НОЧЬ Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты. Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. И раньше бегущим, как желтые раны, огни обручали браслетами ноги. Толпа - пестрошерстая быстрая кошка - плыла, изгибаясь, дверями влекома; каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома. Я, чувствуя платья зовущие лапы, в глаза им улыбку протиснул; пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая. [1912] УТРО Угрюмый дождь скосил глаза. А за решеткой четкой железной мысли проводов - перина. И на нее встающих звезд легко оперлись ноги. Но гибель фонарей, царей в короне газа, для глаза сделала больней враждующий букет бульварных проституток. И жуток шуток. клюющий смех - из желтых ядовитых роз возрос зигзагом. За гам и жуть взглянуть отрадно глазу: раба крестов страдающе-спокойно-безразличных, гроба домов публичных восток бросал в одну пылающую вазу. [1912] ПОРТ Простыни вод под брюхом были. Их рвал на волны белый зуб. Был вой трубы - как будто лили любовь и похоть медью труб. Прижались лодки в люльках входов к сосцам железных матерей. В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей. [1912] УЛИЧНОЕ В шатрах, истертых ликов цвель где, из ран лотков сочилась клюква, а сквозь меня на лунном сельде скакала крашеная буква. Вбиваю гулко шага сваи, бросаю в бубны улиц дробь я. Ходьбой усталые трамваи скрестили блещущие копья. Подняв рукой единый глаз, кривая площадь кралась близко. Смотрело небо в белый газ лицом безглазым василиска. [1913] ИЗ УЛИЦЫ В УЛИЦУ Улица. Лица у догов годов резче. Через железных коней с окон бегущих домов прыгнули первые кубы. Лебеди шей колокольных, гнитесь в силках проводов! В небе жирафий рисунок готов выпестрить ржавые чубы. Пестр, как форель, сын безузорной пашни. Фокусник рельсы тянет из пасти трамвая, скрыт циферблатами башни. Мы завоеваны! Ванны. Души. Лифт. Лиф души расстегнули, Тело жгут руки. Кричи, не кричи: "Я не хотела!" - резок жгут муки. Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок. Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок. [1913] А ВЫ МОГЛИ БЫ? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? [1913] ВЫВЕСКАМ Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы. А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги" - бюро похоронных процессий свои проведут саркофаги. Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! [1913] ТЕАТРЫ Рассказ о взлезших на подмосток аршинной буквою графишь, и зазывают в вечер с досок зрачки малеванных афиш. Автомобиль подкрасил губы у блеклой женщины Карьера, а с прилетавших рвали шубы два огневые фокстерьера. И лишь светящаяся груша о тень сломала копья драки, на ветке лож с цветами плюша повисли тягостные фраки. [1913] КОЕ-ЧТО ПРО ПЕТЕРБУРГ Слезают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски; а в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски. И небу - стихши - ясно стало: туда, где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда. [1913] ЗА ЖЕНЩИНОЙ Раздвинув локтем тумана дрожжи, цедил белила из черной фляжки и, бросив в небо косые вожжи, качался в тучах, седой и тяжкий. В расплаве меди домов полуда, дрожанья улиц едва хранимы, дразнимы красным покровом блуда, рогами в небо вонзались дымы. Вулканы-бедра за льдами платий, колосья грудей для жатвы спелы. От тротуаров с ужимкой татьей ревниво взвились тупые стрелы. Вспугнув копытом молитвы высей, арканом в небе поймали бога и, ощипавши с улыбкой крысьей, глумясь, тащили сквозь щель порога. Восток заметил их в переулке, гримасу неба отбросил выше и, выдрав солнце из черной сумки, ударил с злобой по ребрам крыши. [1913] Я 1 По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи - иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. [1913] 2 НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ ЖЕНЕ Морей неведомых далеким пляжем идет луна - жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За экипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражей, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. А я? Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой песни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: ведь это ж дочь твоя - моя песня в чулке ажурном у кофеен! [1913] 3 НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ МАМЕ У меня есть мама на васильковых обоях. А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку, веря, что увижу опять севшую на дом тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знает - это мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, раздвинув басом ветра вой: "Мама. Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца, - кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.." [1913] 4 НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБО МНЕ САМОМ Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? А я - в читальне улиц - так часто перелистывал гроба том. Полночь промокшими пальцами щупала меня и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы бежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: "Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!" [1913] ИСЧЕРПЫВАЮЩАЯ КАРТИНА ВЕСНЫ Листочки. После строчек лис - точки. [1913] ОТ УСТАЛОСТИ Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас - двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней. Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней. Сестра моя! В богадельнях идущих веков, может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавленный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог. [1913] ЛЮБОВЬ Девушка пугливо куталась в болото, ширились зловеще лягушечьи мотивы, в рельсах колебался рыжеватый кто-то, и укорно в буклях проходили локомотивы. В облачные пары сквозь солнечный угар врезалось бешенство ветряной мазурки, и вот я - озноенный июльский тротуар, а женщина поцелуи бросает - окурки! Бросьте города, глупые люди! и Идите голые лить на солнцепеке пьяные вина в меха-груди, дождь-поцелуи в угли-щеки. [1913] МЫ Лезем земле под ресницами вылезших пальм выколоть бельма пустынь, на ссохшихся губах каналов - дредноутов улыбки поймать. Стынь, злоба! На костер разожженных созвездий взвесть не позволю мою одичавшую дряхлую мать. Дорога - рог ада - пьяни грузовозов храпы! Дымящиеся ноздри вулканов хмелем расширь! Перья линяющих ангелов бросим любимым на шляпы, будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих в ширь. [1913] ШУМИКИ, ШУМЫ И ШУМИЩИ По эхам города проносят шумы на шепоте подошв и на громах колес, а люди и лошади - это только грумы, следящие линии убегающих кос. Проносят девоньки крохотные шумики. Ящики гула пронесет грузовоз. Рысак прошуршит в сетчатой тунике. Трамвай расплещет перекаты гроз. Все на площадь сквозь туннели пассажей плывут каналами перекрещенных дум, где мордой перекошенный, размалеванный сажей на царство базаров коронован шум. [1913] АДИЩЕ ГОРОДА Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. А там, под вывеской, где сельди из Керчи - сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки. В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз - крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. И тогда уже - скомкав фонарей одеяла - ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна. [1913] HATE! Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир. Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей. Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется -и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот. [1913] НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши". Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. "Сумасшедший! Рыжий!" - запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска. [1913] В АВТО "Какая очаровательная ночь!" "Эта, (указывает на девушку), что была вчера, та?" Выговорили на тротуаре "поч- перекинулось на шины та". Город вывернулся вдруг. Пьяный на шляпы полез. Вывески разинули испуг. Выплевывали то "О", то "S". А на горе, где плакало темно и город робкий прилез, поверилось: обрюзгло "О" и гадко покорное "S". [1913] КОФТА ФАТА Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего. Желтую кофту из трех аршин заката. По Невскому мира, по лощеным полосам его, профланирую шагом Дон-Жуана и фата. Пусть земля кричит, в покое обабившись: "Ты зеленые весны идешь насиловать!" Я брошу солнцу, нагло осклабившись: "На глади асфальта мне хорошо грассировать!" Не потому ли, что небо голубо, а земля мне любовница в этой праздничной чистке, я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо, и острые и нужные, как зубочистки! Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата, закидайте улыбками меня, поэта, - я цветами нашью их мне на кофту фата! [1914] ПОСЛУШАЙТЕ! Послушайте! Ведь, если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно? Значит - кто-то хочет, чтобы они были? Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит - чтоб обязательно была звезда! - клянется - не перенесет эту беззвездную муку! А после ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!" Послушайте! Ведь, если звезды зажигают - значит -это кому-нибудь нужно? Значит - это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?! [1914] А ВСЕ-ТАКИ Улица провалилась, как нос сифилитика. Река - сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне. Я вышел на площадь, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно - у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик. Но меня не осудят, но меня не облают, как пророку, цветами устелят мне след. Все эти, провалившиеся носами, знают: я - ваш поэт. Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание. И бог заплачет над моею книжкой! Не слова - судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами подмышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. [1914] ЕЩЕ ПЕТЕРБУРГ В ушах обрывки теплого бала, а с севера - снега седей - туман, с кровожадным лицом каннибала, жевал невкусных людей. Часы нависали, как грубая брань, за пятым навис шестой. А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой. [1914] ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА "Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия!" И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя! Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима: "Отравим кровью игры Рейна! Громами ядер на мрамор Рима!" С неба, изодранного о штыков жала, слёзы звезд просеивались, как мука в сите, и подошвами сжатая жалость визжала: "Ах, пустите, пустите, пустите!" Бронзовые генералы на граненом цоколе молили: "Раскуйте, и мы поедем!" Прощающейся конницы поцелуи цокали, и пехоте хотелось к убийце - победе. Громоздящемуся городу уродился во сне хохочущий голос пушечного баса, а с запада падает красный снег сочными клочьями человечьего мяса. Вздувается у площади за ротой рота, у злящейся на лбу вздуваются вены. "Постойте, шашки о шелк кокоток вытрем, вытрем в бульварах Вены!" Газетчики надрывались: "Купите вечернюю! Италия! Германия! Австрия!" А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя. июля 1914 г. МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: "Ах, закройте, закройте глаза газет!" Письмо. Мама, громче! Дым. Дым. Дым еще! Что вы мямлите, мама, мне? Видите - весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма -а -а -ма! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, и вдруг, - надломивши тучные плечи, расплакался, бедный, на шее Варшавы. Звезды в платочках из синего ситца визжали: "Убит, дорогой, дорогой мой!" И глаз новолуния страшно косится на мертвый кулак с зажатой обоймой. Сбежались смотреть литовские села, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костелов, пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: "Неправда, я еще могу-с -ї хе! - выбряцав шпоры в горящей мазурке, выкрутить русый ус!" Звонок. Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет. "Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!" [1914] СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: "Хорошо, хорошо, хорошо!" А сам устал, не дослушал скрипкиной речи, шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел. Оркестр чужо смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то глупая тарелка вылязгивала: "Что это?" "Как это?" А когда геликон - меднорожий, потный, крикнул: "Дура, плакса, вытри!" - я встал, шатаясь полез через ноты, сгибающиеся под ужасом пюпитры, зачем-то крикнул: "Боже!", Бросился на деревянную шею: "Знаете что, скрипка? Мы ужасно похожи: я вот тоже ору - а доказать ничего не умею!" Музыканты смеются: "Влип как! Пришел к деревянной невесте! Голова!" А мне - наплевать! Я - хороший. "Знаете что, скрипка? Давайте - будем жить вместе! А?" [1914] МЫСЛИ В ПРИЗЫВ Войне ли думать: "Некрасиво в шраме"? Ей ли жалеть городов гиль? Как хороший игрок, раскидала шарами смерть черепа в лузы могил. Горит материк. Страны - на нет. Прилизанная треплется мира челка. Слышите? Хорошо? Почище кастаньет. Это вам не на счетах щелкать. А мне не жалко. Лица не выгрущу. Пусть из нежного делают казака. Посланный на выучку новому игрищу, вернется облеченный в новый закал. Была душа поэтами рыта. Сияющий говорит о любом. Сердце - с длинноволосыми открыток благороднейший альбом. А теперь попробуй. Сунь ему "Анатэм". В норах мистики вели ему мышиться. Теперь у него душа канатом, и хоть гвоздь вбивай ей - каждая мышца. Ему ли ныть в квартирной яме? А такая нравится манера вам: нежность из памяти вырвать с корнями, головы скрутить орущим нервам. Туда! В мировую кузню, в ремонт. Вернетесь. О новой поведаю Спарте я. А слабым смерть, маркер времен, ори: "Партия!" [1914] Я И НАПОЛЕОН Я живу на Большой Пресне, 36, 24. Место спокойненькое. Тихонькое. Ну? Кажется - какое мне дело, что где-то в буре-мире взяли и выдумали войну? Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы? Уличные толпы к небесной влаге припали горящими устами, а город, вытрепав ручонки-флаги, молится и молится красными крестами. Простоволосая церковка бульварному изголовью припала, - набитый слезами куль, - а у бульвара цветники истекают кровью, как сердце, изодранное пальцами пуль. Тревога жиреет и жиреет, жрет зачерствевший разум. Уже у Ноева оранжереи покрылись смертельно-бледным газом! Скажите Москве - пускай удержится! Не надо! Пусть не трясется! Через секунду встречу я неб самодержца, - возьму и убью солнце! Видите! Флаги по небу полощет. Вот он! Жирен и рыж. Красным копытом грохнув о площадь, въезжает по трупам крыш! Тебе, орущему: "Разрушу, разрушу!", вырезавшему ночь из окровавленных карнизов, я, сохранивший бесстрашную душу, бросаю вызов! Идите, изъеденные бессонницей, сложите в костер лица! Все равно! Это нам последнее солнце - солнце Аустерлица! Идите, сумасшедшие, из России, Польши. Сегодня я - Наполеон! Я полководец и больше. Сравните: я и - он! Он раз чуме приблизился троном, смелостью смерть поправ, - я каждый день иду к зачумленным по тысячам русских Яфф! Он раз, не дрогнув, стал под пули и славится столетий сто, - а я прошел в одном лишь июле тысячу Аркольских мостов! Мой крик в граните времени выбит, и будет греметь и гремит, оттого, что в сердце, выжженном, как Египет, есть тысяча тысяч пирамид! За мной, изъеденные бессонницей! Выше! В костер лица! Здравствуй, мое предсмертное солнце, солнце Аустерлица! Люди! Будет! На солнце! Прямо! Солнце съежится аж! Громче из сжатого горла храма хрипи, похоронный марш! Люди! Когда канонизируете имена погибших, меня известней, - помните: еще одного убила война - поэта с Большой Пресни! 1915 ВАМ! Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как, - может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?.. Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина! Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду! [1915] ГИМН СУДЬЕ По Красному морю плывут каторжане, трудом выгребая галеру, рыком покрыв кандальное ржанье, орут о родине Перу. О рае Перу орут перуанцы, где птицы, танцы, бабы и где над венцами цветов померанца были до небес баобабы. Банан, ананасы! Радостей груда! Вино в запечатанной посуде... Но вот неизвестно зачем и откуда на Перу наперли судьи! И птиц, и танцы, и их перуанок кругом обложили статьями. Глаза у судьи - пара жестянок мерцает в помойной яме. Попал павлин оранжево-синий под глаз его строгий, как пост, - и вылинял моментально павлиний великолепный хвост! А возле Перу летали по прерии птички такие - колибри; судья поймал и пух и перья бедной колибри выбрил. И нет ни в одной долине ныне гор, вулканом горящих. Судья написал на каждой долине: "Долина для некурящих". В бедном Перу стихи мои даже в запрете под страхом пыток. Судья сказал: "Те, что в продаже, тоже спиртной напиток". Экватор дрожит от кандальных звонов. А в Перу бесптичье, безлюдье... Лишь, злобно забившись под своды законов, живут унылые судьи. А знаете, все-таки жаль перуанца. Зря ему дали галеру. Судьи мешают и птице, и танцу, и мне, и вам, и Перу. [1915] ГИМН УЧЕНОМУ Народонаселение всей империи - люди, птицы, сороконожки, ощетинив щетину, выперев перья, с отчаянным любопытством висят на окошке. И солнце интересуется, и апрель еще, даже заинтересовало трубочиста черного удивительное, необыкновенное зрелище - фигура знаменитого ученого. Смотрят: и ни одного человеческого качества. Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом "О бородавках в Бразилии". Вгрызлись в букву едящие глаза, - ах, как букву жалко! Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсти фиалку. Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный, но ученому ли думать о пустяковом изъяне? Он знает отлично написанное у Дарвина, что мы - лишь потомки обезьяньи. Просочится солнце в крохотную щелку, как маленькая гноящаяся ранка, и спрячется на пыльную полку, где громоздится на банке банка. Сердце девушки, вываренное в иоде. Окаменелый обломок позапрошлого лета. И еще на булавке что-то вроде засушенного хвоста небольшой кометы. Сидит все ночи. Солнце из-за домишки опять осклабилось на людские безобразия, и внизу по тротуарам опять приготовишки деятельно ходят в гимназии. Проходят красноухие, а ему не нудно, что растет человек глуп и покорен; ведь зато он может ежесекундно извлекать квадратный корень. [1915] ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ По морям, играя, носится с миноносцем миноносица. Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка. И конца б не довелось ему, благодушью миноносьему. Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки. Как взревет медноголосина: "Р-р-р-астакая миноносина!" Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится, а сбежала миноносица. Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему. Плач и вой морями носится: овдовела миноносица. И чего это несносен нам мир в семействе миноносином? [1915] ГИМН ЗДОРОВЬЮ Среди тонконогих, жидких кровью, трудом поворачивая шею бычью, на сытый праздник тучному здоровью людей из мяса я зычно кличу! Чтоб бешеной пляской землю овить, скучную, как банка консервов, давайте весенних бабочек ловить сетью ненужных нервов! И по камням острым, как глаза ораторов, красавцы-отцы здоровых томов, потащим мордами умных психиатров и бросим за решетки сумасшедших домов! А сами сквозь город, иссохший как Онания, с толпой фонарей желтолицых, как скопцы, голодным самкам накормим желания, поросшие шерстью красавцы-самцы! [1915] ГИМН КРИТИКУ От страсти извозчика и разговорчивой прачки невзрачный детеныш в результате вытек. Мальчик - не мусор, не вывезешь на тачке. Мать поплакала и назвала его: критик. Отец, в разговорах вспоминая родословные, любил поспорить о правах материнства. Такое воспитание, светское и салонное, оберегало мальчика от уклона в свинство. Как роется дворником к кухарке сапа, щебетала мамаша и кальсоны мыла; от мамаши мальчик унаследовал запах и способность вникать легко и без мыла. Когда он вырос приблизительно с полено и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде, его изящным ударом колена провели на улицу, чтобы вышел в люди. Много ль человеку нужно? - Клочок - небольшие штаны и что-нибудь из хлеба. Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок, обнюхал приятное газетное небо. И какой-то обладатель какого-то имени нежнейший в двери услыхал стук. И скоро критик из имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук. Легко смотреть ему, обутому и одетому, молодых искателей изысканные игры и думать: хорошо - ну, хотя бы этому потрогать зубенками шальные икры. Но если просочится в газетной сети о том, как велик был Пушкин или Дант, кажется, будто разлагается в газете громадный и жирный официант. И когда вы, наконец, в столетний юбилей продерете глазки в кадильной гари, имя его первое, голубицы белей, чисто засияет на поднесенном портсигаре. Писатели, нас много. Собирайте миллион. И богадельню критикам построим в Ницце. Вы думаете - легко им наше белье ежедневно прополаскивать в газетной странице! [1915] ГИМН ОБЕДУ Слава вам, идущие обедать миллионы! И уже успевшие наесться тысячи! Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны и тысячи блюдищ всяческой пищи. Если ударами ядр тысячи Реймсов разбить удалось бы - попрежнему будут ножки у пулярд, и дышать попрежнему будет ростбиф! Желудок в панаме! Тебя ль заразят величием смерти для новой эры?! Желудку ничем болеть нельзя, кроме аппендицита и холеры! Пусть в сале совсем потонут зрачки - все равно их зря отец твой выделал; на слепую кишку хоть надень очки, кишка все равно ничего б не видела. Ты так не хуже! Наоборот, если б рот один, без глаз, без затылка - сразу могла б поместиться в рот целая фаршированная тыква. Лежи спокойно, безглазый, безухий, с куском пирога в руке, а дети твои у тебя на брюхе будут играть в крокет. Спи, не тревожась картиной крови и тем, что пожаром мир опоясан, - молоком богаты силы коровьи, и безмерно богатство бычьего мяса. Если взрежется последняя шея бычья и злак последний с камня серого, ты, верный раб твоего обычая, из звезд сфабрикуешь консервы. А если умрешь от котлет и бульонов, на памятнике прикажем высечь: "Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов - твоих четыреста тысяч". [1915] ТЕПЛОЕ СЛОВО КОЕ-КАКИМ ПОРОКАМ (ПОЧТИ ГИМН) Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь, бухгалтер или бухгалтерова помощница, ты, чье лицо от дел и тощищи помятое и зеленое, как трешница. Портной, например. Чего ты ради эти брюки принес к примерке? У тебя совершенно нету дядей, а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке. Говорю тебе я, начитанный и умный: ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель ни строчке, ни позе, ни краске надуманной не верили - а верили в рубль. Живешь утюжить и ножницами раниться. Уже сединою бороду перевил, а видел ты когда-нибудь, как померанец растет себе и растет на дереве? Потеете и трудитесь, трудитесь и потеете, вытелятся и вытянутся какие-то дети, мальчики - бухгалтеры, девочки - помощницы, те и те будут потеть, как потели эти. А я вчера, не насилуемый никем, просто, снял в "железку" по шестой руке три тысячи двести - со ста. Ничего, если, приложивши палец ко рту, зубоскалят, будто помог тем, что у меня такой-то и такой-то туз мягко помечен ногтем. Игроческие очи из ночи блестели, как два рубля, я разгружал кого-то, как настойчивый рабочий разгружает трюм корабля. Слава тому, кто первый нашел, как без труда и хитрости, чистоплотно и хорошо карманы ближнему вывернуть и вытрясти! И когда говорят мне, что труд, и еще, и еще будто хрен натирают на заржавленной терке я ласково спрашиваю, взяв за плечо: "А вы прикупаете к пятерке?" [1915] ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ Ну, это совершенно невыносимо! Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: как собака лицо луны гололобой - взял бы и все обвыл. Нервы, должно быть... Выйду, погуляю. И на улице не успокоился ни на ком я. Какая-то прокричала про добрый вечер. Надо ответить: она - знакомая. Хочу. Чувствую - не могу по-человечьи. Что это за безобразие! Сплю я, что ли? Ощупал себя: такой же, как был, лицо такое же, к какому привык. Тронул губу, а у меня из-под губы - клык. Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь. Бросился к дому, шаги удвоив. Бережно огибаю полицейский пост, вдруг оглушительное: "Городовой! Хвост!" Провел рукой и - остолбенел! Этого-то, всяких клыков почище, я и не заметил в бешеном скаче: у меня из-под пиджака развеерился хвостище и вьется сзади, большой, собачий. Что теперь? Один заорал, толпу растя. Второму прибавился третий, четвертый. Смяли старушонку. Она, крестясь, что-то кричала про черта. И когда, ощетинив в лицо усища-веники, толпа навалилась, огромная, злая, я стал на четвереньки и залаял: Гав! гав! гав! [1915] КОЕ-ЧТО ПО ПОВОДУ ДИРИЖЕРА В ресторане было от электричества рыжо. Кресла облиты в дамскую мякоть. Когда обиженный выбежал дирижер, приказал музыкантам плакать. И сразу тому, который в бороду толстую семгу вкусно нес, труба - изловчившись - в сытую морду ударила горстью медных слез. Еще не успел он, между икотами, выпихнуть крик в золотую челюсть, его избитые тромбонами и фаготами смяли и скакали через. Когда последний не дополз до двери, умер щекою в соусе, приказав музыкантам выть по-зверьи - дирижер обезумел вовсе! В самые зубы туше опоенной втиснул трубу, как медный калач, дул и слушал - раздутым удвоенный, мечется в брюхе плач. Когда наутро, от злобы не евший, хозяин принес расчет, дирижер на люстре уже посиневший висел и синел еще. [1915] ПУСТЯК У ОКИ Нежно говорил ей - мы у реки шли камышами: "Слышите: шуршат камыши у Оки. Будто наполнена Ока мышами. А в небе, лучик сережкой вдев в ушко, звезда, как вы, хорошая, - не звезда, а девушка... А там, где кончается звездочки точка, месяц улыбается и заверчен, как будто на небе строчка из Аверченко... Вы прекрасно картавите. Только жалко Италию..." Она: "Ах, зачем вы давите и локоть и талию. Вы мне мешаете у камыша идти..." [1915] ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ НЕЛЕПОСТИ Бросьте! Конечно, это не смерть. Чего ей ради ходить по крепости? Как вам не стыдно верить нелепости?! Просто именинник устроил карнавал, выдумал для шума стрельбу и тир, а сам, по-жабьи присев на вал, вымаргивается, как из мортир. Ласков хозяина бас, просто - похож на пушечный. И не от газа маска, а ради шутки игрушечной. Смотрите! Небо мерить выбежала ракета. Разве так красиво смерть бежала б в небе паркета! Ах, не говорите: "Кровь из раны". Это - дико! Просто избранных из бранных одаривали гвоздикой. Как же иначе? Мозг не хочет понять и не может: у пушечных шей если не целоваться, то - для чего же обвиты руки траншей? Никто не убит! Просто - не выстоял. Лег от Сены до Рейна. Оттого что цветет, одуряет желтолистая на клумбах из убитых гангрена. Не убиты, нет же, нет! Все они встанут просто - вот так, вернутся и, улыбаясь, расскажут жене, какой хозяин весельчак и чудак. Скажут: не было ни ядр, ни фугасов и, конечно же, не было крепости! Просто именинник выдумал массу каких-то великолепных нелепостей! [1915] ГИМН ВЗЯТКЕ Пришли и славословим покорненько тебя, дорогая взятка, все здесь, от младшего дворника до того, кто в золото заткан. Всех, кто за нашей десницей посмеет с укором глаза весть, мы так, как им и не снится, накажем мерзавцев за зависть. Чтоб больше не смела вздыматься хула, наденем мундиры и медали и, выдвинув вперед убедительный кулак, спросим: "А это видали?" Если сверху смотреть - разинешь рот. И взыграет от радости каждая мышца. Россия - сверху - прямо огород, вся наливается, цветет и пышится. А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза и лезть в огород козе лень?.. Было бы время, я б доказал, которые - коза и зелень. И нечего доказывать - идите и берите. Умолкнет газетная нечисть ведь. Как баранов, надо стричь и брить их. Чего стесняться в своем отечестве? [1915] ВНИМАТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ВЗЯТОЧНИКАМ Неужели и о взятках писать поэтам! Дорогие, нам некогда. Нельзя так. Вы, которые взяточники, хотя бы поэтому, не надо, не берите взяток. Я, выколачивающий из строчек штаны, - конечно, как начинающий, не очень часто, я - еще и российский гражданин, беззаветно чтущий и чиновника и участок. Прихожу и выплакиваю все мои просьбы, приникши щекою к светлому кителю. Думает чиновник: "Эх, удалось бы! Этак на двести птичку вытелю". Сколько раз под сень чинов ник, приносил обиды им. "Эх, удалось бы, - думает чиновник, - этак на триста бабочку выдоим". Я знаю, надо и двести и триста вам - возьмут, все равно, не те, так эти; и руганью ни одного не обижу пристава: может быть, у пристава дети. Но лишний труд - доить поодиночно, вы и так ведете в работе года. Вот что я выдумал для вас нарочно - Господа! Взломайте шкапы, сундуки и ларчики, берите деньги и драгоценности мамашины, чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике зажал сбереженный рубль бумажный. Костюмы соберите. Чтоб не было рваных. Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей! У старых брюк обшарьте карманы - в карманах копеек на сорок мелочи. Все это узлами уложим и свяжем, а сами, без денег и платья, придем, поклонимся и скажем: Нате! Что нам деньги, транжирам и мотам! Мы даже не знаем, куда нам деть их. Берите, милые, берите, чего там! Вы наши отцы, а мы ваши дети. От холода не попадая зубом на зуб, станем голые под голые небеса. Берите, милые! Но только сразу, Чтоб об этом больше никогда не писать. [1915] ЧУДОВИЩНЫЕ ПОХОРОНЫ Мрачные до черного вышли люди, тяжко и чинно выстроились в городе, будто сейчас набираться будет хмурых монахов черный орден. Траур воронов, выкаймленный под окна, небо, в бурю крашеное, - все было так подобрано и подогнано, что волей-неволей ждалось страшное. Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя, пыльного воздуха сухая охра, вылез из воздуха и начал ехать тихий катафалк чудовищных похорон. Встревоженная ожила глаз масса, гору взоров в гроб бросили. Вдруг из гроба прыснула гримаса, после - крик: "Хоронят умерший смех!" - из тысячегрудого меха гремел омиллионенный множеством эх за гробом, который ехал. И тотчас же отчаяннейшего плача ножи врезались, заставив ничего не понимать. Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, - усопшего смеха седая мать. К кому же, к кому вернуться назад ей? Смотрите: в лысине - тот - это большой, носатый плачет армянский анекдот. Еще не забылось, как выкривил рот он, а за ним ободранная, куцая, визжа, бежала острота. Куда - если умер - уткнуться ей? Уже до неба плачей глыба. Но еще, еще откуда-то плачики - это целые полчища улыбочек и улыбок ломали в горе хрупкие пальчики. И вот сквозь строй их, смокших в один сплошной изрыдавшийся Гаршин, вышел ужас - вперед пойти - весь в похоронном марше. Размокло лицо, стало - кашица, смятая морщинками на выхмуренном лбу, а если кто смеется - кажется, что ему разодрали губу. [1915] МОЕ К ЭТОМУ ОТНОШЕНИЕ (ГИМН ЕЩЕ ПОЧТЕЕ) Май ли уже расцвел над городом, плачет ли, как побитый, хмуренький декабрик, - весь год эта пухлая морда маячит в дымах фабрик. Брюшком обвисшим и гаденьким лежит на воздушном откосе, и пухлые губы бантиком сложены в 88. Внизу суетятся рабочие, нищий у тумбы виден, а у этого брюхо и все прочее - лежит себе сыт, как Сытин. Вкусной слюны разлились волны, во рту громадном плещутся, как в бухте, А полный! Боже, до чего он полный! Сравнить если с ним, то худ и Апухтин. Кони ли, цокая, по асфальту мчатся, шарканье пешеходов ли подвернется под взгляд ему, а ему все кажется: "Цаца! Цаца!" - кричат ему, и все ему нравится, проклятому. Растет улыбка, жирна и нагла, рот до ушей разросся, будто у него на роже спектакль-гала затеяла труппа малороссов. Солнце взойдет, и сейчас же луч его ему щекочет пятки холеные, и луна ничего не находит лучшего. Объявляю всенародно: очень недоволен я. Я спокоен, вежлив, сдержан тоже, характер - как из кости слоновой точен, а этому взял бы да и дал по роже: не нравится он мне очень. [1915] ЭЙ! Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет. Эй! Россия, нельзя ли чего поновее? Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан. Вы все такие скучные, точно во всей вселенной нету Капри. А Капри есть. От сияний цветочных весь остров, как женщина в розовом капоре. Помчим поезда к берегам, а берег забудем, качая тела в пароходах. Наоткрываем десятки Америк. В неведомых полюсах вынежим отдых. Смотри какой ты ловкий, а я - вон у меня рука груба как. Быть может, в турнирах, быть может, в боях я был бы самый искусный рубака. Как весело, сделав удачный удар, смотреть, растопырил ноги как. И вот врага, где предки, туда отправила шпаги логика. А после в огне раззолоченных зал, забыв привычку спанья, всю ночь напролет провести, глаза уткнув в желтоглазый коньяк. И, наконец, ощетинясь, как еж, с похмельем придя поутру, неверной любимой грозить, что убьешь и в море выбросишь труп. Сорвем ерунду пиджаков и манжет, крахмальные груди раскрасим под панцырь, загнем рукоять на столовом ноже, и будем все хоть на день, да испанцы. Чтоб все, забыв свой северный ум, любились, дрались, волновались. Эй! Человек, землю саму зови на вальс! Возьми и небо заново вышей, новые звезды придумай и выставь, чтоб, исступленно царапая крыши, в небо карабкались души артистов. [1916] КО ВСЕМУ Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо - я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных ложек! Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щеки ожег. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок. Вознес над суетой столичной одури строгое - древних икон - чело. На теле твоем - как на смертном одре - сердце Дни кончило. В грубом убийстве не пачкала рук ты. Ты уронила только: "В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика". Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты! Глупой комедии остановите ход! Смотрите - срываю игрушки-латы я, величайший Дон-Кихот! Помните: под ношей креста Христос секунду усталый стал. Толпа орала: "Марала! Мааарррааала!" Правильно! Каждого, кто об отдыхе взмолится, оплюй в его весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам от человека пощады нет! Довольно! Теперь - клянусь моей языческой силою! - дайте любую красивую, юную, - души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей! Око за око! Севы мести в тысячу крат жни! В каждое ухо ввой: вся земля - каторжник с наполовину выбритой солнцем головой! Око за око! Убьете, похороните - выроюсь! Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие потом и базаром. Ночью вскочите! Я звал! Белым быком возрос над землей: Муууу! В ярмо замучена шея-язва, над язвой смерчи мух. Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами. Да! Затравленным зверем над миром выстою. Не уйти человеку! Молитва у рта, - лег на плиты просящ и грязен он. Я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина. Солнце! Лучей не кинь! Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, - чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему! И когда, наконец, на веков верхи став, последний выйдет день им, - в черных душах убийц и анархистов зажгусь кровавым видением! Светает. Все шире разверзается неба рот. Ночь пьет за глотком глоток он. От окон зарево. От окон жар течет. От окон густое солнце льется на спящий город. Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылью в исповеди! Грядущие люди! Кто вы? Вот - я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души. [1916] ЛИЛИЧКА! ВМЕСТО ПИСЬМА Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде. Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь - висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят - он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон - царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. 26 мая 1916 г. Петроград ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле, душу во власть отдам рифм неожиданных рою. Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов зацыкали те, кто у дуба, кормящего их, корни рылами роют. [1916] НИКЧЕМНОЕ САМОУТЕШЕНИЕ Мало извозчиков? Тешьтесь ложью. Видана ль шутка площе чья! Улицу врасплох огляните - из рож ее чья не извозчичья? Поэт ли поет о себе и о розе, девушка ль в локон выплетет ухо - вижу тебя, сошедший с козел король трактиров, ёрник и ухарь. Если говорят мне: - Помните, Сидоров помер? - не забуду, удивленный, глазами смерить их. О, кому же охота помнить номер нанятого тащиться от рождения к смерти?! Все равно мне, что они коней не поят, что утром не начищивают дуг они - с улиц, с бесконечных козел тупое лицо их, открытое лишь мордобою и ругани. Дети, вы еще остались. Ничего. Подрастете. Скоро в жиденьком кулачонке зажмете кнутовище, матерной руганью потрясая город. Хожу меж извозчиков. Шляпу на нос. Торжественней, чем строчка державинских од. День еще - и один останусь я, медлительный и вдумчивый пешеход. [1916] НАДОЕЛО Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет. Опять, тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе. За столиком. Сияние. Надежда сияет сердцу глупому. А если за неделю так изменился россиянин, что щеки сожгу огнями губ ему. Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. "Назад, наз-зад, назад!" Страх орет из сердца. Мечется по лицу, безнадежен и скучен. Не слушаюсь. Вижу, вправо немножко, неведомое ни на суше, ни в пучинах вод, старательно работает над телячьей ножкой загадочнейшее существо. Глядишь и не знаешь: ест или не ест он. Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он. Два аршина безлицого розоватого теста: хоть бы метка была в уголочке вышита. Только колышутся спадающие на плечи мягкие складки лоснящихся щек. Сердце в исступлении, рвет и мечет. "Назад же! Чего еще?" Влево смотрю. Рот разинул. Обернулся к первому, и стало иначе: для увидевшего вторую образину первый - воскресший Леонардо да-Винчи. Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому? Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая. В дом уйду. Прилипну к обоям. Где роза есть нежнее и чайнее? Хочешь - тебе рябое прочту "Простое как мычание"? ДЛЯ ИСТОРИИ Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет - помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди. [1916] ДЕШЕВАЯ РАСПРОДАЖА Женщину ль опутываю в трогательный роман, просто на прохожего гляжу ли - каждый опасливо придерживает карман. Смешные! С нищих - что с них сжулить? Сколько лет пройдет, узнают пока - кандидат на сажень городского морга - я бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган. Через столько-то, столько-то лет - словом, не выживу - с голода сдохну ль, стану ль под пистолет - меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот, как, когда, где явлен. Будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе. Склонится толпа, лебезяща, суетна. Даже не узнаете - я не я: облысевшую голову разрисует она в рога или в сияния. Каждая курсистка, прежде чем лечь, она не забудет над стихами моими замлеть. Я - пессимист, знаю - вечно будет курсистка жить на земле. Слушайте ж: все, чем владеет моя душа, - а ее богатства пойдите смерьте ей! - великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече, - все это - хотите? - сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье. Люди! Пыля проспекты, топоча рожь, идите со всего земного лона. Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона. За человечье слово - не правда ли, дешево? Пойди, попробуй, - как же, найдешь его! [1916] МРАК Склоняются долу солнцеподобные лики их И просто мрут, и давятся, и тонут. Один за другим уходят великие, за мастодонтом мастодонт... Сегодня на Верхарна обиделись небеса. Думает небо - дай зашибу его! Господи, кому теперь писать? Неужели Шебуеву? Впрочем - пусть их пишут. Не мне в них рыться. Я с характером. Вол сам. От чтенья их в сердце заводится мокрица и мозг зарастает густейшим волосом. И писать не буду. Лучше проверю, не широка ль в "Селекте" средняя луза. С Фадеем Абрамовичем сяду играть в око. Есть у союзников французов хорошая пословица: "Довольно дураков". Пусть писатели начинают. Подожду. Посмотрю, какою дрянью заначиняют чемоданы душ. Вспомнит толпа о половом вопросе. Дальше больше оскудеет ум ее. Пойдут на лекцию Поссе: "Финики и безумие". Иззахолустничается. Станет - Чита. Футуризмом покажется театр Мосоловой. Дома запрется - по складам будет читать "Задушевное слово". Мысль иссушится в мелкий порошок. И когда останется смерть одна лишь ей, тогда... Я знаю хорошо - вот что будет дальше. Ко мне, уже разукрашенному в проседь, придет она, повиснет на шею плакучей ивою: "Владимир Владимирович, милый" - попросит - я сяду и напишу что-нибудь замечательно красивое. [1916] ЛУННАЯ НОЧЬ ПЕЙЗАЖ Будет луна. Есть уже немножко. А вот и полная повисла в воздухе. Это бог, должно быть, дивной серебряной ложкой роется в звезд ухе. [1916] СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Вбежал. Запыхался победы гонец: "Довольно. К веселью! К любви! Грустящих к черту! Уныньям конец!" Какой сногсшибательней вид? Цилиндр на затылок. Штаны - пила. Пальмерстон застегнут наглухо. Глаза - двум солнцам велю пылать из глаз неотразимо наглых. Афиш подлиннее. На выси эстрад. О, сколько блестящего вздора вам! Есть ли такой, кто орать не рад: "Маяковский! Браво! Маяковский! Здо-ро-воо!" Мадам, на минуту! Что ж, что стара? Сегодня всем целоваться. За мной! Смотрите, сие - ресторан, Зал зацвел от оваций. Лакеи, вин! Чтобы все сорта. Что рюмка? Бочки гора. Пока не увижу дно, изо рта не вырвать блестящий кран... Домой - писать. Пока в крови вино и мысль тонка. Да так, чтоб каждая палочка в "и" просилась: "Пусти в канкан!" Теперь - на Невский. Где-то в ногах толпа -трусящий заяц, и только по дамам прокатывается: "Ах, какой прекрасный мерзавец!" [1916] В. Я. БРЮСОВУ НА ПАМЯТЬ "Брюсов выпустил окончание поэмы Пушкина "Египетские ночи". Альма- нах "Стремнины". Разбоя след затерян прочно во тьме египетских ночей. Проверив рукопись построчно, гроши отсыпал казначей. Бояться вам рожна какого? Что против - Пушкину иметь? Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь! [1916] ХВОИ Не надо. Не просите. Не будет елки. Как же в лес отпустите папу? К нему из-за леса ядер осколки протянут, чтоб взять его, хищную лапу. Нельзя. Сегодня горящие блестки не будут лежать под елкой в вате. Там - миллион смертоносных осок ужалят, а раненым ваты не хватит. Нет. Не зажгут. Свечей не будет. В море железные чудища лазят. А с этих чудищ злые люди ждут: не блеснет ли у окон в глазе. Не говорите. Глупые речь заводят: чтоб дед пришел, чтоб игрушек ворох. Деда нет. Дед на заводе. Завод? Это тот, кто делает порох. Не будет музыки. Рученек где взять ему? Не сядет, играя. Ваш брат теперь, безрукий мученик, идет, сияющий, в воротах рая. Не плачьте. Зачем? Не хмурьте личек. Не будет - что же с того! Скоро все, в радостном кличе голоса сплетая, встретят новое Рождество. Елка будет. Да какая - не обхватишь ствол. Навесят на елку сиянья разного. Будет стоять сплошное Рождество. Так что даже - надоест его праздновать. [1916] СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР Четыре. Тяжелые, как удар. "Кесарево кесарю - богу богово". А такому, как я, ткнуться куда? Где для меня уготовано логово? Если б был я маленький, как Великий океан, - на цыпочки б волн встал, приливом ласкался к луне бы. Где любимую найти мне, такую, как и я? Такая не уместилась бы в крохотное небо! О, если б я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней. Моих желаний разнузданной орде не хватит золота всех Калифорний. Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка! Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей! И слова и любовь моя - триумфальная арка: пышно, бесследно пройдут сквозь нее любовницы всех столетий. О, если б был я тихий, как гром, - ныл бы, дрожью объял бы земли одряхлевший скит. Я если всей его мощью выреву голос огромный - кометы заломят горящие руки, бросятся вниз с тоски. Я бы глаз лучами грыз ночи - о, если б был я тусклый, как солнце! Очень мне надо сияньем моим поить земли отощавшее лонце! Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи, бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат - такой большой и такой ненужный? [1916] ПОСЛЕДНЯЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ СКАЗКА Стоит император Петр Великий, думает: "Запирую на просторе я!" - а рядом под пьяные клики строится гостиница "Астория". Сияет гостиница, за обедом обед она дает. Завистью с гранита снят, слез император. Трое медных слазят тихо, чтоб не спугнуть Сенат. Прохожие стремились войти и выйти. Швейцар в поклоне не уменьшил рост. Кто-то рассеянный бросил: "Извините", наступив нечаянно на змеин хвост. Император, лошадь и змей неловко по карточке спросили гренадин. Шума язык не смолк, немея. Из пивших и евших не обернулся ни один. И только когда над пачкой соломинок в коне заговорила привычка древняя, толпа сорвалась, криком сломана: - Жует! Не знает, зачем они. Деревня! Стыдом овихрены шаги коня. Выбелена грива от уличного газа. Обратно по Набережной гонит гиканье последнюю из петербургских сказок. И вновь император стоит без скипетра. Змей. Унынье у лошади на морде. И никто не поймет тоски Петра - узника, закованного в собственном городе. [1916] РОССИИ Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв. Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу - выжжена южная жизнь. Остров зноя. В пальмы овазился. "Эй, дорогу!" Выдумку мнут. И опять до другого оазиса вью следы песками минут. Иные жмутся - уйти б, не кусается ль? - Иные изогнуты в низкую лесть. "Мама, а мама, несет он яйца?" - "Не знаю, душечка. Должен бы несть". Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мёрзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей. [1916] БРАТЬЯ ПИСАТЕЛИ Очевидно, не привыкну сидеть в "Бристоле", пить чай, построчно врать я, - опрокину стаканы, взлезу на столик. Слушайте, литературная братия! Сидите, глазенки в чаишко канув. Вытерся от строчения локоть плюшевый. Подымите глаза от недопитых стаканов. От косм освободите уши вы. Вас, прилипших к стене, к обоям, милые, что вас со словом свело? А знаете, если не писал, разбоем занимался Франсуа Виллон. Вам, берущим с опаской и перочинные ножи, красота великолепнейшего века вверена вам! Из чего писать вам? Сегодня жизнь в сто крат интересней у любого помощника присяжного поверенного. Господа поэты, неужели не наскучили пажи, дворцы, любовь, сирени куст вам? Если такие, как вы, творцы - мне наплевать на всякое искусство. Лучше лавочку открою. Пойду на биржу. Тугими бумажниками растопырю бока. Пьяной песней душу выржу в кабинете кабака. Под копны волос проникнет ли удар? Мысль одна под волосища вложена: "Причесываться? Зачем же?! На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно". [1917] РЕВОЛЮЦИЯ ПОЭТОХРОНИКА 26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией, солдаты стреляли в народ. 27-е. Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. В промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк. Жестоким солдатским богом божились роты, бились об пол головой многолобой. Кровь разжигалась, висками жилясь. Руки в железо сжимались злобой. Первому же, приказавшему - "Стрелять за голод!" - заткнули пулей орущий рот. Чье-то -"Смирно!" Не кончил. Заколот. Вырвалась городу буря рот. 9 часов. На своем постоянном месте в Военной автомобильной школе стоим, зажатые казарм оградою. Рассвет растет, сомненьем колет, предчувствием страша и радуя. Окну! Вижу - оттуда, где режется небо дворцов иззубленной линией, взлетел, простерся орел самодержца, черней, чем раньше, злей, орлинее. Сразу - люди, лошади, фонари, дома и моя казарма толпами по сто ринулись на улицу. Шагами ломаемая, звенит мостовая. Уши крушит невероятная поступь. И вот неведомо, из пенья толпы ль, из рвущейся меди ли труб гвардейцев нерукотворный, сияньем пробивая пыль, образ возрос. Горит. Рдеется. Шире и шире крыл окружие. Хлеба нужней, воды изжажданней, вот она: "Граждане, за ружья! К оружию, граждане!" На крыльях флагов стоглавой лавою из горла города ввысь взлетела. Штыков зубами вгрызлась в двуглавое орла императорского черное тело. Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде", Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова. Граждане! Это первый день рабочего потопа. Идем запутавшемуся миру на выручу! Пусть толпы в небо вбивают топот! Пусть флоты ярость сиренами вырычут! Горе двуглавому! Пенится пенье. Пьянит толпу. Площади плещут. На крохотном форде мчим, обгоняя погони пуль. Взрывом гудков продираемся в городе. В тумане. Улиц река дымит. Как в бурю дюжина груженых барж, над баррикадами плывет, громыхая, марсельский марш. Первого дня огневое ядро жужжа скатилось за купол Думы. Нового утра новую дрожь встречаем у новых сомнений в бреду мы. Что будет? Их ли из окон выломим, или на нарах ждать, чтоб снова Россию могилами выгорбил монарх?! Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулеметном треске, город грохочет. Город горит. Везде языки. Взовьются и лягут. Вновь взвиваются, искры рассея. Это улицы, взяв по красному флагу, призывом зарев зовут Россию. Еще! О, еще! О, ярче учи, красноязыкий оратор! Зажми и солнца и лун лучи мстящими пальцами тысячерукого Марата! Смерть двуглавому! Каторгам в двери ломись, когтями ржавые выев. Пучками черных орлиных перьев подбитые падают городовые. Сдается столицы горящий остов. По чердакам раскинули поиск. Минута близко. На Троицкий мост вступают толпы войск. Скрип содрогает устои и скрепы. Стиснулись. Бьемся. Секунда! - и в лак заката с фортов Петропавловской крепости взвился огнем революции флаг. Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил. Вот он! Падает! В последнего из-за угла! -вцепился. "Боже, четыре тысячи в лоно твое прими!" Довольно! Радость трубите всеми голосами! Нам до бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим. Что ж не поете? или души задушены Сибирей саваном? Мы победили! Слава нам! Сла-а-ав-в-ва нам! Пока на оружии рук не разжали, повелевается воля иная. Новые несем земле скрижали с нашего серого Синая. Нам, Поселянам Земли, каждый Земли Поселянин родной. Все по станкам, по конторам, по шахтам братья. Мы все на земле солдаты одной, жизнь созидающей рати. Пробеги планет, держав бытие подвластны нашим волям. Наша земля. Воздух - наш. Наши звезд алмазные копи. И мы никогда, никогда! никому, никому не позволим! землю нашу ядрами рвать, воздух наш раздирать остриями отточенных копий. Чья злоба надвое землю сломала? Кто вздыбил дымы над заревом боен? Или солнца одного на всех мало?! Или небо над нами мало голубое?! Последние пушки грохочут в кровавых спорах, последний штык заводы гранят. Мы всех заставим рассыпать порох. Мы детям раздарим мячи гранат. Не трусость вопит под шинелью серою, не крики тех, кому есть нечего; это народа огромного громовое: - Верую величию сердца человечьего! - Это над взбитой битвами пылью, над всеми, кто грызся, в любви изверясь, днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь! 17 апреля 1917 года, Петроград ПОДПИСИ К ПЛАКАТАМ ИЗДАТЕЛЬСТВА "ПАРУС" ЦАРСТВОВАНИЕ НИКОЛАЯ ПОСЛЕДНЕГО "Радуйся, Саша! Теперь водка наша". "Как же, знаю, Коля, я: теперь монополия". ЗАБЫВЧИВЫЙ НИКОЛАЙ "Уж сгною, скручу их уж я!" - думал царь, раздавши ружья. Да забыл он, между прочим, что солдат рожден рабочим. [1917] СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ Жил да был на свете кадет. В красную шапочку кадет был одет. Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету. Услышит кадет - революция где-то, шапочка сейчас же на голове кадета. Жили припеваючи за кадетом кадет, и отец кадета и кадетов дед. Поднялся однажды пребольшущий ветер, в клочья шапчонку изорвал на кадете. И остался он черный. А видевшие это волки революции сцапали кадета. Известно, какая у волков диета. Вместе с манжетами сожрали кадета. Когда будете делать политику, дети, не забудьте сказочку об этом кадете. [1917] К ОТВЕТУ! Гремит и гремит войны барабан. Зовет железо в живых втыкать. Из каждой страны за рабом раба бросают на сталь штыка. За что? Дрожит земля голодна, раздета. Выпарили человечество кровавой баней только для того, чтоб кто-то где-то разжился Албанией. Сцепилась злость человечьих свор, падает на мир за ударом удар только для того, чтоб бесплатно Босфор проходили чьи-то суда. Скоро у мира не останется неполоманного ребра. И душу вытащат. И растопчут там ее только для того, чтоб кто-то к рукам прибрал Месопотамию, Во имя чего сапог землю растаптывает скрипящ и груб? Кто над небом боев - свобода? бог? Рубль! Когда же встанешь во весь свой рост ты, отдающий жизнь свою им? Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем? [1917] Нетрудно, ландышами дыша, писать стихи на загородной дачке. А мы не такие. Мы вместо карандаша взяли в руки по новенькой тачке. Господин министр, прикажите подать! Кадет, пожалте, садитесь, нате. В очередь! В очередь! Не толпитесь, господа. Всех прокатим. Всем останется - и союзникам и врагам. Сначала большие, потом мелкота. Всех по России сквозь смех и гам будем катать. Испуганно смотрит невский аристократ. Зато и Нарвская, и Выборгская, и Охта стократ раскатят взрыв задорного хохота. Ищите, не завалялась ли какая тварь еще? Чтоб не было никому потачки. Время не ждет, спешите, товарищи! Каждый берите по тачке! [1917] ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ БАСНЯ Петух однажды, дог и вор такой скрепили договор: дог соберет из догов свору, накрасть предоставлялось вору, а петуху про гром побед орать, и будет всем обед. Но это все раскрылось скоро. Прогнали с трона в шею вора. Навертывается мораль: туда же Догу не пора ль? [1917] НАШ МАРШ Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города. Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан. Есть ли наших золот небесней? Нас ли сжалит пули оса? Наше оружие - наши песни. Наше золото - звенящие голоса. Зеленью ляг, луг, выстели дно дням. Радуга, дай дуг лет быстролётным коням. Видите, скушно звезд небу! Без него наши песни вьем. Эй, Большая Медведица! требуй, чтоб на небо нас взяли живьем. Радости пей! Пой! В жилах весна разлита. Сердце, бей бой! Грудь наша - медь литавр. [1917] ТУЧКИНЫ ШТУЧКИ Плыли по небу тучки. Тучек - четыре штучки: от первой до третьей - люди, четвертая была верблюдик. К ним, любопытством объятая, по дороге пристала пятая, от нее в небосинем лоне разбежались за слоником слоник. И, не знаю, спугнула шестая ли, тучки взяли все - и растаяли. И следом за ними, гонясь и сжирав, солнце погналось - желтый жираф. [1917-1918] ВЕСНА Город зимнее снял. Снега распустили слюнки. Опять пришла весна, глупа и болтлива, как юнкер. [1918] ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ Били копыта. Пели будто: - Гриб. Грабь. Гроб. Груб. - Ветром опита, льдом обута, улица скользила, Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой, зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: - Лошадь упала!- - Упала лошадь!- Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные... Улица опрокинулась, течет по-своему... Подошел и вижу - за каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти... И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. "Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте - чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь". Может быть - старая - и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось - она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило. [1918] ОДА РЕВОЛЮЦИИ Тебе, освистанная, осмеянная батареями, тебе, изъязвленная злословием штыков, восторженно возношу над руганью реемой оды торжественное "О"! О, звериная! О, детская! О, копеечная! О, великая! Каким названьем тебя еще звали? Как обернешься еще, двуликая? Стройной постройкой, грудой развалин? Машинисту, пылью угля овеянному, шахтеру, пробивающему толщи руд, кадишь, кадишь благоговейно, славишь человечий труд. А завтра Блаженный стропила соборовы тщетно возносит, пощаду моля,- твоих шестидюймовок тупорылые боровы взрывают тысячелетия Кремля. "Слава". Хрипит в предсмертном рейсе. Визг сирен придушенно тонок. Ты шлешь моряков на тонущий крейсер, туда, где забытый мяукал котенок. А после! Пьяной толпой орала. Ус залихватский закручен в форсе. Прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе. Вчерашние раны лижет и лижет, и снова вижу вскрытые вены я. Тебе обывательское - о, будь ты проклята трижды!- и мое, поэтово - о, четырежды славься, благословенная! - [1918] ПРИКАЗ ПО АРМИИ ИСКУССТВА Канителят стариков бригады канитель одну и ту ж. Товарищи! На баррикады! - баррикады сердец и душ. Только тот коммунист истый, кто мосты к отступлению сжег. Довольно шагать, футуристы, в будущее прыжок! Паровоз построить мало - накрутил колес и утек. Если песнь не громит вокзала, то к чему переменный ток? Громоздите за звуком звук вы и вперед, поя и свища. Есть еще хорошие буквы: Эр, Ша, Ща. Это мало - построить парами, распушить по штанине канты Все совдепы не сдвинут армий, если марш не дадут музыканты. На улицу тащите рояли, барабан из окна багром! Барабан, рояль раскроя ли, но чтоб грохот был, чтоб гром. Это что - корпеть на заводах, перемазать рожу в копоть и на роскошь чужую в отдых осовелыми глазками хлопать. Довольно грошовых истин. Из сердца старое вытри. Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры. Книгой времени тысячелистой революции дни не воспеты. На улицы, футуристы, барабанщики и поэты! [1918] РАДОВАТЬСЯ РАНО Будущее ищем. Исходили вёрсты торцов. А сами расселились кладбищем, придавлены плитами дворцов. Белогвардейца найдете - и к стенке. А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы? Время пулям по стенке музеев тенькать. Стодюймовками глоток старье расстреливай! Сеете смерть во вражьем стане. Не попадись, капитала наймиты. А царь Александр на площади Восстаний стоит? Туда динамиты! Выстроили пушки по опушке, глухи к белогвардейской ласке. А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики? Старье охраняем искусства именем. Или зуб революций ступился о короны? Скорее! Дым развейте над Зимним - фабрики макаронной! Попалили денек-другой из ружей и думаем - старому нос утрем. Это что! Пиджак сменить снаружи - мало, товарищи! Выворачивайтесь нутром! [1918] ПОЭТ РАБОЧИЙ Орут поэту: "Посмотреть бы тебя у токарного станка. А что стихи? Пустое это! Небось работать - кишка тонка". Может быть, нам труд всяких занятий роднее. Я тоже фабрика. А если без труб, то, может, мне без труб труднее. Знаю - не любите праздных фраз вы. Рубите дуб - работать дабы. А мы не деревообделочники разве? Голов людских обделываем дубы. Конечно, почтенная вещь - рыбачить. Вытащить сеть. В сетях осетры б! Но труд поэтов - почтенный паче - людей живых ловить, а не рыб. Огромный труд - гореть над горном, железа шипящие класть в закал. Но кто же в безделье бросит укор нам? Мозги шлифуем рашпилем языка. Кто выше - поэт или техник, который ведет людей к вещественной выгоде? Оба. Сердца - такие ж моторы. Душа - такой же хитрый двигатель. Мы равные. Товарищи в рабочей массе. Пролетарии тела и духа. Лишь вместе вселенную мы разукрасим и маршами пустим ухать. Отгородимся от бурь словесных молом. К делу! Работа жива и нова. А праздных ораторов - на мельницу! К мукомолам! Водой речей вертеть жернова. [1918] ТОЙ СТОРОНЕ Мы не вопль гениальничанья - "все дозволено", мы не призыв к ножовой расправе, мы просто не ждем фельдфебельского "вольно!", чтоб спину искусства размять, расправить. Гарцуют скелеты всемирного Рима на спинах наших. В могилах мало им. Так что ж удивляться, что непримиримо мы мир обложили сплошным "долоем". Характер различен. За целость Венеры вы готовы щадить веков камарилью. Вселенский пожар размочалил нервы. Орете: "Пожарных! Горит Мурильо!" А мы - не Корнеля с каким-то Расином - отца, - предложи на старье меняться, - мы и его обольем керосином и в улицы пустим - для иллюминаций. Бабушка с дедушкой. Папа да мама. Чинопочитанья проклятого тина. Лачуги рушим. Возносим дома мы. А вы нас - "ловить арканом картинок!?" Мы не подносим - "Готово! На блюде! Хлебайте сладкое с чайной ложицы!" Клич футуриста: были б люди - искусство приложится. В рядах футуристов пусто. Футуристов возраст - призыв. Изрубленные, как капуста, мы войн, революций призы. Но мы не зовем обывателей гроба. У пьяной, в кровавом пунше, земли - смотрите! - взбухает утроба. Рядами выходят юноши. Идите! Под ноги - топчите ими - мы бросим себя и свои творенья. Мы смерть зовем рожденья во имя. Во имя бега, паренья, реянья. Когда ж прорвемся сквозь заставы, и праздник будет за болью боя, - мы все украшенья расставить заставим - любите любое! [1918] ЛЕВЫЙ МАРШ (Матросам) Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним, Левой! Левой! Левой! Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой! Там за горами горя солнечный край непочатый. За голод, за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой, - России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой! Глаз ли померкнет орлий? В старое ль станем пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой! [1918] ПОТРЯСАЮЩИЕ ФАКТЫ Небывалей не было у истории в аннале факта: вчера, сквозь иней, звеня в "Интернационале", Смольный ринулся к рабочим в Берлине. И вдруг увидели деятели сыска, все эти завсегдатаи баров и опер, триэтажный призрак со стороны российской. Поднялся. Шагает по Европе. Обедающие не успели окончить обед - в место это грохнулся, и над Аллеей Побед - знамя "Власть советов". Напрасно пухлые руки взмолены, - не остановить в его неслышном карьере. Раздавил и дальше ринулся Смольный, республик и царств беря барьеры. И уже из лоска тротуарного глянца Брюсселя, натягивая нерв, росла легенда про Летучего голландца - голландца революционеров. А он - по полям Бельгии, по рыжим от крови полям, туда, где гудит союзное ржанье, метнулся. Красный встал над Парижем. Смолкли парижане. Стоишь и сладостным маршем манишь. И вот, восстанию в лапы отдана, рухнула республика, а он - за Ламанш. На площадь выводит подвалы Лондона. А после пароходы низко-низко над океаном Атлантическим видели - пронесся. К шахтерам калифорнийским. Говорят - огонь из зева выделил. Сих фактов оценки различна мерка. Не верили многие. Ловчились в спорах. А в пятницу утром вспыхнула Америка, землей казавшаяся, оказалась порох. И если скулит обывательская моль нам: - не увлекайтесь Россией, восторженные дети, - Я указываю на эту историю со Смольным. А этому я, Маяковский, свидетель. [1919] С ТОВАРИЩЕСКИМ ПРИВЕТОМ, МАЯКОВСКИЙ Дралось некогда греков триста сразу с войском персидским всем. Так и мы. Но нас, футуристов, нас всего - быть может - семь. Тех нашли у истории в пылях. Подсчитали всех, кто сражен. И поют про смерть в Фермопилах. Восхваляют, что лез на рожон. Если петь про залезших в щели, меч подъявших и павших от, - как не петь нас, у мыслей в ущелье, не сдаваясь, дерущихся год? Слава вам! Для посмертной лести да не словит вас смерти лов. Неуязвимые, лезьте по скользящим скалам слов. Пусть хотя б по капле, по две ваши души в мир вольются и растят рабочий подвиг, именуемый "Революция". Поздравители не хлопают дверью? Им от страха небо в овчину? И не надо. Сотую - верю! - встретим годовщину. [1919] МЫ ИДЕМ Кто вы? Мы разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон. Победители, шествуем по свету сквозь рев стариков злючий. И всем, кто против, советуем следующий вспомнить случай. Раз на радугу кулаком замахнулся городовой: - чего, мол, меня нарядней и чище! - а радуга вырвалась и давай опять сиять на полицейском кулачище. Коммунисту ль распластываться перед тем, кто старей? Беречь сохранность насиженных мест? Это революция и на Страстном монастыре начертила: "Не трудящийся не ест". Революция отшвырнула тех, кто рушащееся оплакивал тысячью родов, ибо знает: новый грядет архитектор - это мы, иллюминаторы завтрашних городов. Мы идем нерушимо, бодро. Эй, двадцатилетние! взываем к вам. Барабаня, тащите красок вёдра. Заново обкрасимся. Сияй, Москва! И пускай с газеты какой-нибудь выродок сражается с нами (не на смерть, а на живот). Всех младенцев перебили по приказу Ирода; а молодость, ничего - живет. [1919] ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ! Я знаю - не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях - интеллигентская чушь! Но кто ж удержится, чтоб славу нашему не воспеть Ильичу? Ноги без мозга - вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира безголовое тело. Нас продавали на вырез. Военный вздымался вой. Когда над миром вырос Ленин огромной головой. И земли сели на оси. Каждый вопрос - прост. И выявилось два в хаосе мира во весь рост. Один - животище на животище. Другой - непреклонно скалистый - влил в миллионы тыщи. Встал горой мускулистой. Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого - мети! Ноги знают, чьими трупами им идти. Нет места сомненьям и воям. Долой улитье - "подождем"! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. Пожарами землю дымя, везде, где народ испленен, взрывается бомбой имя: Ленин! Ленин! Ленин! И это - не стихов вееру обмахивать юбиляра уют. - Я в Ленине мира веру славлю и веру мою. Поэтом не быть мне бы, если б не это пел - в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП. [1920] НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.) В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла - на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы - деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею - дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: "Слазь! довольно шляться в пекло!" Я крикнул солнцу: "Дармоед! занежен в облака ты, а тут - не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!" Я крикнул солнцу: "Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!" Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать - и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: "Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чай гони, гони, поэт, варенье!" Слеза из глаз у самого - жара с ума сводила, но я ему - на самовар: "Ну что ж, садись, светило!" Черт дернул дерзости мои орать ему, - сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь - не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась, - и степенность забыв, сижу, разговорясь с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: "Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко? - Поди, попробуй! - А вот идешь - взялось идти, идешь - и светишь в оба!" Болтали так до темноты - до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На "ты" мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: "Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты - свое, стихами". Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма - сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг - я во всю светаю мочь - и снова день трезвонится; Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить - и никаких гвоздей! Вот лозунг мой - и солнца! [1920] ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ Этот вечер решал - не в любовники выйти ль нам? - темно, никто не увидит нас. Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал ей, как добрый родитель: "Страсти крут обрыв - будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры". [1920] ГЕЙНЕОБРАЗНОЕ Молнию метнула глазами: "Я видела - с тобой другая. Ты самый низкий, ты подлый самый..." - И пошла, и пошла, и пошла, ругая. Я ученый малый, милая, громыханья оставьте ваши. Если молния меня не убила - то гром мне ей-богу не страшен. [1920] ГОРЕ Тщетно отчаянный ветер бился нечеловече. Капли чернеющей крови стынут крышами кровель. И овдовевшая в ночи вышла луна одиночить. [1920] * * * Портсигар в траву ушел на треть. И как крышка блестит наклонились смотреть муравьишки всяческие и травишка. Обалдело дивились выкрутас монограмме, дивились сиявшему серебром полированным, не стоившие со своими морями и горами перед делом человечьим ничего ровно. Было в диковинку, слепило зрение им, ничего не видевшим этого рода. А портсигар блестел в окружающее с презрением: - Эх, ты, мол, природа! [1920] III ИНТЕРНАЦИОНАЛ Мы идем революционной лавой. Над рядами флаг пожаров ал. Наш вождь - миллионноглавый Третий Интернационал. В стены столетий воль вал бьет Третий Интернационал. Мы идем. Рядов разливу нет истока. Волгам красных армий нету устья. Пояс красных армий, к западу с востока опоясав землю, полюсами пустим. Нации сети. Мир мал. Ширься, Третий Интернационал! Мы идем. Рабочий мира, слушай! Революция идет. Восток в шагах восстаний. За Европой океанами пройдет, как сушей. Красный флаг на крыши ньюйоркских зданий. В новом свете и в старом ал будет Третий Интернационал. Мы идем. Вставайте, цветнокожие колоний! Белые рабы империй - встаньте! Бой решит - рабочим властвовать у мира в лоне или войнами звереть Антанте. Те или эти. Мир мал. К оружию, Третий Интернационал! Мы идем! Штурмуем двери рая. Мы идем. Пробили дверь другим. Выше, наше знамя! Серп, огнем играя, обнимайся с молотом радугой дуги. В двери эти! Стар и мал! Вселенься, Третий Интернационал! [1920] ВСЕМ ТИТАМ И ВЛАСАМ РСФСР По хлебным пусть местам летит, пусть льется песня басом. Два брата жили. Старший Тит жил с младшим братом Власом. Был у крестьян у этих дом превыше всех домишек. За домом был амбар, и в нем всегда был хлеба лишек. Был младший, Влас, умен и тих. А Тит был глуп, как камень. Изба раз расползлась у них, пол гнется под ногами. "Смерть без гвоздей, - промолвил Тит, - хоша мильон заплотишь, не то, что хату сколотить, и гроб не заколотишь". Тит горько плачет без гвоздей, а Влас обдумал случай и рек: "Чем зря искать везде, езжай, брат, в город лучше". Телега молнией летит. Тит снарядился скоро. Гвоздей достать поехал Тит в большой соседний город. Приехал в этот город Тит и с грустью смотрит сильной: труба чего-то не коптит над фабрикой гвоздильной. Вбегает за гвоздями Тит, но в мастерской холодной рабочий зря без дел сидит. "Я, - говорит, - голодный. Дай, Тит, рабочим хлеб взаймы, мы здесь сидим не жравши, а долг вернем гвоздями мы крестьянам, хлеба давшим". Взъярился Тит: "Не дам, не дам я хлеба дармоеду. Не дам я хлеба городам, и без гвоздя доеду". В село обратно Тит летит, - от бега от такого свалился конь. И видит Тит: оторвалась подкова. Пустяк ее приколотить, да нету ни гвоздишка. И стал в лесу в ночевку Тит, и Тит, и лошадишка. Нет ни коня, ни Тита нет... Селом ходили толки, что этих двух во цвете лет в лесу сожрали волки. Телега снова собралась. Не вспомнив Тита даже, в соседний город гонит Влас, - нельзя им без гвоздя же. Вбежал в гвоздильню умный Влас, рабочий дышит еле. "Коль хлеб не получу от вас, умру в конце недели". Влас молвил, Тита поумней. "Ну что ж, бери, родимый, наделаешь гвоздей и мне ужо заплатишь ими". Рабочий сыт, во весь свой пыл в трубу дымище гонит. Плуги, и гвозди, и серпы деревне мчит в вагоне. Ясней сей песни нет, ей-ей, кривые бросим толки. Везите, братцы, хлеб скорей, чтоб вас не съели волки. [1920] СКАЗКА О ДЕЗЕРТИРЕ, УСТРОИВШЕМСЯ НЕДУРНЕНЬКО, И О ТОМ, КАКАЯ УЧАСТЬ ПОСТИГЛА ЕГО САМОГО И СЕМЬЮ ШКУРНИКА Хоть пока победила крестьянская рать, хоть пока на границах мир, но не время еще в землю штык втыкать, красных армий ряды крепи! Чтоб вовеки не смел никакой Керзон брать на-пушку, горланить ноты, - даже землю паша, помни сабельный звон, помни марш атакующей роты. Молодцом на коня боевого влазь, по земле пехотинься пеший. С неба землю всю глазами оглазь, на железного коршуна севши. Мир пока, но на страже красных годов стой на нашей красной вышке. Будь смел. Будь умел. Будь всегда готов первым ринуться в первой вспышке, Кто из вас не крещен военным огнем, кто считает, что шкурнику лучше? Прочитай про это, подумай о нем, вникни в этот сказочный случай. Защищая рабоче-крестьянскую Русь, встали фронтами красноармейцы. Но - как в стаде овца паршивая - трус и меж их рядами имеется. Жил в одном во полку Силеверст Рябой. Голова у Рябого - пробкова. Чуть пойдет наш полк против белых в бой, а его и не видно, робкого. Дело ясное: бьется рать, горяча, против барско-буржуйского ига. У Рябого ж слово одно: "Для ча буду я на рожон прыгать?" Встал стеною полк, фронт раскинул свой. Силеверст стоит в карауле. Подымает пуля за пулей вой. Силеверст испугался пули. Дома печь да щи. Замечтал Силеверст. Бабья рожа встала из воздуха. Да как дернет Рябой! Чуть не тыщу верст пробежал без единого роздыха. Вот и холм, и там и дом за холмом, будет дома в скором времечке. Вот и холм пробежал, вот плетень и дом, вот жена его лускает семечки. Прибежал, пошел лобызаться с женой, чаю выдул - стаканов до тыщи: задремал, заснул и храпит, как Ной, - с ГПУ, и то не сыщешь. А на фронте враг видит: полк с дырой, враг пролазит щелью этою. А за ним и золотозадый рой лезет в дырку, блестит эполетою. Поп, урядник - сивуха течет по усам, с ним - петля и прочие вещи. Между ними - царь, самодержец сам, за царем - кулак да помещик. Лезут, в радости, аж не чуют ног, где и сколько занято мест ими?! Пролетария гнут в бараний рог, сыпят в спину крестьян манифестами. Отошла земля к живоглотам назад, наложили наложища тяжкие. Лишь свистит в урядничьей ручке лоза - знай, всыпает и в спину и в ляжки. Улизнувшие бары едут в дом. Мчит буржуй. Не видали три года, никак. Снова школьника поп обучает крестом - уважать заставляет угодников. В то село пришли, где храпел Силеверст. Видят - выглядит дом аккуратненько. Тычет в хату Рябого исправничий перст, посылает занять урядника. Дурню снится сон: де в раю живет и галушки лопает тыщами. Вдруг как хватит его крокодил за живот! То урядник хватил сапожищами. "Как ты смеешь спать, такой рассякой, мать твою растак да разэтак! Я тебя запорю, я тебя засеку и повешу тебя напоследок!" - "Барин!" - взвыл Силеверст, а его кнутом хвать помещик по сытой роже. "Подавай и себя, и поля, и дом, и жену помещику тоже!" И пошел прошибать Силеверста пот, вновь припомнил барщины муку, а жена его на дворе у господ грудью кормит барскую суку. Сей истории прост и ясен сказ, - посмотри, как наказаны дурни; чтобы то же не стряслось и у вас, - да не будет меж вами шкурник. Нынче сына даем не царям на зарез, - за себя этот боище начат. Провожая рекрутов молодолес, провожай поя, а не плача. Чтоб помещики вновь не взнуздали вас, не в пример Силеверсту бедняге, - провожая сынов, давайте наказ: будьте верными красной присяге. [1920-1923] РАССКАЗ ПРО ТО, КАК КУМА О ВРАНГЕЛЕ ТОЛКОВАЛА БЕЗ ВСЯКОГО УМА СТАРАЯ, НО ПОЛЕЗНАЯ ИСТОРИЯ Врангель прет. Отходим мы. Врангелю удача. На базаре две кумы, вставши в хвост, судачат: - Кум сказал, - а в ём ума - я-то куму верю, - что барон-то, слышь, кума, меж Москвой и Тверью. Чуть не даром все в Твери стало продаваться. Пуд крупчатки... - Ну, не ври! - пуд за рупь за двадцать. - А вина, скажу я вам! Дух над Тверью водочный. Пьяных лично по домам водит околоточный. Влюблены в барона власть левые и правые. Ну, не власть, а прямо сласть, просто - равноправие. Встали, ртом ловя ворон. Скоро ли примчится? Скоро ль будет царь-барон и белая мучица? Шел волшебник мимо их. - На, - сказал он бабе, - скороходы-сапоги, к Врангелю зашла бы! - В миг обувшись, шага в три в Тверь кума на это. Кум сбрехнул ей: во Твери власть стоит советов. Мчала баба суток пять, рвала юбки в ветре, чтоб баронский увидать флаг на Ай-Петри. Разогнавшись с дальних стран, удержаться силясь, баба прямо в ресторан в Ялте опустилась. В "Грандотеле" семгу жрет Врангель толсторожий. Разевает баба рот на рыбешку тоже. Метрдотель желанья те зрит - и на подносе ей саженный метрдотель карточку подносит. Всё в копеечной цене. Съехал сдуру разум. Молвит баба: - Дайте мне всю программу разом! - От лакеев мчится пыль. Прошибает пот их. Мчат котлеты и супы, вина и компоты. Уж из глаз еда течет у разбухшей бабы! Наконец-то просит счет бабин голос слабый. Вся собралась публика. Стали щелкать счеты. Сто четыре рублика выведено в счете. Что такая сумма ей?! Даром! С неба манна. Двести вынула рублей баба из кармана. Отскочил хозяин. - Нет! - (Бледность мелом в роже.) Наш-то рупь не в той цене, наш в миллион дороже. - Завопил хозяин лют: - Знаешь разницу валют?! Беспортошных нету тут, генералы тута пьют! - Возопил хозяин в яри: - Это, тетка, что же! Этак каждый пролетарий жрать захочет тоже. - - Будешь знать, как есть и пить! - все завыли в злости. Стал хозяин тетку бить, метрдотель и гости. Околоточный на шум прибежал из части. Взвыла баба: - Ой, прошу, защитите, власти! - Как подняла власть сия с шпорой сапожища... Как полезла мигом вся вспять из бабы пища. - Много, - молвит, - благ в Крыму только для буржуя, а тебя, мою куму, в часть препровожу я. - Влезла тетка в скороход пред тюремной дверью, как задала тетка ход - в Эрэсэфэсэрью. Бабу видели мою, наши обыватели? Не хотите в том раю сами побывать ли?! [1920] СКАЗКА ДЛЯ ШАХТЕРА-ДРУГА ПРО ШАХТЕРКИ, ЧУНИ И КАМЕННЫЙ УГОЛЬ Раз шахтеры шахты близ распустили нюни: мол, шахтерки продрались, обносились чуни. Мимо шахты шел шептун. Втерся тихим вором. Нищету увидев ту, речь повел к шахтерам: "Большевистский этот рай хуже, дескать, ада. Нет сапог, а уголь дай. Бастовать бы надо! Что за жизнь, - не жизнь, а гроб..." Вдруг забойщик ловкий шептуна с помоста сгреб, вниз спустил головкой. "Слово мне позвольте взять! Брось, шахтер, надежды! Если будем так стоять, - будем без одежды. Не сошьет сапожки бог, не обует ноженьки. Настоишься без сапог, помощь ждя от боженьки. Чтоб одели голяков, фабрик нужен ряд нам. Дашь для фабрик угольков, - будешь жить нарядным. Эй, шахтер, куда ни глянь, от тепла до света, даже пища от угля - от угля все это. Даже с хлебом будет туго, если нету угля. Нету угля - нету плуга. Пальцем вспашешь луг ли? Что без угля будешь есть? Чем еду посолишь? Чем хлеба и соль привезть без угля изволишь? Вся страна разорена. Где ж работать было, если силой всей она вражьи силы била? Биты белые в боях. Все за труд! За пользу! Эй, рабочий, Русь твоя! Возроди и пользуй! Все добудь своей рукой - сапоги, рубаху! Так махни ж, шахтер, киркой - бей по углю смаху!.." И призыв горячий мой не дослушав даже, забивать пошли забой, что ни день - то сажень. Сгреб отгребщик уголь вон, вбил крепильщик клетки, а по штрекам коногон гонит вагонетки. В труд ушедши с головой, вагонетки эти принимает стволовой, нагружает клети. Вырвав тыщей дружных сил из подземных сводов, мчали уголь по Руси, черный хлеб заводов. Встал от сна России труп - ожила громада, дым дымит с фабричных труб, все творим, что надо. Сапоги для всех, кто бос, куртки всем, кто голы, развозил электровоз чрез леса и долы. И шахтер одет, обут, носом в табачишке. А еды! - Бери хоть пуд - всякой снеди лишки. Жизнь привольна и легка. Светит уголь, греется. Всё у нас - до молока птичьего имеется. Я, конечно, сказку сплел, но скажу для друга: будет вправду это все, если будет уголь! [1921] ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ Слава тебе, краснозвездный герой! Землю кровью вымыв, во славу коммуны, к горе за горой шедший твердынями Крыма. Они проползали танками рвы, выпятив пушек шеи, - телами рвы заполняли вы, по трупам перейдя перешеек, Они за окопами взрыли окоп, хлестали свинцовой рекою, - а вы отобрали у них Перекоп чуть не голой рукою. Не только тобой завоеван Крым и белых разбита орава, - удар твой двойной: завоевано им трудиться великое право. И если в солнце жизнь суждена за этими днями хмурыми, мы знаем - вашей отвагой она взята в перекопском штурме. В одну благодарность сливаем слова тебе, краснозвездная лава, Во веки веков, товарищи, вам - слава, слава, слава! [1920-1921] О ДРЯНИ Слава, Слава, Слава героям!!! Впрочем, им довольно воздали дани. Теперь поговорим о дряни. Утихомирились бури революционных лон. Подернулась тиной советская мешанина. И вылезло из-за спины РСФСР мурло мещанина. (Меня не поймаете на слове, я вовсе не против мещанского сословия. Мещанам без различия классов и сословий мое славословие.) Со всех необъятных российских нив, с первого дня советского рождения стеклись они, наскоро оперенья переменив, и засели во все учреждения. Намозолив от пятилетнего сидения зады, крепкие, как умывальники, живут и поныне - тише воды. Свили уютные кабинеты и спаленки. И вечером та или иная мразь, на жену, за пианином обучающуюся, глядя, говорит, от самовара разморясь: "Товарищ Надя! К празднику прибавка - 24 тыщи. Тариф. Эх, и заведу я себе тихоокеанские галифища, чтоб из штанов выглядывать как коралловый риф!" А Надя: "И мне с эмблемами платья. Без серпа и молота не покажешься в свете! В чем сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?!" На стенке Маркс. Рамочка ала. На "Известиях" лежа, котенок греется. А из-под потолочка верещала оголтелая канареица. Маркс со стенки смотрел, смотрел... И вдруг во разинул рот, да как заорет: "Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните - чтоб коммунизм канарейками не был побит!" [1920-1921] НЕРАЗБЕРИХА Лубянская площадь. На площади той, как грешные верблюды в конце мира, орут папиросники: "Давай, налетай! "Мурсал" рассыпной! Пачками "Ира"! Никольские ворота. Часовня у ворот. Пропахла ладаном и елеем она. Тиха, что воды набрала в рот, часовня святого Пантелеймона. Против Никольских - Наркомвнудел. Дела и люди со дна до крыши. Гремели двери, авто дудел. На площадь чекист из подъезда вышел, "Комиссар!!" - шепнул, увидев наган, мальчишка один, юркий и скользкий, а у самого на Лубянской одна нога, а другая - на Никольской. Чекист по делам на Ильинку шел, совсем не в тот и не из того отдела, - весь день гонял, устал как вол. И вообще - какое ему до этого дело?! Мальчишка с перепугу в часовню шасть. Конспиративно закрестились папиросники. Набились, аж яблоку негде упасть! Возрадовались святители, апостолы и постники. Дивится Пантелеймон: - Уверовали в бога! - Дивится чекист: - Что они, очумели?! - Дивятся мальчишки: - Унесли, мол, ноги! - Наудивлялись все, аж успокоились еле. И вновь по-старому. В часовне тихо. Чекист по улицам гоняет лих. Черт его знает какая неразбериха! А сколько их, таких неразберих?! [1921] ДВА НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫХ СЛУЧАЯ Ежедневно как вол жуя, стараясь за строчки драть, - я не стану писать про Поволжье: про ЭТО - страшно врать. Но я голодал, и тысяч лучше я знаю проклятое слово - "голодные!" Вот два, не совсем обычные, случая, на ненависть к голоду самые годные. Первый. - Кто из петербуржцев забудет 18-й год?! Над дохлым лошадьем вороны кружатся. Лошадь за лошадью падает на лед. Заколачиваются улицы ровные. Хвостом виляя, на перекрестках собаки дрессированные просили милостыню, визжа и лая. Газетам писать не хватало духу - но это ж передавалось изустно: старик удушил жену-старуху и ел частями, Злился - невкусно. Слухи такие и мрущим от голода, и сытым сумели глотки свесть. Из каждой поры огромного города росло ненасытное желание есть. От слухов и голода двигаясь еле, раз сам я, с голодной тоской, остановился у витрины Эйлерса - цветочный магазин на углу Морской. Малы - аж не видно! - цветочные точки, нули ж у цен необъятны длиною! По булке должно быть в любом лепесточке. И вдруг, смотрю, меж витриной и мною - фигурка человечья. Идет и валится. У фигурки конская голова. Идет. И в собственные ноздри пальцы воткнула. Три или два. Глаза открытые мухи обсели, а сбоку жила из шеи торчала. Из жилы капли по улицам сеялись и стыли черно, кровянея сначала. Смотрел и смотрел на ползущую тень я, дрожа от сознанья невыносимого, что полуживотное это - виденье! - что это людей вымирающих символ. От этого ужаса я - на попятный. Ищу машинально чернеющий след. И к туше лошажьей приплелся по пятнам; Где ж голова? Головы и нет! А возле с каплями крови присохлой, блестел вершок перочинного ножичка - должно быть, тот работал над дохлой и толстую шею кромсал понемножечко Я понял: не символ, стихом позолоченный, людская реальная тень прошагала. Быть может, завтра вот так же точно я здесь заработаю, скалясь шакалом. Второй. - Из мелочи выросло в это. Май стоял. Позапрошлое лето. Весною ширишь ноздри и рот, ловя бульваров дыханье липовое. Я голодал, и с другими в черед встал у бывшей кофейни Филиппова я. Лет пять, должно быть, не был там, а память шепчет еле: "Тогда в кафе журчал фонтан и плавали форели". Вздуваемый памятью рос аппетит; какой ни на есть, но по крайней мере - обед. Как медленно время летит! И вот я втиснут в кафейные двери. Сидели с селедкой во рту и в посуде, в селедке рубахи, и воздух в селедке. На черта ж весна, если с улиц люди от лип сюда влипают все-таки! Едят, дрожа от голода голого, вдыхают радостью душище едкий, а нищие молят: подайте головы. Дерясь, получают селедок объедки. Кто б вспомнил народа российского имя, когда б не бросали хребты им в горсточки?! Народ бы российский сегодня же вымер, когда б не нашлось у селедки косточки. От мысли от этой сквозь грызшихся кучку, громя кулаком по ораве зверьей, пробился, схватился, дернул за ручку - и выбег, селедкой обмазан - об двери. Не знаю, душа пропахла, рубаха ли, какими водами дух этот смою? Полгода звезды селедкою пахли, лучи рассыпая гнилой чешуею. Пускай полусытый, доволен я нынче: так, может, и кончусь, голод не видя, - к нему я ненависть в сердце вынянчил, превыше всего его ненавидя. Подальше прочую чушь забрось, когда человека голодом сводит. Хлеб! - вот это земная ось: на ней вертеться и нам и свободе. Пусть бабы баранки на Трубной нижут, и ситный лари Смоленского ломит, - я день и ночь Поволжье вижу, солому жующее, лежа в соломе. Трубите ж о голоде в уши Европе! Делитесь и те, у кого немного! Крестьяне, ройте пашен окопы! Стреляйте в него мешками налога! Гоните стихом! Тесните пьесой! Вперед врачей целебных взводы! Давите его дымовою завесой! В атаку, фабрики! В ногу, заводы! А если воплю голодных не внемлешь, - чужды чужие голод и жажда вам, - он завтра нагрянет на наши земли ж и встанет здесь за спиною у каждого! [1921] СТИХОТВОРЕНИЕ О МЯСНИЦКОЙ, О БАБЕ И О ВСЕРОССИЙСКОМ МАСШТАБЕ Сапоги почистить - 1 000 000. Состояние! Раньше б дом купил - и даже неплохой. Привыкли к миллионам. Даже до луны расстояние советскому жителю кажется чепухой. Дернул меня черт писать один отчет, "Что это такое?" - спрашивает с тоскою машинистка. Ну, что отвечу ей?! Черт его знает, что это такое, если сзади у него тридцать семь нулей. Недавно уверяла одна дура, что у нее тридцать девять тысяч семь сотых температура. Так привыкли к этаким числам, что меньше сажени число и не мыслим. И нам, если мы на митинге ревем, рамки арифметики, разумеется, узки - все разрешаем в масштабе мировом. В крайнем случае - масштаб общерусский. "Электрификация!?" - масштаб всероссийский. "Чистка!" - во всероссийском масштабе, Кто-то даже, чтоб избежать переписки, предлагал - сквозь землю до Вашингтона кабель. Иду. Мясницкая. Ночь глуха. Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб. Сзади с тележкой баба. С вещами на Ярославский хлюпает по ухабам. Сбивают ставшие в хвост на галоши; то грузовик обдаст, то лошадь. Балансируя - четырехлетний навык! - тащусь меж канавищ, канав, канавок. И то - на лету вспоминая маму - с размаху у почтамта плюхаюсь в яму. На меня тележка. На тележку баба. В грязи ворочаемся с боку на бок. Что бабе масштаб грандиозный наш?! Бабе грязью обдало рыло, и баба, взбираясь с этажа на этаж, сверху и меня и власти крыла. Правдив и свободен мой вещий язык и с волей советскою дружен, но, натолкнувшись на эти низы, даже я запнулся, сконфужен. Я на сложных агитвопросах рос, а вот не могу объяснить бабе, почему это о грязи на Мясницкой вопрос никто не решает в общемясницком масштабе?! [1921] ПРИКАЗ No 2 АРМИИ ИСКУССТВ Это вам - упитанные баритоны - от Адама до наших лет, потрясающие театрами именуемые притоны ариями Ромеов и Джульетт. Это вам - пентры, раздобревшие как кони, жрущая и ржущая России краса, прячущаяся мастерскими, по-старому драконя цветочки и телеса. Это вам - прикрывшиеся листиками мистики, лбы морщинками изрыв - футуристики, имажинистики, акмеистики, запутавшиеся в паутине рифм. Это вам - на растрепанные сменившим гладкие прически, на лапти - лак, пролеткультцы, кладущие заплатки на вылинявший пушкинский фрак. Это вам - пляшущие, в дуду дующие, и открыто предающиеся, и грешащие тайком, рисующие себе грядущее огромным академическим пайком. Вам говорю я - гениален я или не гениален, бросивший безделушки и работающий в Росте, говорю вам - пока вас прикладами не прогнали: Бросьте! Бросьте! Забудьте, плюньте и на рифмы, и на арии, и на розовый куст, и на прочие мелехлюндии из арсеналов искусств, Кому это интересно, что - "Ах, вот бедненький! Как он любил и каким он был несчастным..."? Мастера, а не длинноволосые проповедники нужны сейчас нам. Слушайте! Паровозы стонут, дует в щели и в пол: "Дайте уголь с Дону! Слесарей, механиков в депо!" У каждой реки на истоке, лежа с дырой в боку, пароходу провыли доки: "Дайте нефть из Баку!" Пока канителим, спорим, смысл сокровенный ища: "Дайте нам новые формы!" - несется вопль по вещам. Нет дураков, ждя, что выйдет из уст его, стоять перед "маэстрами" толпой разинь. Товарищи, дайте новое искусство - такое, чтобы выволочь республику из грязи. [1921] ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ Чуть ночь превратится в рассвет, нижу каждый день я: кто в глав, кто в ком, кто в полит, кто в просвет, расходится народ в учрежденья. Обдают дождем дела бумажные, чуть войдешь в здание: отобрав с полсотни - самые важные! - служащие расходятся на заседания. Заявишься: "Не могут ли аудиенцию дать? Хожу со времени она". - "Товарищ Иван Ваныч ушли заседать - объединение Тео и Гукона". Исколесишь сто лестниц. Свет не мил. Опять: "Через час велели придти вам. Заседают: покупка склянки чернил Губкооперативом". Через час: ни секретаря, ни секретарши нет - голо! Все до 22-х лет на заседании комсомола. Снова взбираюсь, глядя на ночь, на верхний этаж семиэтажного дома. "Пришел товарищ Иван Ваныч?" - "На заседании А-бе-ве-ге-де- е-же-зе-кома". Взъяренный, на заседание врываюсь лавиной, дикие проклятья дорогой изрытая. И вижу: сидят людей половины. О дьявольщина! Где же половина другая? "Зарезали! Убили!" Мечусь, оря. От страшной картины свихнулся разум. И слышу спокойнейший голосок секретаря: "Оне на двух заседаниях сразу. В день заседаний на двадцать надо поспеть нам. Поневоле приходится раздвояться. До пояса здесь, а остальное там". С волнения не уснешь. Утро раннее, Мечтой встречаю рассвет ранний: "О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!" [1922] СПРОСИЛИ РАЗ МЕНЯ: "ВЫ ЛЮБИТЕ ЛИ НЭП?"- "ЛЮБЛЮ. - ОТВЕТИЛ Я, - КОГДА ОН НЕ НЕЛЕП" Многие товарищи повесили нос. - Бросьте, товарищи! Очень не умно-с. На арену! С купцами сражаться иди! Надо счётами бить учиться. Пусть "всерьез и надолго", но там, впереди, может новый Октябрь случиться. С Адама буржую пролетарий не мил. Но раньше побаивался - как бы не сбросили; хамил, конечно, но в меру хамил - а то революций не оберешься после. Да и то в Октябре пролетарская голь из-под ихнего пуза-груза - продралась и загнала осиновый кол в кругосветное ихнее пузо. И вот, Вечекой, Эмчекою вынянчена, вчера пресмыкавшаяся тварь еще - трехэтажным "нэпом" улюлюкает нынче нам: "Погодите, голубчики! Попались, товарищи!" Против их инженерски-бухгалтерских числ не попрешь, с винтовкою выйдя. Продувным арифметикам ихним учись - стиснув зубы и ненавидя. Великолепен был буржуазный Лоренцо. Разве что с шампанского очень огорчится - возьмет и выкинет коленце: нос - и только! - вымажет горчицей. Да и то в Октябре пролетарская голь, до хруста зажав в кулаке их, - объявила: "Не буду в лакеях!" Сегодня, изголодавшиеся сами, им открывая двери "Гротеска", знаем - всех нас горчицами, соусами смажут сначала: "НЭП" - дескать. Вам не нравится с вымазанной рожей? И мне - тоже. Не нравится-то, не нравится, а черт их знает, как с ними справиться. Раньше был буржуй и жирен и толст, драл на сотню - сотню, на тыщи - тыщи. Но зато, в "Мерилизах" тебе и пальто-с, и гвоздишки, и сапожищи. Да и то в Октябре пролетарская голь попросила: "Убираться изволь!" А теперь буржуазия! Что делает она? Ни тебе сапог, ни ситец, ни гвоздь! Она - из мухи делает слона и после продает слоновую кость. Не нравится производство кости слонячей? Производи иначе! А так сидеть и "благородно" мучиться - из этого ровно ничего не получится. Пусть от мыслей торгашских морщины - ров. В мозг вбирай купцовский опыт! Мы еще услышим по странам миров революций радостный топот. [1922] СВОЛОЧИ! Гвоздимые строками, стойте немы! Слушайте этот волчий вой, еле прикидывающийся поэмой! Дайте сюда самого жирного, самого плешивого! За шиворот! Ткну в отчет Помгола. Смотри! Видишь - за цифрой голой... Ветер рванулся. Рванулся и тише... Снова снегами огрёб тысяче- миллионно-крыший волжских селений гроб. Трубы - гробовые свечи. Даже вороны исчезают, чуя, что, дымясь, тянется слащавый, тошнотворный дух зажариваемых мяс Сына? Отца? Матери? Дочери? Чья?! Чья в людоедчестве очередь?!. Помощи не будет! Отрезаны снегами. Помощи не будет! Воздух пуст. Помощи не будет! Под ногами даже глина сожрана, даже куст. Нет, не помогут! Надо сдаваться. В губерний могилу вымеряйте! Двадцать миллионов! Двадцать! Ложитесь! Вымрите!.. Только одна, осипшим голосом, сумасшедшие проклятия метелями меля, рек, дорог снеговые волосы ветром рвя, рыдает земля. Хлеба! Хлебушка! Хлебца! Сам смотрящий смерть воочию, еле едящий, только б не сдох, - тянет город руку рабочую горстью сухих крох. "Хлеба! Хлебушка! Хлебца!" Радио ревет за все границы. И в ответ за нелепицей нелепица сыплется в газетные страницы. "Лондон. Банкет. Присутствие короля и королевы. Жрущих - не вместишь в раззолоченные хлевы". Будьте прокляты! Пусть за вашей головою венчанной из колоний дикари придут, питаемые человечиной! Пусть горят над королевством бунтов зарева! Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах-котлах! "Париж. Собрались парламентарии. Доклад о голоде. Фритиоф Нансен. С улыбкой слушали. Будто соловьиные арии. Будто тенора слушали в модном романсе". Будьте прокляты! Пусть вовеки вам не слышать речи человечьей! Пролетарий французский! Эй, стягивай петлею вместо речи толщь непроходимых шей! "Вашингтон. Фермеры, доевшие, допившие до того, что лебедками подымают пузы, в океане пшеницу от излишества топившие, - топят паровозы грузом кукурузы". Будьте прокляты! Пусть ваши улицы бунтом будут запружены. Выбрав место, где более больно, пусть по Америке - по Северной, по Южной - гонят брюх ваших мячище футбольный! "Берлин. Оживает эмиграция. Банды радуются: с голодными драться им По Берлину, закручивая усики, ходят, хвастаются: - Патриот! Русский! -" Будьте прокляты! Вечное "вон!" им! Всех отвращая иудьим видом, французского золота преследуемые звоном, скитайтесь чужбинами Вечным жидом! Леса российские, соберитесь все! Выберите по самой большой осине, чтоб образ ихний вечно висел, под самым небом качался, синий. "Москва. Жалоба сборщицы: в "Ампирах" морщатся или дадут тридцатирублевку, вышедшую из употребления в 1918 году". Будьте прокляты! Пусть будет так, чтоб каждый проглоченный глоток желудок жёг! Чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный, вспарывая стенки кишок! Вымрет. Вымрет миллионов человек! Именем всех упокоенных тут - проклятие отныне, проклятие вовек от Волги отвернувшим морд толстоту. Это слово не к жирному пузу, это слово не к царскому трону, - в сердце таком слова ничего не тронул трогают их революций штыком. Вам, несметной армии частицам малым, порох мира, силой чьей, силой, брошенной по всем подвалам, будет взорван мир несметных богачей! Вам! Вам! Вам! Эти слова вот! Цифрами верстовыми, вмещающимися едва, запишите Волгу буржуазии в счет! Будет день! Пожар всехсветный, чистящий и чадный. Выворачивая богачей палаты, будьте так же, так же беспощадны в этот час расплаты! [1922] БЮРОКРАТИАДА ПРАБАБУШКА БЮРОКРАТИЗМА Бульвар. Машина. Сунь пятак - что-то повертится, пошипит гадко. Минуты через две, приблизительно так, из машины вылазит трехкопеечная шоколадка. Бараны! Чего разглазелись кучей?! В магазине и проще, и дешевле, и лучше. ВЧЕРАШНЕЕ Черт, сын его или евонный брат, расшутившийся сверх всяких мер, раздул машину в миллиарды крат и расставил по всей РСФСР. С ночи становятся людей тени. Тяжелая - подъемный мост! - скрипит, глотает дверь учреждении извивающийся человечий хвост. Дверь разгорожена. Еще не узка им! Через решетки канцелярских баррикад, вырвав пропуск, идет пропускаемый. Разлилась коридорами человечья река. (Первый шип - первый вой - "С очереди сшиб!" "Осади без трудовой!") - Ищите и обрящете, - пойди и "рящь" ее! - которая "входящая" и которая "исходящая"?! Обрящут через час-другой. На рупь бумаги - совсем мало! - всовывают дрожащей рукой в пасть входящего журнала. Колесики завертелись. От дамы к даме пошла бумажка, украшаясь номерами. От дам бумажка перекинулась к секретарше. Шесть секретарш от младшей до старшей! До старшей бумажка дошла в обед. Старшая разошлась. Потерялся след. Звезды считать? Сойдешь с ума! Инстанций не считаю - плавай сама! Бумажка плыла, шевелилась еле. Лениво ворочались машины валы. В карманы тыкалась, совалась в портфели, на полку ставилась, клалась в столы. Под грудой таких же столами коллегий ждала, когда подымут ввысь ее, и вновь под сукном в многомесячной неге дремала в тридцать третьей комиссии. Бумажное тело сначала толстело. Потом прибавились клипсы-лапки. Затем бумага выросла в "дело" - пошла в огромной синей папке. Зав ее исписал на славу, от зава к замзаву вернулась вспять, замзав подписал, и обратно к заву вернулась на подпись бумага опять. Без подписи места не сыщем под ней мы, но вновь механизм бумагу волок, с плеча рассыпая печати и клейма на каждый чистый еще уголок. И вот, через какой-нибудь год, отверз журнал исходящий рот. И, скрипнув перьями, выкинул вон бумаги негодной - на миллион. СЕГОДНЯШНЕЕ Высунув языки, разинув рты, носятся нэписты в рьяни, в яри... А посередине высятся недоступные форты, серые крепости советских канцелярий. С угрозой выдвинув пики-перья, закованные в бумажные латы, работали канцеляристы, когда в двери бумажка втиснулась! "Сокращай штаты!" Без всякого волнения, без всякой паники завертелись колеса канцелярской механики. Один берет. Другая берет. Бумага взад. Бумага вперед. По проторенному другими следу через замзава проплыла к преду. Пред в коллегию внес вопрос: "Обсудите! Аппарат оброс". Все в коллегии спорили стойко. Решив вести работу рысью, немедленно избрали тройку. Тройка выделила комиссию и подкомиссию. Комиссию распирала работа. Комиссия работала до четвертого пота. Начертили схему: кружки и линии, которые красные, которые сини". Расширив штат сверхштатной сотней, работали и в праздник и в день субботний. Согнулись над кипами, расселись в ряд, щеголяют выкладками, цифрами пещрят. Глотками хриплыми, ртами пенными вновь вопрос подымался в пленуме. Все предлагали умно и трезво: "Вдвое урезывать!" "Втрое урезывать!" Строчил секретарь - от работы в мыле: постановили - слушали, слушали - постановили... Всю ночь, над машинкой склонившись низко, резолюции переписывала и переписывала машинистка. И... через неделю забредшие киски играли листиками из переписки. МОЯ РЕЗОЛЮЦИЯ По-моему, это - с другого бочка - знаменитая сказка про белого бычка. КОНКРЕТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ Я, как известно, не делопроизводитель. Поэт. Канцелярских способностей у меня нет Но, по-моему, надо без всякой хитрости взять за трубу канцелярию и вытрясти. Потом над вытряхнутыми посидеть в тиши, выбрать одного и велеть: "Пиши!" Только попросить его: "Ради бога, пиши, товарищ, не очень много!" [1922] ВЫЖДЕМ Видит Антанта - не разгрызть ореха. Зря тщатся. Зовет коммунистов в Геную посовещаться. РСФСР согласилась. И снова Франция начинает тянуть. Авось, мол, удастся сломить разрухой, Авось, мол, голодом удастся согнуть. То Франция требует, чтоб на съезд собрались какие-то дальние народы, такие, что их не соберешь и за годы. То съезд предварительный требуют. Решит, что нравится ей, а ты, мол, сиди потом и глазей. Ясно - на какой бы нас ни звали съезд, Антанта одного ждет - скоро ли нас съест. Стойте же стойко, рабочий, крестьянин, красноармеец! Покажите, что Россия сильна, что только на такую конференцию согласимся, которая выгодна нам. [1922] МОЯ РЕЧЬ НА ГЕНУЭЗСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ Не мне российская делегация вверена. Я - самозванец на конференции Генуэзской. Дипломатическую вежливость товарища Чичерина дополню по-моему - просто и резко. Слушай! Министерская компанийка! Нечего заплывшими глазками мерцать. Сквозь фраки спокойные вижу - паника трясет лихорадкой ваши сердца. Неужели без смеха думать в силе, что вы на конференцию нас пригласили? В штыки бросаясь на Перекоп идти, мятежных склоняя под красное знамя, трудом сгибаясь в фабричной копоти, - мы знали - заставим разговаривать с нами. Не просьбой просителей язык замер, не нищие, жмурящиеся от господского света, - мы ехали, осматривая хозяйскими глазами грядущую Мировую Федерацию Советов. Болтают язычишки газетных строк: "Испытать их сначала..." Хватили лишку! Не вы на испытание даете срок - а мы на время даем передышку. Лишь первая фабрика взвила дым - враждой к вам в рабочих вспыхнули души. Слюной ли речей пожары вражды на конференции нынче затушим?! Долги наши, каждый медный грош, считают "Матэны", считают "Таймсы". Считаться хотите? Давайте! Что ж! Посчитаемся! О вздернутых Врангелем, о расстрелянном, о заколотом память на каждой крымской горе. Какими пудами какого золота оплатите это, господин Пуанкаре? О вашем Колчаке - Урал спросите! Зверством - аж горы вгонялись в дрожь. Каким золотом - хватит ли в Сити?! - оплатите это, господин Ллойд-Джордж? Вонзите в Волгу ваше зрение: разве этот голодный ад, разве это мужицкое разорение - не хвост от ваших войн и блокад? Пусть кладбищами голодной смерти каждый из вас протащится сам! На каком - на железном, что ли, эксперте не встанут дыбом волоса? Не защититесь пунктами резолюций-плотин. Мировая - ночи пальбой веселя - революция будет - и велит: "Плати и по этим российским векселям!" И розовые краснеют мало-помалу. Тише! Не дыша! Слышите из Берлина первый шаг трех Интернационалов? Растя единство при каждом ударе, идем. Прислушайтесь - вздрагивает здание. Я кончил. Милостивые государи, можете продолжать заседание. [1922] МОЙ МАЙ Всем, на улицы вышедшим, тело машиной измаяв, - всем, молящим о празднике спинам, землею натруженным, - Первое мая! Первый из маев встретим, товарищи, голосом, в пение сдруженным. Вёснами мир мой! Солнцем снежное тай! Я рабочий - этот май мой! Я крестьянин - это мой май. Всем, Для убийств залёгшим, злобу окопов иззмёив, - всем, с броненосцев на братьев пушками вцедивших люки, - - Первое мая! Первый из маев встретим, сплетая войной разобщенные руки. Молкнь, винтовки вой! Тихнь, пулемета лай! Я матрос - этот май мой! Я солдат - это мой май. Всем домам, площадям, улицам, сжатым льдяной зимою, - всем изглоданным голодом степям, лесам, нивам - Первое мая! Первый из маев славьте - людей, плодородии, вёсен разливом! Зелень полей, пой! Вой гудков, вздымай! Я железо - этот май мой! Я земля - это мой май! [1922] КАК РАБОТАЕТ РЕСПУБЛИКА ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ? СТИХОТВОРЕНИЕ ОПЫТНОЕ. ВОСТОРЖЕННО КРИТИЧЕСКОЕ. Словно дети, просящие с медом ковригу, буржуи вымаливают: "Паспорточек бы! В Р-и-и-и-гу!" Поэтому, думаю, не лишнее выслушать очевидевшего благоустройства заграничные. Во-первых, как это ни странно, и Латвия - страна. Все причиндалы, полагающиеся странам, имеет и она. И правительство (управляют которые), и народонаселение, и территория... ТЕРРИТОРИЯ Территории, собственно говоря, нет - только делают вид... Просто полгубернии отдельно лежит. А чтоб в этом никто не убедился воочию - поезда от границ отходят ночью. Спишь, а паровоз старается, ревет - и взад, и вперед, и топчется на месте. Думаешь утром - напутешествовался вот! - а до Риги всего верст сто или двести. Ригу не выругаешь - чистенький вид. Публика мыта. Мостовая блестит. Отчего же у нас грязно и гадко? Дело простое - в размерах разгадка: такая была б Русь - в три часа всю берусь и умыть и причесать. АРМИЯ Об армии не буду отзываться худо: откуда ее набрать с двухмиллионного люда?! (Кой о чем приходится помолчать условиться, помните? - пословица: "Не плюй вниз в ожидании виз"). Войска мало, но выглядит мило. На меня б на одного уж во всяком случае хватило. Тем более, говорят, что и пушки есть: не то пять, не то шесть. ПРАВИТЕЛЬСТВО Латвией управляет учредилка. Учредилка - место, где спорят пылко. А чтоб языками вертели не слишком часто, председателя выбрали - господин Чаксте. Республика много демократичней, чем у нас. Ясно без слов. Все решается большинством голосов. (Если выборы в руках - понимаете сами - трудно ли обзавестись нужными голосами!) Голоснули, подсчитали - и вопрос ясен... Земля помещикам и перешла восвояси. Не с собой же спорить! Глупо и скучно. Для споров несколько эсдечков приручено. Если же очень шебутятся с левых мест, проголосуют - и пожалуйте под арест. Чтоб удостовериться, правдивы мои слова ли, спросите у Дермана - его "проголосовали". СВОБОДА СЛОВА Конечно, ни для кого не ново, что у демократов свобода слова. У нас цензура - разрешат или запретят. Кому такие ужасы не претят?! А в Латвии свободно - печатай сколько угодно! Кто не верит, убедитесь на моем личном примере. Напечатал "Люблю" - любовная лирика. Вещь - безобиднее найдите в мире-ка! А полиция - хоть бы что! Насчет репрессий вяло. Едва-едва через три дня арестовала. СВОБОДА МАНИФЕСТАЦИЙ И насчет демонстраций свобод немало - ходи и пой досыта и до отвала! А чтоб не пели чего, устои ломая, - учредилку открыли в день маёвки. Даже парад правительственный - первого мая, Не правда ли, ловкие головки?! Народ на маёвку повалил валом! только отчего-то распелись "Интернационалом". И в общем ничего, сошло мило - только человек пятьдесят полиция побила. А чтоб было по-домашнему, а не официально-важно, полиция в буршей была переряжена. КУЛЬТУРА Что Россия? Россия дура! То-то за границей - за границей культура. Поэту в России - одна грусть! А в Латвии каждый знает тебя наизусть. В Латвии даже министр каждый - и то томится духовной жаждой. Есть аудитории. И залы есть. Мне и захотелось лекциишку прочесть. Лекцию не утаишь. Лекция - что шило. Пришлось просить, чтоб полиция разрешила. Жду разрешения у господина префекта. Господин симпатичный - в погончиках некто. У нас с бумажкой натерпелись бы волокит, а он и не взглянул на бумажкин вид. Сразу говорит: "Запрещается. Прощайте!" - Разрешите, - прошу, - ну чего вы запрещаете? - Вотще! "Квесис, - говорит, - против футуризма вообще". Спрашиваю, в поклоне свесясь: - Что это за кушанье такое - К-в-е-с-и-с? - "Министр внудел, - префект рек - образованный - знает вас вдоль и поперек". - А Квесис не запрещает, ежели человек - брюнет? - спрашиваю в бессильной яри. "Нет, - говорит, - на брюнетов запрещения нет". Слава богу! (я-то, на всякий случай - карий). НАРОДОНАСЕЛЕНИЕ В Риге не видно худого народонаселения. Голод попрятался на фабрики и в селения. А в бульварной гуще - народ жирнющий. Щеки красные, рот - во! В России даже у нэпистов меньше рот. А в остальном - народ ничего, даже довольно милый народ. МОРАЛЬ В ОБЩЕМ Зря, ребята, на Россию ропщем. [1922] БАЛЛАДА О ДОБЛЕСТНОМ ЭМИЛЕ Замри, народ! Любуйся, тих! Плети венки из лилий. Греми о Вандервельде стих, о доблестном Эмиле! С Эмилем сим сравнимся мы ль: он чист, он благороден. Душою любящей Эмиль голубки белой вроде. Не любит страсть Эмиль Чеку, Эмиль Христова нрава: ударь щеку Эмильчику - он повернется справа. Но к страждущим Эмиль премил, в любви к несчастным тая, за всех бороться рад Эмиль, язык не покладая. Читал Эмиль газету раз. Вдруг вздрогнул, кофий вылья, и слезы брызнули из глаз предоброго Эмиля. "Что это? Сказка? Или быль? Не сказка!.. Вот!.. В газете... - Сквозь слезы шепчет вслух Эмиль: - Ведь у эсеров дети... Судить?! За пулю Ильичу?! За что? Двух-трех убили? Не допущу! Бегу! Лечу!" Надел штаны Эмилий. Эмилий взял портфель и трость. Бежит. От спешки в мыле. По миле миль несется гость. И думает Эмилий: "Уж погоди, Чека-змея! Раздокажу я! Или не адвокат я? Я не я! сапог, а не Эмилий". Москва. Вокзал. Народу сонм. Набит, что в бочке сельди. И, выгнув груди колесом, выходит Вандервельде. Эмиль разинул сладкий рот, тряхнул кудрей Эмилий. Застыл народ. И вдруг... И вот... Мильоном кошек взвыли. Грознее и грознее вой. Господь, храни Эмиля! А вдруг букетом-крапивой кой-что Эмилю взмылят? Но друг один нашелся вдруг. Дорогу шпорой пыля, за ручку взял Эмиля друг и ткнул в авто Эмиля. - Свою иекончепную речь слезой, Эмилий, вылей! - И, нежно другу ткнувшись в френч, истек слезой Эмилий. А друг за лаской ласку льет: - Не плачь, Эмилий милый! Не плачь! До свадьбы заживет! - И в ласках стих Эмилий. Смахнувши слезку со щеки, обнять дружище рад он. "Кто ты, о друг?" - Кто я? Чекист особого отряда. - "Да это я?! Да это вы ль?! Ох! Сердце... Сердце рапа!" Чекист в ответ: - Прости, Эмиль. Приставлены... Охрана... - Эмиль белей, чем белый лист, осмыслить факты тужась. "Один лишь друг и тот - чекист! Позор! Проклятье! Ужас!" ----- Морали в сей поэме нет. Эмилий милый, вы вот, должно быть, тож на сей предмет успели сделать вывод?! [1922] HATE! БАСНЯ О "КРОКОДИЛЕ" И О ПОДПИСНОЙ ПЛАТЕ Вокруг "Крокодила" компания ходила. Захотелось нэпам, так или иначе, получить на обед филей "Крокодилячий". Чтоб обед рассервизить тонко, решили: - Сначала измерим "Крокодилёика"! - От хвоста до ноздри, с ноздрею даже, оказалось - без вершка сажен. Перемерили "Крокодилину", и вдруг в ней - от хвоста до ноздри саженей. Перемерили опять: до ноздри с хвоста саженей оказалось больше ста. "Крокодилище" перемерили - ну и делища! - саженей! 750! 1000! Бегают, меряют. Не то, что съесть, времени нет отдохнуть сесть. До 000 саженей дошли, тут сбились с ног, легли - и капут. Подняли другие шум и галдеж: "На что ж арифметика? Алгебра на что ж?" А дело простое. Даже из Готтентотии житель поймет. Ну чего впадать в раж?! Пока вы с аршином к ноздре бежите, у "Крокодила" с хвоста вырастает тираж. Мораль простая - проще и нету: Подписывайтесь на "Крокодила" и на "Рабочую газету". [1922] СТИХ РЕЗКИЙ О РУЛЕТКЕ И ЖЕЛЕЗКЕ Напечатайте, братцы, дайте отыграться. ОБЩИЙ ВИД Есть одно учреждение, оно имя имеет такое - "Казино". Помещается в тесноте - в Каретном ряду, - а деятельность большая - желдороги, банки. По-моему, к лицу ему больше идут просторные помещения на Малой Лубянке. ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА В 12 без минут или в 12 с минутами. Воры, воришки, плуты и плутики с вздутыми карманами, с животами вздутыми вылазят у "Эрмитажа", остановив "дутики". Две комнаты, проплеванные и накуренные. Столы. За каждым, сладкий, как патока, человечек. У человечка ручки наманикюренные. А в ручке у человечка небольшая лопатка. Выроют могилку и уложат вас в яме. Человечки эти называются "крупьями". Чуть войдешь, один из "крупей" прилепливается, как репей: "Господин товарищ - свободное место", - и проводит вас чрез человечье тесто. Глазки у "крупьи" - две звездочки-точки. "Сколько, - говорит, - прикажете объявить в бан- чочке?.." Достаешь из кармана сотнягу деньгу. В зале моментально прекращается гул. На тебя облизываются, как на баранье рагу. КРУПЬЕ С изяществом, превосходящим балерину, парочку карточек барашку кинул. А другую пару берет лапа арапа. Барашек еле успевает руки совать за деньгами то в пиджак, то в брюки. Минут через 15 такой пластики даже брюк не остается - одни хлястики. Без "шпалера", без шума, без малейшей царапины, разбандитят до ниточки лапы арапины. Вся эта афера называется - шмендефером. РУЛЕТКА Чтоб не скучали нэповы жены и детки, и им развлечение - зал рулетки. И сыну приятно, и мамаше лучше: сын обучение математическое получит. Объяснение для товарищей, не видавших рулетки. Рулетка - стол, а на столе - клетки. А чтоб арифметикой позабавиться сыночку и маме, клеточка украшена номерами. Поставь на единицу миллион твой-ка, крупье объявляет: "Выиграла двойка". Если всю доску изыграть эту, считать и выучишься к будущему лету. Образование небольшое - всего три дюжины. Ну, а много ли нэповскому сыночку нужно? А ЧТО РАБОЧИМ? По-моему, и от "Казино", как и от всего прочего, должна быть польза для сознательного рабочего. Сделать в двери дырку-глазок, чтоб рабочий играющих посмотрел разок. При виде шестиэтажного нэповского затылка руки начинают чесаться пылко. Зрелище оное - очень агитационное. МОЙ СОВЕТ Удел поэта - за ближнего болей. Предлагаю как-нибудь в вечер хмурый придти ГПУ и снять "дамбле" - половину играющих себе, а другую - МУРу. [1922] ПОСЛЕ ИЗЪЯТИЙ Известно: у меня и у бога разногласий чрезвычайно много. Я ходил раздетый, ходил босой, а у него - в жемчугах ряса. При виде его гнев свой еле сдерживал. Просто трясся. А теперь бог - что надо. Много проще бог стал. Смотрит из деревянного оклада. Риза - из холста. - Товарищ бог! Меняю гнев на милость. Видите - даже отношение к вам немного переменилось: называю "товарищем", а раньше - "господин". (И у вас появился товарищ один.) По крайней мере, на человека похожи стали. Что же, зайдите ко мне как-нибудь. Снизойдите с вашей звездной дали. У нас промышленность расстроена, транспорт тож. А вы - говорят - занимались чудесами. Сделайте одолжение, сойдите, поработайте с нами. А чтоб ангелы не били баклуши, посреди звезд - напечатайте, чтоб лезло в глаза и в уши: не трудящийся не ест. [1922] ГЕРМАНИЯ Германия - это тебе! Это не от Рапалло. Не наркомвнешторжьим я расчетам внял. Никогда, никогда язык мой не трепала комплиментщины официальной болтовня. Я не спрашивал, Вильгельму, Николаю прок ли, - разбираться в дрязгах царственных не мне. Я от первых дней войнищу эту проклял, плюнул рифмами в лицо войне. Распустив демократические слюни, шел Керенский в орудийном гуле. С теми был я, кто в июне отстранял от вас нацеленные пули. И когда, стянув полков ободья. сжали горла вам французы и британцы, голос наш взвивался песней о свободе, руки фронта вытянул брататься. Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее. Я видел - цепенеют верфи на Одере, я видел - фабрики сковывает тишь. Пусть, - не верю, что на смертном одре лежишь. Я давно с себя лохмотья наций скинул. Нищая Германия, позволь мне, как немцу, как собственному сыну, за тебя твою распеснить боль. РАБОЧАЯ ПЕСНЯ Мы сеем, мы жнем, мы куем, мы прядем, рабы всемогущих Стиннесов. Но мы не мертвы. Мы еще придем. Мы еще наметим и кинемся. Обернулась шибером, улыбка на морде, - история стала. Старая врет. Мы еще придем. Мы пройдем из Норденов сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот. У них доллары. Победа дала. Из унтерденлиндских отелей ползут, вгрызают в горло доллар, пируют на нашем теле. Терпите, товарищи, расплаты во имя... За все - за войну, за после, за раньше, со всеми, с ихними и со своими мы рассчитаемся в Красном реванше... На глотке колено. Мы - зверьи рычим. Наш голос судорогой немится... Мы знаем, под кем, мы знаем, под чьим еще подымутся немцы. Мы еще извеселим берлинские улицы. Красный флаг, - мы заждались - вздымайся и рей! Красной песне из окон каждого Шульца откликайся, свободный с Запада Рейн. Это тебе дарю, Германия! Это не долларов тыщи, этой песней счёта с голодом не свесть. Что ж, и ты и я - мы оба нищи, - у меня это лучшее из всего, что есть. [1922-1923] НА ЦЕПЬ! - Патронов не жалейте! Не жалейте пуль! Опять по армиям приказ Антанты отдан. Январь готовят обернуть в июль - июль 14-го года. И может быть, уже рабам на Сене хозяйским окриком повелено: - Раба немецкого поставить на колени. Не встанут - расстрелять по переулкам Кельна! Сияй, Пуанкаре! Сквозь жир в твоих ушах раскат пальбы гремит прелестней песен: рабочий Франции по штольням мирных шахт берет в штыки рабочий мирный Эссен. Тюрьмою Рим - дубин заплечных свист, рабочий Рима, бей немецких в Руре - пока чернорубашечник фашист твоих вождей крошит в застенках тюрем. Британский лев держи нейтралитет, блудливые глаза прикрой стыдливой лапой, а пальцем укажи, куда судам лететь, рукой свободною колоний горсти хапай. Блестит английский фунт у греков на носу, и греки прут, в посул топыря веки; чтоб Бонар-Лоу подарить Мосул, из турков пустят кровь и крови греков реки. Товарищ мир! Я знаю, ты бы мог спинищу разогнуть. И просто - шагни! И раздавили б танки ног с горба попадавших прохвостов. Время с горба сдуть. Бунт, барабан, бей! Время вздеть узду капиталиста алчбе. Или не жалко горба? Быть рабом лучше? Рабочих шагов барабан, по миру греми, гремучий! Европе указана смерть пальцем Антанты потным, Лучше восстать посметь, встать и стать свободным. Тем, кто забит и сер, в ком курья вера - красный СССР будь тебе примером! Свобода сама собою не валится в рот. Пять - пять лет вырываем с бою за пядью каждую пядь. Еще не кончен труд, еще не рай неб. Капитализм - спрут. Щупальцы спрута - НЭП. Мы идем мерно, идем, с трудом дыша, но каждый шаг верный близит коммуны шаг. Рукой на станок ляг! Винтовку держи другой! Нам покажут кулак, мы вырвем кулак с рукой. Чтоб тебя, Европа-раба, не убили в это лето - бунт бей, барабан, мир обнимите, Советы! Снова сотни стай лезут жечь и резать. Рабочий, встань! Взнуздай! Антанте узду из железа! [1923] ТОВАРИЩИ! РАЗРЕШИТЕ МНЕ ПОДЕЛИТЬСЯ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ О ПАРИЖЕ И О МОНЕ Я занимаюсь художеством. Оно - подданное Моне. Я не ною: под Моною, так под Моною. Чуть с Виндавского вышел - поборол усталость и лень я. Бегу в Моно. "Подпишите афиши! Рад Москве излить впечатления". Латвийских поездов тише по лону Моно поплыли афиши. Стою. Позевываю зевотой сладкой. Совсем как в Эйдкунене в ожидании пересадки. Афиши обсуждаются и единолично, и вкупе. Пропадут на час. Поищут и выроют. Будто на границе в Себеже или в Зилупе вагоны полдня на месте маневрируют. Постоим... и дальше в черепашьем марше! Остановка: станция "Член коллегии". Остановка: разъезд "Две секретарши"... Ну и товарно-пассажирская элегия! Я был в Моно, был в Париже - Париж на 4 часа ближе. За разрешением Моно и до Парижа города путешественники отправляются в 2. В 12 вылазишь из Gare du Nord'a {*}, а из Моно и в 4 выберешься едва. Оно понятно: меньше станций - инстанций. Пару моралей высказать рад. Первая: нам бы да ихний аппарат! Вторая для сеятелей подписей: чем сеять подписи - хлеб сей. [1923] {* Северный вокзал (франц.)} ПЕРНАТЫЕ (НАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ) Перемириваются в мире. Передышка в грозе. А мы воюем. Воюем без перемирий. Мы - действующая армия журналов и газет. Лишь строки-улицы в ночь рядятся, маскированные домами-горами, мы клоним головы в штабах редакций над фоно-теле-радио-граммами. Ночь. Лишь косятся звездные лучики. Попробуй - вылезь в час вот в этакий! А мы, мы ползем - репортеры-лазутчики - сенсацию в плен поймать на разведке. Поймаем, допросим и тут же храбро на мир, на весь миллиардомильный в атаку, щетинясь штыками Фабера, идем, истекая кровью чернильной. Враг, колючей проволокой мотанный, думает: - В рукопашную не дойти! - Пустяк. Разливая огонь словометный, пойдет пулеметом хлестать линотип. Армия вражья крепости рада. Стереть! Не бросать идти! По стенам армии вражьей снарядами бей, стереотип! Наконец, в довершенье вражьей паники, скрежеща, воя, ротационки-танки, укатывайте поле боевое! А утром... форды - лишь луч проскребся - летите, киоскам о победе тараторя: - Враг разбит петитом и корпусом на полях газетно-журнальных территорий. [1923] О ПОЭТАХ СТИХОТВОРЕНИЕ ЭТО - ОДИНАКОВО ПОЛЕЗНО И ДЛЯ РЕДАКТОРАМ ДЛЯ ПОЭТОВ Всем товарищам по ремеслу: несколько идей о "прожигании глаголами сердец людей". Что поэзия?! Пустяк. Шутка. А мне от этих шуточек жутко. Мысленным оком окидывая Федерацию - готов от боли визжать и драться я. Во всей округе - тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги. От жизни сидячей высохли в жгут. Изголодались. С локтями голыми. Но денно и нощно жгут и жгут сердца неповинных людей "глаголами". Написал. Готово. Спрашивается - прожёг? Прожёг! И сердце и даже бок. Только поймут ли поэтические стада, что сердца сгорают - исключительно со стыда. Посудите: сидит какой-нибудь верзила (мало ли слов в России есть?!). А он вытягивает, как булавку из ила, пустяк, который полегше зарифмоплесть. А много ль в языке такой чуши, чтоб сама колокольчиком лезла в уши?!! Выберет... и опять отчесывает вычески, чтоб образ был "классический", "поэтический". Вычешут... и опять кряхтят они: любят ямбы редактора лающиеся. А попробуй в ямб пойди и запихни какое-нибудь слово, например, "млекопитающееся". Потеют как следует над большим листом. А только сбоку на узеньком клочочке коротенькие строчки растянулись глистом. А остальное - одни запятые да точки. Хороший язык взял да и искрошил, зря только на обучение тратились гроши. В редакции поэтов банда такая, что у редактора хронический разлив жёлчи. Банду локтями, Дверями толкают, курьер орет: "Набилось сволочи!" Не от мира сего - стоят молча. Поэту в редкость удачи лучи. Разве что редактор заталмудится слишком, и врасплох удастся ему всучить какую-нибудь позапрошлогоднюю залежавшуюся "веснишку". И, наконец, выпускающий, над чушью фыркая, режет набранное мелким петитиком и затыкает стихами дырку за дыркой, на горе родителям и на радость критикам. И лезут за прибавками наборщик и наборщица. Оно понятно - набирают и морщатся. У меня решение одно отлежалось: помочь людям. А то жалость! (Особенно предложение пригодилось к весне б, когда стихом зачитывается весь нэп.) Я не против такой поэзии. Отнюдь. Весною тянет на меланхолическую нудь. Но долой рукоделие! Что может быть старей кустарей?! Как мастер этого дела (ко мне не прицепитесь) сообщу вам об универсальном рецепте-с. (Новость та, что моими мерами поэты заменяются редакционными курьерами.) РЕЦЕПТ (Правила простые совсем: всего - семь.) 1. Берутся классики, свертываются в трубку и пропускаются через мясорубку. 2. Что получится, то откидывают на решето. 3. Откинутое выставляется на вольный дух. (Смотри, чтоб на "образы" не насело мух!) 4. Просушиваемое перетряхивается еле (чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели). 5. Сушится (чтоб не успело перевёчниться) и сыпется в машину: обыкновенная перечница. 6. Затем раскладывается под машиной липкая бумага (для ловли мушиной). 7. Теперь просто: верти ручку, да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку! (Чтоб "кровь" к "любовь", "тень" ко "дню", чтоб шли аккуратненько одна через одну.) Полученное вынь и... готово к употреблению: к чтению, к декламированию, к пению. А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить, чтоб их не тянуло портить бумажки, отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича и передать товарищу Семашке. [1923] О "ФИАСКАХ", "АПОГЕЯХ" И ДРУГИХ НЕВЕДОМЫХ ВЕЩАХ На съезде печати у товарища Калинина великолепнейшая мысль в речь вклинена: "Газетчики, думайте о форме!" До сих пор мы не подумали об усовершенствовании статейной формы. Товарищи газетчики, СССР оглазейте, - как понимается описываемое в газете. Акуловкой получена газет связка. Читают. В буквы глаза втыкают. Прочли: - "Пуанкаре терпит фиаско". - Задумались. Что это за "фиаска" за такая? Из-за этой "фиаски" грамотей Ванюха чуть не разодрался: - Слушай, Петь, с "фиаской" востро держи ухо: даже Пуанкаре приходится его терпеть. Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи. Даже Стиннеса - и то! - прогнал из Рура. А этого терпит. Значит богаче. Американец, должно. Понимаешь, дура?! - С тех пор, когда самогонщик, местный туз, проезжал по Акуловке, гремя коляской, в уважение к богатству, скидавая картуз, его называли - Господином Фиаской. Последние известия получили красноармейцы. Сели. Читают, газетиной вея. - О французском наступлении в Руре имеется? - Да, вот написано: "Дошли до своего апогея". - Товарищ Иванов! Ты ближе. Эй! На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? - Иванов ищет. Дело дрянь. У парня аж скулу от напряжения свело. Каждый город просмотрел, каждое село. "Эссен есть - Апогея нету! Деревушка махонькая, должно быть, это. Верчусь - аж дыру провертел в сапоге я - не могу найти никакого Апогея!" Казарма малость посовещалась. Наконец - товарищ Петров взял слово: - Сказано: до своего дошли. Ведь не до чужого?! Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего "апогея" никому не отдадим, а чужих "апогеев" - нам не надо. - Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже: то, что годится для иностранного словаря, газете - не гоже. [1923] НА ЗЕМЛЕ МИР. ВО ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ Радостный крик греми - это не краса ли?! Наконец наступил мир, подписанный в Версале. Лишь взглянем в газету мы - мир! Некуда деться! На земле мир. Благоволение во человецех. Только (хотя и нехотя) заметим: у греков негоже. Грек норовит заехать товарищу турку по роже. Да еще Пуанкаре немного немцев желает высечь. Закинул в Рур ногу солдат тысяч! Еще, пожалуй, в Мёмеле Литвы повеленье игриво - кого-то за какие-то земли дуют в хвост и в гриву. Не приходите в отчаяние (пятно в солнечном глянце): англичане норовят укокошить ирландца. В остальном - сияет солнце, мир без края, без берега. Вот разве что японцы лезут с ножом на Америку. Зато в остальных местах - особенно у северного полюса, - мир, пение птах. Любой без отказу пользуйся. Старики! Взрослые! Дети! Падайте перед Пуанкарою: - Спасибо, отец благодетель!.. Когда за "миры" за эти тебя, наконец, накроют? [1923] БАРАБАННАЯ ПЕСНЯ Наш отец - завод. Красная кепка - флаг. Только завод позовет - руку прочь, враг! Вперед, сыны стали! Рука, на приклад ляг! Громи, шаг, дали! Громче печать - шаг! Наша мать - пашня, Пашню нашу не тронь! Стража наша страшная - глаз, винтовок огонь. Вперед, дети ржи! Рука, на приклад ляг! Ногу ровней держи! Громче печать - шаг! Армия - наша семья. Равный в равном ряду. Сегодня солдат я - завтра полк веду. За себя, за всех стой. С неба не будет благ. За себя, за всех в строй! Громче печать - шаг! Коммуна, наш вождь, велит нам: напролом! Разольем пуль дождь, разгремим орудий гром. Если вождь зовет, рука, на винтовку ляг! Вперед, за взводом взвод! Громче печать - шаг! Совет - наша власть. Сами собой правим. На шею вовек не класть рук барской ораве. Только кликнул совет - рука, на винтовку ляг! Шагами громи свет! Громче печать - шаг! Наша родина - мир. Пролетарии всех стран, ваш щит - мы, вооруженный стан. Где б враг не был, станем под красный флаг. Над нами мира небо. Громче печать - шаг! Будем, будем везде. В свете частей пять. Пятиконечной звезде - во всех пяти сиять. Отступит назад враг. Снова России всей рука, на плуг ляг! Снова, свободная, сей! Отступит врага нога. Пыль, убегая, взовьет. С танка слезь! К станкам! Назад! К труду. На завод. [1923] Срочно ТЕЛЕГРАММА МУСЬЕ ПУАНКАРЕ И МИЛЬЕРАНУ Есть слова иностранные. Иные чрезвычайно странные. Если люди друг друга процеловали до дыр, вот это по-русски называется - мир. А если грохнут в уха оба, и тот орет, разинув рот, такое доведение людей до гроба называется убивством. А у них - наоборот. За примерами не гоняться! - Оптом перемиривает Лига Наций. До пола печати и подписи свисали. Перемирили и Юг, и Север. То Пуанкаре расписывается в Версале, то - припечатывает печатями Севр. Кончилась конференция. Завершен труд. Умолкните, пушечные гулы! Ничего подобного! Тут - только и готовь скулы. - Севрский мир - вот это штука! - орут, наседают на греков турки. - А ну, турки, помиримся, ну-ка! - орут греки, налазя на турка. Сыплется с обоих с двух штукатурка. Ясно - каждому лестно мириться. В Мирной яри лезут мириться государств тридцать: румыны, сербы, черногорцы, болгаре... Суматоха. У кого-то кошель стянули, какие-то каким-то расшибли переносья - и пошли мириться! Только жужжат пули, да в воздухе летают щеки и волосья. Да и версальцы людей мирят не худо. Перемирили половину европейского люда. Поровну меж государствами поделили земли: кому Вильны, кому Мёмели. Мир подписали минуты в две. Только география - штука скользкая; польские городишки раздарили Литве, а литовские - в распоряжение польское. А чтоб промеж детей не шла ссора - крейсер французский для родительского надзора. Глядит восторженно Лига Наций. Не ей же в драку вмешиваться. Милые, мол, бранятся - только... чешутся. Словом - мир сплошной: некуда деться, от Мосула до Рура благоволение во человецех. Одно меня настраивает хмуро. Чтоб выяснить это, шлю телеграмму с оплаченным ответом: "Париж (точка, две тиры) Пуанкаре - Мильерану. Обоим (точка). Сообщите - если это называется миры, то что у вас называется мордобоем?" [1923] ПАРИЖ (РАЗГОВОРЧИКИ С ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕЙ) Обшаркан мильоном ног. Исшелестен тыщей шин. Я борозжу Париж - до жути одинок, до жути ни лица, до жути ни души. Вокруг меня - авто фантастят танец, вокруг меня - из зверорыбьих морд - еще с Людовиков свистит вода, фонтанясь. Я выхожу на Place de la Concorde {*}. {* Площадь Согласия (франц.).} Я жду, пока, подняв резную главку, домовьей слежкою умаяна, ко мне, к большевику, на явку выходит Эйфелева из тумана. - Т-ш-ш-ш, башня, тише шлепайте! - увидят! - луна - гильотинная жуть. Я вот что скажу (пришипился в шепоте, ей в радиоухо шепчу, жужжу): - Я разагитировал вещи и здания. Мы - только согласия вашего ждем. Башня - хотите возглавить восстание? Башня - мы вас выбираем вождем! Не вам - образцу машинного гения - здесь таять от аполлинеровских вирш. Для вас не место - место гниения - Париж проституток, поэтов, бирж. Метро согласились, метро со мною - они из своих облицованных нутр публику выплюют - кровью смоют со стен плакаты духов и пудр. Они убедились - не ими литься вагонам богатых. Они не рабы! Они убедились - им более к лицам наши афиши, плакаты борьбы. Башня - улиц не бойтесь! Если метро не выпустит уличный грунт - грунт исполосуют рельсы. Я подымаю рельсовый бунт. Боитесь? Трактиры заступятся стаями? Боитесь? На помощь придет Рив-гош {*}. {* Левый берег (франц.).} Не бойтесь! Я уговорился с мостами. Вплавь реку переплыть не легко ж! Мосты, распалясь от движения злого, подымутся враз с парижских боков. Мосты забунтуют. По первому зову - прохожих ссыпят на камень быков. Все вещи вздыбятся. Вещам невмоготу. Пройдет пятнадцать лет иль двадцать, обдрябнет сталь, и сами вещи тут пойдут Монмартрами на ночи продаваться. Идемте, башня! К нам! Вы - там, у нас, нужней! Идемте к нам! В блестеньи стали, в дымах - мы встретим вас. Мы встретим вас нежней, чем первые любимые любимых. Идем в Москву! У нас в Москве простор. Вы - каждой! - будете по улице иметь. Мы будем холить вас: раз сто за день до солнц расчистим вашу сталь и медь. Пусть город ваш, Париж франтих и дур, Париж бульварных ротозеев, кончается один, в сплошной складбищась Лувр, в старье лесов Булонских и музеев. Вперед! Шагни четверкой мощных лап, прибитых чертежами Эйфеля, чтоб в нашем небе твой израдиило лоб, чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили! Решайтесь, башня, - нынче же вставайте все, разворотив Париж с верхушки и до низу! Идемте! К нам! К нам, в СССР! Идемте к нам - я вам достану визу! [1923] ДАВИДУ ШТЕРЕНБЕРГУ - ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ Милый Давид! При вашем имени обязательно вспоминаю Зимний. Еще хлестали пули-ливни - нас с самых низов прибой-революция вбросила в Зимний с кличкой странной - ИЗО. Влетели, сея смех и крик, вы, Пунин, я и Ося Брик. И древних яркостью дразня, в бока дворца впилась "мазня". Дивит покои царёвы и княжьи наш далеко не царственный вид. Люстры - и то шарахались даже, глядя... хотя бы на вас, Давид: рукой в подрамниковой раме выводите Неву и синь, другой рукой - под ордерами расчеркиваетесь на керосин. Собранье! Митинг! Речью сотой, призвав на помощь крошки-руки, выхваливаете ком красоты на невозможном волапюке. Ладно, а много ли толку тут?! Обычно воду в ступе толкут?! Казалось, что толку в Смольном? Митинги, вот и всё. А стали со Смольного вольными тысячи городов и сёл. Мы слыли говорунами на тему: футуризм, но будущее не нами ли сияет радугой риз! [1922-1923?] ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ Рабочий утром глазеет в газету. Думает: "Нам бы работёшку эту! Дело тихое, и нету чище. Не то что по кузницам отмахивать ручища. Сиди себе в редакции в беленькой сорочке - и гони строчки, Нагнал, расставил запятые да точки, подписался, под подпись закорючку, и готово: строчки растут как цветочки. Ручки в брючки, в стол ручку, получил построчные - и, ленивой ивой склоняясь над кружкой, дуй пиво". В искоренение вредного убежденья вынужден описать газетный день я. Как будто весь народ, который не поместился под башню Сухареву, - пришел торговаться в редакционные коридоры. Тыщи! Во весь дух ревут. "Где объявления? Потеряла собачку я!" Голосит дамочка, слезками пачкаясь. "Караул!" Отчаянные вопли прореяли. "Миллиард? С покойничка? За строку нонпарели?" Завжилотдел. Не глаза - жжение. Каждому сует какие-то опровержения. Кто-то крестится. Клянется крещеным лбом: "Это я - настоящий Бим-Бом!" Все стены уставлены какими-то дядьями. Стоят кариатидами по стенкам голым. Это "начинающие". Помахивая статьями, по дороге к редактору стоят частоколом. Два. Редактор вплывает барином. В два с четвертью из барина, как из пристяжной, умученной выездом парным, - паром вздымается испарина. Через минуту из кабинета редакторского рёв: то ручкой по папке, то по столу бац ею. Это редактор, собрав бухгалтеров, потеет над самоокупацией. У редактора к передовице лежит сердце. Забудь! Про сальдо язычишкой треплет. У редактора - аж волос вылазит от коммерции, лепечет редактор про "кредит и дебет". Пока редактор завхоза ест - раз сто телефон вгрызается лаем. Это ставку учетверяет Мострест. И еще грозится: "Удесятерю в мае". Наконец, освободился. Минуточек лишка... Врывается начинающий. Попробуй - выставь! "Прочтите немедля! Замечательная статьишка", а в статьишке - листов триста! Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей. Хроникер врывается: "Там, в Замоскворечьи, - выловлен из Москвы-реки - живой гиппопотам!" Из РОСТА на редактора начинает литься сенсация за сенсацией, за небылицей небылица. Нет у РОСТА лучшей радости, чем всучить редактору невероятнейшей гадости. Извергая старательность, как Везувий и Этна, курьер врывается. "К редактору! Лично!" В пакете с надписью: - Совершенно секретно - повестка на прошлогоднее заседание публичное. Затем курьер, красный, как малина, от НКИД. Кроет рьяно. Передовик президента Чжан Цзо-лина спутал с гаоляном. Наконец, библиограф! Что бешеный вол. Машет книжкой. Выражается резко. Получил на рецензию юрист - хохол - учебник гинекологии на древнееврейском! Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: писателей режут. Секретарь у фельетониста, пропотевшего до сорочки, делает из пятисот - полторы строчки. Под утро стихает редакционный раж. Редактор в восторге. Уехал. Улажено. Но тут... Самогоном упился метранпаж, лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины. Спит редактор. Снится: Мострест так высоко взвинтил ставки - что на колокольню Ивана Великого влез и хохочет с колокольной главки. Просыпается. До утра проспал без просыпа. Ручонки дрожат. Газету откроют. Ужас! Не газета, а оспа. Шрифт по статьям расплылся икрою. Из всей газеты, как из моря риф, выглядывает лишь - парочка чьих-то рифм. Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу - нечему завидовать. Если встретите человека белее мела, худющего, худей, чем газетный лист, - умозаключайте смело: или редактор или журналист. [1923] КОГДА ГОЛОД ГРЫЗ ПРОШЛОЕ ЛЕТО, ЧТО ДЕЛАЛА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ? Все знают: в страшный год, когда народ (и скот оголодавший) дох, и ВЦИК и Совнарком скликали города, помочь старались из последних крох. Когда жевали дети глины ком, когда навоз и куст пошли на пищу люду, крестьяне знают - каждый исполком давал крестьянам хлеб, полям давал семссуду. Когда ж совсем невмоготу пришлось Поволжью - советским ВЦИКом был декрет по храмам дан: - Чтоб возвратили золото чинуши божьи, на храм помещиками собранное с крестьян. - И ныне: Волга ест, в полях пасется скот. Так власть, в гербе которой "серп и молот", боролась за крестьянство в самый тяжкий год и победила голод. КОГДА МЫ ПОБЕЖДАЛИ ГОЛОДНОЕ ЛИХО, ЧТО ДЕЛАЛ ПАТРИАРХ ТИХОН? "Мы не можем дозволить изъятие из храмов". (Патриарх Тихон) Тихон патриарх, прикрывши пузо рясой, звонил в колокола по сытым городам, ростовщиком над золотыми трясся: "Пускай, мол, мрут, а злата - не отдам!" Чесала языком их патриаршья милость, и под его христолюбивый звон на Волге дох народ, и кровь рекою лилась - из помутившихся на паперть и амвон. Осиротевшие в голодных битвах ярых! Родных погибших вспоминая лица, знайте: Тихон патриарх благословлял убийцу. За это власть Советов, вами избранные люди, - господина Тихона судят. [1923] О ПАТРИАРХЕ ТИХОНЕ. ПОЧЕМУ СУД НАД МИЛОСТЬЮ ИХНЕЙ? РАНЬШЕ Известно: царь, урядник да поп друзьями были от рожденья по гроб. Урядник, как известно, наблюдал за чистотой телесной. Смотрел, чтоб мужик комолый с голодухи не занялся крамолой, чтобы водку дул, чтобы шапку гнул, Чуть что: - Попрошу-с лечь... - и пошел сечь! Крестьянскую спину разукрасили влоск. Аж в российских лесах не осталось розг. А поп, как известно (урядник духовный), наблюдал за крестьянской душой греховной. Каркали с амвонов попы-вороны: - Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! - Этому же и в школе обучались дети: "Законом божьим" назывались глупости эти. Учил поп, чтоб исповедывались часто. Крестьянин поисповедуется, а поп - в участок. Закрывшись ряской, уряднику шепчет: - Иванов накрамолил - дуй его крепче! - И шел по деревне гул от сворачиваемых крестьянских скул, Приведут деревню в надлежащий вид, кончат драть ее - поп опять с амвона голосит. - Мир вам, братие! - Даже в царство небесное провожая с воем, покойничка вели под поповским конвоем. Радовался царь. Благодарен очень им - то орденом пожалует, то крестом раззолоченным. Под свист розги, под поповское пение, рабом жила российская паства. Это называлось: единение церкви и государства. ТЕПЕРЬ Царь российский, финляндский, польский, и прочая, и прочая, и прочая - лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске: попал под пули рабочие. Революция и по урядникам прошла, как лиса по курятникам. Только поп все еще смотрит, чтоб крестили лоб. На невежестве держалось Николаево царство, а за нас нечего поклоны класть. Церковь от государства отделила рабоче-крестьянская власть. Что ж, если есть еще дураки несчастные, молитесь себе на здоровье! Ваше дело - частное. Говоря короче, денег не дадим, чтоб люд морочить. Что ж попы? Смирились тихо? Власть, мол, от бога? Наоборот. Зовет патриарх Тихон на власть Советов восстать народ. За границу Тихон протягивает ручку, зовет назад белогвардейскую кучку. - Его святейшеству надо, чтоб шли от царя рубли да награда. Чтоб около помещика-вора кормилась и поповская свора. Шалишь, отец патриарше, - никому не отдадим свободы нашей! За это власть Советов, вами избранные люди, за это - патриарха Тихона судят. [1923] МЫ НЕ ВЕРИМ! Тенью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень. Нет! Не надо! Разве молнии велишь не литься? Нет! не оковать язык грозы! Вечно будет тысячестраницый грохотать набатный ленинский язык. Разве гром бывает немотою болен?! Разве сдержишь смерч, чтоб вихрем не кипел?! Нет! не ослабеет ленинская воля в миллионосильной воле РКП. Разве жар такой термометрами меряется?! Разве пульс такой секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце клокотать у революции в груди. Нет! нет! Не-е-т... Не хотим, не верим в белый бюллетень. С глаз весенних сгинь, навязчивая тень! [1923] ТРЕСТЫ В Москве редкое место - без вывески того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут - у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы. - Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо "хвостотрест", а напротив - вывеска "копытотреста". Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке - сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт - из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь "хвостотреста". Народищу - уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор - до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: - Где здесь на хвосты ордера? - У вопрошаемого удивление на морде. - Хотите, - говорит, - на копыто ордер? - Я к другому - невозмутимо, как день вешний: - Где здесь хвостики? - Извините, - говорит, - я не здешний. - Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) - а он и не слушает: - Угодно-с копыто? - Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами! - Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской - "без доклада не лезьте" читаю: "Заведующий принимает в "копытотресте", - Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: - Где из "хвостотреста" народ? - Сразу завопило человек двести: - Не знает. Бедненький! Они посредничают в "копытотресте", а мы в "хвостотресте", по копыту посредники. Если вам по хвостам - идите туда: они там. Перейдите напротив - тут мелко - спросите заведующего и готово - сделка. Хвост через улицу перепрут рысью только процентов с хвоста - за комиссию. - Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах - с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах, А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетали птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике - фамилия и трестова кличка. [1923] СТРОКИ ОХАЛЬНЫЕ ПРО ВАКХАНАЛИИ ПАСХАЛЬНЫЕ (ШУТКА) Известно: буржуй вовсю жрет. Ежедневно по поросенку заправляет в рот. А надоест свиней в животе пасти - решает: - Хорошо б попостить! - Подают ему к обеду да к ужину то осетринищу, то севрюжину. Попостит - и снова аппетит является: буржуй разговляется. Ублажается куличами башенными вперекладку с яйцами крашеными. А в заключение - шампанский тост: - Да здравствует, мол, господин Христос! - А у пролетария стоял столетний пост. Ел всю жизнь селедкин хвост. А если и теперь пролетарий говеет - от говений от этих старьем веет. Чем ждать Христов в посте и вере - религиозную рухлядь отбрось гневно да так заработай - чтоб, по крайней мере разговляться ежедневно. Мораль для пролетариев выведу любезно: Не дело говеть бедным. Если уж и буржую говеть бесполезно, то пролетарию - просто вредно. [1923] КРЕСТЬЯНИН, - ПОМНИ О 17-м АПРЕЛЯ Об этом весть до старости древней храните, села, храните, деревни. Далёко, на Лене, забитый в рудник, рабочий - над жилами золота ник. На всех бы хватило - червонцев немало. Но всё фабриканта рука отнимала. И вот, для борьбы с их уловкою ловкой рабочий на вора пошел забастовкой. Но стачку царь не спускает даром, над снегом встал за жандармом жандарм. И кровь по снегам потекла, по белым, - жандармы рабочих смирили расстрелом. Легли и не встали рабочие тыщи. Легли, и могилы легших не сыщешь. Пальбу разнесло, по тундрам разухало. Но искра восстанья в сердцах не потухла. От искорки той, от мерцанья старого заря сегодня - Октябрьское зарево. Крестьяне забыли помещичьи плены. Кто первый восстал? Рабочие Лены! Мы сами хозяева земли деревенской. Кто первый восстал? Рабочий ленский! Царя прогнали. Порфиру в клочья. Кто первый? Ленские встали рабочие! Рабочий за нас, а мы - за рабочего. Лишь этот союз - республик почва. Деревня! В такие великие дни теснее ряды с городами сомкни! Мы шли и идем с богатеями в бой - одною дорогой, одною судьбой. Бей и разруху, как бил по барам, - двойным, воедино слитым ударом! [1923] 17 АПРЕЛЯ Мы о царском плене забыли за 5 лет. Но тех, за нас убитых на Лене, никогда не забудем. Нет! Россия вздрогнула от гнева злобного, когда через тайгу до нас от ленского места лобного - донесся расстрела гул. Легли, легли Октября буревестники, глядели Сибири снега: их, безоружных, под пуль песенки топтала жандарма нога. И когда фабрикантище ловкий золотые горстьми загребал, липла с каждой с пятирублевки кровь упрятанных тундрам в гроба. Но напрасно старался Терещенко смыть восставших с лица рудника. Эти первые в троне трещинки не залижет никто. Никак. Разгуделась весть о расстреле, и до нынче гудит заряд, по российскому небу растрелясь, Октябрем разгорелась заря. Нынче с золота смыты пятна. Наши тыщи сияющих жил. Наше золото. Взяли обратно. Приказали: - Рабочим служи! - Мы сомкнулись красными ротами. Быстра шагов краснофлагих гряда. Никакой не посмеет ротмистр сыпать пули по нашим рядам. Нынче течем мы. Красная лава. Песня над лавой свободная пенится. Первая наша благодарная слава вам, Ленцы! [1923] НАШЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Еще старухи молятся, в богомольном изгорбясь иге, но уже шаги комсомольцев гремят о новой религии. О религии, в которой нам не бог начертал бег, а, взгудев электромоторы, миром правит сам человек. Не будут вперекор умам дебоширить ведьмы и Вии - будут даже грома на учете тяжелой индустрии. Не господу-богу сквозь воздух разгонять солнечный скат. Мы сдадим и луны, и звезды в Главсиликат. И не будут, уму в срам, люди от неба зависеть - мы ввинтим лампы "Осрам" небу в звездные выси. Не нам писанья священные изучать из-под попьей палки. Мы земле дадим освящение лучом космографии и алгебр. Вырывай у бога вожжи! Что морочить мир чудесами! Человечьи законы - не божьи! - на земле установим сами. Мы не в церковке, тесной и грязненькой будем кукситься в праздники наши. Мы свои установим праздники и распразднуем в грозном марше. Не святить нам столы усеянные. Не творить жратвы обряд. Коммунистов воскресенье - 25-е октября. В этот день в рост весь меж буржуазной паники раб рабочий воскрес, воскрес и встал на ноги. Постоял, посмотрел и пошел, всех религий развея ига. Только вьется красный шелк, да в руке сияет книга. Пусть их, свернувшись в кольца, бьют церквами поклон старухи. Шагайте, да так, комсомольцы, чтоб у неба звенело в ухе! [1923] ВЕСЕННИЙ ВОПРОС Страшное у меня горе. Вероятно - лишусь сна. Вы понимаете, вскоре в РСФСР придет весна. Сегодня и завтра и веков испокон шатается комната - солнца пропойца. Невозможно работать. Определенно обеспокоен. А ведь откровенно говоря - совершенно не из-за чего беспокоиться. Если подойти серьезно - так-то оно так. Солнце посветит - и пройдет мимо. А вот попробуй - от окна оттяни кота. А если и животное интересуется улицей, то мне это - просто необходимо. На улицу вышел и встал в лени я, не в силах... не сдвинуть с места тело. Нет совершенно ни малейшего представления, что ж теперь, собственно говоря, делать?! И за шиворот и по носу каплет безбожно. Слушаешь. Не смахиваешь. Будто стих. Юридически - куда хочешь идти можно, но фактически - сдвинуться никакой возможности. Я, например, считаюсь хорошим поэтом. Ну, скажем, могу доказать: "самогон - большое зло". А что про это? Чем про это? Ну нет совершенно никаких слов. Например: город советские служащие искрапили, приветствуй весну, ответь салютно! Разучились - нечем ответить на капли. Ну, не могут сказать - ни слова. Абсолютно! Стали вот так вот - смотрят рассеянно. Наблюдают - скалывают дворники лед. Под башмаками вода. Бассейны. Сбоку брызжет. Сверху льет. Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что, - например: выбрать день самый синий, и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры всем в этот день раздавали апельсины. Если это дорого - можно выбрать дешевле, проще. Например: чтоб старики, безработные, неучащаяся детвора в 12 часов ежедневно собирались на Советской площади, троекратно кричали б: ура! ура! ура! Ведь все другие вопросы более или менее ясны. И относительно хлеба ясно, и относительно мира ведь. Но этот кардинальный вопрос относительно весны нужно во что бы то ни стало теперь же урегулировать. [1923] НЕ ДЛЯ НАС ПОПОВСКИЕ ПРАЗДНИКИ Пусть богу старухи молятся. Молодым - не след по церквам. Эй, молодежь! Комсомольцы призывом летят к вам. Что толку справлять рождество? Елка - дурням только. Поставят елкин ствол и топочут вокруг польки. Коммунистово рождество - день Парижской Коммуны. В нем родилась, и со дня с того Коммунизм растет юный. Кровь, что тогда лилась Парижем и грязью предместий, Октябрем разгорелась, разбурлясь рабочей местью. Мы вызнали правду книг. Книга - невежд лекарь. Ни земных, ни небесных иг не допустим к спине человека. Чем кадилами вить кольца, богов небывших чествуя, мы в рождестве комсомольца повели безбожные шествия. Теперь воскресенье Христово, попом сочиненная пасха. Для буржуев новый повод осушить с полдюжины насухо. Куличи - в человечий рост - уставят столы Титов. Это Титы придумали пост: подогревание аппетитов. Пусть балуется Тит постом. Наш ответ - прост. Мы постили лет сто. Нам нужен хлеб, а не пост. Хлеб не лезет в рот. Должны добыть сами. Поп врет о насыщении чудесами. Не нам поп - няня. Христу отставку вручите. Наш наставник - знание, книга - наш учитель. Отбрось суеверий сеянье. Отбрось религий обряд. Коммуны воскресенье - 25 октября. Наше место не в церкви грязненькой. На улицы! Плакат в руку! Над верой в наши праздники огнем рассияй науку. [1923] МАРШ КОМСОМОЛЬЦА Комсомолец - к ноге нога! Плечо к плечу! Марш! Товарищ, тверже шагай! Марш греми наш! Пусть их скулит дядьё! - Наши ряды юны. Мы наверно войдем в самый полдень коммуны. Кто? Перед чем сник? Мысли удар дай! Врежься в толщь книг. Нам нет тайн. Со старым не кончен спор. Горят глаз репьи. Мускул шлифуй, спорт! Тело к борьбе крепи. Морем букв, числ плавай рыбой в воде. День - труд. Учись! Тыща ремесл. Дел. После дел всех шаг прогулкой грохайте. Так заливай, смех, чтоб камень лопался в хохоте. Может, конец отцу готовит лапа годов. Готов взамен бойцу? Готов. Всегда готов! Что глядишь вниз - пузо свернул в кольца? Товарищ - становись рядом в ряды комсомольцев! Комсомолец - к ноге нога! Плечо к плечу! Марш! Товарищ, тверже шагай! Марш греми наш! [1923] СХЕМА СМЕХА Выл ветер и не знал о ком, вселяя в сердце дрожь нам. Путем шла баба с молоком, шла железнодорожным. А ровно в семь, по форме, несясь во весь карьер с Оки, сверкнув за семафорами, - взлетает курьерский. Была бы баба ранена, зря выло сто свистков ревмя, - но шел мужик с бараниной и дал понять ей вовремя. Ушла направо баба, ушел налево поезд. Каб не мужик, тогда бы разрезало по пояс. Уже исчез за звезды дым, мужик и баба скрылись. Мы дань герою воздадим, над буднями воскрылясь. Хоть из народной гущи, а спас средь бела дня. Да здравствует торгующий бараниной средняк! Да светит солнце в темноте! Горите, звезды, ночью! Да здравствуют и те, и те - и все иные прочие! [1923] 1-е МАЯ Свети! Вовсю, небес солнцеглазье! Долой - толпу облаков белоручек! Радуйтесь, звезды, на митинг вылазя! Рассейтесь буржуями, тучные тучи! Особенно люди. Рабочий особенно. Вылазь! Сюда из теми подваловой! Что стал? Чего глядишь исподлобленно?! Иди! Подходи! Вливайся! Подваливай! Манометры мозга! Сегодня меряйте, сегодня считайте, сердечные счетчики, - разветривается ль восточный ветер?! Вбирает ли смерч рабочих точки?! Иди, прокопчённый! Иди, просмолённый! Иди! Чего стоишь одинок?! Сегодня 000 000 шагнули - 000 000 ног. Пой! Шагай! Границы провалятся! Лавой распетой на старое ляг! 1 000 000 пальцев, крепче, выше маковый флаг! Пение вспень! Расцепи цепенение! Смотри - отсюда, видишь - тут - 12 000 000 000 сердцебиений - с вами, за вас - в любой из минут. С нами! Сюда! Кругосветная масса, э-С-э-С-э-С-э-Р ручища - вот вам! Вечным единым маем размайся - 1-го Мая, 2-го и 100-го. [1923] 1-е МАЯ Поэты - народ дошлый. Стих? Изволь. Только рифмы дай им. Не говорилось пошлостей больше, чем о мае. Существительные: Мечты. Грёзы. Народы. Пламя. Цветы. Розы. Свободы. Знамя. Образы: Майскою - сказкою. Прилагательные: Красное. Ясное. Вешний. Нездешний. Безбрежный. Мятежный. Вижу - в сандалишки рифм обуты, под древнегреческой образной тогой и сегодня, таща свои атрибуты, - шагает бумагою стих жидконогий. Довольно в люлечных рифмах нянчить - нас, пятилетних сынов зари. Хоть сегодняшний хочется привет переиначить. Хотя б без размеров. Хотя б без рифм. 1 Мая да здравствует декабрь! Маем нам еще не мягчиться. Да здравствует мороз и Сибирь! Мороз, ожелезнивший волю. Каторга камнем камер лучше всяких вёсен растила леса рук. Ими возносим майское знамя - да здравствует декабрь! 1 Мая. Долой нежность! Да здравствует ненависть! Ненависть миллионов к сотням, ненависть, спаявшая солидарность. Пролетарии! Пулями высвисти: - да здравствует ненависть! - 1 Мая. Долой безрассудную пышность земли. Долой случайность вёсен. Да здравствует калькуляция силёнок мира. Да здравствует ум! Ум, из зим и осеней умеющий во всегда высинить май. Да здравствует деланье мая - искусственный май футуристов. Скажешь просто, скажешь коряво - и снова в паре поэтических шор. Трудно с будущим. За край его выдернешь - и то хорошо. [1923] 1-е МАЯ Мы! Коллектив! Человечество! Масса! Довольно маяться. Маем размайся! В улицы! К ноге нога! Всякий лед под нами ломайся! Тайте все снега! 1 мая пусть каждый шаг, в булыжник ударенный, каждое радио, Парижам отданное, каждая песня, каждый стих - трубит международный марш солидарности. 1 мая. Еще не стерто с земли имя последнего хозяина, последнего господина. Еще не в музее последний трон. Против черных, против белых, против желтых воедино - Красный фронт! 1 мая. Уже на трети мира сломан лед. Чтоб все раскидали зим груз, крепите мировой революции оплот, - серпа, молота союз. Сегодня, 1-го мая, наше знамя над миром растя, дружней, плотней, сильней смыкаем плечи рабочих и крестьян. 1 мая. Мы! Коллектив! Человечество! Масса! Довольно маяться - в мае размайся! В улицы! К ноге нога! Весь лед под нами ломайся! Тайте все снега! [1923] РАБОЧИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ Пять лет рабочие глотки поют, века воспоет рабочих любовь - о том, как мерили силы в бою - с Антантой, вооруженной до зубов. Буржуазия зверела. Вселенной мощь - служила одной ей. Ей - танков непробиваемая толщь, ей - миллиарды франков и рублей. И, наконец, карандашей, перьев леса ощетиня в честь ей, лили тысячи буржуазных писак - деготь на рабочих, на буржуев елей. Мы в гриву хлестали, мы били в лоб, мы плыли кровью-рекой. Мы взяли твердыню твердынь - Перекоп чуть не голой рукой. Мы силой смирили силы свирепость. Избита, изгнана стая зверья. Но мыслей ихних цела крепость, стоит, щетинит штыки-перья. Пора последнее оружие отковать. В руки перо берем. Пора - самим пером атаковать! Пора - самим защищаться пером. Исписывая каракулью листов клочья, с трудом вытягивая мыслей ленты, - ночами скрипят корреспонденты-рабочие, крестьяне-корреспонденты. Мы пишем, горесть рабочих вобрав, нас затмит пустомелей лак ли? Мы знаем: миллионом грядущих правд разрастутся наши каракули. Враг рабочим отомстить рад. У бюрократов - волнение. Сыпет на рабочих совбюрократ доносы и увольнения. Видно, верно бьем, видно, бить пора! Под пером кулак дрожит. На мушку берет героя пера. На героя точит ножи. Что ж! - и этот нож отведем от горл. Вновь согнем над письмом плечища. Пролетарский суд кулака припер. И директор "Правдой" прочищен. В дрожь вгоняя врагов рой, трудящемуся защита дружья, да здравствует красное рабочее перо - нынешнее наше оружие! [1923] УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ОТВЕТ Мне надоели ноты - много больно пишут что-то. Предлагаю без лишних фраз универсальный ответ - всем зараз. Если нас вояка тот или иной захочет спровоцировать войной, - наш ответ: нет! А если даже в мордобойном вопросе руку протянут - на конференцию, мол, просим, - всегда ответ: да! Если держава та или другая ультиматумами пугает, - наш ответ: А нет! А если, не пугая ультимативным видом, просят: - Заплатим друг другу по обидам, - всегда ответ: да! Если концессией или чем прочим хотят на шею насесть рабочим, - наш ответ: нет! А если взаимно, вскрыв мошну тугую, предлагают: - Давайте честно поторгуем! - всегда ответ: да! Если хочется сунуть рыло им в то, кого судим, кого милуем, - наш ответ: нет! Если просто попросят одолжения ради - простите такого-то - дурак-дядя, - всегда ответ: да! Керзон, Пуанкаре, и еще кто там?! Каждый из вас пусть не поленится и, прежде чем испускать зряшние ноты, прочтет мое стихотвореньице. [1923] БОРОВСКИЙ Сегодня, пролетариат, гром голосов раскуй, забудь о всепрощеньи-воске. Приконченный фашистской шайкой воровской, в последний раз Москвой пройдет Воровский. Сколько не станет... Сколько не стало... Скольких - в клочья... Скольких - в дым... Где б ни сдали. Чья б ни сдала Мы не сдали, мы не сдадим. Сегодня гнев скругли в огромный бомбы мяч. Сегодня голоса размолний штычьим блеском. В глазах в капиталистовых маячь. Чертись по королевским занавескам. Ответ в мильон шагов пошли на наглость нот. Мильонную толпу у стен кремлевских вызмей. Пусть смерть товарища сегодня подчеркнет бессмертье дела коммунизма. [1923] ЭТО ЗНАЧИТ ВОТ ЧТО! Что значит, что г-н Керзон разразился грозою нот? Это значит - чтоб тише лез он, крепи воздушный флот! Что значит, что господин Фош по Польше парады корчит? Это значит - точится нож. С неба смотри зорче! Что значит, что фашистское тупорылье осмелилось нашего тронуть? Это значит - готовь крылья! Крепи СССР оборону! Что значит, что пни да кочки всё еще по дороге к миру? Это значит - красный летчик, нашу силу в небе рекламируй! Что значит, что стал груб нынче голос пана? Это значит - последний руб гони на аэропланы! Что значит, что фашист Амадори разгалделся о нашей гибели? Это значит - воздушное море в пену пропеллерами выбели! Небо в грозовых пятнах. Это значит: во-первых и во-вторых, в-третьих, в-четвертых и в-пятых, - небо пропеллерами рыхль! [1923] БАКУ Баку. Город ветра. Песок плюет в глаза. Баку. Город пожаров. Полыхание Балахан. Баку. Листья - копоть. Ветки - провода. Баку. Ручьи - чернила нефти. Баку. Плосковерхие дома. Горбоносые люди. Баку. Никто не селится для веселья. Баку. Жирное пятно в пиджаке мира." Баку. Резервуар грязи, но к тебе я тянусь любовью более - чем притягивает дервиша Тибет, Мекка - правоверного, Иерусалим - христиан на богомолье. По тебе машинами вздыхают миллиарды поршней и колес. Поцелуют и опять целуют, не стихая, маслом, нефтью, тихо и взасос. Воле города противостать не смея, цепью сцепеневших тел льнут к Баку покорно даже змеи извивающихся цистерн. Если в будущее крепко верится - это оттого, что до краев изливается столицам в сердце черная бакинская густая кровь. [1923] РАЗВЕ У ВАС НЕ ЧЕШУТСЯ ОБЕ ЛОПАТКИ? Если с неба радуга свешивается или синее без единой заплатки - неужели у вас не чешутся обе лопатки?! Неужели не хочется, чтоб из-под блуз, где прежде горб был, сбросив груз рубашек-обуз, раскрылилась пара крыл?! Или ночь когда в звездищах разночится и Медведицы всякие лезут - неужели не завидно?! Неужели не хочется?! Хочется! до зарезу! Тесно, а в небе простор - дыра! Взлететь бы к богам в селения! Предъявить бы Саваофу от ЦЖО ордера на выселение! Калуга! Чего окопалась лугом? Спишь в земной яме? Тамбов! Калуга! Ввысь! Воробьями! Хорошо, если жениться собрался: махнуть крылом - и губерний за двести! Выдернул перо у страуса - и обратно с подарком к невесте! Саратов! Чего уставил глаз?! Зачарован? Птичьей точкой? Ввысь - ласточкой! Хорошо вот такое обделать чисто: Вечер. Ринуться вечеру в дверь. Рим. Высечь в Риме фашиста - и через час обратно к самовару в Тверь. Или просто: глядишь, рассвет вскрыло - и начинаешь вперегонку гнаться и гнаться. Но... люди - бескрылая нация. Людей создали по дрянному плану: спина - и никакого толка. Купить по аэроплану - одно остается только. И вырастут хвост, перья, крылья. Грудь заостри для любого лёта. Срывайся с земли! Лети, эскадрилья! Россия, взлетай развоздушенным флотом. Скорей! Чего, натянувшись жердью, с земли любоваться небесною твердью? Буравь ее, авио. [1923] [.............................] товарищ Чичерин и тралеры отдает и прочее. Но поэту незачем дипломатический такт. Я б Керзону ответил так: - Вы спрашиваете: "Тралеры брали ли?" Брали тралеры. Почему? Мурман бедный. Нужны ему дюже. Тралер до того вещь нужная, что пришлите хоть сто дюжин, все отберем дюжину за дюжиною. Тралером удобно рыбу удить. А у вас, Керзон, тралерами хоть пруд пруди. Спрашиваете: "Правда ли подготовителей восстаний поддерживали в Афганистане?" Керзон! До чего вы наивны, о боже! И в Персии тоже. Известно, каждой стране в помощи революционерам отказа нет. Спрашиваете: "Правда ли, что белых принимают в Чека, а красных в посольстве?" Принимаем - и еще как! Русские неподражаемы в хлебосольстве. Дверь открыта и для врага и для друга. Каждому помещение по заслугам. Спрашиваете: "Неужели революционерам суммы идут из III Интернационала?" Идут. Но[....................] ...............]ало. Спрашиваете: "А воевать хотите?" Господин Керзон, бросьте этот звон железом. Ступайте в отставку! Чего керзоните?! Наденьте галоши, возьмите зонтик. И, по стопам Ллойд-Джорджиным, гуляйте на даче, занимайтесь мороженым. А то жара действует на мозговые способности. На слабые в особенности. Г-н Керзон, стихотворение это не считайте неудовлетворительным ответом. С поэта взятки гладки. [1923] О ТОМ, КАК У КЕРЗОНА С ОБЕДОМ РАЗРАСТАЛАСЬ АППЕТИТОВ ЗОНА (ФАНТАСТИЧЕСКАЯ, НО ВОЗМОЖНАЯ ИСТОРИЯ) Керзон разразился ультиматумом. Не очень ярким, так... матовым. "Чтоб в искренности СССР убедиться воочию, возвратите тралер, который скрали, и прочее, и прочее, и прочее..." Чичерин ответил: "Что ж, берите, ежели вы в просьбах своих так умеренны и вежливы". А Керзон взбесился что было сил. "Ну, - думает, - мало запросил. Ужотко загну я им нотку!" И снова пастью ощеренной Керзон лезет на Чичерина. "Каждому шпиону, который кого-нибудь когда-нибудь предал, уплатить по 30 и по тысяч. Затем пересмотреть всех полпредов. И вообще... самим себя высечь". Пока официального ответа нет. Но я б Керзону дал совет: - Больно мало просите что-то. Я б загнул такую ноту. Опуская излишние дипломатические длинноты, вот текст этой ноты: "Москва, Наркоминдел, мистеру Чичерину. 1. Требую немедленной реорганизации в Наркомине. Требую, чтоб это самое "Ино" товарища Вайнштейна изжарило в камине, а в "Ино" назначило нашего Болдуина. 2. Мисс Гаррисон до того преследованиями вызлена, до того скомпрометирована в глазах высших сфер, что требую предоставить ей пожизненно всю секретную переписку СССР. 3. Немедленно с мальчиком пришлите Баку, чтоб завтра же утром было тут. А чтоб буржуа жирели, лежа на боку, в сутки восстановить собственнический институт. 4. Требую, чтоб мне всё золото, Уркварту - всё железо, а не то развею в пепел и дым". Словом, требуйте, сколько влезет, - всё равно не дадим. [1923] СМЫКАЙ РЯДЫ! Чтоб крепла трудовая Русь, одна должна быть почва: неразрываемый союз крестьянства и рабочего. Не раз мы вместе были, чать: лихая шла година. Рабочих и крестьянства рать шагала воедино. Когда пришли расправы дни, мы вместе шли на тронище, и вместе, кулаком одним, покрыли по коронище. Восстав на богатейский мир, союзом тоже, вместе, пузатых с фабрик гнали мы, пузатых - из поместий. Войной вражище лез не раз. Единокровной дружбой война навек спаяла нас красноармейской службой. Деньки становятся ясней. Мы занялися стройкой. Крестьянин! Эй! Еще тесней в ряду с рабочим стой-ка! Бельмо для многих красный герб. Такой ввинтите болт им - чтобы вовек крестьянский серп не разлучился с молотом. И это нынче не слова - прошла к словам привычка! Чай, всем в глаза бросалось вам в газетах слово "смычка"? - Сомкнись с селом! - сказал Ильич, и город первый шествует. Десятки городов на клич над деревнями шефствуют. А ты в ответ хлеба рожай, делись им с городами! Учись - и хлеба урожай учетверишь с годами. [1923] ГОРБ Арбат толкучкою давил и сбоку и с хвоста. Невмоготу - кряхтел да выл и крикнул извозца. И вдруг такая стала тишь. Куда девалась скорбь? Всё было как всегда, и лишь ушел извозчик в горб. В чуть видный съежился комок, умерен в вёрстах езд. Он не мешал, я видеть мог цветущее окрест. И свет и радость от него же и в золоте Арбат. Чуть плелся конь. Дрожали вожжи. Извозчик был горбат. [1923] КОМИНТЕРН "Зловредная организация, именующая себя III Интернационалом". Из ноты Керзона. Глядя - в грядущую грозу, в грядущие грома, валы времен, валы пространств громя, рули мятежных дней могуче сжав и верно, - плывет Москвой дредноут Коминтерна. Буржуи мира, притаясь по скрывшим окна шторам, дрожат, предчувствуя грядущих штурмов шторм, Слюною нот в бессильи иссякая, орут: - Зловредная, такая, рассякая! - А рядом поднят ввысь миллион рабочих рук, гудит сердец рабочих миллионный стук, - сбивая цепь границ с всего земного лона, гудит, гремит и крепнет голос миллионный: - Ты наша! Стой на страже красных дней. Раскатом голосов покрой Керзоньи бредни! Вреди, чтоб был твой вред всех вредов повредней, чтоб не было организации зловредней. [1923] МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ Дело земли - вертеться. Литься - дело вод. Дело молодых гвардейцев - бег, галоп вперед. Жизнь шажком стара нам. Бегом под знаменем алым. Комсомольским миллионным тараном вперед! Но этого мало. Полками по полкам книжным, чтоб буквы и то смяло. Мысль засеем и выжнем. Вперед! Но этого мало. Через самую высочайшую высь махни атакующим валом. Новым чувством мысль будоражь! Но и этого мало. Ковром вселенную взвей. Моль из вселенной выбей! Вели лететь левей всей вселенской глыбе! [1923] ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО ЛЕТЧИКА Тесно у вас, грязно у вас. У вас душно. Чего ж в этом грязном, в тесном увяз? В новый мир! Завоюй воздушный. По норме аршинной ютитесь норами. У мертвых - и то помещение блёстче. А воздуху кто установит нормы? Бери хоть стоаршинную площадь. Мажешься, салишься в земле пропылённой, с глоткой будто пылью пропилен. А здесь, хоть все облетаешь лона, чист. Лишь в солнце лучи окропили. Вы рубите горы и скат многолесый, мостом нависаете в мелочь - ручьи. А воздух, воздух - сплошные рельсы. Луны и солнца - рельсы-лучи. Горд человек, человечество пыжится: - Я, дескать, самая главная ижица. Вокруг меня вселенная движется. - А в небе одних этих самых Марсов такая сплошная огромная масса, что все миллиарды людья человечьего в сравнении с ней и насчитывать нечего, Чего в ползках, в шажочках увяз, чуть движешь пятипудовики тушины? Будь аэрокрылым - и станет у вас мир, которому короток глаз, все стены которого в ветрах развоздушены. [1923] ИТОГ Только что в окошечный в кусочек прокопчённый вглядывались, ждя рассветный час. Жили черные, к земле прижавшись черной, по фабричным по задворкам волочась. Только что корявой сошкой землю рыли, только что проселками плелись возком, только что... куда на крыльях! - еле двигались шажочком да ползком. Только что Керзоновы угрозы пролетали. Только что приказ крылатый дан: - Пролетарий, на аэроплан! - А уже гроши за грошами слились в мощь боевых машин. Завинти винты и, кроша ими тучи, в небе крылом маши. И уже в ответ на афиши лётный день громоздится ко дню. Задирается выше и выше голова небесам в стрекотню. Чаще глаз на солнце щерите, приложив козырек руки. - Это пролетарий в небе чертит первые корявые круги. Первый неуклюжий шаг пускай коряв - не удержите поднявших якоря. Черные! Смотрите, своры, сворищи и сворки. Ежедневно - руки тверже, мозг светлей. Вот уже летим восьмеркою к восьмерке и нанизываем петлю к петле. Мы привыкли слово утверждать на деле, пусть десяток птиц кружился нынче. На недели взгромоздя труда недели, миллионокрылые в грядущих битвах вымчим. Если вздумают паны и бары наступлением сменить мазурки и кадрили, им любым на ихний вызов ярый мы ответим тыщей эскадрилий. И когда придет итогов год, в памяти недели этой отрывая клад, скажут: итого - пролетарий стал крылат. [1923] АВИАЧАСТУШКИ И ласточка и курица на полеты хмурятся. Как людьё поразлетится, не догнать его и птице. Был летун один Илья - да и то в ненастье ж. Всякий день летаю я. Небо - двери настежь! Крылья сделаны гусю. Гусь - взлетит до крыши. Я не гусь, а мчусь вовсю всякой крыши выше. Паровоз, что тачьца: еле в рельсах тащится. Мне ж любые дали - чушь: в две минуты долечу ж! Летчик! Эй! Вовсю гляди ты! За тобой следят бандиты. - Ну их к черту лешему, не догнать нас пешему! Саранча посевы жрет, полсела набила в рот. Серой эту саранчу с самолета окачу. Над лесами жар и зной, жрет пожар их желтизной. А пилот над этим адом льет водищу водопадом. Нынче видели комету, а хвоста у ней и нету. Самолет задела малость, вся хвостина оборвалась. Прождала я цело лето желдорожного билета: кто же грош на Фоккер внес - утирает птицам нос. Плачут горько клоп да вошь, - человека не найдешь. На воздушном на пути их и тифу не найти. [1923] АВИАДНИ Эти дни пропеллеры пели. Раструбите и в прозу и в песенный лад! В эти дни не на словах, на деле - пролетарий стал крылат. Только что прогудело приказом по рядам рабочих рот: - Пролетарий, довольно пялиться наземь! Пролетарий - на самолет! - А уже у глаз чуть не рвутся швы. Глазеют, забыв про сны и дрёмы, - это "Московский большевик" взлетает над аэродромом. Больше, шире лётонедели. Воспевай их, песенный лад. В эти дни не на словах - на деле пролетарий стал крылат. [1923] НОРДЕРНЕЙ Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная - немецкий курорт, живу в Нордернее. Небо то луч, то чайку роняет. Море блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны приливом полберега выроют, то краб, то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море закат киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы, что ли, громовий раскат. Я жду не дождусь и не в силах дождаться, но верую в ярую, верую в скорую. - И чудится: из-за островочка кронштадтцы уже выплывают и целят "Авророю". Но море в терпеньи, и буре не вывести. Волну и не гладят ветровы пальчики. По пляжу впластались в песок и в ленивости купальщицы млеют, млеют купальщики. И видится: буря вздымается с дюны. "Купальщики, жиром набитые бочки, спасайтесь! Покроет, измелет и сдунет. Песчинки - пули, песок - пулеметчики". Но пляж буржуйкам ласкает подошвы, Но ветер, песок в ладу с грудастыми. С улыбкой: - как всё в Германии дешево! - валютчики греют катары и астмы. Но это ж, наверно, красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков, сейчас на табльдоты накинутся, врежутся, ринутся, бросятся. Но обер на барыню косится рабьи: фашистский на барыньке знак муссолинится. Сося и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят, как в море закатище вклинится. Чье сердце октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат, ни моря рёволицые, тому ничего, ни красот, ни климатов, не надо - кроме тебя, Революция! Нордерней, 4 августа [1923] МОСКВА-КЕНИГСБЕРГ Проезжие - прохожих реже. Еще храпит Москва деляг. Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный "Каделяк". Обмахнуло радиатор горизонта веером. - Eins! zwei! drei! {*} - Мотора гром. {* Раз! два! три! (нем.).} В небо дверью - аэродром. Брик. Механик. Ньюбольд. Пилот. Вещи. Всем по пять кило. Влезли пятеро. Земля попятилась. Разбежались дорожки- ящеры. Ходынка накрылась скатертцей. Красноармейцы, Ходынкой стоящие, стоя ж - назад катятся. Небо - не ты ль?.. Звезды - не вы ль это?! Мимо звезды (нельзя без виз)! Навылет небу, всему навылет, пали - земной отлетающий низ! Развернулось солнечное это. И пошли часы необычайниться. Города, светящиеся в облачных просветах. Птица догоняет, не догнала - тянется... Ямы воздуха. С размаха ухаем. Рядом молния. Сощурился Ньюбольд Гром мотора. В ухе и над ухом. Но не раздраженье. Не боль. Сердце, чаще! Мотору вторь. Слились сладчайше я и мотор: "Крылья Икар в скалы низверг, чтоб воздух-река тек в Кенигсберг. От чертежных дел седел Леонардо, чтоб я летел, куда мне надо. Калечился Уточкин, чтоб близко-близко, от солнца на чуточку, парить над Двинском. Рекорд в рекорд вбивал Горро, чтобы я вот - этой тучей-горой. Коптел над "Гномом" Юнкерс и Дукс, чтоб спорил с громом моторов стук". Что же - для того конец крылам Икариным, человечество затем трудом заводов никло, - чтобы этакий Владимир Маяковский, барином, Кенигсбергами распархивался на каникулы?! Чтобы этакой бесхвостой и бескрылой курице меж подушками усесться куце?! Чтоб кидать, и не выглядывая из гондолы, кожуру колбасную - на города и долы?!. Нет! Вылазьте из гондолы, плечи! зрачков глазейте в каждый глаз! Завтрашнее, послезавтрашнее человечество, мой неодолимый стальнорукий класс, - я благодарю тебя за то, что ты в полетах и меня, слабейшего, вковал своим звеном. Возлагаю на тебя - земля труда и пота - горизонта огненный венок. Мы взлетели, но еще - не слишком. Если надо к Марсам дуги выгнуть - сделай милость, дай отдать мою жизнишку. Хочешь, вниз с трех тысяч метров прыгну?! Berlin, 6/IX-23 СОЛИДАРНОСТЬ Наша пушнина пришла на Лейпцигскую ярмарку в забастовку транспортников. Тт. Каминский и Кушнер обратились в стачечный комитет, и сам комитет пошел с ними разгружать вагоны советских товаров. Товарищи из ВЦСПС, отметьте этот акт международной рабочей солидарности! В. М. Ярмарка. Вовсю! Нелепица на нелепице. Лейпциг гудит. Суетится Лейпциг. Но площадь вокзальную грохот не залил. Вокзалы стоят. Бастуют вокзалы. Сегодня сказали хозяевам грузчики: "Ну что ж, посидимте, сложивши ручки!" Лишь изредка тишь будоражило эхо; это грузчики бьют штрейкбрехеров. Скрипят буржуи. Ходят около: - Товарищи эти разденут догола! - Но случай буржуям веселие кинул: Советы в Лейпциг прислали пушнину. Смеясь, тараканьими водят усами: - Устроили стачечку - лопайте сами! Забудете к бунтам клонить и клониться, когда заваляются ваши куницы! - Вовсю балаганит, гуляет Лейпциг. И вдруг буржуям такие нелепицы (от дива шея трубой водосточной): выходит - живьем! - комитет стачечный. Рукав завернули. Ринулись в дело. И... чрево пакгауза вмиг опустело. Гуляет ярмарка. Сыпет нелепицы. Гуляет советским соболем Лейпциг. Страшны ли рабочим при этакой спайке буржуевы белые своры и стайки?! [1923] УЖЕ! Уже голодище берет в костяные путы. Уже и на сытых наступают посты. Уже под вывесками "Milch und Butter" {*} {* "Молоко и масло" (нем.).} выхващиваются хвосты. Уже на Kurffirstendamm'е ночью перешептываются выжиги: "Слыхали?! Засада у Рабиновича... Отобрали "шведки" и "рыжики". Уже воскресли бывшие бурши. Показывают буржуйный норов. Уже разговаривают языком пушек Носке и Людендорф. Уже заборы стали ломаться, Рвет бумажки ветра дых. Сжимая кулак, у коммунистических прокламаций толпы голодных и худых. Уже валюта стала Луна-парком - не догонишь и четырежды скор - так летит, летит германская марка с долларных американских гор. Уже чехардят Штреземаны и Куны. И сытый, и тот, кто голодом глодан, знают - это пришли кануны нашего семнадцатого года. [1923] КИНОПОВЕТРИЕ Европа. Город. Глаза домищами шарили. В глаза - разноцветные капли. На столбах, на версту, на мильоны ладов: ------------------------------------- | !!!!!ЧАРЛИ | | ЧАПЛИН!!!!! | ------------------------------------- Мятый человечишко из Лос-Анжелоса через океаны раскатывает ролик. И каждый, у кого губы нашлося, ржет до изнеможения, ржет до колик. Денди туфлястый (огурцами огурятся) - к черту! Дамища (груди - стог). Ужин. Курица. В морду курицей. Мотоцикл. Толпа. Сыщик. Свисток. В хвост. В гриву. В глаз. В бровь. Желе-подбородки трясутся игриво. Кино гогочет в мильон шиберов. Молчи, Европа, дура сквозная! Мусьи, заткните ваше орло. Не вы, я уверен, - не вы, я знаю, - над вами смеется товарищ Шарло. Жирноживотые. Лобоузкие. Европейцы, на чем у вас пудры пыльца? Разве эти чаплинские усики - не всё, что у Европы осталось от лица? Шарло. Спадают штаны-гармошки. Кок. Котелочек около клока. В издевке твои комарьи ножки, Европа фраков и файфоклоков. Кино заливается щиплемой девкой. Чарли заехал какой-то мисс. Публика, тише! Над вами издевка. Европа - оплюйся, сядь, уймись. Чаплин - валяй, марай соусами. Будет: не соусом, будет: не в фильме. Забитые встанут, забитые сами метлою пройдут мировыми милями. А пока - Мишка, верти ручку. Бой! Алло! Всемирная сенсация. Последняя штучка. Шарло на крыльях. Воздушный Шарло. [1923] МАЯКОВСКАЯ ГАЛЕРЕЯ (ТЕ, КОГО Я НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ) ПУАНКАРЕ Мусье! Нам ваш необходим портрет. На фотографиях ни капли сходства нет. Мусье! Вас разница в деталях да не вгоняет в грусть. Позируйте! Дела? Рисую наизусть. По политике глядя, Пуанкаре такой дядя. - Фигура редкостнейшая в мире - поперек себя шире. Пузо - ест досыта. Лысый. Небольшого роста - чуть больше хорошей крысы. Кожа со щек свисает, как у бульдога. Бороды нет, бородавок много. Зубы редкие - всего два, но такие, что под губой умещаются едва. Физиономия красная, пальцы - тоже: никак после войны отмыть не может. Кровью двадцати миллионов и пальцы краснеют, и на волосенках, и на фрачной коре. Если совесть есть - из одного пятна крови совесть Пуанкаре. С утра дела подают ему; пересматривает бумажки, кровавит папки. Потом отдыхает: ловит мух и отрывает у мух лапки. Пообрывав лапки и ножки, едет заседать в Лигу наций. Вернется - паклю к хвосту кошки привяжет, зажжет и пустит гоняться. Глядит и начинает млеть. В голове мечты растут: о, если бы всей земле паклю привязать к хвосту?! Затем - обедает, как все люди, лишь жаркое живьем подают на блюде. Нравится: пища пищит! Ворочает вилкой с медленной ленью: крови вид разжигает аппетит и способствует пищеваренью. За обедом любит полакать молока. Лакает бидонами, - бидоны те сами в рот текут. Молоко берется от рурских детей; молочница - генерал Дегут. Пищеварению в лад переваривая пищу, любит гулять по дороге к кладбищу. Если похороны - идет сзади, тихо похихикивает, на гроб глядя. Разулыбавшись так, Пуанкаре любит попасть под кодак. Утром слушает, от восторга горя, - газетчик Парижем заливается в мили: - "Юманите"! Пуанкаря последний портрет - хохочет на могиле! - От Парижа по самый Рур - смех да чавк. Балагур! Весельчак! Пуанкаре и искусством заниматься тщится. Пуанкаре любит антикварные вещицы. Вечером дает эстетике волю: орамив золотом, глазками ворьими любуется траченными молью Версальским и прочими договорами. К ночи ищет развлечений потише. За день уморен делами тяжкими, ловит по очереди своих детишек и, хохоча от удовольствия, сечет подтяжками. Похлестывая дочку, приговаривает меж ржаний: - Эх, быть бы тебе Германией, а не Жанной! - Ночь. Не подчиняясь обычной рутине - не ему за подушки, за одеяла браться, - Пуанкаре соткет и спит в паутине репараций. Веселенький персонаж держит в ручках мир наш. Мусье, не правда ли, похож до нити?! Нет? Извините! Сами виноваты: вы же не представились мне в мою бытность в Париже. [1923] МУССОЛИНИ Куда глаз ни кинем - газеты полны именем Муссолиньим. Для не видевших рисую Муссолини; я. Точка в точку, в линию линия. Родители Муссолини, не пыжьтесь в критике! Не похож? Точнейшая копия политики. У Муссолини вид ахов. - Голые конечности, черная рубаха; на руках и на ногах тыщи кустов шерстищи; руки до пяток, метут низы. В общем, у Муссолини вид шимпанзы. Лица нет, вместо - огромный знак погромный. Столько ноздрей у человека - зря! У Муссолини всего одна ноздря, да и та разодрана пополам ровно при дележе ворованного. Муссолини весь в блеске регалий. Таким оружием не сразить врага ли?! Без шпалера, без шпаги, но вооружен здорово: на боку целый литр касторовый; когда плеснут касторку в рот те, не повозражаешь фашистской роте. Чтобы всюду Муссолини чувствовалось как дома - в лапище связка отмычек и фомок. В министерстве первое выступление премьера было скандалом, не имеющим примера. Чешет Муссолини, а не поймешь ни бельмеса. Хорошо - нашелся переводчик бесплатный. - Т-ш-ш-ш! - пронеслось, как зефир средь леса. - Это язык блатный! - Пришлось, чтоб точить дипломатические лясы, для министров открыть вечерние классы. Министры подучились, даже без труда без особенного, - меж министрами много народу способного. У фашистов вообще к знанию тяга: хоть раз гляньте, с какой жаждой Муссолиниева ватага накидывается на "Аванти" После этой работы упорной от газеты не остается даже кассы наборной. Вначале Муссолини, как и всякий Азеф, социалистничал, на митингах разевая зев. Во время пребывания в рабочей рати изучил, какие такие Серрати, и нынче может голыми руками брать и рассаживать за решетки камер. Идеал Муссолиний - наш Петр. Чтоб догнать его, лезет из пота в пот. Портрет Петра. Вглядываясь в лик его, говорит: - Я выше, как ни кинуть. Что там дубинка у Петра у Великого! А я ношу целую дубину. - Политикой не исчерпывается - не на век же весь ее! Муссолини не забывает и основную профессию. Возвращаясь с погрома или с развлечений иных, Муссолини не признает ключей дверных. Демонстрирует министрам, как можно негромко любую дверь взломать фомкой. Карьере не лет же до ста расти. Надавят коммунисты - пустишь сок. А это всё же в старости небольшой, но верный кусок. А пока на свободе резвится этакий, жиреет, блестит от жирного глянца. А почему он не в зверинце, не за решеткой, не в клетке? Это частное дело итальянцев. По-моему, портрет удачный выдался. Может, не похожа какая точьца. Говоря откровенно, я с ним не виделся. Да, собственно говоря, и не очень хочется. Хоть шкура у меня и не очень пушистая, боюсь, не пригляделся б какому фашисту я. [1923] КЕРЗОН Многие слышали звон, да не знают, что такое - Керзон. В редком селе, у редкого города имеется карточка знаменитого лорда. Гордого лорда запечатлеть рад. Но я, разумеется, не фотографический аппарат. Что толку в лордовой морде нам?! Лорда рисую по делам по лординым. У Керзона замечательный вид. Сразу видно - Керзон родовит. Лысина двумя волосенками припомажена. Лица не имеется: деталь, не важно. Лицо принимает, какое модно, какое английским купцам угодно. Керзон красив - хоть на выставку выставь. Во-первых, у Керзона, как и необходимо для империалистов, вместо мелочей на лице один рот: то ест, то орет. Самое удивительное в Керзоне - аппетит. Во что умудряется столько идти?! Заправляет одних только мурманских осетров по тралеру ежедневно в желудок-ров. Бойся Керзону в зубы даться - аппетит его за обедом склонен разрастаться. И глотка хороша. Из этой глотки голос - это не голос, а медь. Но иногда испускает фальшивые нотки, если на ухо наш наступает медведь. Хоть голос бочкин, за вёрсты дно там, но толк от нот от этих мал. Рабочие в ответ по этим нотам распевают "Интернационал". Керзон одеждой надает очок! Разглаженнейшие брючки и изящнейший фрачок; духами душится, - не помню имя, - предпочел бы бакинскими душиться, нефтяными. На ручках перчатки вечно таскает, - общеизвестная манера шулерская. Во всяких разговорах Керзонья тактика - передернуть парочку фактиков. Напишут бумажку, подпишутся: "Раскольников", и Керзон на НКИД врет, как на покойников. У Керзона влечение и к развлечениям. Одно из любимых керзоновских занятий - ходить к задравшейся английской знати. Хлебом Керзона не корми, дай ему задравшихся супругов. Моментально водворит мир, рассказав им друг про друга. Мужу скажет: - Не слушайте сплетни, не старик к ней ходит, а несовершеннолетний. - А жене: - Не верьте, сплетни о шансонетке. Не от нее, от другой у мужа детки. - Вцепится жена мужу в бороду и тянет книзу - лафа Керзону, лорду- маркизу. Говорит, похихикивая подобающе сану: - Ну, и устроил я им Лозанну! - Многим выяснится в этой миниатюрке, из-за кого задрались греки и турки. В нотах Керзон удал, в гневе - яр, но можно умилостивить, показав доллар. Нет обиды, кою было бы невозможно смыть деньгою. Давайте доллары, гоните шиллинги, и снова Керзон - добрый и миленький. Был бы полной чашей Керзоний дом, да зловредная организация у Керзона бельмом. Снится за ночь Керзону раз сто, как Шумяцкий с Раскольниковым подымают Восток и от гордой Британской империи летят по ветру пух и перья. Вскочит от злости бегемотово-сер - да кулаками на карту СССР. Пока кулак не расшибет о камень, бьет по карте стенной кулаками. Можно еще поописать лик-то, да не люблю я этих международных конфликтов. Москва, 21 мая [1923] ПИЛСУДСКИЙ Чьи уши - не ваши ли? - не слышали о грозном фельдмаршале?! Склонитесь, забудьте суеты и суетцы! Поджилки не трясутся у кого! Мною рисуется портрет Пилсудского. РОСТ У Пилсудского нет никакого роста. Вернее, росты у него разные: маленький - если бьют, большой - если победу празднует. Когда старается вырасти рьяней, к нему красноармейца приставляют няней. Впрочем, военная не привлекает трель его: не краснозвездников, а краснокрестников норовит расстреливать. ГОЛОВА Крохотный лоб. Только для кокарды: уместилась чтоб. А под лобиком сейчас же идут челюстищи зубов на тыщу или на две тыщи. Смотри, чтоб челюстьце не попалась работца, а то разрастется. Приоткроется челюсть, жря или зыкая, - а там вместо языка - верста треязыкая. Почему уважаемый воин так обильно языками благоустроен? А потому такое языков количество, что три сапога, по сапогу на величество, - а иногда необходимо, чтоб пан мог вылизывать единовременно трое сапог: во-первых - Фошевы подошвы, Френчу звездочку шпорову да туфлю собственному буржуазному борову. Стоит на коленках и лижет, и лижет, только сзади блестят пуговицы яркие. Никто никогда не становился ниже: Пилсудский даже ниже польской марки. А чтоб в глаза не бросился лизательный снаряд - над челюстью усищев жесткий ряд. Никто не видал Пилсудского телеса. Думаю, под рубашкой Пилсудский - лиса. Одежда: мундир, в золото выткан, а сзади к мундиру - длиннющая нитка, конец к мундиру, а конец второй - держится Пуанкарой. Дернет - Пилсудский дрыгнет ляжкой. Дернет - Пилсудский звякнет шашкой. Характер пилсудчий - сучий. Подходит хозяин - хвостика выкрут. Скажет: "Куси!" - вопьется в икру. Зато и сахар попадает на носик этой злейшей из антантовских мосек. То новеньким заменят жупан драненький, то танк подарят, то просто франки. Устрой перерыв в хозяйских харчах - и пес моментально б сник и зачах. Должен и вере дать дань я и убеждения оттенить до последних толик: Пилсудский был социалистического вероисповедания, но по убеждению всегда иезуит-католик. Демократизм прихрамывает, староват одёр, У рабочих в одра исчезает вера. Придется и Пилсудскому задать дёру из своего Бельведера. Не очень ли портрет выглядит подленько? Пожалуй, но все же не подлей подлинника. [1923] СТИННЕС В Германии, куда ни кинешься, выжужживается имя Стиннеса. Разумеется, не резцу его обрезать, недостаточно ни букв, ни линий ему. Со Стиннеса надо писать образа. Минимум. Все - и ряды городов и сёл - перед Стиннесом падают ниц. Стиннес - вроде солнец. Даже солнце тусклей пялит наземь оба глаза и золотозубый рот. Солнце шляется по земным грязям, Стиннес - наоборот. К нему с земли подымаются лучики - прибыли, ренты и прочие получки. Ни солнцу, ни Стиннесу страны насест, наций узы: "интернационалист" - и немца съест и француза. Под ногами его враг разит врага. Мертвые падают - рота на роте. А у Стиннеса - в Германии одна нога, а другая - напротив. На Стиннесе всё держится: сила! Это даже не громовержец - громоверзила. У Стиннеса столько частей тела, что запомнить - немыслимое дело. Так, вместо рта у Стиннеса рейхстаг. Ноги - германские желдороги. Без денег карман - болтается задарма, да и много ли снесешь в кармане их?! А Стиннеса карман - госбанк Германии. У человеков слабенькие голоса, а у многих и слабенького нет. Голос Стиннеса - каждая полоса тысячи германских газет. Даже думать - и то незачем ему: все Шпенглеры - только Стиннесов ум. Глаза его - божьего глаза ярче, и в каждом вместо зрачка - долларчик. У нас для пищеварения - кишечки узкие, невелика доблесть. А у Стиннеса - целая Рурская область. У нас пальцы - чтоб работой пылиться. А у Стиннеса пальцы - вся полиция. Оперение? Из ничего умеет оперяться, даже из репараций. А чтоб рабочие не пробовали вздеть уздечки, у Стиннеса даже собственные эсдечики. Немецкие эсдечики эти кинутся на всё в свете - и на врага и на друга, на все, кроме собственности Стиннеса Гуго. Растет он, как солнце вырастает в горах. Над немцами нависает мало-помалу. Золотом в мешке рубахи-крахмала. Стоит он, в самое небо всинясь. Галстуком мешок завязан туго. Таков Стиннес Гуго. Не исчерпают сиятельного строки написанные - целые нужны бы школы иконописные. Надеюсь, скоро это солнце разрисуют саксонцы. [1923] ВАНДЕРВЕЛЬДЕ Воскуря фимиам, - восторг воскрыли, не закрывая отверзтого в хвальбе рта, - славьте социалиста его величества, короля Альберта! Смотрите ж! Какого черта лешего! Какой роскошнейший открывается вид нам! Видите, видите его, светлейшего? Видите? Не видно! Не видно? Это оттого, что Вандервельде для глаза тяжел. Окраска глаза выжигает зноем. Вандервельде до того, до того желт, что просто глаза слепит желтизною. Вместо волоса желтенький пушок стелется. Желтые ботиночки, желтые одежонки. Под желтенькой кожицей желтенькое тельце. В карманчиках желтые антантины деньжонки. Желтенькое сердечко, желтенький ум. Душонку желтенькие чувства рассияли. Только ушки розоватые после путешествия в Москву да пальчик в чернилах - подписывался в Версале. При взгляде на дела его и на него самого - я, разумеется, совсем не острю - так и хочется из Вандервельде сделать самовар или дюжинку новеньких медножелтых кастрюль. Сделать бы - и на полки антантовских кухонь, чтоб вечно челядь глазели глаза его, чтоб, даже когда то испустит дух он, от Вандервельде пользу видели хозяева. Но пока еще не положил он за Антанту живот, пока на самовар не переделан Эмилий, - Вандервельде жив, Вандервельде живет в собственнейшем парке, в собственнейшей вилле, Если жизнь Вандервельдичью посмотришь близ, то думаешь: на чёрта ему социализм? Развлекается ананасом да рябчиком-дичью. От прочего буржуя отличить не очень. Чего ему не хватает - молока птичья?! Да разве - что зад камергерски не раззолочен! Углубить в психологию нужно стих. Нутро вполне соответствует наружности. У Вандервельде качеств множество. Но, не занимаясь психоложеством, выделю одно: до боли Эмиль сердоболен. Услышит, что где-то кого-то судят, - сквозь снег, за мили, огнем юридическим выжегши груди, несется защитник, рыцарь Эмилий. Особенно, когда желто-розовые мальчики густо, как сельди, набьются в своем "Втором интернациональчике". Тогда особенно прекрасен "Вандервельде. Очевидцы утверждают, божатся: - Верно! - У Вандервельде язычище этакий, что его развертывают, как в работе землемерной землемеры развертывают версты рулетки. Высунет - и на 24 часа начинает чесать. Раза два обернет языком здания заседания. По мере того как мысли растут, язык раскручивает за верстой версту. За сто верст развернется, дотянется до Парижа, того лизнет, другого полижет. Доберется до русской жизни - отравит слюну, ядовитою брызнет. Весь мир обойдут слова-бродяги, каждый пень обшарят, каждый куст. И снова начинает язык втягивать соглашательский Златоуст. Оркестры, играйте туш! Публика, неистовствуй, "ура" горля! Таков Вандервельде - социалист-душка, социалист его величества короля. Скажут: к чему эти сатирические трели?! Обличения Вандервельде поседели, устарели. Что Вандервельде! Безобидная овечка. Да. Но из-за Вандервельде глядят тысячи отечественных вандервельдчиков и вандервельдят. [1923] ГОМПЕРС Из вас никто ни с компасом, ни без компаса - никак и никогда не сыщет Гомперса. Многие даже не знают, что это: фрукт, фамилия или принадлежность туалета. А в Америке это имя гремит, как гром. Знает каждый человек, и лошадь, и пес: - А! как же знаем, знаем - знаменитейший, уважаемый Гомперс! - Чтоб вам мозги не сворачивало от боли, чтоб вас не разрывало недоумение, - сообщаю: Гомперс - человек, более или менее. Самое неожиданное, как в солнце дождь, что Гомперс величается - "рабочий вождь"! Но Гомперсу гимны слагать рановато. Советую осмотреться, ждя, - больно уж вид странноватый у этого величественного американского вождя. Дактилоскопией снимать бы подобных выжиг, чтоб каждый троевидно видеть мог. Но... По причинам, приводимым ниже, приходится фотографировать только профилёк. Окидывая Гомперса умственным оком, Удивляешься, чего он ходит боком? Думаешь - первое впечатление ложное, разбираешься в вопросе - и снова убеждаешься: стороны противоположной нет вовсе. Как ни думай, как ни ковыряй, никому, не исключая и господа-громовержца, непонятно, на чем, собственно говоря, этот человек держится. Нога одна, хотя и длинная. Грудь одна, хотя и бравая. Лысина - половинная, всего половина, и то - правая. Но где же левая, левая где же?! Открою - проще нет ларчика: куплена миллиардерами Рокфеллерами, Карпеджи. Дыра - и слегка прикрыта - долларчиком. Ходить на двух ногах старо. Но себя на одной трудно нести. Гомперс прихрамывает от односторонности. Плетется он у рабочего движения в хвосте. Меж министрами треплется полубородка полуседая. Раскланиваясь разлюбезно то с этим, то с тем, к ихнему полу реверансами полуприседает. Чуть рабочий за ум берется, - чтоб рабочего обратно впречь, миллиардеры выпускают своего уродца, и уродец держит такую речь: - Мистеры рабочие! Я стар, я сед и советую: бросьте вы революции эти! Ссориться с папашей никогда не след. А мы все - Рокфеллеровы дети. Скажите, ну зачем справлять маевки?! Папаша Рокфеллер не любит бездельников. Работать будете - погладит по головке. Для гуляний разве мало понедельников?! Я сам - рабочий бывший, лишь теперь у меня буржуазная родня. Я, по понедельникам много пивший, утверждаю: Нет превосходнее дня. А главное - помните: большевики - буки, собственность отменили! Аж курам смех! Словом, если к горлу к большевичьему протянем руки, - помогите Рокфеллерам с ног со всех. - Позволяют ему, если речь чересчур гаденька, даже к ручке приложиться президента Гардинга. ВЫВОД - вслепую не беги за вождем. Сначала посмотрим, сначала подождем. Чтоб после не пришлось солоно, говорунов сильнее школь. Иного вождя - за ушко да на солнышко. [1923] РАБОЧИМ КУРСКА, ДОБЫВШИМ ПЕРВУЮ РУДУ, ВРЕМЕННЫЙ ПАМЯТНИК РАБОТЫ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО Было: социализм - восторженное слово! С флагом, с песней становились слева, и сама на головы спускалась слава. Сквозь огонь прошли, сквозь пушечные дула. Вместо гор восторга - горе дола. Стало: коммунизм - обычнейшее дело. Нынче словом не пофанфароните - шею крючь да спину гни. На вершочном незаметном фронте завоевываются дни. Я о тех, кто не слыхал про греков в драках, кто не читал про Муциев Сцевол, кто не знает, чем замечательны Гракхи, - кто просто работает - грядущего вол. Было. Мы митинговали. Словопадов струи, пузыри идеи - мир сразить во сколько. А на деле - обломались ручки у кастрюли, бреемся стеклом-осколком. А на деле - у подметок дырки, - без гвоздя слюной клеить - впустую! Дырку не посадите в Бутырки, а однако дырки протестуют. "Кто был ничем, тот станет всем!" Станет. А на деле - как феллахи - неизвестно чем распахиваем земь. Шторы пиджаками на плечи надели. Жабой сжало грудь блокады иго. Изнутри разрух стоградусовый жар. Машиньё сдыхало, рычажком подрыгав. В склепах-фабриках железо жрала ржа. Непроезженные выли степи, и Урал орал непроходимолесый. Без железа коммунизм не стерпим. Где железо? Рельсы где? Давайте рельсы! Дым не выдоит трубищ фабричных вымя. Отповедь гудковая крута: "Зря чего ворочать маховыми? Где железо, отвечайте! Где руда?" Электризовало массы волю. Массы мозг изобретательством мотало. Тело масс слоняло по горе, по полю голодом и жаждою металла. Крик, вгоняющий в дрожание и в ёжь, уши земляные резал: "Даешь железо!" Возникал и глох призыв повторный - только шепот шел профессоров-служак: де под Курском стрелки лезут в стороны, как Чужак. Мне фабрика слов в управленье дана. Я не геолог, но я утверждаю, что до нас было под Курском голо. Обыкновеннейшие почва и подпочва. Шар земной, а в нем - вода и всяческий пустяк. Только лавы изредка сверлили ночь его. Времена спустя на восстанье наше, на желанье, на призыв двинулись земли низы. От времен, когда лавины рыже разжижели - затухавших газов перегар, - от времен, когда вода входила еле в первые базальтовые берега, - от времен, когда прабабки носорожьи, ящерьи прапрадеды и крокодильи, ни на что воображаемое не похожие, льдами-броненосцами катили, - от времен, которые слоили папоротник, углем каменным застыв, о которых рапорта не дал и первый таборник, - залегли железные пласты. Будущих времен машинный гул в каменном мешке лежит - и ни гу-гу. Даешь! До мешков, до запрятанных в сонные, до сердца земного лозунг долез. Даешь! Грозою боль потрясенные, трещат казематы над жилой желез. Свернув горы навалившийся груз, ступни пустынь, наступивших на жилы, железо бежало в извилины русл, железо текло в океанские илы. Бороло каких-то течений сливания, какие-то горы брало в разбеге, под Крымом ползло, разогнав с Пенсильвании, на Мурман взбиралось, сорвавшись с Норвегии. Бежало от немцев, боялось французов, глаза косивших на лакомый кус, пока доплелось, задыхаясь от груза, запряталось в сердце России под Курск. Голоса подземные выкачивала ветра помпа. Слушай, человек, рулетка, компас: не для мопсов-гаубиц - для мира разыщи, узнай, найди и вырой! Отойди еще на пяди малые, - отойди и голову нагни. Глаз искателей тянуло аномалией, стрелки компасов крутил магнит. Есть. Вы, оравшие: "В лоск залускали, рассорил Россию подсолнух!" - посмотрите в работе мускулы полуголых, голодных, сонных. В пустырях ветров и снега бред, под ногою грязь и лужи вместе, непроходимые, как Альфред из "Известий". Прославлял романтик Дон-Кихота, - с ветром воевал и с духами иными. Просто мельников хвалить кому охота - с настоящей борются, не с ветряными. Слушайте, пролетарские дочки: пришедший в землю врыться, в чертежах размечавший точки, он - сегодняшний рыцарь! Он так же мечтает, он так же любит. Руда залегла, томясь. Красавцем в кудрявом дымном клубе - за ней сквозь камень масс! Стальной бурав о землю ломался. Сиди, оттачивай, правь - и снова земли атакуется масса, и снова иззубрен бурав. И снова - ухнем! И снова - ура! - в расселинах каменных масс. Стальной сменял алмазный бурав, и снова ломался алмаз. и когда казалось - правь надеждам тризну, из-под Курска прямо в нас настоящею земной любовью брызнул будущего приоткрытый глаз. Пусть разводят скептики унынье сычье: нынче, мол, не взять и далеко лежит. Если б коммунизму жить осталось только нынче, мы вообще бы перестали жить. Будет. Лучше всяких "Лефов" насмерть ранив русского ленивый вкус, музыкой в мильон подъемных кранов цокает, защелкивает Курск. И не тщась взлететь на буровые вышки, в иллюстрацию зоологовых слов, приготовишкам соловьишки демонстрируют свое унылейшее ремесло. Где бульвар вздыхал весною томной, не таких любовей лития, - огнегубые вздыхают топкой домны, рассыпаясь звездами литья. Речка, где и уткам было узко, где и по колено не было ногам бы, шла плотвою флотов речка Тускарь: курс на Курск - и эСэСэСэРский Гамбург. Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей, раздинамливая электрический раскат, маяки просверливающей зоркости в девяти морях слепят глаза эскадр. И при каждой топке, каждом кране, наступивши молниям на хвост, выверенные куряне направляли весь с цепей сорвавшийся хаос. Четкие, как выстрел, у машин эльвисты. В небесах, где месяц, раб писателин, искры труб черпал совком, с башенных волчков - куда тут Татлин! - отдавал сиренами приказ завком. "Слушай! д 2! 3 и! Пятый ряд тяжелой индустрии! 7 ф! Доки лодок и шестая верфь!" Заревет сирена и замрет тонка, и опять засвистывает электричество и пар. "Слушай! 19-й ангар!" Раззевают слуховые окна крыши-норы. Сразу в сто товарно-пассажирских линий отправляются с иголочки планёры, рассияв по солнцу алюминий. Раззевают главный вход заводы. Лентами авто и паровозы - в главный. С верфей с верстовых соскальзывают в воды корабли надводных и подводных плаваний. И уже по тундрам, обгоняя ветер резкий, параллельными путями на пари два локомотива - скорый и курьерский - в свитрах, в кепках запускают лопари. В деревнях, с аэропланов озирая тыщеполье, стадом в - не много и не мало - пастушонок лет семи, не более, управляет световым сигналом. Что перо? - гусиные обноски! - только зря бумагу рвут, - сто статей напишет обо мне Сосновский, каждый день меняя "Ундервуд". Я считаю, обходя бульварные аллеи, скольких наследили юбилеи? Пушкин, Достоевский, Гоголь, Алексей Толстой в бороде у Льва. Не завидую - у нас бульваров много, каждому найдется бульвар. Может, будет Лазарев у липы в лепете. Обозначат в бронзе чином чин. Ну, а остальные? Как их слепите? Тысяч тридцать курских женщин и мужчин. Вам не скрестишь ручки, не напялишь тогу, не поставишь нянькам на затор... Ну и слава богу! Но зато - на бороды дымов, на тело гулов не покусится никакой Меркулов. Трем Андреевым, всему академическому скопу, копошащемуся у писателей в усах, никогда не вылепить ваш красный корпус, заводские корпуса. Вас не будут звать: "Железо бросьте, выверните на спину глаза, возвращайтесь вспять к слоновой кости, к мамонту, к Островскому назад". В ваш столетний юбилей не прольют Сакулины речей елей. Ты работал, ты уснул и спи - только город ты, а не Шекспир. Собинов, перезвените званьем Южина. Лезьте корпусом из монографий и садов. Курскам ваших мраморов не нужно. Но зато - на бегущий памятник курьерский рукотворный не присядут гадить вороны. Вас у опер и у оперетт в антракте, в юбилее не расхвалит языкастый лектор. Речь об вас разгромыхает трактор - самый убедительный электролектор. Гиз не тиснет монографии о вас. Но зато - растает дыма клуб, и опять фамилий ваших вязь вписывают миллионы труб. Двери в славу - двери узкие, но как бы ни были они узки, навсегда войдете вы, кто в Курске добывал железные куски. [1923] БУДЬ ГОТОВ! Уверяла дурой дура: нам не дело-де до Рура. Из-за немцев, за германцев лбам-де русским не ломаться. Что, мол, Англия - за морем, от нее нам мало горя! Пусть, мол, прет к Афганистану: беспокоиться не стану. Эти речи тем, кто глуп. Тот, кто умный, смотрит в глубь. Если где елозит Юз, намотай себе на ус, а повел Керзон рукой, намотай на ус другой. А на третий (если есть) намотай о Польше весть. Мы винтовку рады кинуть, но глядим врагу за спину. Не таится ль за спиной Врангель тот или иной. У буржуя, у француза, пуд-кулак, колодезь-пузо - сыт не будешь немцем голым. Тянет их и к нашим горлам. Что ж лежать на печке дома? Нет, рассейся наша дрема. Что и где и как течет - все берите на учет! В нашей войсковой газете все страницы проглазейте. Разгремим на сто ладов: стой на страже - будь готов! [1924] КИЕВ Лапы елок, лапки, лапушки... Все в снегу, а теплые какие! Будто в гости к старой, старой бабушке я вчера приехал в Киев. Вот стою на горке на Владилгарской, Ширь во-всю - не вымчать и перу! Так когда-то, рассиявшись в выморозки, Киевскую Русь оглядывал Перун. А потом - когда и кто, не помню толком, только знаю, что сюда вот по льду, да и по воде, в порогах, волоком - шли с дарами к Диру и Аскольду. Дальше било солнце куполам в литавры. - На колени, Русь! Согнись и стой. - До сегодня нас Владимир гонит в лавры. Плеть креста сжимает каменный святой. Шли из мест таких, которых нету глуше, - прадеды, прапрадеды и пра пра пра!.. Много всяческих кровавых безделушек здесь у бабушки моей по берегам Днепра. Был убит и снова встал Столыпин, памятником встал, вложивши пальцы в китель. Снова был убит, и вновь дрожали липы от пальбы двенадцати правительств. А теперь встают с Подола дымы, киевская грудь гудит, котлами грета. Не святой уже - другой, земной Владимир крестит нас железом и огнем декретов. Даже чуть зарусофильствовал от этой шири! Русофильство, да другого сорта. Вот моя рабочая страна, одна в огромном мире. - Эй! Пуанкаре! возьми нас?.. Черта! Пусть еще последний, старый батька содрогает плачем лавры звонницы. Пусть еще врезается с Крещатика волчий вой: "Даю-беру червонцы!" Наша сила - правда, ваша - лаврьи звоны. Ваша - дым кадильный, наша - фабрик дым. Ваша мощь - червонец, наша - стяг червонный. - Мы возьмем, займем и победим. Здравствуй и прощай, седая бабушка! Уходи с пути! скорее! ну-ка! Умирай, старуха, спекулянтка, набожка. Мы идем - ватага юных внуков! [1924] УХ, И ВЕСЕЛО! О скуке на этом свете Гоголь говаривал много. Много он понимает - этот самый ваш Гоголь! В СССР от веселости стонут целые губернии и волости. Например, со смеха слёзы потопом на крохотном перегоне от Киева до Конотопа. Свечи кажут язычьи кончики. 11 ночи. Сидим в вагончике. Разговор перекидывается сам от бандитов к Брынским лесам. Остановят поезд - минута паники. И мчи в Москву, укутавшись в подштанники. Осоловели; поезд темный и душный, и легли, попрятав червонцы в отдушины. 4 утра. Скок со всех ног. Стук со всех рук: "Вставай! Открывай двери! Чай, не зимняя спячка. Не медведи-звери!" Где-то с перепугу загрохотал наган, у кого-то в плевательнице застряла нога. В двери новый стук раздраженный. Заплакали разбуженные дети и жены. Будь что будет... Жизнь - на ниточке! Снимаю цепочку, и вот... Ласковый голос: "Купите открыточки, пожертвуйте на воздушный флот!" Сон еще не сошел с сонных, ищут радостно карманы в кальсонах. Черта вытащишь из голой ляжки. Наконец, разыскали копеечные бумажки. Утро, вдали петухи пропели... - Через сколько лет соберет он на пропеллер? Спрашиваю, под плед засовывая руки: - Товарищ сборщик, есть у вас внуки? - Есть, - говорит. - Так скажите внучке, чтоб с тех собирала, - на ком брючки. А этаким способом - через тысячную ночку - соберете разве что на очки летчику. - Наконец, задыхаясь от смеха, поезд взял и дальше поехал. К чему спать? Позевывает пассажир. Сны эти только нагоняют жир. Человеческим происхождением гордятся простофили. А я сожалею, что я не филин. Как филинам полагается, не предаваясь сну, ждал бы сборщиков, взлезши на сосну. [1924] ПРОТЕСТУЮ! Я ненавижу человечье устройство, ненавижу организацию, вид и рост его. На что похожи руки наши?.. Разве так машина уважаемая машет?.. Представьте, если б шатунов шатия чуть что - лезла в рукопожатия. Я вот хожу весел и высок. Прострелят, и конец - не вставишь висок. Не завидую ни Пушкину, ни Шекспиру Биллю. Завидую только блиндированному, автомобилю. Мозг нагрузишь до крохотной нагрузки, и уже захотелось поэзии... музыки... Если б в понедельник паровозы не вылезли, болея с перепоя, в честь поэтического юбилея... Даже если не брать уродов, больных, залегших под груду одеял, - то даже прелестнейший тов. Родов тоже еще для Коммуны не идеал. Я против времени, убийцы вороватого. Сколькие в землю часами вогнаны. Почему болезнь сковала Арватова? Почему безудержно пишут Коганы? Довольно! - зевать нечего: переиначьте конструкцию рода человечьего! Тот человек, в котором цистерной энергия - не стопкой, который сердце заменил мотором, который заменит легкие - топкой. Пусть сердце, даже душа, но такая, чтоб жила, паровозом дыша, никакой весне никак не потакая. Чтоб утром весело стряхнуть сон. Не о чем мечтать, гордиться нечего. Зубчиком вхожу в зубчатое колесо и пошел заверчивать. Оттрудясь, развлекаться не чаплинской лентой, не в горелках резвясь, натыкаясь на грабли, - отдыхать, в небеса вбегая ракетой. Сам начертил и вертись в параболе. [1924] 9-е ЯНВАРЯ О боге болтая, о смирении говоря, помни день - 9-е января. Не с красной звездой - в смирении тупом с крестами шли за Гапоном-попом. Не в сабли врубались конармией-птицей - белели в руках листы петиций. Не в горло вгрызались царевым лампасникам - плелись в надежде на милость помазанника. Скор ответ величества был: "Пули в спины! в груди! и в лбы!" Позор без названия, ужас без имени покрыл и царя, и площадь, и Зимний. А поп на забрызганном кровью требнике писал в приход царевы серебреники. Не все враги уничтожены. Есть! Раздуйте опять потухшую месть. Не сбиты с Запада крепости вражьи. Буржуи рабочих сгибают в рожья. Рабочие, помните русский урок! Затвор осмотрите, штык и курок. В споре с врагом - одно решение: Да здравствуют битвы! Долой прошения! [1924] ЗДРАВСТВУЙТЕ! Украсьте цветами! Во флаги здания! Снимите кепку, картуз и шляпу: британский лев в любовном признании нам протянул когтистую лапу. И просто знать, и рабочая знать годы гадала - "признать - не признать?" На слом сомненья! Раздоры на слом! О, гряди послом, О'Греди! Но русский в ус усмехнулся капризно: "Чего, мол, особенного - признан так признан!" Мы славим рабочей партии братию, но... не смиренных рабочих Георга. Крепи РКП, рабочую партию, - и так запризнают, что любо-дорого! Ясна для нас дипломатия лисьина: чье королевство к признанью не склонится?! Признанье это давно подписано копытом летящей буденновской конницы. Конечно, признание дело гуманное. Но кто ж о признании не озаботится? Народ не накормишь небесною манною. А тут такая на грех безработица. Зачем... почему и как... и кто вот... признанье - теперь! - осмеет в колебаньи, когда такой у Советов довод, как зрелые хлебом станицы Кубани! А, как известно, в хорошем питании нуждаются даже лорды Британии. И руку пожмем, и обнимемся с нею. Но мы себе намотаем на ус: за фраком лордов впервые синеют 000 000 рабочих блуз. Не полурабочему, полулорду слава признанья. Возносим славу - красной деревне, красному городу, красноармейцев железному сплаву! [1924] ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ За дедкой репка... Даже несколько репок: Австрия, Норвегия, Англия, Италия. Значит - Союз советский крепок. Как говорится в раешниках - и так далее. Признавшим и признающим - рука с приветом. А это - выжидающим. Упирающимся - это: ФАНТАСТИКА Уму поэта-провидца в грядущем такая сценка провидится: в приемной Чичерина цацей цаца торгпред каких-то "приморских швейцарцев" - 2 часа даром цилиндрик мнет перед скалой-швейцаром. Личико ласковое. Улыбкою сощёрено. "Допустите до Его Превосходительства Чичерина!" У швейцара ответ один (вежливый, постепенно становится матов): - Говорят вам по-эс-эс-эс-эрски- отойдите, господин. Много вас тут шляется запоздавших дипломатов. Роты - прут, как шпроты. Не выражаться же в присутствии машинисток-дам. Сказано: прием признаваемых по средам. - Дипломат прослезился. Потерял две ночи ради очереди. Хвост - во весь Кузнецкий мост! Наконец, достояв до ночной черни, поймали и закрутили пуговицу на Чичерине. "Ваше Превосходительство... мы к вам, знаете... Смилостивьтесь... только пару слов... Просим вас слезно - пожалуйте, признайте... Назначим - хоть пять полномочных послов". Вот вежливый чинчеринский ответ: - Нет! с вами нельзя и разговаривать долго. Договоров не исполняете, не платите долга. Да и общество ваше нам не гоже. Соглашатели у власти - правительство тоже. До установления общепризнанной советской власти ни с какою запоздавшей любовью не лазьте. Конечно, были бы из первых ежели вы - были б и мы уступчивы, вежливы. - Дверь - хлоп. Швейцар во много недоступней, чем Перекоп. Постояв, развязали кошли пилигримы. Но швейцар не пустил, франк швейцарский не взяв, И пошли они, солнцем палимы... ВЫВОД Признавайте, пока просто. Вход: Москва, Лубянка, угол Кузнецкого моста. [1924] БУРЖУЙ, ПРОЩАЙСЯ С ПРИЯТНЫМИ ДЕНЬКАМИ - ДОБЬЕМ ОКОНЧАТЕЛЬНО ТВЕРДЫМИ ДЕНЬГАМИ Мы хорошо знакомы с совзнаками, со всякими лимонами, лимардами всякими. Как было? Пала кобыла. У жёнки поизносились одежонки. Пришел на конный и стал торговаться. Кони идут миллиардов по двадцать. Как быть? Пошел крестьянин совзнаки копить. Денег накопил - неописуемо! Хоть сиди на них: целая уйма! Сложил совзнаки в наибольшую из торб и пошел, взваливши торбу на горб. Пришел к торговцу: - Коня гони! Торговец в ответ: - Подорожали кони! Копил пока - конь вздорожал миллиардов до сорока. - Не купить ему ни коня, ни ситца. Одно остается - стоять да коситься. Сорок набрал мужик на конягу. А конь уже стоит сотнягу. Пришел с сотней, - а конь двести. - Заплатите, мол, и на лошадь лезьте! - И ушел крестьянин не солоно хлебавши, неся на спине совзнак упавший. Объяснять надо ли? Горе в том, что совзнаки падали. Теперь разносись по деревне гул! У нас пустили твердую деньгу. Про эти деньги и объяснять нечего. Все, что надо для удобства человечьего. Трешница как трешница, серебро как серебро. Хочешь - позванивай, хочешь - ставь на ребро. Теперь - что серебро, что казначейский билет - одинаково обеспечены: разницы нет. Пока до любого рынка дойдешь - твои рубли не падут ни на грош. А места занимают меньше точки. Донесешь богатство в одном платочке. Не спеша приторговал себе коня, купил и поехал, домой гоня. На оставшуюся от размена лишку - ситцу купил и взял подмышку. Теперь возможно, если надобность есть, весь приход-расход заранее свесть. [1924] ТВЕРДЫЕ ДЕНЬГИ - ТВЕРДАЯ ПОЧВА ДЛЯ СМЫЧКИ КРЕСТЬЯНИНА И РАБОЧЕГО Каждый знает: водопады бумажные для смычки с деревней почва неважная. По нужде совзнаками заливала казна. Колебался, трясся и падал совзнак. Ни завод не наладишь, ни вспашку весеннюю. Совзнак - что брат японскому землетрясению. Каждой фабрике и заводу лили совзнаки в котлы, как воду. Как будто много, а на деле - Раз десять скатились в течение недели. Думает город - не сесть бы в галошу! Давай на товары цену наброшу, - а деревня думает - город ругая - цена у него то одна, то другая! - Так никто связать и не мог цену хлеба с ценой сапог. Получалась не смычка, а фразы праздные. Даже руки не пожмешь как надо. С этой тряски в стороны разные рабочий с крестьянином лез от разлада. Теперь, после стольких трясущихся лет - серебро и твердый казначейский билет. Теперь под хозяйством деревни и города фундамент-рубль установлен твердо. Твердо на дырах поставим заплаты. Твердые будут размеры зарплаты. Твердо учтя, а не зря и не даром, твердые цены дадим товарам. Твердо крестьянин сумеет расчесть, с чего ему прибыль твердая есть. Труд крестьян и рабочий труд твердо друг с другом цену сведут. Чтобы не только пожатьем слиться, а твердым обменом ржи и ситца. Твердой ценой пойдут от рабочего сахар, соль, железо, спички. Твердые деньги - твердая почва для деловой настоящей смычки. [1924] КОМСОМОЛЬСКАЯ Смерть - не сметь! Строит, рушит, кроит и рвет, тихнет, кипит и пенится, гудит, говорит, молчит и ревет - юная армия: ленинцы. Мы новая кровь городских жил, тело нив, ткацкой идей нить. Ленин - жил, Ленин - жив, Ленин - будет жить. Залили горем. Свезли в мавзолей частицу Ленина - тело. Но тленью не взять - ни земле, ни золе - первейшее в Ленине - дело. Смерть, косу положи! Приговор лжив. С таким небесам не блажить. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. Ленин - жив шаганьем Кремля - вождя капиталовых пленников. Будет жить, и будет земля гордиться именем: Ленинка. Еще по миру пройдут мятежи - сквозь все межи коммуне путь проложить. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. К сведению смерти, старой карги, гонящей в могилу и старящей: "Ленин" и "Смерть" - слова-враги. "Ленин" и "Жизнь" - товарищи. Тверже печаль держи. Грудью в горе прилив. Нам - не ныть. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. Ленин рядом. Вот он. Идет и умрет с нами. И снова в каждом рожденном рожден - Как сила, как знанье, как знамя. Земля, под ногами дрожи. За все рубежи слова - взвивайтесь кружить. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. Ленин ведь тоже начал с азов, - жизнь - мастерская геньина. С низа лет, с класса низов - рвись разгромадиться в Ленина. Дрожите, дворцов этажи! Биржа нажив, будешь битая выть. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. Ленин больше самых больших, но даже и это диво создали всех времен малыши - мы, малыши коллектива. Мускул узлом вяжи. Зубы-ножи - в знанье - вонзай крошить. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. Строит, рушит, кроит и рвет, тихнет, кипит и пенится, гудит, молчит, говорит и ревет - юная армия: ленинцы. Мы новая кровь городских жил, тело нив, ткацкой идей нить. Ленин - жил. Ленин - жив. Ленин - будет жить. 31 марта 1924 г. НА УЧЕТ КАЖДАЯ МЕЛОЧИШКА (ПАРА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВ) ПЕРВОЕ Поэта интересуют и мелкие фактцы. С чего начать? Начну с того, как рабфаковцы меня хотели качать. Засучили рукав, оголили руку и хвать кто за шиворот, а кто за брюку. Я отбился ударами ног, но другому, - маленькому - свернули-таки позвонок. Будучи опущенным, подкинутый сто крат, напомню, что сказал ученикам Сократ. Однажды, после Сокрачьего выступления, лошадям не доверяя драгоценного груза, сами - в коляску впряглись в исступлении студенты какого-то помпейского вуза. Студенты скакали и делали стойку: Сократ разглядывал кентаврью стайку. Доехал спокойно на зависть стоику, сказал, поднесши к кепке лайку: - А все-таки с лошадью конкурировать не можете!.. Правильно правоверным изрек Аллах: мною для того же изобретены лошади, чтоб мы ездили на них, а не на ослах. - Пример неподходящий, спорить нечего; но все же его запомните крепче... Чтоб в вас ничем никогда не просвечивал прошлый белоподкладочный мышиный жеребчик. Каждую мелочь мерь, держи восторгов елей! Быт не прет в дверь - быт ползет из щелей. Затянет тинкой зыбей, слабых собьет с копыт. Отбивайся, крепись, бей быт! ВТОРОЕ Рабфаковка у меня попросила портрет. В этом особенно плохого нет. Даже весело. Пришла и повесила. Утром поглядела - стена громада. А Маяковский маленький, - других бы надо! - Купила Шелли, повесила. Красивый - оторвешься еле. Купила Бетховена, взяла Шаляпина, - скоро вся стена заляпана. Вроде Третьяковской галереи. Благочинные живописи, поэзии иереи. На стенках картинки лестничками и веерами. Появились какие-то бородастые в раме. Вскоре новое горе: открытки между гравюрами, как маленькие точки. Пришлось открытки обфестонить в фестончики. Наутро осмотрела вместе: серо-с. Пришлось накупить бумажных роз! Уже о работе никаких дум. Смотри, чтоб в уголочках не откнопились кнопки! Одни стихи и лезут на ум. Бубнит не хуже дрессированного попки. Особенно если лунища припустит сиять - сидит и млеет, не сводя глаз: ни дать ни взять иконостас. Ставлю вопрос справедливый, но колкий: - Деточка, чем вы лучше кухарки-богомолки? Хуже ангела, скулящего в божьем клире? - Душу разъедает бездельник-лирик! Каждую мелочь мерь! Держи восторгов елей! Быт не прет в дверь. Быт ползет из щелей! Затянет тинкой зыбей, слабых собьет с копыт. Отбивайся, крепись, бей быт! [1924] ДВА БЕРЛИНА Авто Курфюрстендам-ом катая, удивляясь, раззеваю глаза - Германия совсем не такая, как была год назад. На первый взгляд общий вид: в Германии не скулят. Немец - сыт. Раньше доллар - лучище яркий, теперь "принимаем только марки". По городу немец шествует гордо, а раньше в испуге тек, как вода, от этой самой от марки твердой даже улыбка как мрамор тверда. В сомненья гляжу на сытые лица я. Зачем же тогда - что ни шаг - полиция! Слоняюсь и трусь по рабочему Норду, Нужда худобой врывается в глаз. Толки: "Вольфы... покончили с голоду... Семьей... в коморке... открыли газ..." Поймут, поймут и глупые дети, Если здесь хоть версту пробрели, что должен отсюда родиться третий - третий родиться - Красный Берлин. Пробьется, какие рогатки ни выставь, прорвется сквозь штык, сквозь тюремный засов. Первая весть: за коммунистов подано три миллиона голосов. [1924] ЮБИЛЕЙНОЕ Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский. Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон; тревожусь я о нем, в щенка смирённом львенке. Я никогда не знал, что столько тысяч тонн в моей позорно легкомыслой головенке. Я тащу вас. Удивляетесь, конечно? Стиснул? Больно? Извините, дорогой. У меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?! Будто бы вода - давайте мчать болтая, будто бы весна - свободно и раскованно? В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно. Я теперь свободен от любви и от плакатов. Шкурой ревности медведь лежит когтист. Можно убедиться, что земля поката, - сядь на собственные ягодицы и катись! Нет, не навяжусь в меланхолишке черной, да и разговаривать не хочется ни с кем. Только жабры рифм топырит учащённо у таких, как мы, на поэтическом песке. Вред - мечта, и бесполезно грезить, надо весть служебную нуду. Но бывает - жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду. Нами лирика в штыки неоднократно атакована, ищем речи точной и нагой. Но поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой. Например вот это - говорится или блеется? Синемордое, в оранжевых усах, Навуходоносором библейцем - "Коопсах". Дайте нам стаканы! знаю способ старый в горе дуть винище, но смотрите - из выплывают Red и White Star'ы {*}! {* Красные и белые звезды (англ.).} с ворохом разнообразных виз. Мне приятно с вами, - рад, что вы у столика. Муза это ловко за язык вас тянет. Как это у вас говаривала Ольга?.. Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне. - Дескать, муж у вас дурак и старый мерин, я люблю вас, будьте обязательно моя, я сейчас же утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я. - Было всякое: и под окном стояние, письма, тряски нервное желе. Вот когда и горевать не в состоянии - это, Александр Сергеич, много тяжелей, Айда, Маяковский! Маячь на юг! Сердце рифмами вымучь - вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч. Нет, не старость этому имя! Тушу вперед стремя, я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить - и с тремя. Говорят - я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! Entre nous {*}... {* Между нами (франц.).} чтоб цензор не нацикал. Передам вам - говорят - видали даже двух влюбленных членов ВЦИКа. Вот - пустили сплетню, тешат душу ею. Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их! Может я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых. Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ. Кто меж нами? с кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами - вот беда - позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща! А Некрасов Коля, сын покойного Алеши, - он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид. Знаете его? вот он мужик хороший. Этот нам компания - пускай стоит. Что ж о современниках?! Не просчитались бы, за вас полсотни отдав. От зевоты скулы разворачивает аж! Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов - какой однаробразный пейзаж! Ну Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь... но это ведь из хера! Балалаечник! Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мы крепки, как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский?! Так... ничего... морковный кофе. Правда, есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья. Были б живы - стали бы по Лефу соредактор. Я бы и агитки вам доверить мог. Раз бы показал: - вот так-то, мол, и так-то... Вы б смогли - у вас хороший слог. Я дал бы вам жиркость и сукна, в рекламу б выдал гумских дам. (Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам.) Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый. Нынче наши перья - штык да зубья вил, - битвы революций посерьезнее "Полтавы", и любовь пограндиознее онегинской любви. Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным. - Тоже, мол, у лефов появился Пушкин. Вот арап! а состязается - с Державиным... Я люблю вас, но живого, а не мумию. Навели хрестоматийный глянец. Вы по-моему при жизни - думаю - тоже бушевали. Африканец! Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. Мы б его спросили: - А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-го года? - Только этого Дантеса бы и видели. Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде. Так сказать, невольник чести... пулею сражен... Их и по сегодня много ходит - всяческих охотников до наших жен. Хорошо у нас в Стране советов. Можно жить, работать можно дружно. Только вот поэтов, к сожаленью, нету - впрочем, может, это и не нужно. Ну, пора: рассвет лучища выкалил. Как бы милиционер разыскивать не стал. На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал. Мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь! [1924] ПРОЛЕТАРИЙ, В ЗАРОДЫШЕ ЗАДУШИ ВОЙНУ! БУДУЩИЕ: ДИПЛОМАТИЯ - Мистер министр? How do you do? {*} {* Здравствуйте (англ.).} Ультиматум истек. Уступки? Не иду. Фирме Морган должен Крупп ровно три миллиарда и руп. Обложить облака! Начать бои! Будет добыча - вам пай. Люди - ваши, расходы - мои. Good bye! {*} {* Прощайте (англ.).} МОБИЛИЗАЦИЯ "Смит и сын. Самоговорящий ящик" Ящик министр придвинул быстр. В раструб трубы, мембране говорящей, сорок секунд бубнил министр. Сотое авеню. Отец семейства. Дочь играет цепочкой на отце. Записал с граммофона время и место. Фармацевт - как фармацевт. Пять сортировщиков. Вид водолаза. Серых масок немигающий глаз - уставили в триста баллонов газа. Блок минуту повизгивал лазя, грузя в кузова "чумной газ". Клубы Нью-Йорка раскрылись в сроки, раз не разнился от других разов. Фармацевт сиял, убивши в покер флеш-роялем - четырех тузов. НАСТУПЛЕНИЕ Штаб воздушных гаваней и доков. Возд-воен-электрик Джим Уост включил в трансформатор заатлантических токов триста линий - зюд-ост. Авиатор в карте к цели полета вграфил по линейке в линию линия. Ровно в пять без механиков и пилотов взвились триста чудовищ алюминия. Треугольник - летящая фабрика ветра - в воздух триста винтов всвистал. Скорость - шестьсот пятьдесят километров. Девять тысяч метров - высота. Грозой не кривясь, ни от ветра резкого, только - будто гигантский Кольт - над каждым аэро сухо потрескивал ток в 15 тысяч вольт. Встали стражей неба вражьего. Кто умер - счастье тому. Знайте, буржуями сжигаемые заживо, последнее изобретение: "крематорий на дому". БОЙ Город дышал что было мочи, спал, никак не готовясь к смертям. Выползло триста, к дымочку дымочек. Пошли спиралью снижаться, смердя. Какая-то птица - пустяк, воробушки - падала в камень, горохом ребрышки. Крыша рейхстага, сиявшая лаково, в две секунды стала седая. Бесцветный дух дома обволакивал, ник к земле, с этажей оседая. "Спасайся, кто может, с десятого - прыга..." Слово свело в холодеющем нёбе; ножки, еще минуту подрыгав, рядом легли - успокоились обе. Безумные думали: "Сжалим, умолим". Когда растаял газ, повися, - ни человека, ни зверя, ни моли! Жизнь была и вышла вся. Четыре аэро снизились искоса, лучи скрестя огромнейшим иксом. Был труп - и нет. Был дом - и нет его. Жег свет фиолетовый. Обделали чисто. Ни дыма, ни мрака. Взорвали, взрыли, смыли, взмели. И город лежит погашенной маркой на грязном, рваном пакете земли. ПОБЕДА Морган. Жена. В корсетах. Не двинется. Глядя, как шампанское пенится, Морган сказал: - Дарю имениннице немного разрушенное, но хорошее именьице! ТОВАРИЩИ, НЕ ДОПУСТИМ! Сейчас подытожена великая война. Пишут мемуары истории писцы. Но боль близких, любимых, нам еще кричит из сухих цифр. 30 миллионов взяли на мушку, в сотнях миллионов стенанье и вой. Но и этот ад покажется погремушкой рядом с грядущей готовящейся войной. Всеми спинами, по пленам драными, руками, брошенными на операционном столе, всеми в осень ноющими ранами, всей трескотней всех костылей, дырами ртов, - выбил бой! - голосом, визгом газовой боли - сегодня, мир, крикни - Долой!!! Не будет! Не хотим! Не позволим! Нациям нет врагов наций. Нацию выдумал мира враг. Выходи не с нацией драться, рабочий мира, мира батрак! Иди, пролетарской армией топая, штыки последние атакой выставь! "Фразы о мире - пустая утопия, пока не экспроприирован класс капиталистов". Сегодня... завтра... - а справимся все-таки! Виновным - смерть. Невиновным - вдвойне. Сбейте жирных дюжины и десятки. Миру - мир, война - войне. 2 августа 1924 г. СЕВАСТОПОЛЬ - ЯЛТА В авто насажали разных армян, рванулись - и мы в пути. Дорога до Ялты будто роман: все время надо крутить. Сначала авто подступает к горам, охаживая кряжевые. Вот так и у нас влюбленья пора: наметишь - и мчишь, ухаживая. Авто начинает по солнцу трясть, то жаренней ты, то варённей: так сердце тебе распаляет страсть, и грудь - раскаленной жаровней. Привал, шашлык, не вяжешь лык, с кружением нету сладу. У этих у самых гроздьев шашлы - совсем поцелуйная сладость. То солнечный жар, то ущелий тоска, - не верь ни единой версийке. Который москит и который мускат, и кто персюки и персики? И вдруг вопьешься, любовью залив и душу, и тело, и рот. Так разом встают облака и залив в разрыве Байдарских ворот. И сразу дорога нудней и нудней, в туннель, тормозами тужась. Вот куча камня, и церковь над ней - ужасом всех супружеств. И снова почти о скалы скулой, с боков побелелой глядит. Так ревность тебя обступает скалой - за камнем любовник бандит. А дальше - тишь; крестьяне, корпя, лозой разделали скаты Так, свой виноградник потом кропя, и я рисую плакаты. Потом, пропылясь, проплывают года, трусят суетнёю мышиной, и лишь развлекает семейный скандал случайно лопнувшей шиной. Когда ж окончательно это доест, распух от моторного гвалта - - Стоп! - И склепом отдельный подъезд: - Пожалте червонец! Ялта. [1924] ВЛАДИКАВКАЗ - ТИФЛИС Только нога ступила в Кавказ, я вспомнил, что я - грузин. Эльбрус, Казбек. И еще - как вас?! На гору горы грузи! Уже на мне никаких рубах. Бродягой, - один архалух. Уже подо мной такой карабах, что Ройльсу - и то б в похвалу. Было: с ордой, загорел и носат, старее всего старья, я влез, веков девятнадцать назад, вот в этот самый в Дарьял. Лезгинщик и гитарист душой, в многовековом поту, я землю прошел и возделал мушой отсюда по самый Батум. От этих дел не вспомнят ни зги. История - врун даровитый, бубнит лишь, что были царьки да князьки: Ираклии, Нины, Давиды. Стена - и то знакомая что-то. В тахтах вот этой вот башни - я помню: я вел Руставели Шотой с царицей с Тамарою шашни. А после катился, костями хрустя, чтоб в пену Тереку врыться. Да это что! Любовный пустяк! И лучше резвилась царица. А дальше я видел - в пробоину скал вот с этих тропиночек узких на сакли, звеня, опускались войска золотопогонников русских. Лениво от жизни взбираясь ввысь, гитарой душу отверз - "Мхолот шен эртс рац, ром чемтвис Моуция маглидган гмертс..." {*} {* Лишь тебе одной все, что дано мне с высоты богом (грузинск.).} И утро свободы в кровавой росе сегодня встает поодаль. И вот я мечу, я, мститель Арсен, бомбы 5-го года. Живились в пажах князёвы сынки, а я ежедневно и наново опять вспоминаю все синяки от плеток всех Алихановых. И дальше история наша хмура. Я вижу правящих кучку. Какие-то люди, мутней, чем Кура, французов чмокают в ручку. Двадцать, а может, больше веков волок угнетателей узы я, чтоб только под знаменем большевиков воскресла свободная Грузия. Да, я грузин, но не старенькой нации, забитой в ущелье в это. Я - равный товарищ одной Федерации грядущего мира Советов. Еще омрачается день иной ужасом крови и яри. Мы бродим, мы еще не вино, ведь мы еще только мадчари. Я знаю: глупость - эдемы и рай! Но если пелось про это, должно быть, Грузию, радостный край, подразумевали поэты. Я жду, чтоб аэро в горы взвились. Как женщина, мною лелеема надежда, что в хвост со словом "Тифлис" вобьем фабричные клейма. Грузин я, но не кинто озорной, острящий и пьющий после. Я жду, чтоб гудки взревели зурной, где шли лишь кинто да ослик. Я чту поэтов грузинских дар, но ближе всех песен в мире, мне ближе всех и зурн и гитар лебедок и кранов шаири. Строй во всю трудовую прыть, для стройки не жаль ломаний! Если даже Казбек помешает - срыть! Все равно не видать в тумане. [1924] ТАМАРА И ДЕМОН От этого Терека в поэтах истерика. Я Терек не видел. Большая потерийка. Из омнибуса вразвалку сошел, поплевывал в Терек с берега, совал ему в пену палку. Чего же хорошего? Полный развал! Шумит, как Есенин в участке. Как будто бы Терек сорганизовал, проездом в Боржом, Луначарский, Хочу отвернуть заносчивый нос и чувствую: стыну на грани я, овладевает мною гипноз, воды и пены играние. Вот башня, револьвером небу к виску, разит красотою нетроганой. Поди, подчини ее преду искусств - Петру Семенычу Когану. Стою, и злоба взяла меня, что эту дикость и выступы с такой бездарностью я променял на славу, рецензии, диспуты. Мне место не в "Красных нивах", а здесь, и не построчно, а даром реветь стараться в голос во весь, срывая струны гитарам. Я знаю мой голос: паршивый тон, но страшен силою ярой. Кто видывал, не усомнится, что я был бы услышан Тамарой. Царица крепится, взвинчена хоть, величественно делает пальчиком. Но я ей сразу: - А мне начхать, царица вы или прачка! Тем более с песен - какой гонорар?! А стирка - в семью копейка. А даром немного дарит гора: лишь воду - поди, попей-ка! - Взъярилась царица, к кинжалу рука. Козой, из берданки ударенной. Но я ей по-своему, вы ж знаете как - под ручку... любезно... - Сударыня! Чего кипятитесь, как паровоз? Мы общей лирики лента. Я знаю давно вас, мне много про вас говаривал некий Лермонтов. Он клялся, что страстью и равных нет... Таким мне мерещился образ твой. Любви я заждался, мне лет. Полюбим друг друга. Попросту. Да так, чтоб скала распостелилась в пух. От черта скраду и от бога я! Ну что тебе Демон? Фантазия! Дух! К тому ж староват - мифология. Не кинь меня в пропасть, будь добра. От этой ли струшу боли я? Мне даже пиджак не жаль ободрать, а грудь и бока - тем более. Отсюда дашь хороший удар - и в Терек замертво треснется. В Москве больнее спускают... куда! ступеньки считаешь - лестница. Я кончил, и дело мое сторона. И пусть, озверев от помарок, про это пишет себе Пастернак, А мы... соглашайся, Тамара! История дальше уже не для книг. Я скромный, и я бастую. Сам Демон слетел, подслушал, и сник, и скрылся, смердя впустую. К нам Лермонтов сходит, презрев времена Сияет - "Счастливая парочка!" Люблю я гостей. Бутылку вина! Налей гусару, Тамарочка! [1924] ГУЛОМ ВОССТАНИЙ, НА ЭХО ПОМНОЖЕННЫМ, ОБ ЭТОМ ДАДУТ НАСТОЯЩИЙ СТИХ, А Я ЛИШЬ ТО, ЧТО СЕГОДНЯ МОЖНО, СКАЖУ О ДЕЛЕ 26-ти I Нас больше европейцев - на двадцать сто. Землею больше, чем Запад, Но мы - азиатщина, мы - восток. На глотке Европы лапа. В Европе женщины радуют глаз. Мужчины тают в комплиментных сантиментах. У них манишки, у них газ. и пушки любых миллиметров и сантиметров. У них - машины. А мы за шаг, с бою у пустынь и у гор взятый, платим жизнью, лихорадками дыша. Что мы?! Мы - азиаты. И их рабов, чтоб не смели мычать, пером обложил закон многолистый. У них под законом и подпись и печать. Они - умные, они - империалисты. Под их заботой одет и пьян закон: "закуй и спаивай!"; они культурные, у них аэропланы, и газ, и пули сипаевы. II Буржуй шоферу фыркнет: "Вези!" Кровь бакинских рабочих - бензин. Приехал. Ковер - павлин рассиянный - ему соткали рабы-персиане. Буржуй садится к столу из пальмы - ему в Багдадах срубили и дали мы. Ему кофейку вскипятили: "Выпейте, для вас на плантациях гибли в Египте!" Ему молоко - такого не видано - во-всю отощавшая Индия выдоена. Попил; и лакей преподносит, юрок, сигары из содранной кожи турок. Он сыт. Он всех, от индуса до грузина, вогнал в пресмыкающиеся твари, чтоб сияли витрины колониальных магазинов, громоздя товар на товаре. III Гроза разрасталась со дня на день. Окна дворцов сыпались, дребезжа. И первым с Востока на октябрьской баррикаде встал Азербайджан. Их знамя с нами - рядом борются. Барабаном борьбы пронесло волю веками забитых горцев, волю низов нефтяных промыслов. Сила мильонов восстанием била - но тех, кто умел весть, борьбой закаленных, этих было - 26. В кавказских горах, по закавказским степям несущие трудовую ношу - кому из вас не знаком Степан? Кто не знал Алешу? Голос их - голос рабочего низа. Слова - миллионов слова. Их вызов - классу буржуев вызов, мысль - пролетариата голова. Буржуазия в осаде нищих. Маузер революции у ее виска. Впервые ее распухшую пятернищу так зажала рабочая рука. IV Машина капитала. Заработало колесо. Забыв и обед и жен, Тиг Джонсу депеши слал Моллесон, Моллесону писал Тиг Джонс, Как все их дела, и это вот до точки с бандитов сколото. Буржуи сейчас же двинули в ход предательство, подкуп и золото. Их всех заманили в тюремный загон какой-то квитанцией ложненькой. Их вывели ночью. Загнали в вагон. И всем объявили: - заложники! - Стали на 207-й версте, на насыпь с площадок скинув. И сотен винтовок огонь засвистел - стреляли в затылок и в спину, - Рука, размахнись, раззудись, душа! Гуляй, правосудие наше! Хрипевших били, прикладом глуша. И головы к черту с-под шашек! Засыпав чуть приличия для, шакалам не рыться чтоб слишком, - вернулись в вагон и дрались, деля с убитых в крови барахлишко. V Буржуи, воздайте помогшим вам! (Шакал помог покончить.) На шею шакалу - орден Льва! В 4 плеча погончик! Трубку пасти каждой в оскал! Кокарду над мордою выставь! Чем не майоры? Чем не войска для империалистов?! VI Плач семейный - не смочит платочки. Плач ли сжатому в боль кулаку?! Это - траур не маленькой точки в карте, выбившей буквы - "Баку". Не прощающим взором Ганди - по-иному, индусы, гляньте! Пусть сегодня сердце корейца жаром новой мести греется. Тряпку с драконом сними и скатай, знамя восстания взвивший Китай! Горе, ливнем пуль пройди по праву по Сахарам, никогда не видевшим дождей. Весь трудящийся Восток, сегодня - в траур! Ты сегодня чтишь своих вождей. VII Никогда, никогда ваша кровь не остынет, - 26 - Джапаридзе и Шаумян! Окропленные вашей кровью пустыни красным знаменем реют, над нами шумя. Вчера - 20. Сегодня - 100. Завтра миллионом станем. Вставай, Восток! Бейся, Восток - одним трудовым станом! Вы не уйдете из нашей памяти: ей и века - не расстояние. Памятней будет, чем камень памятника, свист и огонь восстания. Вчера - 20. Сегодня - 100. Завтра миллионом станем! Вставай! Подымись, трудовой Восток, единым красным станом! [1924] ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ! Война, империализма дочь, призраком над миром витает. Рычи, рабочий: - Прочь руки от Китая! - Эй, Макдональд, не морочь, в лигах речами тая. Назад, дредноуты! - Прочь руки от Китая! - В посольском квартале, цари точь-в-точь, расселись, интригу сплетая. Сметем паутину. - Прочь руки от Китая! - Кули, чем их кули волочь, рикшами их катая - спину выпрями! - Прочь руки от Китая! - Колонией вас хотят истолочь. миллионов - не стая. Громче, китайцы: - Прочь руки от Китая! - Пора эту сволочь сволочь, со стен Китая кидая. - Пираты мира, прочь руки от Китая! - Мы всем рабам рады помочь, сражаясь, уча и питая. Мы с вами, китайцы! - Прочь руки от Китая! - Рабочий, разбойничью ночь громи, ракетой кидая горящий лозунг: - Прочь руки от Китая! [1924] ХУЛИГАНЩИНА Только солнце усядется, канув за опустевшие фабричные стройки, стонут окраины от хулиганов вроде вот этой милой тройки. Человек пройдет и - марш поодаль. Таким попадись! Ежовые лапочки! От них ни проезда, от них ни прохода ни женщине, ни мужчине, ни электрической лампочке. "Мадамочка, стой! Провожу немножко... Клуб? Почему? Ломай стулья! Он возражает? В лопатку ножиком! Зубы им вычти! Помножь им скулья!" Гудят в башке пивные пары, тощая мысль самогоном смята, и в воздухе даже не топоры, а целые небоскребы стоэтажного мата. Рабочий, этим ли кровь наших жил?! Наши дочки этим разве?! Пока не поздно - конец положи этой горланной и грязной язве! [1924] СЕЛЬКОР Город растет, а в далекой деревне, в тихой глуши медвежья угла все еще стынет в дикости древней старый, косматый, звериный уклад. Дико в деревне, и только селькоры, жизнь подставляя смертельным рискам, смело долбят непорядков горы куцым своим карандашным огрызком. Ходит деревнею слух ухатый: "Ванька - писатель!" - Банда кулацкая, камни запрятав, таится у хаты, бродит, зубами по-волчьи лацкает. В темном лесу настигнут к ночи... "Ванька идет! Православные, тише!" Раз топором! А после гогочут: "Што? Теперь, небойсь, не напишет!" Труден и тяжек путь селькора. Но славят и чтут вас каждый день все, кто беден, все, кто в горе. все, кто в обиде, все, кто в нужде! Враг богат, изворотлив и ловок, но не носить нам его оков. Ваш карандаш вернее винтовок, бьет и пронзает лучше штыков. [1924] НА ПОМОЩЬ Рабочий! Проснись, вставай и пройди вверх и вниз по Цветному. В тебе омерзенье и страх родит этот немытый омут. Смотри и слушай: прогнивший смех, взгляд голодный и острый. Идут, расфуфырясь в собачий мех, жены, дочки и сестры. Не за червонец даже, за грош эта голодная масса по подворотням на грязи рогож распродает свое мясо. Сюда попробуй сунься, полезь! Здесь бьют пострашнее танков! Иссушит, сгрызет и свалит болезнь тебя, и детей, и правнуков! Идут - накрашены обе щеки - аллеей грязной и торной, а сбоку с червонцами покупщики, как будто - над падалью вороны. Я знаю: такое не вытравишь враз, века проституток калечат. Я знаю: десятки красивеньких фраз болезни веков не излечат. Рабочий, нужду учись понимать не той лишь, с которой венчанный. Своя ли, чужая ль жена или мать - рабочий, вниманье женщине! [1924] ПОСМЕЕМСЯ! СССР! Из глоток из всех, да так, чтоб врагу аж смяться, сегодня раструбливай радостный смех - нам можно теперь посмеяться! Шипели: "Погибнут через день, другой, в крайности - через две недели!" Мы гордо стоим, а они дугой изгибаются. Ливреи надели. Бились в границы Советской страны: "Не допустим и к первой годовщине!" Мы гордо стоим, а они - штаны в берлинских подвалах чинят. Ллойд-Джорджи ревели со своих постов: "Узурпаторы! Бандиты! Воришки!" Мы гордо стоим, а они - раз сто слетали, как еловые шишки! Они на наши голодные дни радовались, пожевывая пончики. До урожаев мы доживаем, а они последние дожевали мильончики! Злорадничали: "Коммунистам надежды нет: погибнут не в мае, так в июне". А мы, мы - стоим. Мы - на 7 лет ближе к мировой коммуне! Товарищи, во-всю из глоток из всех - да так, чтоб врагам аж смяться, сегодня раструбливайте радостный смех! Нам есть над чем посмеяться! [1924] ФЛАГ Ты пёр позавчера за громыханьем врангелевских ядер. Теперь в изумленьи юли! Вот мы - с пятьдесят - стоим на пяди Советской посольской земли. Товарищи, двое док таких, что им и небо пустяк, влезли и стали крепить на флагшток в серпе и молоте ситцевый стяг. Флажок тонковат, помедлил минутцу, кокетничал с ветром, и вдруг флажок развился в ветре и стал пламениться, зажег облака, поднебесье зажег. Париж отвернулся, Париж крепится, хранит солидность, годами вселённую. Но вот пошла разрастаться тряпица на весь Париж, на мир, на вселенную. Бурчат: "Флажок за долги? Не цена!" А тут - и этого еще не хватало! - Интернационал через забор махнул и пошел по кварталам. Факт - поют! Играют - факт! А трубы дулись, гремели. А флаг горит, разрастается флаг. Переполох на Гренелле. Полезла консьержка. Консьерж полез. Из всех из парадных окрест, из тысяч свистков "Аксион франсез" ревет кошачий оркестр. Орут: "Чем петь, гоните долги!" Мы жарим. Смолкают, выждав. И снова свистят, аж трещат потолки. Мы вновь запеваем - трижды. Я крикнуть хочу: "Извините, мусьи! Мы здесь пребываем по праву. Для этого мили Буденный месил, гоняя белых ораву. Орете не вы, а долги орут. Доели белые, знать. Бросали франки в них, как в дыру, пока догадались признать. В драках, чтоб песне этой распесниться, рубили нас белые в доски. Скажите, их пушки вашим ровесницы? Их пули вашинским тёзки? Спуститесь на землю! Мораль - облака. Сторгуемся, милые тети! У нас от нашествий, у нас от блокад ведь тоже трехверстный счетик. Мы стали тут и не двинемся с места. А свист - как горох об гранит. Мы мёрли, чтоб петь вот это вместо "Боже, буржуев храни". [1924-1925] ТРЕТИЙ ФРОНТ Эй, Роста, давай телеграммы во все концы! Сегодня со всех союзных мест красной учительской армии бойцы сошлись на первый учительский съезд. На третьем фронте вставая горою, на фронте учебы, на фронте книг, - учитель равен солдату-герою - тот же буденновец и фронтовик. Он так же мёрз в окопах школы; с книгой, будто с винтовкой, пешком шел разутый, чуть не голый, верст за сорок в город с мешком. С краюхой черствой, с мерзлой луковкой, Он, слушая вьюги шрапнельный рой, сражался, бился с каждой буковкой, идя в атаки со всей детворой. В ОНО и в ВИКе к общей благости работай не за страх, а за совесть, а плату за май получишь в августе - вот шкрабовских дней печальная повесть. Пошла всесоюзная стройка да ковка. Коль будем сильны и на третьем фронте - Коммуну тогда ни штыком, ни винтовкой - ничем с завоеванных мест не стронете. И шкраб, как ребенка, школу вынашивал, пока сменялась миром гроза. И вот со всего Союза нашего на шкраба с вниманьем поднялись глаза. У нас долгов пред учителем много, на весь ССР сегодня звучите: идущий со своей коммуною в ногу, да здравствует красный народный учитель! Но каплю и грусти прибавим к этому: учитель, чеши виноватое темя, - каб раньше учитель пошел за Советом, мы, может быть, были бы сплошь грамотеями. [1925] РАБКОР "Ключи счастья" напишет какая-нибудь дура. Это раньше и называлось: л-и-т-е-р-а-т-у-р-а! Нам этого мало - не в коня корм. Пришлось за бумагу браться рабкорам. Работы груда. Дела горы. За что ни возьмись - нужны рабкоры! Надо глядеть за своим Пе-Де - не доглядишь, так быть беде. Того и гляди (коль будешь разиней) в крестины попа привезет на дрезине. Покрестит и снова гонит вон - в соседнем селе закупить самогон. Пе-Че пропиши, чтоб не брал Пе-Че казенный кирпич для своих печей. С Те-Че и с Ше-Че не спускайте глаз, а то, разозлясь, изорвут стенгаз. Пиши! И пусть не сходит со стен сам совпревосходительный эН! С своих высоких постов, как коршуны, начальства глядят на работу рабкорщины. Позеленев от пяток до носа, грозят - Уволим! - Пишут доносы. Да у рабкоров не робкий норов, и взять на пушку нельзя рабкоров. Знаем печатного слова вес, не устрашит ни донос, ни обрез. Пишет рабкор. Рабкор - проводник ленинских дел и ленинских книг. Пишет рабкор. За рабкорами скоро в селах родится селькор за селькором. Пишет рабкор! Хватает стенгаз лучше, чем пуля, чем штык, чем газ. И от того, что пишет рабкор, сохнет белогвардеец и вор. Вперед, рабкоры! Лозунг рабкорин: - Пишите в упор! - Смотрите в корень! [1925] РАБКОР Лбом пробив безграмотья горы, сразу за перья засели рабкоры. Тот - такой, а этот - этакий, - каждого надо взять под заметки. Спецы, замзавы и завы, как коршуны, злобно глядят на работу рабкорщины. Пишет: "Поставили скверного спеца, с ним ни в какой работе не спеться". Впишет, подумает: - Кажется, здорово?! - Радостью светит улыбка рабкорова. Пишет: "Петров подозрительной масти, лезет к бабью, матершиниться мастер". Белым и ворам эта рабкорь хуже, чем тиф, чем взрослому корь. Сжали кулак, насупили глаз, рады б порвать и его и стенгаз. Да у рабкоров не робкий норов, голой рукой не возьмешь рабкоров. Знают печатного слова вес, не устрашит рабкора обрез. Пишут рабкоры, лозунг рабкорин: - Пишите в упор и смотрите в корень! [1925] НЕМНОЖКО УТОПИИ ПРО ТО, КАК ПОЙДЕТ МЕТРОШКА Что такое? Елки-палки! По Москве - землечерпалки. Это улиц потроха вырывает МКХ. МКХ тебе не тень навело на майский день. Через год без всякой тени прите в метрополитене. Я кататься не хочу, я не верю лихачу. Я полезу с Танею в метрополитанию. Это нонече не в плане - в тучи лезть на ероплане. Я с милёнком Семкою прокачусь подземкою. Под Москвой товарищ крот на аршин разинул рот. Электричество гудёт, под землей трамвай идет. Во Москве-реке карась смотрит в дырочку сквозь грязь. Под рекой быстрей налима поезда проходят мимо. У трамвайных у воришек в морде радости излишек. Времена пойдут не те, поворуем в темноте. У милёнка чин огромный: он в милиции подземной. За проезд цена кусается. Крот в метрошку лезет зайцем. [1925] ДВА МАЯ Сегодня забыты нагайки полиции. От флагов и небо огнем распалится. Поставить улицу - она от толп в один смерчевой развихрится столб. В Европы рванется и бешеный раж ее пойдет срывать дворцов стоэтажие. Но нас не любовь сковала, но мир рабочих к борьбе взбарабанили мы. Еще предстоит - атакой взбежа, восстаньем пройти по их рубежам. Их бог, как и раньше, жирен с лица. С хвостом золотым, в копытах тельца. Сидит расфранчен и наодеколонен. Сжирает на день десять колоний. Но скоро, на радость рабам покорным, забитость вырвем из сердца с корнем. Но будет - круги расширяются верно и Крест- и Проф- и Коминтерна. И это будет последний... - а нынче сердцами не нежность, а ненависть вынянчим. Пока буржуев не выжмем, не выжнем - несись по мужицким разваленным хижинам, несись по асфальтам, греми по торцам: - Война, война, война дворцам! А теперь картина идущего, вернее, летящего грядущего. Нет ни зим, ни осеней, ни шуб... Май - сплошь. Ношу к луне и к солнцу два ключа. Хочешь - выключь. Хочешь - включай. И мы, и Марс, планеты обе слетелись к бывшей пустыне Гоби. По флоре, эту печку обвившей, никто не узнает пустыни бывшей. Давно пространств меж мирами Советы слетаются со скоростью света. Миллионами становятся в ряд самолеты на первомайский парад. Сотня лет, без самого малого, как сбита банда капиталова. Год за годом пройдут лета еще. Про них и не вспомнит мир летающий. И вот начинается красный парад, по тысячам стройно скользят и парят. Пустили по небу красящий газ - и небо флагом красное враз. По радио к звездам - никак не менее! - гимны труда раскатило в пение. И не моргнув (приятно и им!) планеты в ответ рассылают гимн. Рядом с этой воздушной гимнастикой - сюда не нанесть бутафорский сор - солнце играм один режиссер. Всё для того, веселиться чтобы. Ни ненависти, ни тени злобы. А музыка плещется, катится, льет, пока сигнал огласит - разлёт! - И солнцу отряд марсианами вскинут. Купают в лучах самолетовы спины. [1925] МАЙ Помню старое 1-ое Мая. Крался тайком за последние дома я. Косил глаза: где жандарм, где казак? Рабочий в кепке, в руке - перо. Сходились - и дальше, буркнув пароль. За Сокольниками, ворами, шайкой, таились самой глухой лужайкой. Спешили надежных в дозор запречь. Отмахивали наскоро негромкую речь. Рванув из-за пазухи красное знамя, шли и горсточкой блузы за нами. Хрустнул куст под лошажьей ногою. - В тюрьму! Под шашки! Сквозь свист нагаек! - Но нас безнадежность не жала тоской, мы знали - за нами мир заводской. Мы знали - прессует минута эта трудящихся, нищих целого света. И знал знаменосец, под шашкой осев, что кровь его - самый вернейший посев. Настанет - пришедших не счесть поимённо - мильонами красные встанут знамёна! И выйдут в атаку веков и эр несметные силища Эс Эс Эс Эр. [1925] КРАСНАЯ ЗАВИСТЬ Я еще не лыс и не шамкаю, все же дядя рослый с виду я. В первый раз за жизнь малышам-ка я барабанящим позавидую. Наша жизнь - в грядущее рваться, оббивать его порог, вы ж грядущее это в двадцать расшагаете громом ног. Нам сегодня карежит уши громыханий теплушечных ржа. Вас, забывших и имя теплушек, разлетит на рабфак дирижабль. Мы, пергаменты текстами саля, подписываем договора. Вам забыть и границы Версаля на борту самолета-ковра. Нам - трамвай. Попробуйте, влезьте! Полон. Как в арифметике - цифр. Вы ж в работу будете ездить, самолет выводя под уздцы. Мы сегодня двугривенный потный отчисляем от крох, от жалований, чтоб флот взлетел заработанный, вам за юность одну пожалованный. Мы живем как радиозайцы, телефонные трубки крадя, чтоб музыкам в вас врезаться, от Урала до Крыма грядя. Мы живем только тем, что тощи, чуть полней бы - и в комнате душно. Небо будет ваша жилплощадь - не зажмет на шири воздушной. Мы от солнца, от снега зависим. Из-за дождика - с богом судятся. Вы ж дождем раскропите выси, как только заблагорассудится. Динамиты, бомбы, газы - самолетов наших фарш. Вам смертями не сыпать наземь, разлетайтесь под звонкий марш. К нам известье идет с почтовым, проплывает радость - год. Это глупое время на что вам? Телеграммой проносится код. Мы в камнях проживаем вёсны - нет билета и денег нет. Вам не будет пространств повёрстных - сам себе проездной билет. Превратятся не скоро в ягодку словоцветы О. Д. В. Ф. Те, кому по три и по два годка, вспомни нас, эти ягоды съев. [1925] ЯЛТА - НОВОРОССИЙСК Пустяшный факт - а вот пожалте! И месяцы даже его не истопали. С вечера в Ялте ждал "Севастополя". Я пиво пил, изучал расписание, охаживал мол, залив огибающий, углублялся в круги для спасания погибающих. Всю ночь прождали. Солнце взвалив, крымское утро разинулось в зное. И вот "Севастополь" вылез в залив, спокойный, как заливное. Он шел, как собака к дичи подходит; вползал, как ревматик вползает на койку. Как будто издевается пароходик, на нас из залива делая стойку. Пока прикрутили канатом бока, машина маслом плевалась мило. Потом лебедкой спускали быка - ревел, возможно его прищемило. Сошел капитан. Продувная бестия! Смотрел на всё невинней овцы. Я тыкал мандат, прикрывая "Известия" и упирая на то, что "ВЦИК". Его не проведешь на мандате - бывали всякие за несколько лет! - Идите направо, червонец дайте, а вам из кассы дадут билет. - У самого лег у котла на наре. Варили когда-нибудь вас в самоваре? А если нет, то с подобным неучем нам и разговаривать не о чем. Покойнице бабушке б ехать в Батум - она - так да - недурно поспала бы. В поту бегу на ветер палубы. Валялась без всяких классов, горою мяса, костей и жира, разваренная масса пассажиров. А между ними две, в моционе, оживленнейшие дамочки. Образец - дореволюционный! Ямки и щечки, щечки и ямочки. Спросил капитана: - Скажите, как звать их? Вот эти вот две моркови? - - Левкович, которая порозоватей, а беленькая - Беркович. Одна говорила: - Ну и насели! И чистая публика не выделена! Когда на "Дофине" сидела в Марселе - французы сплошь! Удивительно! - Сидел на борту матрос лохматина, трубе корабельной под рост. Услышал, обдумал, ругнулся матерно и так сказал матрос: - Флотишко белые сперли до тла! Угнали. У нас - ни кляпа! Для нашей галоши дыры котла сам собственноручно клепал. Плывет плоховато - комода вроде. На этих дыни возили раньше нам. Два лета работал я в Райкомводе. В Одессе стоит иностранщина. Не пароходы, а бламанже! У нас в кочегарках от копоти залежь, а там работай хоть в паре манжет - старайся, и то не засалишь. Конечно, помягше для нежных задов, но вот что, мои мамаши: здесь тише, здесь тверже, здесь хуже - зато н-а-ш-е! Эх, только были бы тут рубли - Европа скупая гадина, - уж мы б понастроили б нам корабли - громадина! Чтоб мачта спичкой казалась с воды, а с мачты - море в овчину. Тады катай хоть на даровщину! - Не знаю, сколько это узлов плелись, не быстрей комода. И в Черное море плюнул зло моряк из Райкомвода. [1925] ВЫВОЛАКИВАЙТЕ БУДУЩЕЕ! Будущее не придет само, если не примем мер. За жабры его, - комсомол! За хвост его, - пионер! Коммуна не сказочная принцесса, чтоб о ней мечтать по ночам. Рассчитай, обдумай, нацелься - и иди хоть по мелочам. Коммунизм не только у земли, у фабрик в поту. Он и дома за столиком, в отношеньях, в семье, в быту. Кто скрипит матершиной смачной целый день, как немазаный воз, тот, кто млеет под визг балалаечный, тот до будущего не дорос. По фронтам пулеметами такать - не в этом одном война! И семей и квартир атака угрожает не меньше нам. Кто не выдержал натиск домашний, спит в уюте бумажных роз, - до грядущей жизни мощной тот пока еще не дорос. Как и шуба, и время тоже - проедает быта моль ее. Наших дней залежалых одёжу перетряхни, комсомолия! [1925] ДАЕШЬ МОТОР! Тяп да ляп - не выйдет корабль, а воздушный - и тому подавно. Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б, чтоб плыл, чтоб снижался плавно. А главное - сердце. Сердце - мотор. Чтоб гнал ураганней ветра. Чтоб без перебоев гудел, а то - пешком с трех тысяч метров. Воробьи, и то на моторах скользят. Надо, сердце чтоб в ребра охало. А замолк мотор - и лететь нельзя. И на землю падает дохлый. Если нужен мотор и для воробья, без него обойдутся люди как? Воробей четверку весит, а я - вешу пять с половиной пудиков. Это мало еще - человечий вес. А машина? Сколько возьмет-то?! Да еще и без бомб на войну не лезь, и без мины, и без пулемета. Чтоб небо летчик исколесил, оставляя и ласточку сзади, - за границей моторы в тысячи сил строят тыщами изо дня на день. Вот и станут наши лететь в хвосте на своих ходынских гробах они. Тот же мчит во весь тыщесильный темп - только в морду ядром бабахнет. И гудят во французском небе "Рено", а в английском "Рольс-Ройсы". Не догонишь их, оседлав бревно. Пролетарий, моторами стройся! Если враз не сберешь - не сдавайся, брат, потрудись не неделю одну ты. Ведь на первом моторе и братья Райт пролетали не больше минуты. А теперь - скользнут. Лети, догоняй! Только тучи кидает от ветра. Шпарят, даже не сев в течение дня, по четыреста - в час! - километров. Что мотор - изобрел буржуйский ум? Сами сделали и полетали? Нет, и это чудо ему по заводам растил пролетарий. Эй, рабочий русский, в чем затор? Власть в своих руках держа, вы - втрое лучший должны создать мотор для защиты рабочей державы. Вот уже наступает пора та - над полями, винтом тараторя, оплываем Рязань да Саратов на своем, на советском моторе. Русский часто любит "жить на авось" - дескать, вывезет кривая. Ты в моторном деле "авоськи" брось, заграницы трудом покрывая. По-иному поставь работу. Сам к станку приставься раненько. Каждый час проверь по НОТу. Взрасти слесарей и механиков... Чтоб скорее в счастье настали века, коммунисты идут к которым, ежедневно потей и корпи, "Икар", над родным советским мотором. Пролетарии, помните это лишь вы: землю взмыли, чтоб с птицей сравняться ей. Так дружней за мотор возьмись, "Большевик", - это сердце всей авиации. Надо - сердце. Сердце - мотор, чтоб гнал ураганней ветра, чтоб без перебоев гудел, а то - пешком с трех тысяч метров. Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б, чтоб плыл, чтоб снижался плавно. Тяп да ляп - не выйдет корабль, а воздушный - и тому подавно. [1925] О. Д. В. Ф. - Не понимаю я, - сказал один, в раздумье сев, - что это за такие воздушные друзья и что такое О. Д. В. Ф.? - Товарищ, брось в раздумье коптиться! О. Д. В. Ф. - это тот, кто сделает тебя птицей. - А на что воздушный флот? - Вот. Если враг с пулеметом, враг с картечью налетит, на аэро сев, - кто в защиту ему полетит навстречу? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если лихорадка, народ калеча, налетит, комаром насев, - хину кто повезет? Кто тебя излечит? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Кто прикажет, за вёрсты увидев рыбу: "Догоняй, на лодки сев?" (Ведь ее с берегов и не взвидели вы бы!) Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если надо в момент исследовать местность, враг откуда стреляет, засев, - кто ее промерит? - Известно: самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если надо вмиг доставить известие, хоть верхом на ласточку сев, - кто его доставит с ветром вместе? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если Антанта на нас рассердится, кто смирит антантин гнев? Успокоит антантино сердце самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если солнце огненным глазом выжигает крестьянский посев - кто заставит тучи раздождиться наземь? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если надо срочно доставить клади, хоть в ковер в волшебный засев, - кто и тысячу верст отмахает на день? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Когда жара и дождь когда, кто, на тучи чуть не сев, предскажет крестьянину и жар и холода? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если надо, чтоб мчал пассажир, в день десятки верст облетев, - кто отмашет небесную ширь? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Если не тушит ни одна душа, а пожар разевает зев - кто взлетит в облака, туша? Самолет. А его построит О. Д. В. Ф. Вот для чего воздушный флот! Чтобы, бомбы в кузов грузя, не грозили враги насев, объединились летанья друзья в содружество О. Д. В. Ф. [1925] ВОТ ДЛЯ ЧЕГО МУЖИКУ САМОЛЕТ Город - летает. Ушел в поднебесье. Прет. Сквозь тучи. А рядом в деревне - меряет, месит проселки да веси лаптем, возком по привычке древней. Голову поднял и видит мужик - там самолет разрезает небо. Хмур мужичонко. Дернул гужи. - Не для ча нам подобная небыль. Хватит и тверди на нашинский век. Чай, не всю обпахали пока. Ишь, загордился! Прет человек. Лезет... наверх... к ангелам... да к богам... Это - блажь, на мужицкий взгляд. Воздух... На кой он надобен ляд? - Брось. Не скули. Вглядись. Поглазастей. Глаз защити ладонями рук. Этот летун в мужицком хозяйстве нынче первейший, надежнейший друг. Тот, который в это не верит, сам убедись на первом примере. Знает каждый, бывает часто - надо обмерить земельный участок. Без обмера плохое дело: ни надела, ни передела. Мужик запрягает гнедого мерина, едет искать жилье землемерино. Просят крестьяне за год к зиме, чтобы к весне прискакал землемер. К весне припрет землемерина этакий, да и пойдет мотать рулетки, Кто разберется в этаком деле? Годы нужны ему али недели?! Ну, а цена землемера кусается. Носят ему то масло, то яйца. Дело пойдет куда короче, если в дело вмешается летчик. Мигом взлетит (летуны на то они!). Вся деревенька - как на ладони. Взвился с фотографом аэроплан, карточку снял - и на тебе - план. Нам хорошо, и быстро, и дешево, и у землемера цела подошва. Вот зачем при нашем строе самолеты лихо строят. Чтоб взлетали на небо да снимали планы бы. Крестьяне, пользу с планами видели? Теперь - другая: борьба с вредителем. Урожай. Сам-сто. Собирай, кончай. И вдруг на хлеб нашла саранча. Не боится, гадина, ни попа, ни ладана. Махонькая, а будто в сажень рот! Жрет и летает. Летает и жрет. Крестьянин, и в этом деле вот не поп поможет, а самолет. Вылетел, пропеллером рыча. - Где тут такая-растакая саранча? - Увидел, рассыпал ядовитый порошок, хлебам не вредящий ни крошки. Саранча подохла и лежит на вершок, скрестив на пузе ножки. Вот зачем при нашем строе самолеты лихо строят. Чтобы он летал на небе да смотрел за нашим хлебом. Этого мало - с высшей пользою в деле в каждом его используем. Вот, например, лесной пожар режет целый лес без ножа. Не то что в лес - не пройдешь и мимо, дома сиди да чихай от дыма. - Летчик взлетел и в зеленой гуще видит, где реже огонь, где гуще. Вмиг облетел окрестных жителей, в нужных местах расставил тушителей. Взялись во весь крестьянский дух. Глядь, через день огонь и потух. Чтоб скорей домчать газету, тоже лучше средства нету. Может из любого царства вмиг сюда домчать лекарства. Да и вас доставит. Вот для чего вам самолет. Вот зачем при нашем строе самолеты надо строить. Надо, чтоб по небесам полетел крестьянин сам. А как построить? Одному? Туго. Дорог самолет, то-то и оно-то. Сообща. Попробуй, стань другом Красного воздушного флота. Полтина к полтине, силу множа, возьмитесь, разом насев. В этом деле всем поможет Общество Д. В. Ф. [1925] РАДИО-АГИТАТОР Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том тринадцатый. Письма и другие материалы. ГИХЛ, М., 1961 Преград человечеству нет. И то, что - казалось - утопия, в пустяк из нескольких лет по миру шагает, топая. Была ль небывалей мечта! Сказать, так развесили б уши! Как можно в Москве читать, а из Архангельска слушать! А нынче от вечных ночей до стран, где солнце без тени, в мильон ушей слухачей влезают слова по антенне! Сегодня нет ни времен, ни пространств, не то что людской голос - передадим за сотню стран и как шевелится волос! А, может быть, и такое мы услышим по воздуху скоро: рабочий Америки и Чухломы споются одним хором. Чтоб шли скорей века без оков, чтоб близилась эта дата - бубни миллионом своих языков, радио-агитатор! [1925] ЕДУ Билет - щелк. Щека - чмок. Свисток - и рванулись туда мы куда, как сельди, в сети чулок плывут кругосветные дамы. Сегодня приедет - уродом-урод, а завтра - узнать посмейте-ка: в одно разубран и город и рот - помады, огней косметика. Веселых тянет в эту вот даль. В Париже грустить? Едва ли! В Париже площадь и та Этуаль, а звезды - так сплошь этуали. Засвистывай, трись, врезайся и режь сквозь Льежи и об Брюссели. Но нож и Париж, и Брюссель, и Льеж - тому, кто, как я, обрусели. Сейчас бы в сани с ногами - в снегу, как в газетном листе б... Свисти, заноси снегами меня, прихерсонская степь... Вечер, поле, огоньки, дальняя дорога, - сердце рвется от тоски, а в груди - тревога. Эх, раз, еще раз, стих - в пляс. Эх, раз, еще раз, рифм хряск. Эх, раз, еще раз, еще много, много раз... Люди разных стран и рас, копая порядков грядки, увидев, как я себя протряс, скажут: в лихорадке. [1925] ГОРОД Один Париж - адвокатов, казарм, другой - без казарм и без Эррио. Не оторвать от второго глаза - от этого города серого. Со стен обещают: "Un verre de Koto donne de l'energie" {*}. {* Стакан Кото дает энергию (франц.).} Вином любви каким и кто мою взбудоражит жизнь? Может, критики знают лучше. Может, их и слушать надо. Но кому я, к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом. Как раньше, свой раскачивай горб впереди поэтовых арб - неси, один, и радость, и скорбь, и прочий людской скарб. Мне скучно здесь одному впереди, - поэту не надо многого, - пусть только время скорей родит такого, как я, быстроногого. Мы рядом пойдем дорожной пыльцой. Одно желанье пучит: мне скучно - желаю видеть в лицо, кому это я попутчик?! "Je suis un chameau" {*}, {* Я верблюд (франц.).} в плакате стоят литеры, каждая - фут. Совершенно верно: "je suis", - это "я", a "chameau" - это "я верблюд". Лиловая туча, скорей нагнись, меня и Париж полей, чтоб только скорей зацвели огни длиной Елисейских полей. Во всё огонь - и небу в темь и в чернь промокшей пыли. В огне жуками всех систем жужжат автомобили. Горит вода, земля горит, горит асфальт до жжения, как будто зубрят фонари таблицу умножения. Площадь красивей и тысяч дам-болонок. Эта площадь оправдала б каждый город. Если б был я Вандомская колонна, я б женился на Place de la Concorde {*}. {* Площадь Согласия (франц.).} [1925] ВЕРЛЕН И СЕЗАН Я стукаюсь о стол, о шкафа острия - четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь в отеле Istria {*} - {* Истрия (франц.).} на коротышке rue Campagne-Premiere {*}. {* Название улицы в Париже (франц.).} Мне жмет. Парижская жизнь не про нас - в бульвары тоску рассыпай. Направо от нас - Boulevard Montparnasse {*}, {* Бульвар Монпарнасс (франц.).} налево - Boulevard Raspail {*}. {* Бульвар Распай (франц.).} Хожу и хожу, не щадя каблука, - хожу и ночь и день я, - хожу трафаретным поэтом, пока в глазах не встанут виденья. Туман - парикмахер, он делает гениев - загримировал одного бородой - Добрый вечер, m-r Тургенев. Добрый вечер, m-me Виардо. Пошел: "За что боролись? А Рудин?.. А вы, именье возьми подпальни"... Мне их разговор эмигрантский нуден, и юркаю в кафе от скульни. Да. Это он, вот эта сова - не тронул великого тлен. Приподнял шляпу: "Comment ca va, cher camarade Verlaine? {*} {* Как доживаете, дорогой товарищ Верлен? (франц.)} Откуда вас знаю? Вас знают все. И вот довелось состукаться. Лет сорок вы тянете свой абсент из тысячи репродукций, Я раньше вас почти не читал, а нынче - вышло из моды, - и рад бы прочесть - не поймешь ни черта: по-русски дрянь, - переводы. Не злитесь, - со мной, должно быть, и вы знакомы лишь понаслышке. Поговорим о пустяках путевых, о нашинском ремеслишке. Теперь плохие стихи - труха. Хороший - себе дороже. С хорошим и я б свои потроха сложил под забором тоже. Бумаги гладь облевывая пером, концом губы - поэт, как блядь рублевая, живет с словцом любым. Я жизнь отдать за сегодня рад. Какая это громада! Вы чуете слово - пролетариат? - ему грандиозное надо. Из кожи надо вылазить тут, а нас - к журнальчикам премией. Когда ж поймут, что поэзия - труд, что место нужно и время ей. "Лицом к деревне" - заданье дано, - за гусли, поэты-други! Поймите ж - лицо у меня одно - оно лицо, а не флюгер. А тут и ГУС отверзает уста: вопрос не решен. "Который? Поэт? Так ведь это ж - просто кустарь, простой кустарь, без мотора". Перо такому в язык вонзи, прибей к векам кунсткамер. Ты врешь. Еще не найден бензин, что движет сердец кусками. Идею нельзя замешать на воде. В воде отсыреет идейка. Поэт никогда и не жил без идей. Что я - попугай? индейка? К рабочему надо идти серьезней - недооценили их мы. Поэты, покайтесь, пока не поздно, во всех отглагольных рифмах. У нас поэт событья берет - опишет вчерашний гул, а надо рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу. В садах коммуны вспомнят о барде - какие птицы зальются им? Что будет с веток товарищ Вардин рассвистывать свои резолюции?! За глотку возьмем. "Теперь поори, несбитая быта морда!" И вижу, зависть зажглась и горит в глазах моего натюрморта. И каплет с Верлена в стакан слеза. Он весь - как зуб на сверле. Тут к нам подходит Поль Сезан: "Я так напишу вас, Верлен". Он пишет. Смотрю, как краска свежа. Monsieur, простите вы меня, у нас старикам, как под хвост вожжа, бывало от вашего имени. Бывало - сезон, наш бог - Ван-Гог, другой сезон - Сезан. Теперь ушли от искусства вбок - не краску любят, а сан. Птенцы - у них молоко на губах, - а с детства к смирению падки. Большущее имя взяли АХРР, а чешут ответственным пятки. Небось не напишут мой портрет, - не трут понапрасну кисти. Ведь то же лицо как будто, - ан нет, рисуют кто поцекистей. Сезан остановился на линии, и весь размерсился - тронутый. Париж, фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном "Ротонды". [1925] NOTRE-DAME Другие здания лежат, как грязная кора, в воспоминании о Notre-Dame'e {*}. {* Собор Парижской богоматери (франц.).} Прошедшего возвышенный корабль, о время зацепившийся и севший на мель. Раскрыли дверь - тоски тяжелей; желе из железа - нелепее. Прошли сквозь монаший служилый елей в соборное великолепие. Читал письмена, украшавшие храм, про боговы блага на небе. Спускался в партер, подымался к хорам, смотрел удобства и мебель. Я вышел - со мной переводчица-дура, щебечет бантиком-ротиком: "Ну, как вам нравится архитектура? Какая небесная готика!" Я взвесил все и обдумал, - ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно, под клуб не пойдет - темноват, - об этом не думали классики. Не стиль... Я в этих делах не мастак. Не дался старью на съедение. Но то хорошо, что уже места готовы тебе для сидения. Его ни к чему перестраивать заново - приладим с грехом пополам, а в наших - ни стульев нет, ни органов. Копнёшь - одни купола. И лучше б оркестр, да игра дорога - сначала не будет финансов, - а то ли дело, когда орган - играй хоть пять сеансов. Ясно - репертуар иной - фокстроты, а не сопенье. Нельзя же французскому Госкино духовные песнопения. А для рекламы - не храм, а краса - старайся во все тяжкие. Электрорекламе - лучший фасад: меж башен пустить перетяжки, да буквами разными: "Signe de Zoro" {*}, {* Знак Зоро (франц.).} чтоб буквы бежали, как мышь. Такая реклама так заорет, что видно во весь Boulmiche {*}. {* Бульвар в Париже (франц.).} А если и лампочки вставить в глаза химерам в углах собора, Тогда - никто не уйдет назад: подряд - битковые сборы! Да, надо быть бережливым тут, ядром чего не попортив. В особенности, если пойдут громить префектуру напротив. [1925] ВЕРСАЛЬ По этой дороге, спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли в шелках золоченых каретц телес десятипудовики. И ляжек своих отмахав шатуны, по ней, марсельезой пропет, плюя на корону, теряя штаны, бежал из Парижа Капет. Теперь по ней веселый Париж гоняет авто рассияв, - кокотки, рантье, подсчитавший барыш, американцы и я. Версаль. Возглас первый: "Хорошо жили стервы!" Дворцы на тыщи спален и зал - и в каждой и стол и кровать. Таких вторых и построить нельзя - хоть целую жизнь воровать! А за дворцом, и сюды и туды, чтоб жизнь им была свежа, пруды, фонтаны, и снова пруды с фонтаном из медных жаб. Вокруг, в поощренье жантильных манер, дорожки полны статуями - везде Аполлоны, а этих Венер безруких, - так целые уймы. А дальше - жилья для их Помпадурш - Большой Трианон и Маленький. Вот тут Помпадуршу водили под душ, вот тут помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь - ах, как не нова! Красивость - аж дух выматывает! Как будто влип в акварель Бенуа, к каким-то стишкам Ахматовой. Я все осмотрел, поощупал вещи. Из всей красотищи этой мне больше всего понравилась трещина на столике Антуанетты. В него штыка революции клин вогнали, пляша под распевку, когда санкюлоты поволокли на эшафот королевку. Смотрю, а все же - завидные видики! Сады завидные - в розах! Скорей бы культуру такой же выделки, но в новый, машинный розмах! В музеи вот эти лачуги б вымести! Сюда бы - стальной и стекольный рабочий дворец миллионной вместимости, - такой, чтоб и глазу больно. Всем, еще имеющим купоны и монеты, всем царям - еще имеющимся - в назидание: с гильотины неба, головой Антуанетты, солнце покатилось умирать на зданиях. Расплылась и лип и каштанов толпа, слегка листочки ворся. Прозрачный вечерний небесный колпак закрыл музейный Версаль. [1925] ЖОРЕС Ноябрь, а народ зажат до жары. Стою и смотрю долго: на шинах машинных мимо - шары катаются в треуголках. Войной обагренные руки умыв, и красные шансы взвесив, коммерцию новую вбили в умы - хотят спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим - смотрите, и он с великими нашими тоже. Жорес настоящий француз. Пантеон не станет же он тревожить. Готовы потоки слезливых фраз. Эскорт, колесницы - эффект! Ни с места! Скажите, кем из вас в окне пристрелен Жорес? Теперь пришли панихидами выть. Зорче, рабочий класс! Товарищ Жорес, не дай убить себя во второй раз. Не даст. Подняв знамен мачтовый лес, спаяв людей в один плывущий флот, громовый и живой, попрежнему Жорес проходит в Пантеон по улице Суфло. Он в этих криках, несущихся вверх, в знаменах, в шагах, в горбах "Vivent les Soviets!.. A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." {*} {* Да здравствуют Советы!.. Долой войну!.. Долой капитализм!.. (франц.).} И вот - взбегает огонь и горит, и песня краснеет у рта. И кажется - снова в дыму пушкари идут к парижским фортам. Спиною к витринам отжали - и вот из книжек выжались тени. И снова 71-й год встает у страниц в шелестении. Гора на груди могла б подняться. Там гневный окрик орет: "Кто смел сказать, что мы в семнадцатом предали французский народ? Неправда, мы с вами, французские блузники. Забудьте этот поклеп дрянной. На всех баррикадах мы ваши союзники, рабочий Крезо, и рабочий Рено". [1925] ПРОЩАНИЕ (КАФЕ) Обыкновенно мы говорим: все дороги приводят в Рим. Не так у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем и Ромул, и Ремул и Ром в "Ротонду" придут или в "Дом" {*}, {* Кафе на Монпарнасе.} В кафе идут по сотням дорог, плывут по бульварной реке. Вплываю и я: "Garcon, un grog americain!" {*} {* Официант, грог по-американски! (франц.).} Сначала слова и губы и скулы кафейный гомон сливал. Но вот пошли вылупляться из гула и лепятся фразой слова. "Тут проходил Маяковский давеча, хромой - не видали рази?" - "А с кем он шел?" - "С Николай Николаичем", - "С каким?" - "Да с великим князем!" "С великим князем? Будет врать! Он кругл и лыс, как ладонь. Чекист он, послан сюда взорвать..." - "Кого?" - "Буа-дю-Булонь {*}. {* Булонский лес.} Езжай, мол, Мишка..." Другой поправил: "Вы врете, противно слушать! Совсем и не Мишка он, а Павел. Бывало сядем - Павлуша! - a тут же его, супруга, княжна, брюнетка, лет под тридцать..." - "Чья? Маяковского? Он не женат". - "Женат - и на императрице". - "На ком? Ее же расстреляли..." - "И он поверил... Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас за трильон! Она же ж омолодилась!" Благоразумный голос: "Да нет, вы врете - Маяковский - поэт". - "Ну да, - вмешалось двое саврасов, - в конце семнадцатого года в Москве чекой конфискован Некрасов и весь Маяковскому отдан. Вы думаете - сам он? Сбондил до иот - весь стих, с запятыми, скраден. Достанет Некрасова и продает - червонцев по десять на день". Где вы, свахи? Подымись, Агафья! Предлагается жених невиданный. Видано ль, чтоб человек с такою биографией был бы холост и старел невыданный?! Париж, тебе ль, столице столетий, к лицу эмигрантская нудь? Смахни за ушми эмигрантские сплетни. Провинция! - не продохнуть. - Я вышел в раздумье - черт его знает! Отплюнулся - тьфу напасть! Дыра в ушах не у всех сквозная - другому может запасть! Слушайте, читатели, когда прочтете, что с Черчиллем Маяковский дружбу вертит или что женился я на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу, - не верьте. [1925] ПРОЩАНЬЕ В авто, последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? - Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе. Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась! Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли - [1925] СТИХИ ОБ АМЕРИКЕ (1925-1926) ИСПАНИЯ Ты - я думал - райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет - живьем я вижу склад "ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО". Из прилипших к скалам сёл опустясь с опаской, чистокровнейший осёл шпарит по-испански. Всё плебейство выбив вон, в шляпы влезла по нос. Стал простецкий "телефон" гордым "телефонос". Чернь волос в цветах горит. Щеки в шаль орамив, сотня с лишним сеньорит машет веерами. От медуз воде синё. Глуби - вёрсты мера. Из товарищей "сеньор" стал и "кабальеро". Кастаньеты гонят сонь. Визги... пенье... страсти А на что мне это все? Как собаке - здрасите! [1925] 6 МОНАХИНЬ Воздев печеные картошки личек, черней, чем негр, не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло на борт парохода "Эспань". И сзади и спереди ровней, чем веревка. Шали, как с гвоздика, с плеч висят, а лица обвила белейшая гофрировка, как в пасху гофрируют ножки поросят. Пусть заполнится годами жизни квота - стоит только вспомнить это диво, раздирает рот зевота шире Мексиканского залива. Трезвые, чистые, как раствор борной, вместе, эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща скрываются в уборной. Одна зевнула - зевают шесть. Вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость, - у этих выем: в одной выемке - серебряный крест, в другой - медали со Львом и с Пием. Продрав глазенки раньше, чем можно, - в раю (ужо!) отоспятся лишек, - оркестром без дирижера шесть дорожных вынимают евангелишек. Придешь ночью - сидят и бормочут. Рассвет в розы - бормочут, стервозы! И днем, и ночью, и в утра, и в полдни сидят и бормочут, дуры господни. Если ж день чуть-чуть помрачнеет с виду, сойдут в кабину, 12 галош наденут вместе и снова выйдут, и снова идет елейный скулёж. Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный: - Ангелицы, попросту ответ поэту дайте - если люди вы, то кто ж тогда вороны? А если вы вороны, почему вы не летаете? Агитпропщики! не лезьте вон из кожи. Весь земной обревизуйте шар. Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай с гвоздей своей доски, а вторично явишься - сюда не суйся - всё равно: повесишься с тоски! [1925] АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН Испанский камень слепят, и бел, а стены - зубьями пил. Пароход до двенадцати уголь ел и пресную воду пил. Повел пароход окованным носом и в час, сопя, вобрал якоря и понесся. Европа скрылась, мельчась. Бегут по бортам водяные глыбы, огромные, как года. Надо мною птицы, подо мною рыбы, а кругом - вода. Недели грудью своей атлетической - то работяга, то в стельку пьян - вздыхает и гремит Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь - пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой - сварю ухой. Людей не надо нам - малы к обеду. Не трону... ладно... пускай едут..." Волны будоражить мастера: детство выплеснут; другому - голос милой. Ну, а мне б опять знамена простирать! Вон - пошло, затарахтело, загромило! И снова вода присмирела сквозная, и нет никаких сомнений ни в ком. И вдруг, откуда-то - черт его знает - встает из глубин воднячий Ревком. И гвардия капель - воды партизаны - взбираются ввысь с океанского рва, до неба метнутся и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова спаялись воды в одно, волне повелев разбурлиться вождем. И прет волнища с под тучи на дно - приказы и лозунги сыплет дождем. И волны клянутся всеводному Цику оружие бурь до победы не класть. И вот победили - экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят о чем-то в возвышенном стиле. И вот океан улыбнулся умытенький и замер на время в покое и в штиле. Смотрю за перила. Старайтесь, приятели Под трапом, нависшим ажурным мостком, при океанском предприятии потеет над чем-то волновий местком. И под водой деловито и тихо дворцом растет кораллов плетенка, чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом и дошкольным китенком. Уже и луну положили дорожкой. Хоть прямо на пузе, как по суху, лазь. Но враг не сунется - в небо сторожко глядит, не сморгнув, Атлантический глаз. То стынешь в блеске лунного лака, то стонешь, облитый пеною ран. Смотрю, смотрю - и всегда одинаков, любим, близок мне океан. Вовек твой грохот удержит ухо. В глаза тебя опрокинуть рад. По шири, по делу, по крови, по духу - моей революции старший брат. [1925] МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ Превращусь не в Толстого, так в толстого, - ем, пишу, от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера океан был злой, как черт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Все течет... Все меняется. Есть у воды своя пора: часы прилива, часы отлива. А у Стеклова вода не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка плывет одна. Висят плавнички, как подбитые крылышки. Плывет недели, и нет ей - ни дна, ни покрышки. Навстречу медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики, а мы - туда. Иначе и нельзя. Разделение труда. Это кит - говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного - обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри. Годы - чайки. Вылетят в ряд - и в воду - брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички? Я родился, рос, кормили соскою, - жил, работал, стал староват... Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова. 3/VII - Атлантический океан. [1925] БЛЕК ЭНД УАЙТ Если Гавану окинуть мигом - рай-страна, страна что надо. Под пальмой на ножке стоят фламинго. Цветет коларио по всей Ведадо. В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных - нет. Поэтому Вилли стоит со щеткой у "Энри Клей энд Бок, лимитед". Много за жизнь повымел Вилли - одних пылинок целый лес, - поэтому волос у Вилли вылез, поэтому живот у Вилли влез. Мал его радостей тусклый спектр: шесть часов поспать на боку, да разве что вор, портовой инспектор, кинет негру цент на бегу. От этой грязи скроешься разве? Разве что стали б ходить на голове. И то намели бы больше грязи: волосьев тыщи, а ног - две. Рядом шла нарядная Прадо. То звякнет, то вспыхнет трехверстный джаз. Дурню покажется, что и взаправду бывший рай в Гаване как раз. В мозгу у Вилли мало извилин, мало всходов, мало посева. Одно единственное вызубрил Вилли тверже, чем камень памятника Масео: "Белый ест ананас спелый, черный - гнилью моченый. Белую работу делает белый, черную работу - черный". Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был закорюка из закорюк. И когда вопрос этот влезал в Вилли, щетка падала из Виллиных рук. И надо же случиться, чтоб как раз тогда к королю сигарному Энри Клей пришел, белей, чем облаков стада, величественнейший из сахарных королей. Негр подходит к туше дебелой: "Ай бэг ёр пардон, мистер Брэгг! Почему и сахар, белый-белый, должен делать черный негр? Черная сигара не идет в усах вам - она для негра с черными усами. А если вы любите кофий с сахаром, то сахар извольте делать сами". Такой вопрос не проходит даром. Король из белого становится желт. Вывернулся король сообразно с ударом, выбросил обе перчатки и ушел. Цвели кругом чудеса ботаники. Бананы сплетали сплошной кров. Вытер негр о белые подштанники руку, с носа утершую кровь. Негр посопел подбитым носом, поднял щетку, держась за скулу. Откуда знать ему, что с таким вопросом надо обращаться в Коминтерн, в Москву? 5/VII - Гавана. [1925] СИФИЛИС Пароход подошел, завыл, погудел - и скован, как каторжник беглый. На палубе человек людей, остальные - негры. Подплыл катерок с одного бочка. Вбежав по лесенке хромой, осматривал врач в роговых очках: "Которые с трахомой?" Припудрив прыщи и наружность вымыв, с кокетством себя волоча, первый класс дефилировал мимо улыбавшегося врача. Дым голубой из двустволки ноздрей колечком единым свив, первым шел в алмазной заре свиной король - Свифт. Трубка воняет, в метр длиной. Попробуй к такому - полезь! Под шелком кальсон, под батистом-лино поди, разбери болезнь. "Остров, дай воздержанья зарок! Остановить велите!" Но взял капитан под козырек, и спущен Свифт - сифилитик. За первым классом шел второй. Исследуя этот класс, врач удивлялся, что ноздри с дырой, - лез и в ухо и в глаз. Врач смотрел, губу своротив, нос под очками взморща. Врач троих послал в карантин из второклассного сборища. За вторым надвигался третий класс, черный от негритья. Врач посмотрел: четвертый час, время коктейлей питья. - Гоните обратно трюму в щель! Больные - видно и так. Грязный вид... И вообще - оспа не привита. - У негра виски ревмя ревут. Валяется в трюме Том. Назавтра Тому оспу привьют - и Том возвратится в дом. На берегу у Тома жена. Волоса густые, как нефть. И кожа ее черна и жирна, как вакса "Черный лев". Пока по работам Том болтается, - у Кубы губа не дура - жену его прогнали с плантаций за неотработку натурой. Луна в океан накидала монет, хоть сбросся, вбежав на насыпь! Недели ни хлеба, ни мяса нет. Недели - одни ананасы. Опять пароход привинтило винтом. Следующий - через недели! Как дождаться с голодным ртом? - Забыл, разлюбил, забросил Том! С белой рогожу делит! - Не заработать ей и не скрасть. Везде полисмены под зонтиком. А мистеру Свифту последнюю страсть раздула эта экзотика. Потело тело под бельецом от черненького мясца. Он тыкал доллары в руку, в лицо, в голодные месяца. Схватились - желудок, пустой давно, и верности тяжеловес. Она решила отчетливо: "No!" {*}, - {* "Nо!" - нет! (англ.).} и глухо сказала: "Jes!" {*}. {* "Jes!" - да! (англ.).} Уже на дверь плечом напирал подгнивший мистер Свифт. Его и ее наверх в номера взвинтил услужливый лифт. Явился Том через два денька. Неделю спал без просыпа. И рад был, что есть и хлеб, и деньга и что не будет оспы. Но день пришел, и у кож в темноте узор непонятный впеплен. И дети у матери в животе онемевали и слепли. Суставы ломая день ото дня, года календарные вылистаны, и кто-то у тел половину отнял и вытянул руки для милостыни. Внимание к негру стало особое. Когда собиралась паства, морали наглядное это пособие показывал постный пастор: "Карает бог и его и ее за то, что водила гостей!" И слазило черного мяса гнилье с гнилых негритянских костей. ----- В политику этим не думал ввязаться я А так - срисовал для видика. Одни говорят - "цивилизация", другие - "колониальная политика". [1926] ХРИСТОФОР КОЛОМБ Христофор Колумб был Христофор Коломб - испан- ский еврей. Из журналов. 1 Вижу, как сейчас, объедки да бутылки... В портишке, известном лишь кабачком, Коломб Христофор и другие забулдыги сидят, нахлобучив шляпы бочком. Христофора злят, пристают к Христофору: "Что вы за нация? Один Сион! Любой португалишка даст тебе фору!" Вконец извели Христофора - и он покрыл дисканточком щелканье пробок (задели в еврее больную струну): "Что вы лезете: Европа да Европа! Возьму и открою другую страну". Дивятся приятели: "Что с Коломбом? Вина не пьет, не ходит гулять. Надо смотреть - не вывихнул ум бы. Всю ночь сидит, раздвигает циркуля". 2 Мертвая хватка в молодом еврее; думает, не ест, не досыпает ночей. Лакеев оттягивает за фалды ливреи, лезет аж в спальни королей и богачей. "Кораллами торгуете?! Дешевле редиски. Сам наловит каждый мальчуган. То ли дело материк индийский: не барахло - бирюза, жемчуга! Дело верное: вот вам карта. Это океан, а это - мы. Пунктиром путь - и бриллиантов караты на каждый полтинник, данный взаймы". Тесно торгашам. Томятся непоседы. По суху и в год не обернется караван. И закапали флорины и пезеты Христофору в продырявленный карман. 3 Идут, посвистывая, отчаянные из отчаянных. Сзади тюрьма. Впереди - ни рубля. Арабы, французы, испанцы и датчане лезли по трапам Коломбова корабля. "Кто здесь Коломб? До Индии? В ночку! (Чего не откроешь, если в пузе орган!) Выкатывай на палубу белого бочку, а там вези хоть к черту на рога!" Прощанье - что надо. Не отъезд - а помпа день не просыхали капли на усах. Время меряли, вперяясь в компас. Спьяна путали штаны и паруса. Чуть не сшибли маяк зажженный. Палубные не держатся на полу, и вот, быть может, отсюда, с Жижона на всех парусах рванулся Коломб. 4 Единая мысль мне сегодня люба, что эти вот волны Коломба лапили, что в эту же воду с Коломбова лба стекали пота усталые капли. Что это небо землей обмеля, на это вот облако, вставшее с юга, - - "На мачты, братва! глядите - земля!" - орал рассудок теряющий юнга. И вновь океан с простора раскосого вбивал в небеса громыхающий клин, а после братался с волной сарагоссовой, и вместе пучки травы волокли. Он этой же бури слушал лады. Когда ж затихает бури задор, мерещатся в водах Коломба следы, ведущие на Сан-Сальвадор. 5 Вырастают дни в бородатые месяцы. Луны мрут у мачты на колу. Надоело океану, Атлантический бесится. Взбешен Христофор, извелся Коломб. С тысячной волны трехпарусник съехал. На тысячу первую взбираться надо. Видели Атлантический? Тут не до смеха! Команда ярится - устала команда. Шепчутся: "Черту ввязались в попутчики Дома плохо? И стол и кровать. Знаем мы эти жидовские штучки - разные Америки закрывать и открывать!" За капитаном ходят по пятам. "Вернись! - говорят, играют мушкой. - Какой ты ни есть капитан-раскапитан, а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой". Лазит Коломб на брамсель с фока, глаза аж навыкате, исхудал лицом; пустился во-всю: придумал фокус со знаменитым Колумбовым яйцом. Что яйцо? - игрушка на день. И день не оттянешь у жизни-воровки. Галдит команда, на Коломба глядя: "Крепка петля из генуэзской веревки. Кончай, Христофор, собачий век!.." И кортики воздух во тьме секут. - "Земля!" - Горизонт в туманной кайме. Как я вот в растущую Мексику и в розовый этот песок на заре, вглазелись. Не смеют надеяться: с кольцом экватора в медной ноздре вставал материк индейцев. 6 Года прошли. В старика шипуна смельчал Атлантический, гордый смолоду. С бортов "Мажестиков" любая шпана плюет в твою седоусую морду. Коломб! твое пропало наследство! В вонючих трюмах твои потомки с машинным адом в горящем соседстве лежат, под щеку подложивши котомки. А сверху, в цветах первоклассных розеток, катаясь пузом от танцев до пьянки, в уюте читален, кино и клозетов катаются донны, сеньоры и янки. Ты балда, Коломб, - скажу по чести. Что касается меня, то я бы лично - я б Америку закрыл слегка почистил, а потом опять открыл - вторично. [1925] ТРОПИКИ (ДОРОГА ВЕРА-КРУЦ-МЕХИКО-СИТИ) Смотрю: вот это - тропики. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прет торопкий сквозь пальмы, сквозь банановые. Их силуэты-веники встают рисунком тошненьким: не то они - священники, не то они - художники. Аж сам не веришь факту: из всей бузы и вара встает растенье - кактус трубой от самовара. А птички в этой печке красивей всякой меры. По смыслу - воробейчики, а видом - шантеклеры. Но прежде чем осмыслил лес и бред, и жар, и день я - и день и лес исчез без вечера и без предупреждения. Где горизонта борозда?! Все линии потеряны. Скажи, которая звезда и где глаза пантерины? Не счел бы лучший казначей звезды тропических ночей, настолько ночи августа звездой набиты нагусто. Смотрю: ни зги, ни тропки. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прет сквозь тропики, сквозь запахи банановые. [1926] МЕКСИКА О, как эта жизнь читалась взасос! Идешь. Наступаешь на ноги. В руках превращается ранец в лассо, а клячи пролеток - мустанги. Взаправду игрушечный рос магазин, ревел пароходный гудок. Сейчас же сбегу в страну мокассин - лишь сбондю рубль и бульдог. А сегодня - это не умора. Сколько миль воды винтом нарыто, - и встает живьем страна Фениамора Купера и Майн-Рида. Рев сирен, кончается вода. Мы прикручены к земле о локоть локоть. И берет набитый "Лефом" чемодан Монтигомо Ястребиный Коготь. Глаз торопится слезой налиться. Как? чему я рад? - - Ястребиный Коготь! Я ж твой "Бледнолицый Брат". Где товарищи? чего таишься? Помнишь, из-за клумбы стрелами отравленными в Кутаисе били мы по кораблям Колумба? - Цедит злобно Коготь Ястребиный, медленно, как треснувшая крынка: - Нету краснокожих - истребили гачупины с гринго. Ну, а тех из нас, которых пульки пощадили, просвистевши мимо, кабаками кактусовый "пульке" добивает по 12-ти сантимов. Заменила чемоданов куча стрелы, от которых никуда не деться... - Огрызнулся и пошел, сомбреро нахлобуча вместо радуги из перьев птицы Кетцаль. Года и столетья! Как ни косите склоненные головы дней, - корявые камни Мехико-сити прошедшее вышепчут мне. Это было так давно, как будто не было. Бабушки столетних попугаев не запомнят. Здесь из зыби озера вставал Пуэбло, дом-коммуна в десять тысяч комнат. И золото между озерных зыбей лежало, аж рыть не надо вам. Чего еще, живи, бронзовей, вторая сестра Элладова! Но очень надо за морем белым, чего индейцу не надо. Жадна у белого Изабелла, жена короля Фердинанда. Тяжек испанских пушек груз. Сквозь пальмы, сквозь кактусы лез по этой дороге из Вера-Круц генерал Эрнандо Кортес. Пришел. Вода студеная хочет вскипеть кипятком от огня. Дерутся 72 ночи и 72 дня. Хранят краснокожих двумордые идолы. От пушек не видно вреда. Как мышь на сало, прельстясь на титулы, своих Моктецума предал. Напрасно, разбитых в отряды спаяв, Гватемок в озерной воде мок. Что против пушек стреленка твоя!.. Под пытками умер Гватемок. И вот стоим, индеец да я, товарищ далекого детства. Он умер, чтоб в бронзе веками стоять наискосок от полпредства. Внизу громыхает столетий орда, и горько стоять индейцу. Что братьям его, рабам, чехарда всех этих Хузрт и Диэцов?.. Прошла годов трезначная сумма. Героика нынче не тема. Пивною маркой стал Моктецума, пивной маркой - Гватемок. Буржуи всё под одно стригут. Вконец обесцветили мир мы. Теперь в утешенье земле-старику лишь две конкурентки фирмы. Ни лиц пожелтелых, ни солнца одёж. В какую огромную лупу, в какой трущобе теперь найдешь сарапе и Гваделупу? Что Рига, что Мехико - родственный жанр. Латвия тропического леса. Вся разница: зонтик в руке у рижан, а у мексиканцев "Смит и Вессон". Две Латвии с двух земных боков - различные собой они лишь тем, что в Мексике режут быков в театре, а в Риге - на бойне, И совсем как в Риге, около пяти, проклиная мамову опеку, фордом разжигая жениховский аппетит, кружат дочки по Чапультапеку. А то, что тут урожай фуража, что в пальмы земля разодета, так это от солнца, - сиди и рожай бананы и президентов. Наверху министры в бриллиантовом огне. Под - народ. Голейший зад виднеется. Без штанов, во-первых, потому, что нет, во-вторых, - не полагается: индейцы. Обнищало моктецумье племя, и стоит оно там, где город выбег на окраины прощаться перед вывеской муниципальной: "Без штанов в Мехико-сити вход воспрещается". Пятьсот по Мексике нищих племен, а сытый с одним языком: одной рукой выжимает в лимон, одним запирает замком. Нельзя борьбе в племена рассекаться. Нищий с нищими рядом! Несись по земле из страны мексиканцев, роднящий крик: "Камарада!" Голод мастер людей равнять. Каждый индеец, кто гол. В грядущем огне родня-головня ацтек, метис и креол. Мильон не угробят богатых лопаты. Страна! Поди, покори ее! Встают взамен одного Запаты Гальваны, Морено, Карио. Сметай с горбов толстопузых обузу, ацтек, креол и метис! Скорей над мексиканским арбузом, багровое знамя, взметись! Мехико-сити 20/VII 1925 г. БОГОМОЛЬНОЕ Большевики надругались над верой православной. В храмах-клубах - словесные бои. Колокола без языков - немые словно. По божьим престолам похабничают воробьи. Без веры и нравственность ищем напрасно. Чтоб нравственным быть - кадилами вей. Вот Мексика, например, потому и нравственна, что прут богомолки к вратам церквей, Кафедраль - богомольнейший из монашьих институтцев. Брат "Notre Dame'a" {*} {* "Notre-Dame [de Paris]" - Собор Парижской богоматери.} на площади, - а около, запружена народом, "Площадь Конституции", в простонародии - "Площадь Сокола". Блестящий двенадцатицилиндровый Пакард остановил шофер, простоватый хлопец. - Стой, - говорит, - помолюсь пока...- донна Эсперанца Хуан-де-Лопец. Нету донны ни час, ни полтора. Видно, замолилась. Веровать так веровать. И снится шоферу - донна у алтаря. Парит голубочком душа шоферова. А в кафедрале безлюдно и тихо: не занято в соборе ни единого стульца. С другой стороны у собора - выход сразу на четыре гудящие улицы. Донна Эсперанца выйдет как только, к донне дон распаленный кинется. За угол! Улица "Изабелла Католика", а в этой улице - гостиница на гостинице. А дома - растет до ужина свирепость мужина. У дона Лопеца терпенье лопается. То крик, то стон испускает дон. Гремит по квартире тигровый соло: - На восемь частей разрежу ее! - И, выдрав из уса в два метра волос, он пробует сабли своей остриё. - Скажу ей: "Иначе, сеньора, лягте-ка! Вот этот кольт ваш сожитель до гроба!" - И в пумовой ярости - все-таки практика! - сбивает с бутылок дюжину пробок; Гудок в два тона - приехала донна. Еще и рев не успел уйти за кактусы ближнего поля, а у шоферских виска и груди нависли клинок и пистоля. - Ответ или смерть! Не вертеть вола! Чтоб донна не могла запираться, ответь немедленно, где была жена моя Эсперанца? - - О дон-Хуан! В вас дьяволы злобятся. Не гневайте божью милость. Донна Эсперанца Хуан-де-Лопец сегодня усердно молилась. [1925] МЕКСИКА-НЬЮ-ЙОРК Бежала Мексика от буферов горящим, сияющим бредом. И вот под мостом река или ров, делящая два Ларедо. Там доблести - скачут, коня загоня, в пятак попадают из кольта, и скачет конь, и брюхо коня о колкий кактус исколото. А здесь железо - не расшатать! Ни воли, ни жизни, ни нерва вам! И сразу рябит тюрьма решета вам для знакомства для первого. По рельсам поезд сыпет, под рельсой шпалы сыпятся. И гладью Миссисипи под нами миссисипится. По бокам поезда не устанут сновать: или хвост мелькнет, или нос. На боках поездных страновеют слова: "Сан Луис", "Мичиган", "Иллинойс"! Дальше, поезд огнями расцвеченный! Лез, обгоняет, храпит. В Нью-Йорк несется "Твенти сенчери экспресс". Курьерский! Рапид! Кругом дома, в этажи затеряв путей и проволок множь. Теряй шапчонку, глаза задеря, все равно - ничего не поймешь! [1926] БРОДВЕЙ Асфальт - стекло. Иду и звеню. Леса и травинки - сбриты. На север с юга идут авеню, на запад с востока - стриты. А между - (куда их строитель завез!)- дома невозможной длины. Одни дома длиною до звезд, другие - длиной до луны. Янки подошвами шлепать ленив: простой и курьерский лифт. В 7 часов человечий прилив, в 17 часов - отлив. Скрежещет механика, звон и гам, а люди немые в звоне. И лишь замедляют жевать чуингам, чтоб бросить: "Мек моней?" Мамаша грудь ребенку дала. Ребенок, с каплями из носу, сосет как будто не грудь, а доллар - занят серьезным бизнесом. Работа окончена. Тело обвей в сплошной электрический ветер. Хочешь под землю - бери собвей, на небо - бери элевейтер. Вагоны едут и дымам под рост, и в пятках домовьих трутся, и вынесут хвост на Бруклинский мост, и спрячут в норы под Гудзон. Тебя ослепило, ты осовел. Но, как барабанная дробь, из тьмы по темени: "Кофе Максвел гуд ту ди ласт дроп". А лампы как станут ночь копать, ну, я доложу вам - пламечко! Налево посмотришь - мамочка мать! Направо - мать моя мамочка! Есть что поглядеть московской братве. И за день в конец не дойдут. Это Нью-Йорк. Это Бродвей. Гау ду ю ду! Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока. 6 августа - Нью-Йорк. [1925] СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ Вид индейцев таков: пернат, смешон и нездешен. Они приезжают из первых веков сквозь лязг "Пенсильвэниа Стейшен". Им Кулиджи пару пальцев суют. Снимают их голливудцы. На крыши ведут в ресторанный уют. Под ними, гульбу разгудевши свою, ньюйоркские улицы льются. Кто их радует? чем их злят? О чем их дума? куда их взгляд? Индейцы думают: "Ишь - капитал! Ну и дома застроил. Всё отберем ни за пятак при социалистическом строе. Сначала будут бои клокотать. А там ни вражды, ни начальства! Тишь да гладь да божья благодать - сплошное луначарство. Иными рейсами вспенятся воды; пойдут пароходы зажаривать, сюда из Москвы возить переводы произведений Жарова. И радио - только мгла легла - правду-матку вызвенит. Придет и расскажет на весь вигвам, в чем красота жизни. И к правде пойдет индейская рать, вздымаясь знаменной уймою..." Впрочем, зачем про индейцев врать? Индейцы про это не думают. Индеец думает: "Там, где черно воде у моста в оскале, плескался недавно юркий челнок Деда, искателя скальпов. А там, где взвит этажей коробок и жгут миллион киловатт, - стоял индейский военный бог, брюхат и головат. И всё, что теперь вокруг течет, всё, что отсюда видимо, - всё это вытворил белый черт, заморская белая ведьма. Их всех бы в лес прогнать в один, и мы чтоб с копьем гонялись..." Поди под такую мысль подведи классовый анализ. Мысль человечья много сложней, чем знают у нас о ней. Тряхнув оперенья нарядную рядь над пастью облошаделой, сошли и - пока! пошли вымирать. А что им больше делать? Подумай о новом агит-винте. Винти, чтоб задор не гас его. Ждут. Переводи, Коминтерн, расовый гнев на классовый. [1926] БАРЫШНЯ И ВУЛЬВОРТ Бродвей сдурел. Бегня и гулево. Дома с небес обрываются и висят. Но даже меж ними заметишь Вульворт. Корсетная коробка этажей под шестьдесят. Сверху разведывают звезд взводы, в средних тайпистки стрекочут бешено. А в самом нижнем - "Дрогс сода, грет энд феймус компани-нейшенал". А в окошке мисс семнадцати лет сидит для рекламы и точит ножи. Ржавые лезвия фирмы "Жиллет" кладет в патентованный железный зажим и гладит и водит кожей ремня. Хотя усов и не полагается ей, но водит по губке, усы возомня, - дескать - готово, наточил и брей. Наточит один до сияния лучика и новый ржавый берет для возни. Наточит, вынет и сделает ручкой. Дескать - зайди, купи, возьми. Буржуем не сделаешься с бритвенной точки. Бегут без бород и без выражений на лице. Богатств буржуйских особые источники: работай на доллар, а выдадут цент. У меня ни усов, ни долларов, ни шевелюр, - и в горле застревают английского огрызки. Но я подхожу и губми шевелю - как будто через стекло разговариваю по-английски. "Сидишь, глазами буржуев охлопана. Чем обнадежена? Дура из дур". А девушке слышится: "Опен, опен ди дор". "Что тебе заботиться о чужих усах? Вот... посадили... как дуру еловую". А у девушки фантазия раздувает паруса, и слышится девушке: "Ай лов ю". Я злею: "Выйдь, окно разломай, - а бритвы раздай для жирных горл". Девушке мнится: "Май, май горл". Выходит фантазия из рамок и мерок - и я кажусь красивый и толстый. И чудится девушке - влюбленный клерк на ней жениться приходит с Волстрит. И верит мисс, от счастья дрожа, что я - долларовый воротила, что ей уже в других этажах готовы бесплатно и стол и квартира. Как врезать ей в голову мысли-ножи, что русским известно другое средство, как влезть рабочим во все этажи без грез, без свадеб, без жданий наследства. [1925] НЕБОСКРЕБ В РАЗРЕЗЕ Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке, взгляни насквозь на зданье на то. Увидишь - старейшие норки да каморки - совсем дооктябрьский Елец аль Конотоп. Первый - ювелиры, караул бессменный, замок зацепился ставням о бровь. В сером герои кино, полисмены, лягут собаками за чужое добро. Третий - спят бюро-конторы. Ест промокашки рабий пот. Чтоб мир не забыл, хозяин который, на вывесках золотом "Вильям Шпрот". Пятый. Подсчитав приданные сорочки, мисс перезрелая в мечте о женихах. Вздымая грудью ажурные строчки, почесывает пышных подмышек меха. Седьмой. Над очагом домашним высясь, силы сберегши спортом смолоду, сэр своей законной миссис, узнав об измене, кровавит морду. Десятый. Медовый. Пара легла. Счастливей, чем Ева с Адамом были. Читают в "Таймсе" отдел реклам: "Продажа в рассрочку автомобилей". Тридцатый. Акционеры сидят увлечены, делят миллиарды, жадны и озабочены. Прибыль треста "изготовленье ветчины из лучшей дохлой чикагской собачины". Сороковой. У спальни опереточной дивы. В скважину замочную, сосредоточив прыть, чтоб Кулидж дал развод, детективы мужа должны в кровати накрыть. Свободный художник, рисующий задочки, дремлет в девяностом, думает одно: как бы ухажнуть за хозяйской дочкой - да так, чтоб хозяину всучить полотно. А с крыши стаял скатертный снег. Лишь ест в ресторанной выси большие крохи уборщик негр, а маленькие крошки - крысы. Я смотрю, и злость меня берет на укрывшихся за каменный фасад. Я стремился за 7000 верст вперед, а приехал на 7 лет назад. [1925] ПОРЯДОЧНЫЙ ГРАЖДАНИН Если глаз твой врага не видит, пыл твой выпили нэп и торг, если ты отвык ненавидеть, - приезжай сюда, в Нью-Йорк. Чтобы, в мили улиц опутан, в боли игл фонарных ежей, ты прошел бы со мной лилипутом у подножия их этажей, Видишь - вон выгребают мусор - на объедках с детьми проняньчиться, чтоб в авто, обгоняя "бусы", ко дворцам неслись бриллиантщицы. Загляни в окошки в эти - здесь наряд им вышили княжий. Только сталью глушит элевейтер хрип и кашель чахотки портняжей. А хозяин - липкий студень - с мордой, вспухшей на радость чирю, у работницы щупает груди: "Кто понравится - удочерю! Двести дам (если сотни мало), грусть сгоню навсегда с очей! Будет жизнь твоя - Куни-Айланд, луна-парк в миллиард свечей". Уведет - а назавтра зверья, волчья банда бесполых старух проститутку - в смолу и в перья, и опять в смолу и в пух. А хозяин в отеле Плаза, через рюмку и с богом сблизясь, закатил в поднебесье глазки! "Сёнк'ю за хороший бизнес!" Успокойтесь, вне опасения ваша трезвость, нравственность, дети, барабаны "армий спасения" вашу в мир трубят добродетель Бог на вас не разукоризнится; с вас и маме их - на платок, и ему соберет для ризницы божий менаджер, поп Платон. Клоб полиций на вас не свалится. Чтобы ты добрел, как кулич, смотрит сквозь холеные пальцы на тебя демократ Кулидж. И, елозя по небьим сводам стражем ханжества, центов и сала, пялит руку ваша свобода над тюрьмою Элис-Айланд. [1925] ВЫЗОВ Горы злобы аж ноги гнут. Даже шея вспухает зобом. Лезет в рот, в глаза и внутрь. Оседая, влезает злоба. Весь в огне. Стою на Риверсайде. Сбоку фордами штурмуют мрака форт. Небоскребы локти скручивают сзади, впереди американский флот. Я смеюсь над их атакою тройною. Ники Картеры мою не доглядели визу. Я полпред стиха - и я с моей страной вашим штатишкам бросаю вызов. Если кроха протухла, плеснится, выбрось весь прогнивший кус. Сплюнул я, не доев и месяца вашу доблесть, законы, вкус. Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав. Мне бы кончить жизнь в штанах, в которых начал, ничего за век свой не стяжав. Нам смешны дозволенного зоны. Взвод мужей, остолбеней, цинизмом поражен! Мы целуем - беззаконно! - над Гудзоном ваших длинноногих жен. День наш шумен. И вечер пышен. Шлите сыщиков в щелки слушать. Пьем, плюя на ваш прогибишен, ежедневную "Белую лошадь". Вот и я стихом побрататься прикатил и вбиваю мысли, не боящиеся депортаций: ни сослать их нельзя и не выселить. Мысль сменяют слова, а слова - дела, и, глядишь, с небоскребов города, раскачав, в мостовые вбивают тела - Вандерлипов, Рокфеллеров, Фордов. Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал - его препохабие. [1925] % Шеры... облигации... доллары... центы... В винницкой глуши тьмутараканясь, так я рисовал, вот так мне представлялся стопроцентный американец. Родила сына одна из жен. Отвернув пеленочный край, акушер демонстрирует: Джон как Джон. Ол райт! Девять фунтов, глаза - пятачки. Ощерив зубовный ряд, отец протер роговые очки: Ол райт! Очень прост воспитанья вопрос, Ползает, лапы марает. Лоб расквасил - ол райт! нос - ол райт! Отец говорит: "Бездельник Джон. Ни цента не заработал, а гуляет!" Мальчишка Джон выходит вон. Ол райт! Техас, Калифорния, Массачузэт. Ходит из края в край. Есть хлеб - ол райт! нет - ол райт! Подрос, поплевывает слюну. Трубчонка горит, не сгорает. "Джон, на пари, пойдешь на луну?" Ол райт! Одну полюбил, назвал дорогой. В азарте играет в рай. Она изменила, ушел к другой. Ол райт! Наследство Джону. Расходов - рой. Миллион растаял от трат. Подсчитал, улыбнулся - найдем второй. Ол райт! Работа. Хозяин - лапчатый гусь - обкрадывает и обирает. Джон намотал на бритый ус. Ол райт! Хозяин выгнал. Ну, что ж! Джон рассчитаться рад. Хозяин за кольт, а Джон за нож. Ол райт! Джон хозяйской пулей сражен. Шепчутся: "Умирает". Джон услыхал, усмехнулся Джон. Ол райт! Гроб. Квадрат прокопали черный. Земля - как по крыше град. Врыли. Могильщик вздохнул облегченно. Ол райт! Этих Джонов нету в Нью-Йорке. Мистер Джон, жена его и кот зажирели, спят в своей квартирной норке, просыпаясь изредка от собственных икот. Я разбезалаберный до крайности, но судьбе не любящий учтиво кланяться, я, поэт, и то американистей самого что ни на есть американца. [1925] АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ Петров Капланом за пуговицу пойман. Штаны заплатаны, как балканская карта. "Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом сюдой дадите крен. А если стриткара набита, около можете взять подземный трен. Возьмите с меняньем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге. Слезете на корнере у дрогc ликет, а мне уж и пинту принес бутлегер. Приходите ровно в севен оклок, - поговорим про новости в городе и проведем по-московски вечерок, - одни свои: жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или раздумаете вовсе - тогда обязательно отзвоните меня. Я буду в офисе". "Гуд бай!" - разнеслось окрест и кануло ветру в свист. Мистер Петров пошел на Вест, а мистер Каплан - на Ист. Здесь, извольте видеть, "джаб", а дома "цуп" да "цус". С насыпи язык летит на полном пуске. Скоро только очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски. Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец. Уж если Одесса - Одесса-мама, то Нью-Йорк - Одесса-отец. [1925] БРУКЛИНСКИЙ МОСТ Издай, Кулидж, радостный клич! На хорошее и мне не жалко слов. От похвал красней, как флага нашего материйка, хоть вы и разъюнайтед стетс оф Америка. Как в церковь идет помешавшийся верующий, как в скит удаляется, строг и прост, - так я в вечерней сереющей мерещи вхожу, смиренный, на Бруклинский мост. Как в город в сломанный прет победитель на пушках - жерлом жирафу под рост - так, пьяный славой, так жить в аппетите, влезаю, гордый, на Бруклинский мост. Как глупый художник в мадонну музея вонзает глаз свой, влюблен и остр, так я, с поднебесья, в звезды усеян, смотрю на Нью-Йорк сквозь Бруклинский мост Нью-Йорк до вечера тяжек и душен, забыл, что тяжко ему и высоко, и только одни домовьи души встают в прозрачном свечении окон. Здесь еле зудит элевейтеров зуд. И только по этому тихому зуду поймешь - поезда с дребезжаньем ползут, как будто в буфет убирают посуду. Когда ж, казалось, с под речки начатой развозит с фабрики сахар лавочник, - то под мостом проходящие мачты размером не больше размеров булавочных. Я горд вот этой стальною милей, живьем в ней мои видения встали - борьба за конструкции вместо стилей, расчет суровый гаек и стали. Если придет окончание света - планету хаос разделает влоск, и только один останется этот над пылью гибели вздыбленный мост, то, как из косточек, тоньше иголок, тучнеют в музеях стоящие ящеры, так с этим мостом столетий геолог сумел воссоздать бы дни настоящие. Он скажет: - Вот эта стальная лапа соединяла моря и прерии, отсюда Европа рвалась на Запад, пустив по ветру индейские перья. Напомнит машину ребро вот это - сообразите, хватит рук ли, чтоб, став стальной ногой на Мангетен, к себе за губу притягивать Бруклин? По проводам электрической пряди - я знаю - эпоха после пара - здесь люди уже орали по радио, здесь люди уже взлетали по аэро. Здесь жизнь была одним - беззаботная, другим - голодный протяжный вой. Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой. И дальше картина моя без загвоздки по струнам-канатам, аж звездам к ногам. Я вижу - здесь стоял Маяковский, стоял и стихи слагал по слогам. - Смотрю, как в поезд глядит эскимос, впиваюсь, как в ухо впивается клещ. Бруклинский мост - да... Это вещь! [1925] КЕМП "НИТ ГЕДАЙГЕ" Запретить совсем бы ночи-негодяйке выпускать из пасти столько звездных жал. Я лежу, - палатка в Кемпе "Нит гедайге". Не по мне все это. Не к чему... и жаль... Взвоют и замрут сирены над Гудзоном, будто бы решают: выть или не выть? Лучше бы не выли. Пассажирам сонным надо просыпаться, думать, есть, любить... Прямо перед мордой пролетает вечность - бесконечночасый распустила хвост. Были б все одеты, и в белье, конечно, если б время ткало не часы, а холст. Впречь бы это время в приводной бы ремень, - спустят с холостого - и чеши и сыпь! Чтобы не часы показывали время, а чтоб время честно двигало часы. Ну, американец... тоже... чем гордится. Втер очки Нью-Йорком. Видели его. Сотня этажишек в небо городится. Этажи и крыши - только и всего. Нами через пропасть прямо к коммунизму перекинут мост, длиною - во сто лет. Что ж, с мостища с этого глядим с презрением вниз мы? Кверху нос задрали? загордились? Нет. Мы ничьей башки мостами не морочим. Что такое мост? Приспособленье для простуд. Тоже... без домов не проживете очень на одном таком возвышенном мосту, В мире социальном те же непорядки: три доллара за день, на - и отвяжись. А у Форда сколько? Что играться в прятки! Ну, скажите, Кулидж, - разве это жизнь? Много ль человеку (даже Форду) надо? Форд - в мильонах фордов, сам же Форд - в аршин. Мистер Форд, для вашего, для высохшего зада разве мало двух просторнейших машин? Лишек - в М.К.Х. Повесим ваш портретик. Монумент и то бы вылепили с вас. Кланялись бы детки, вас случайно встретив. Мистер Форд - отдайте! Даст он... Черта с два! За палаткой мир лежит угрюм и темен. Вдруг ракетой сон звенит в унынье в это: "Мы смело в бой пойдем за власть советов..." Ну, и сон приснит вам полночь-негодяйка! Только сон ли это? Слишком громок сон. Это комсомольцы Кемпа "Нит гедайге" песней заставляют плыть в Москву Гудзон. 20/IX - Нью-Йорк. [1925] ДОМОЙ! Уходите, мысли, во-свояси. Обнимись, души и моря глубь. Тот, кто постоянно ясен - тот, по-моему, просто глуп. Я в худшей каюте из всех кают - всю ночь надо мною ногами куют. Всю ночь, покой потолка возмутив, несется танец, стонет мотив: "Маркита, Маркита, Маркита моя, зачем ты, Маркита, не любишь меня..." А зачем любить меня Марките?! У меня и франков даже нет. A Mapкиту (толечко моргните!) за сто франков препроводят в кабинет. Небольшие деньги - поживи для шику - нет, интеллигент, взбивая грязь вихров, будешь всучивать ей швейную машинку, по стежкам строчащую шелка стихов. Пролетарии приходят к коммунизму низом - низом шахт, серпов и вил, - я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви. Все равно - сослался сам я или послан к маме - слов ржавеет сталь, чернеет баса медь. Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь? Вот лежу, уехавший за воды, ленью еле двигаю моей машины части. Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье. Не хочу, чтоб меня, как цветочек с полян, рвали после служебных тягот. Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан, мне давая задания на год. Я хочу, чтоб над мыслью времен комиссар с приказанием нависал. Я хочу, чтоб сверхставками спеца получало любовищу сердце. Я хочу чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком. Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и с выделкой стали о работе стихов, от Политбюро, чтобы делал доклады Сталин. "Так, мол, и так... И до самых верхов прошли из рабочих нор мы: в Союзе Республик пониманье стихов выше довоенной нормы..." [1925] СТИХОТВОРЕНИЯ (1926) КРАСНОДАР Северяне вам наврали о свирепости февральей: про метели, про заносы, про мороз розовоносый. Солнце жжет Краснодар, словно щек краснота. Красота! Вымыл все февраль и вымел - не февраль, а прачка, и гуляет мостовыми разная собачка. Подпрыгивают фоксы - показывают фокусы. Кроме лапок, вся, как вакса, низко пузом стелется, волочит вразвалку такса длинненькое тельце. Бегут, трусят дворняжечки - мохнатенькие ляжечки. Лайка лает, взвивши нос, на прохожих Ванечек; пес такой уже не пес, это - одуванчик. Легаши, сетера, мопсики, этцетера. Даже если пара луж, в лужах сотня солнц юлится. Это ж не собачья глушь, а собачкина столица. [1926] СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ Погода такая, что маю впору. Май - ерунда. Настоящее лето. Радуешься всему: носильщику, контролеру билетов. Руку само подымает перо, и сердце вскипает песенным даром. В рай готов расписать перрон Краснодара. Тут бы запеть соловью-трелёру. Настроение - китайская чайница! И вдруг на стене: - Задавать вопросы контролеру строго воспрещается! - И сразу сердце за удила. Соловьев камнями с ветки. А хочется спросить: - Ну, как дела? Как здоровьице? Как детки? - Прошел я, глаза к земле низя, только подхихикнул, ища покровительства. И хочется задать вопрос, а нельзя - еще обидятся: правительство! [1926] СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота... Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин, это не насмешка. В горле горе комом - не смешок. Вижу - взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок. - Прекратите! Бросьте! Вы в своем уме ли? Дать, чтоб щеки заливал смертельный мел?! Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел. Почему? Зачем? Недоуменье смяло. Критики бормочут: - Этому вина то... да сё... а главное, что смычки мало, в результате много пива и вина. - Дескать, заменить бы вам богему классом, класс влиял на вас, и было б не до драк. Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс - он тоже выпить не дурак. Дескать, к вам приставить бы кого из напостов - стали б содержанием премного одарённей. Вы бы в день писали строк по сто, утомительно и длинно, как Доронин. А по-моему, осуществись такая бредь, на себя бы раньше наложили руки. Лучше уж от водки умереть, чем от скуки! Не откроют нам причин потери ни петля, ни ножик перочинный. Может, окажись чернила в "Англетере", вены резать не было б причины. Подражатели обрадовались: бис! Над собою чуть не взвод расправу учинил. Почему же увеличивать число самоубийств? Лучше увеличь изготовление чернил! Навсегда теперь язык в зубах затворится. Тяжело и неуместно разводить мистерии. У народа, у языкотворца, умер звонкий забулдыга подмастерье. И несут стихов заупокойный лом, с прошлых с похорон не переделавши почти В холм тупые рифмы загонять колом - разве так поэта надо бы почтить? Вам и памятник еще не слит, - где он, бронзы звон или гранита грань? - а к решеткам памяти уже понанесли посвящений и воспоминаний дрянь. Ваше имя в платочки рассоплено, ваше слово слюнявит Собинов и выводит под березкой дохлой - "Ни слова, о дру-уг мой, ни вздо-о-о-о-ха". Эх, поговорить бы иначе с этим самым с Леонидом Лоэнгринычем! Встать бы здесь гремящим скандалистом: - Не позволю мямлить стих и мять! - Оглушить бы их трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать! Чтобы разнеслась бездарнейшая погань, раздувая темь пиджачных парусов, Чтобы врассыпную разбежался Коган, встреченных увеча пиками усов. Дрянь пока что мало поредела. Дела много - только поспевать. Надо жизнь сначала переделать, переделав - можно воспевать. Это время - трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше? Слово - полководец человечьей силы. Марш! Чтоб время сзади ядрами рвалось. К старым дням чтоб ветром относило только путаницу волос. Для веселия планета наша мало оборудована. Надо вырвать радость у грядущих дней. В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней. [1926] МАРКСИЗМ - ОРУЖИЕ, ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД. ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ МЕТОД ЭТОТ! Штыками двух столетий стык закрепляет рабочая рать. А некоторые употребляют штык, чтоб им в зубах ковырять. Все хорошо: поэт поет, критик занимается критикой. У стихотворца - корытце свое, у критика - свое корытико. Но есть не имеющие ничего, окромя красивого почерка. А лезут в книгу, хваля и громя из пушки критического очерка. А чтоб имелось научное лицо у этого вздора злопыханного - всегда на столе покрытый пыльцой неразрезанный том Плеханова. Зазубрит фразу (ишь, ребятье!) и ходит за ней, как за няней. Бытье - а у этого - еда и питье определяет сознание. Перелистывая авторов на букву "эл", фамилию Лермонтова встретя, критик выясняет, что он ел на первое и что - на третье. - Шампанское пил? Выпивал, допустим. Налет буржуазный густ. А его любовь к маринованной капусте доказывает помещичий вкус. В Лермонтове, например, чтоб далеко не идти, смысла не больше, чем огурцов в акации. Целые хоры небесных светил, и ни слова об электрификации. Но, очищая ядро от фразерских корок, бобы - от шелухи лиризма, признаю, что Лермонтов близок и дорог как первый обличитель либерализма. Массам ясно, как ни хитри, что, милюковски юля, светила у Лермонтова ходят без ветрил, а некоторые - и без руля. Но так ли разрабатывать важнейшую из тем? Индивидуализмом пичкать? Демоны в ад, а духи - в эдем? А где, я вас спрашиваю, смычка? Довольно этих божественных легенд! Любою строчкой вырванной Лермонтов доказывает, что он - интеллигент, к тому же деклассированный! То ли дело наш Степа - забыл, к сожалению, фамилию и отчество, - у него в стихах Коминтерна топот... Вот это - настоящее творчество! Степа - кирпич какого-то здания, не ему разговаривать вкось и вкривь. Степа творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм. У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка - мамаша их, а папаша - рабочий и крестьянин сразу. - В результате вещь ясней помидора обволакивается туманом сизым, и эти горы нехитрого вздора некоторые называют марксизмом. Не говорят - о веревке в журнале повешенного, не изменить шаблона прилежного. Лежнев зарадуется - "он про Вешнева". Вешнев - "он про Лежнева". 19/IV-26 г. ПЕРВОМАЙСКОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ Товарищ солнце, - не щерься и не ящерься! - Вели облакам своротить с пути! - Сегодняшний праздник - праздник трудящихся, - и нечего саботажничать: взойди и свети! Тысячи лозунгов, знаменами избранных, - зовут к борьбе за счастье людей, - а кругом пока - толпа беспризорных. - Что несправедливей, злей и лютей?! Смотри: над нами красные шелка - словами бессеребряными затканы, - а у скольких еще бока кошелька - оттопыриваются взятками? Подняв надзнаменных звезд рогулины, - сегодня по праву стойте и ходите! - А мало ли буден у нас про гулено? - Мало простоено? Сколько хотите! Наводненье видели? В стены домьи - бьется льдина, мокра и остра. - Вот точно так режим экономии - распирает у нас половодье растрат. Товарищ солнце, скажем просто: - дыр и прорех у нас до черта. - Рядом с делами огромного роста - целая коллекция прорв и недочетов. Солнце, и в будни лезь из-за леса, - жги и не пяться на попятный! - Выжжем, выжжем каленым железом - эти язвы и грязные пятна! А что же о мае, поэтами опетом? - Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодрят? - А по-моему: во-первых, подумаем об этом, - если есть свободные три дня подряд. [1926] ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА В центре мира стоит Гиз - оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу народ зубами грыз, наворачивается миллионный тираж. Лицо тысячеглазого треста блестит электричеством ровным. Вшивают в Маркса Аверченковы листы, выписывают гонорары Цицеронам. Готово. А зав упрется назавтра в заглавие, как в забор дышлом. Воедино сброшировано 12 авторов! - Как же это, родимые, вышло?? - Темь подвалов тиражом беля, залегает знание - и лишь бегает по книжным штабелям жирная провинциалка - мышь. А читатели сидят в своей уездной яме, иностранным упиваются, мозги щадя. В Африки вослед за Бенуями улетают на своих жилплощадях. Званье - "пролетарские" - нося как эполеты, без ошибок с Пушкина списав про весны, выступают пролетарские поэты, развернув рулоны строф повёрстных. Чем вы - пролетарий, уважаемый поэт? Вы с богемой слились 9 лет назад. Ну, скажите, уважаемый пролет, - вы давно динаму видели в глаза? - Извините нас, сермяжных, за стишонок неудачненький. Не хотите под гармошку поплясать ли? - Это, в лапти нарядившись, выступают дачники под заглавием - крестьянские писатели. О, сколько нуди такой городимо, от которой мухи падают замертво! Чего только стоит один Радамов с греко-рязанским своим гекзаметром! Разлунивши лысины лачки, убежденно взявши ручку в ручки, бороденок теребя пучки, честно пишут про Октябрь попутчики. Раньше маленьким казался и Лесков - рядышком с Толстым почти не виден. Ну, скажите мне, в какой же телескоп в те недели был бы виден Лидин?! - На Руси одно веселье - пити... - А к питью подай краюху и кусочек сыру. И орут писатели до хрипоты о быте, увлекаясь бытом госиздатовских кассиров. Варят чепуху под клубы трубочного дыма - всякую уху сожрет читатель-Фока. А неписанная жизнь проходит мимо улицею фыркающих окон. А вокруг скачут критики в мыле и пене: - Здорово пишут писатели, братцы! - Гений-Казин, Санников-гений... Все замечательно! Рады стараться! - С молотка литература пущена. Где вы, сеятели правды или звезд сиятели? Лишь в четыре этажа халтурщина: Гиза, критика, читаки и писателя, Нынче стала зелень веток в редкость, гол литературы ствол. Чтобы стать поэту крепкой веткой - выкрепите мастерство! [1926] АНГЛИЙСКОМУ РАБОЧЕМУ Вокзал оцепенел, онемевает док. Посты полиции, заводчикам в угоду. От каждой буквы замиранья холодок, как в первый день семнадцатого года. Радио стальные шеи своротили. Слушают. Слушают, что из-за Ламанша. Сломят? Сдадут? Предадут? Или красным флагом нам замашут? Слышу. Слышу грузовозов храп... Лязг оружия... Цоканье шпор... Это в док идут штрейкбрехера. Море, им в морду выплесни шторм! Слышу, шлепает дворцовая челядь. К Болдуину, не вяжущему лык, сэр Макдональд пошел церетелить. Молния, прибей соглашательский язык! Слышу - плач промелькнул мельком. Нечего есть. И нечего хлебать. Туман, к забастовщикам теки молоком! Камни, обратитесь в румяные хлеба! Радио стало. Забастовала высь. Пусто, - ни слова, - тишь да гладь. Земля, не гони! Земля, - остановись! Дай удержаться, дай устоять. Чтоб выйти вам из соглашательской опеки, чтоб вам гореть, а не мерцать - вам наш привет и наши копейки, наши руки и наши сердца. Нам чужды политиков шарады, - большевикам не надо аллегорий. Ваша радость - наша радость, боль - это наша боль и горе. Мне бы сейчас да птичью должность. Я бы в Лондон. Целые пять, пять миллионов - простите за восторженность! - взял бы, обнял и стал целовать. [1926] РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ Гражданин фининспектор! Простите за беспокойство. Спасибо... не тревожтесь... я постою... У меня к вам дело деликатного свойства: о месте поэта в рабочем строю. В ряду имеющих лабазы и угодья и я обложен и должен караться. Вы требуете с меня пятьсот в полугодие и двадцать пять за неподачу деклараций. Труд мой любому труду родствен. Взгляните - сколько я потерял, какие издержки в моем производстве и сколько тратится на материал. Вам, конечно, известно явление "рифмы". Скажем, строчка окончилась словом "отца", и тогда через строчку, слога повторив, мы ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца. Говоря по-вашему, рифма - вексель. Учесть через строчку! - вот распоряжение. И ищешь мелочишку суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений. Начнешь это слово в строчку всовывать, а оно не лезет - нажал и сломал. Гражданин фининспектор, честное слово, поэту в копеечку влетают слова. Говоря по-нашему, рифма - бочка. Бочка с динамитом. Строчка - фитиль. Строка додымит, взрывается строчка, - и город на воздух строфой летит. Где найдешь, на какой тариф, рифмы, чтоб враз убивали, нацелясь? Может, пяток небывалых рифм только и остался что в Венецуэле. И тянет меня в холода и в зной. Бросаюсь, опутан в авансы и в займы я. Гражданин, учтите билет проездной! - Поэзия - вся! - езда в незнаемое. Поэзия - та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды. Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца. Конечно, различны поэтов сорта. У скольких поэтов легкость руки! Тянет, как фокусник, строчку изо рта и у себя и у других. Что говорить о лирических кастратах?! Строчку чужую вставит - и рад. Это обычное воровство и растрата среди охвативших страну растрат. Эти сегодня стихи и оды, в аплодисментах ревомые ревмя, войдут в историю как накладные расходы на сделанное нами - двумя или тремя. Пуд, как говорится, соли столовой съешь и сотней папирос клуби, чтобы добыть драгоценное слово из артезианских людских глубин. И сразу ниже налога рост. Скиньте с обложенья нуля колесо! Рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль. В вашей анкете вопросов масса: - Были выезды? Или выездов нет? - А что, если я десяток пегасов загнал за последние 15 лет?! У вас - в мое положение войдите - про слуг и имущество с этого угла. А что, если я народа водитель и одновременно - народный слуга? Класс гласит из слова из нашего, а мы, пролетарии, двигатели пера. Машину души с годами изнашиваешь. Говорят: - в архив, исписался, пора! - Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизаций - амортизация сердца и души. И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек, - я уже сгнию, умерший под забором, рядом с десятком моих коллег. Подведите мой посмертный баланс! Я утверждаю и - знаю - не налгу: на фоне сегодняшних дельцов и пролаз я буду - один! - в непролазном долгу. Долг наш - реветь медногорлой сиреной в тумане мещанья, у бурь в кипеньи. Поэт всегда должник вселенной, платящий на горе проценты и пени. в долгу перед Бродвейской лампионией, перед вами, багдадские небеса, перед Красной Армией, перед вишнями Японии - перед всем, про что не успел написать. А зачем вообще эта шапка Сене? Чтобы - целься рифмой и ритмом ярись? Слово поэта - ваше воскресение, ваше бессмертие, гражданин канцелярист. Через столетья в бумажной раме возьми строку и время верни! И встанет день этот с фининспекторами, с блеском чудес и с вонью чернил. Сегодняшних дней убежденный житель, выправьте в энкапеэс на бессмертье билет и, высчитав действие стихов, разложите заработок мой на триста лет! Но сила поэта не только в этом, что, вас вспоминая, в грядущем икнут. Нет! И сегодня рифма поэта - ласка и лозунг, и штык, и кнут. Гражданин фининспектор, я выплачу пять, все нули у цифры скрестя! Я по праву требую пядь в ряду беднейших рабочих и крестьян. А если вам кажется, что всего делов - это пользоваться чужими словесами, то вот вам, товарищи, мое стило, и можете - писать сами! [1926] МОСКОВСКИЙ КИТАЙ Чжан Цзо-лин да У Пей-фу да Суй да Фуй - разбирайся, от усилий в мыле! Натощак попробуй расшифруй путаницу раскитаенных фамилий! ----- Эта жизнь отплыла сновиденьем, здесь же - только звезды поутру утрут - дым уже встает над заведением: "Китайский труд". Китаец не рыбка, не воробей на воротах, надо "шибака" ему работать. Что несет их к синькам и крахмалам, за 6 тысяч верст сюда кидает? Там земля плохая? Рису, что ли, мало? Или грязи мало для мытья в Китае? Длинен всегда день труда. Утюг сюда, утюг туда. Тихо здесь, коты лежат и жмурятся. И любой рабочий защищен, А на родине мукденцы да Маньчжурии... Снимут голову - не отрастишь еще. Тяжело везде, да не надо домой, лучше весь день гладь да мой! У людей единственная фраза на губах, все одно и то же, явь ли, или сон: - В пятницу к двенадцати пять рубах! - - В среду к обеду семь кальсон! - Не лучший труд - бумажные розы. Мальчишки орут: - У-у-у! Китаёзы! - Повернется, взглядом подарив, от которого зажглось лицо осеннее... Я хотя совсем не мандарин, а шарахаюсь от их косения. Знаю, что - когда в Китай придут октябрьские повторы и сшибется класс о класс - он покажет им, народ, который косоглаз. [1926] ПЕРЕДОВАЯ ПЕРЕДОВОГО Довольно сонной, расслабленной праздности! Довольно козырянья в тысячи рук! Республика искусства в смертельной опасности - в опасности краска, слово, звук. Громы зажаты у слова в кулаке, - а слово зовется только с тем, чтоб кланялось событью слово-лакей, чтоб слово плелось у статей в хвосте. Брось дрожать за шкуры скряжьи! Вперед забегайте, не боясь суда! Зовите рукой с грядущих кряжей: "Пролетарий, сюда!" Полезли одиночки из миллионной давки - такого, мол, другого не увидишь в жисть. Каждый рад подставить бородавки под увековечливую ахровскую кисть. Вновь своя рубаха ближе к телу? А в нашей работе то и ново, что в громаде, класс которую сделал, не важно сделанное Петровым и Ивановым. Разнообразны души наши. Для боя - гром, для кровати - шепот. А у нас для любви и для боя - марши. Извольте под марш к любимой шлепать! Почему теперь про чужое поем, изъясняемся ариями Альфреда и Травиаты? И любви придумаем слово свое, из сердца сделанное, а не из ваты. В годы голода, стужи-злюки разве филармонии играли окрест? Нет, свои, баррикадные звуки нашел гудков медногорлый оркестр. Старью революцией поставлена точка. Живите под охраной музейных оград. Но мы не предадим кустарям-одиночкам ни лозунг, ни сирену, ни киноаппарат. Наша в коммуну не иссякнет вера. Во имя коммуны жмись и мнись. Каждое сегодняшнее дело меряй, как шаг в электрический, в машинный коммунизм. Довольно домашней, кустарной праздности! Довольно изделий ловких рук! Федерация муз в смертельной опасности - в опасности слово, краска и звук. [1926] ВЗЯТОЧНИКИ Дверь. На двери - "Нельзя без доклада". Под Марксом, в кресло вкресленный, с высоким окладом, высок и гладок, сидит облеченный ответственный. На нем контрабандный подарок - жилет, в кармане - ручка на страже, в другом уголочком торчит билет с длиннющим подчищенным стажем. Весь день - сплошная работа уму. На лбу - непролазная дума: кому ему устроить куму, кому приспособить кума? Он всюду пристроил мелкую сошку, везде у него по лазутчику. Он знает, кому подставить ножку и где иметь заручку. Каждый на месте: невеста - в тресте, кум - в Гум, брат - в наркомат. Все шире периферия родных, и в ведомостичках узких не вместишь всех сортов наградных - спецставки, тантьемы, нагрузки! Он специалист, но особого рода: он в слове мистику стер. Он понял буквально "братство народов" как счастье братьев, тёть и сестер. Он думает: как сократить ему штаты? У Кэт не глаза, а угли... А, может быть, место оставить для Наты? У Наты формы округлей. А там в приемной - сдержанный гул, и воздух от дыма спирается. Ответственный жмет плечьми: - Не могу! Нормально... Дела разбираются! Зайдите еще через день-другой... - Но дней не дождаться жданных. Напрасно проситель согнулся дугой. - Нельзя... Не имеется данных! - Пока поймет! Обшаркав паркет, порывшись в своих чемоданах, проситель кладет на суконце пакет с листами новейших данных. Простился. Ладонью пакет заслоня - взрумянились щеки-пончики, - со сладострастием, пальцы слюня, мерзавец считает червончики. А давший по учрежденью орет, от правильной гневности красен: - Подать резолюцию! - И в разворот - во весь! - на бумаге: "Согласен"! Ответственный мчит в какой-то подъезд. Машину оставил по праву. Ответственный ужин с любовницей ест, ответственный хлещет "Абрау". Любовницу щиплет, весел и хитр. - Вот это подарочки Сонечке: Вот это, Сонечка, вам на духи. Вот это вам на кальсончики... - Такому в краже рабочих тыщ для ширмы октябрьское зарево. Он к нам пришел, чтоб советскую нищь на кабаки разбазаривать. Я белому руку, пожалуй, дам, пожму, не побрезгав ею. Я лишь усмехнусь: - А здорово вам наши намылили шею! - Укравшему хлеб не потребуешь кар. Возможно простить и убийце. Быть может, больной, сумасшедший угар в душе у него клубится. Но если скравший этот вот рубль ладонью ладонь мою тронет, я, руку помыв, кирпичом ототру поганую кожу с ладони. Мы белым едва обломали рога; хромает пока что одна нога, - для нас, полусытых и латочных, страшней и гаже любого врага взяточник. Железный лозунг партией дан. Он нам недешево дался! Долой присосавшихся к нашим рядам и тех, кто к грошам присосался! Нам строиться надо в гигантский рост, но эти обсели кассы. Каленым железом выжжет нарост партия и рабочие массы. [1926] В ПОВЕСТКУ ДНЯ Ставка на вас, комсомольцы товарищи, - на вас, грядущее творящих! Петь заставьте быт тарабарящий! Расчистьте квартирный ящик! За десять лет - устанешь бороться, - расшатаны - многие! - тряской. Заплыло тиной быта болотце, покрылось - будничной ряской. Мы так же сердца наши ревностью жжем - и суд наш по-старому скорый: мы часто наганом и финским ножом решаем - любовные споры. Нет, взвидя, что есть любовная ржа, что каши вдвоем не сваришь, - ты зубы стиснь и, руку пожав, скажи: - Прощевай, товарищ! - У скольких мечта: "Квартирку б в наем! Свои сундуки да клети! И угол мой и хозяйство мое - и мой на стене портретик". Не наше счастье - счастье вдвоем! С классом спаяйся четко! Коммуна: все, что мое, - твое, кроме - зубных щеток. И мы попрежнему, если радостно, попрежнему, если горе нам - мы топим горе в сорокаградусной и празднуем радость трехгорным. Питье на песни б выменять нам. Такую сделай, хоть тресни! Чтоб пенистей пива, чтоб крепче вина хватали за душу песни. ----- Гуляя, работая, к любимой льня, - думай о коммуне, быть или не быть ей?! В порядок этого майского дня поставьте вопрос о быте. [1926] ПРОТЕКЦИЯ ОБЫВАТЕЛИАДА В 3-х ЧАСТЯХ 1 Обыватель Михин - друг дворничихин. Дворник Службин с Фелицией в дружбе. У тети Фелиции лицо в милиции. Квартхоз милиции Федор Овечко имеет в совете нужного человечка. Чин лица не упомнишь никак: главшвейцар или помистопника. А этому чину домами знакома мамаша машинистки секретаря райкома. У дочки ее большущие связи: друг во ВЦИКе (шофер в автобазе!), а Петров, говорят, развозит мужчину, о котором все говорят шепоточком, - маленького роста, огромного чина. Словом - он... Не решаюсь... Точка. 2 Тихий Михин пойдет к дворничихе. "Прошу покорненько, попросите дворникам. Дворник стукнется к тетке заступнице. Тетка Фелиция шушукнет в милиции. Квартхоз Овечка замолвит словечко. А главшвейцар - да-Винчи с лица, весь в бороде, как картина в раме, - прямо пойдет к машинисткиной маме. Просьбу дочь предает огласке: глазки да ласки, ласки да глазки... Кого не ловили на такую аферу? Куда ж удержаться простаку-шоферу! Петров подождет, покамест, как солнце, персонье лицо расперсонится: - Простите, товарищ, извинений тысячка... - И просит и молит, ласковей лани. И чин снисходит: - Вот вам записочка. - А в записке - исполнение всех желаний. 3 А попробуй - полазий без родственных связей! Покроют дворники словом черненьким. Обложит белолицая тетя Фелиция. Подвернется нога, перервутся нервы у взвидевших наган и усы милиционеровы. В швейцарской судачат: - И не лезь к совету: все на даче, никого нету. - И мама сама и дитя-машинистка, невинность блюдя, не допустят близко. А разных главных неуловимо шоферы возят и возят мимо. Не ухватишь - скользкие, - нелюди, а налимы. "Без доклада воспрещается". Куда ни глянь, "И пойдут они, солнцем палимы, И застонут..." Дело дрянь! Кто бы ни были сему виновниками - сошка маленькая или крупный кит, - разорвем сплетенную чиновниками паутину кумовства, протекций, волокит. [1926] ЛЮБОВЬ Мир опять цветами оброс, у мира весенний вид. И вновь встает нерешенный вопрос - о женщинах и о любви. Мы любим парад, нарядную песню. Говорим красиво, выходя на митинг. Но часто под этим, покрытый плесенью, старенький-старенький бытик. Поет на собранье: "Вперед, товарищи..." А дома, забыв об арии сольной, орет на жену, что щи не в наваре и что огурцы плоховато просолены. Живет с другой - киоск в ширину, бельем - шантанная дива. Но тонким чулком попрекает жену: - Компрометируешь пред коллективом. - То лезут к любой, была бы с ногами. Пять баб переменит в течение суток. У нас, мол, свобода, а не моногамия. Долой мещанство и предрассудок! С цветка на цветок молодым стрекозлом порхает, летает и мечется. Одно ему в мире кажется злом - это алиментщица. Он рад умереть, экономя треть, три года судиться рад: и я, мол, не я, и она не моя, и я вообще кастрат. А любят, так будь монашенкой верной - тиранит ревностью всякий пустяк и мерит любовь на калибр револьверный, неверной в затылок пулю пустя. Четвертый - герой десятка сражений, а так, что любо-дорого, бежит в перепуге от туфли жениной, простой туфли Мосторга. А другой стрелу любви иначе метит, путает - ребенок этакий - уловленье любимой в романические сети с повышеньем подчиненной по тарифной сетке... По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила барынька. Он работать, а ее не удержать никак - бегает за клёшем каждого бульварника. Что ж, сиди и в плаче Нилом нилься. Ишь! - Жених! - Для кого ж я, милые, женился? Для себя - или для них? - У родителей и дети этакого сорта: - Что родители? И мы не хуже, мол! - Занимаются любовью в виде спорта, не успев вписаться в комсомол. И дальше, к деревне, быт без движеньица - живут, как и раньше, из года в год. Вот так же замуж выходят и женятся, как покупают рабочий скот. Если будет длиться так за годом годик, то, скажу вам прямо, не сумеет разобрать и брачный кодекс, где отец и дочь, который сын и мама. Я не за семью. В огне и в дыме синем выгори и этого старья кусок, где шипели матери-гусыни и детей стерег отец-гусак! Нет. Но мы живем коммуной плотно, в общежитиях грязнеет кожа тел. Надо голос подымать за чистоплотность отношений наших и любовных дел. Не отвиливай - мол, я не венчан. Нас не поп скрепляет тарабарящий. Надо обвязать и жизнь мужчин и женщин словом, нас объединяющим: "Товарищи". [1926] ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ Товарищи, позвольте без позы, без маски - как старший товарищ, неглупый и чуткий, поразговариваю с вами, товарищ Безыменский, товарищ Светлов, товарищ Уткин. Мы спорим, аж глотки просят лужения, мы задыхаемся от эстрадных побед, а у меня к вам, товарищи, деловое предложение: давайте, устроим веселый обед! Расстелим внизу комплименты ковровые, если зуб на кого - отпилим зуб; розданные Луначарским венки лавровые - сложим в общий товарищеский суп. Решим, что все по-своему правы. Каждый поет по своему голоску! Разрежем общую курицу славы и каждому выдадим по равному куску. Бросим друг другу шпильки подсовывать, разведем изысканный словесный ажур. А когда мне товарищи предоставят слово - я это слово возьму и скажу: - Я кажусь вам академиком с большим задом, один, мол, я жрец поэзии непролазных. А мне в действительности единственное надо - чтоб больше поэтов хороших и разных. Многие пользуются напостовской тряскою, с тем чтоб себя обозвать получше. - Мы, мол, единственные, мы пролетарские... - А я, по-вашему, что - валютчик? Я по существу мастеровой, братцы, не люблю я этой философии нудовой. Засучу рукавчики: работать? драться? Сделай одолжение, а ну, давай! Есть перед нами огромная работа - каждому человеку нужное стихачество. Давайте работать до седьмого пота над поднятием количества, над улучшением качества. Я меряю по коммуне стихов сорта, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, по-моему, огромная высота, что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина. А в поэзии нет ни друзей, ни родных, по протекции не свяжешь рифм лычки. Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки. Не хочу похвастать мыслью новенькой, но по-моему - утверждаю без авторской спеси - коммуна - это место, где исчезнут чиновники и где будет много стихов и песен. Стоит изумиться рифмочек парой нам - мы почитаем поэтика гением. Одного называют красным Байроном, другого - самым красным Гейнем. Одного боюсь - за вас и сам, - чтоб не обмелели наши души, чтоб мы не возвели в коммунистический сан плоскость раешников и ерунду частушек. Мы духом одно, понимаете сами: по линии сердца нет раздела. Если вы не за нас, а мы не с вами, то черта ль нам остается делать? А если я вас когда-нибудь крою и на вас замахивается перо-рука, то я, как говорится, добыл это кровью, я больше вашего рифмы строгал. Товарищи, бросим замашки торгашьи - моя, мол, поэзия - мой лабаз! - всё, что я сделал, все это ваше - рифмы, темы, дикция, бас! Что может быть капризней славы и пепельней? В гроб, что ли, брать, когда умру? Наплевать мне, товарищи, в высшей степени на деньги, на славу и на прочую муру! Чем нам делить поэтическую власть, сгрудим нежность слов и слова-бичи, и давайте без завистей и без фамилий класть в коммунову стройку слова-кирпичи. Давайте, товарищи, шагать в ногу. Нам не надо брюзжащего лысого парика! А ругаться захочется - врагов много по другую сторону красных баррикад. [1926] ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ Его прислали для проведенья режима. Средних способностей. Средних лет. В мыслях - планы. В сердце - решимость. В кармане - перо и партбилет. Ходит, распоряжается энергичным жестом. Видно - занимается новая эра! Сам совался в каждое место, всех переглядел - от зава до курьера. Внимательный к самым мельчайшим крохам, вздувает сердечный пыл... Но бьются слова, как об стену горохом, об - канцелярские лбы. А что канцелярии? Внимает мошенница! Горите хоть солнца ярче, - она уложит весь пыл в отношеньица, в анкетку и в циркулярчик. Бумажку встречать с отвращением нужно. А лишь увлечешься ею, - то через день голова заталмужена в бумажную ахинею. Перепишут всё и, канителью исходящей нитясь, на доклады с папками идут: - Подпишитесь тут! Да тут вот подмахнитесь!.. И вот тут, пожалуйста!.. И тут!.. И тут!.. - Пыл в чернила уплыл без следа. Пред в бумагу всосался, как клещ... Среда - это паршивая вещь!! Глядел, лицом белее мела, сквозь канцелярский мрак. Катился пот, перо скрипело, рука свелась и вновь корпела, - но без конца громадой белой росла гора бумаг. Что угодно подписью подляпает, и не разберясь: куда, зачем, кого? Собственную тетушку назначит римской папою. Сам себе подпишет смертный приговор. Совести партийной слабенькие писки заглушает с днями исходящий груз. Раскусил чиновник пафос переписки, облизнулся, въелся и - вошел во вкус. Где решимость? планы? и молодчество? Собирает канцелярию, загривок мыля ей. - Разузнать немедля имя-отчество! Как такому посылать конверт с одной фамилией??! - И опять несется мелким лайцем: - Это так-то службу мы несем?! Написали просто "прилагается" и забыли написать "при сем"! - В течение дня страну наводня потопом ненужной бумажности, в машину живот уложит - и вот на дачу стремится в важности. Пользы от него, что молока от черта, что от пшенной каши - золотой руды. Лишь растут подвалами отчеты, вознося чернильные пуды. Рой чиновников с недели на день аннулирует октябрьский гром и лом, и у многих даже проступают сзади пуговицы дофевральские с орлом. Поэт всегда и добр и галантен, делиться выводом рад. Во-первых: из каждого при известном таланте может получиться бюрократ. Вывод второй (из фельетонной водицы вытекал не раз и не сто): коммунист не птица, и незачем обзаводиться ему бумажным хвостом. Третий: поднять бы его за загривок от бумажек, разостланных низом, чтоб бумажки, подписанные прямо и криво, не заслоняли ему коммунизм. [1926] ТОВАРИЩУ НЕТТЕ ПАРОХОДУ И ЧЕЛОВЕКУ Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор. В порт, горящий, как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ "Теодор Нетте". Это - он. Я узнаю его. В блюдечках-очках спасательных кругов. - Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб, канатов и крюков. Подойди сюда! Тебе не мелко? От Батума, чай, котлами покипел... Помнишь, Нетте, - в бытность человеком ты пивал чаи со мною в дип-купе? Медлил ты. Захрапывали сони. Глаз кося в печати сургуча, напролет болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча. Засыпал к утру. Курок аж палец свел... Суньтеся - кому охота! Думал ли, что через год всего встречусь я с тобою - с пароходом. За кормой лунища. Ну и здорово! Залегла, просторы на-двое порвав. Будто навек за собой из битвы коридоровой тянешь след героя, светел и кровав. В коммунизм из книжки верят средне. "Мало ли, что можно в книжке намолоть!" А такое - оживит внезапно "бредни" и покажет коммунизма естество и плоть. Мы живем, зажатые железной клятвой. За нее - на крест, и пулею чешите: это - чтобы в мире без Россий, без Латвий, жить единым человечьим общежитьем. В наших жилах - кровь, а не водица. Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела. ----- Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась. Но в конце хочу - других желаний нету - встретить я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте. 15 июля, Ялта [1926] УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ Куда бы ты ни направил разбег, и как ни ёрзай, и где ногой ни ступи, - есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского - переулок или тупик. Где я? В Ялте или в Туле? Я в Москве или в Казани? Разберешься? - Черта в стуле! Не езда, а - наказанье. Каждый дюйм бытия земного профамилиен и разыменован. В голове от имен такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку вместо "Полкаша" зовут: "Собака имени Полкан". "Крем Коллонтай. Молодит и холит". "Гребенки Мейерхольд". "Мочала а-ля Качалов". "Гигиенические подтяжки имени Семашки". После этого гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно - про Мейерхольда будут спрашивать: - "Который? Это тот, который гребешок?" Я к великим не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат в шеренге миллиардной. Но и я взываю к вам от всех великих: - Милые, не обращайтесь с ними фамильярно! - [1926] КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ Я два месяца шатался по природе, чтоб смотреть цветы и звезд огнишки. Таковых не видел. Вся природа вроде телефонной книжки. Везде - у скал, на массивном грузе Кавказа и Крыма скалоликого, на стенах уборных, на небе, на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной до гор, где грозы гремят, грома потрясав, - везде отрывки стихов и прозы, фамилии и адреса. "Здесь были Соня и Ваня Хайлов. Семейство ело и отдыхало". "Коля и Зина соединили души". Стрела и сердце в виде груши. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис". "Мусью Гога, парикмахер из Таганрога". На кипарисе, стоящем века, весь алфавит: а б в г д е ж з к. А у этого от лазанья талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило: "Исак Лебензон". Особенно людей винить не будем. Таким нельзя без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали, привыкли люди. Они и на скалу глядят, как на мандат. Такому, глядящему за чаем с балконца, как солнце садится в чаще, ни восход, ни закат, а даже солнце - входящее и исходящее. Эх! Поставь меня часок на место Рыкова, я б к весне декрет железный выковал: "По фамилиям на стволах и скалах узнать подписавшихся малых. Каждому в лапки дать по тряпке. За спину ведра - и марш бодро! Подписавшимся и Колям и Зинам собственные имена стирать бензином. А чтоб энергия не пропадала даром, кстати и Ай-Петри почистить скипидаром. А кто до того к подписям привык, что снова к скале полез, - у этого навсегда закрывается лик- без". Под декретом подпись и росчерк броский - Владимир Маяковский. Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка. [1926] БЕСПРИЗОРЩИНА Эта тема еще не изоранная. Смотрите котлам асфальтовым в зев! Еще копошится грязь беспризорная - хулиганья бесконечный резерв. Сгинули мать и отец и брат его в дни, что волжский голод прорвал. Бросили их волгари с-под Саратова, бросила их с-под Уфы татарва. Детей возить стараемся в мягком. Усадим их на плюшевом пуфе. А этим, усевшимся, пользуясь мраком, грудные клетки ломает буфер. Мы смотрим своих детишек в оба: ласкаем, моем, чистим, стрижем. А сбоку растут болезни и злоба, и лезвие финки от крови рыжо. Школа - кино америколицее; дав контролерше промежду глаз, учится убегать от милиции, как от полиции скачет Дуглас. Таких потом не удержишь Мууром - стоит, как в море риф. Сегодня расти деловито и хмуро столбцы помогающих цифр! Привыкшие к щебету ангела-ротика, слов беспризорных продумайте жуть: "Отдайте сумку, гражданка-тетенька, а то укушу, а то заражу". Меж дум, приходящих, страну наводня, на лоб страны, невзгодами взморщенный, в порядок года, месяца, дня поставьте лозунг: - Борьба с беспризорщиной. [1926] "МЮД" Додвадцатилетний люд, выше знамена вздень: сегодня праздник МЮД, мира юношей день. Нам дорога указана Лениным, все другие - кривы и грязны. Будем только годами зелены, а делами и жизнью красны. Не сломят сердца и умы тюремщики в стенах плоских. Мы знаем застенки румын и пули жандармов польских. Смотрите, какая Москва, французы, немцы, голландцы. И нас чтоб пускали к вам, - но чтоб не просить и не кланяться. Жалуются - Октябрь отгудел. Нэповский день - тих. А нам еще много дел - и маленьких, и средних, и больших. А с кем такое сталось, что в семнадцать сидит пригорюнивши, у такого - собачья старость. Он не будет и не был юношей. Старый мир из жизни вырос, развевайте мертвое в дым! Коммунизм - это молодость мира, и его возводить молодым. Плохо, если одна рука! С заводскими парнями в паре выступай сегодня и сын батрака, деревенский вихрастый парень! Додвадцатилетний люд, красные знамена вздень! Раструбим по земле МЮД, малышей и юношей день. [1926] ДВЕ МОСКВЫ Когда автобус, пыль развеяв, прет меж часовен восковых, я вижу ясно: две их, их две в Москве - Москвы. 1 Одна - это храп ломовий и скрип. Китайской стены покосившийся гриб. Вот так совсем и в седые века здесь ширился мат ломовика. Вокруг ломовых бубнят наобум, что это бумагу везут в Главбум. А я убежден, что, удар изловча, добро везут, разбив половчан. Из подмосковных степей и лон везут половчанок, взятых в полон. А там, где слово "Моссельпром" под молотом и под серпом, стоит и окна глазом ест вотяк, приехавший на съезд, не слышавший, как печенег, о монпансье и ветчине. А вбок гармошка с пляскою, пивные двери лязгают. Хулиганьё по кабакам, как встарь, друг другу мнут бока. А ночью тишь, и в тишине нет ни гудка, ни шины нет... Храпит Москва деревнею, и в небе цвета крем глухой старухой древнею суровый старый Кремль. 2 Не надо быть пророком-провидцем, всевидящим оком святейшей троицы, чтоб видеть, как новое в людях роится, вторая Москва вскипает и строится. Великая стройка уже начата. И в небо лесами идут там почтамт, здесь Ленинский институт. Дыры метровые потом политы, чтоб ветра быстрей под землей полетел, из-под покоев митрополитов сюда чтоб вылез метрополитен. Восторженно видеть рядом и вместе пыхтенье машин и пыли пласты. Как плотники с небоскреба "Известий" плюются вниз на Страстной монастырь. А там, вместо храпа коней от обузы гремят грузовозы, пыхтят автобусы. И кажется: центр-ядро прорвало Садовых кольцо и Коровьих валов. Отсюда слышится и мне шипенье приводных ремней. Как стих, крепящий болтом разболтанную прозу, завод "Серпа и Молота", завод "Зари" и "Розы". Растет представленье о новом городе, который деревню погонит на корде. Качнется, встанет, подтянется сонница, придется и ей трактореть и фордзониться. Краснеет на шпиле флага тряпица, бессонен Кремль, и стены его зовут работать и торопиться, бросая со Спасской гимн боевой. [1926] ХУЛИГАН Республика наша в опасности. В дверь лезет немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы - в кулаках. Безмозглый, и две ноги для ляганий, вот - портрет хулиганий. Матроска в полоску, словно леса. Из этих лесов глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть аккуратно сбрил на рыле. Хлопья пудры ("Лебяжьего пуха"!), бабочка-галстук от уха до уха. Души не имеется. (Выдумка бар!) В груди - пивной и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг - враг. - Вдрызг фонарь, враги - фонари. Мне темно, так никто не гори. Враг - дверь, враг - дом, враг - всяк, живущий трудом. Враг - читальня. Враг - клуб. Глупейте все, если я глуп! - Ремень в ручище, и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет, и гиря вертится, - а ну - попробуй встретиться! По переулочкам - луна. Идет одна. Она юна. - Хорошенькая! (За косу.) Обкрутимся без загсу! - Никто не услышит, напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. - Не нас контрапупят - не наше дело! Бежим, ребята, чтоб нам не влетело! - Луна в испуге за тучу пятится от рваной груды мяса и платьица. А в ближней пивной веселье неистовое. Парень пиво глушит и посвистывает. Поймали парня. Парня - в суд. У защиты словесный зуд: - Конечно, от парня уйма вреда, но кто виноват? - Среда. В нем силу сдерживать нет моготы. Он - русский. Он - богатырь! - Добрыня Никитич! Будьте добры, не трогайте этих Добрынь! - Бантиком губки сложил подсудимый. Прислушивается к речи зудимой. Сидит смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья (сердобольно) "4 месяца". Довольно! Разве зверю, который взбесится, дают на поправку 4 месяца? Деревню - на сход! Собери и при ней словами прожги парней! Гуди, и чтоб каждый завод гудел об этой последней беде. А кто словам не умилится, тому агитатор - шашка милиции. Решимость и дисциплина, пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда у больного рука гниет - не надо жалеть ее. Пора топором закона отсечь гнилые дела и речь! [1926] ХУЛИГАН Ливень докладов. Преете? Прей! А под клубом, гармошкой изоранные, в клубах табачных шипит "Левенбрей", в белой пене прибоем трехгорное... Еле в стул вмещается парень. Один кулак - четыре кило. Парень взвинчен. Парень распарен. Волос взъерошенный. Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню - слово душевное нужно. Парню силу выхлестнуть надо. Парню надо... - новую дюжину! Парень выходит. Как в бурю на катере. Тесен фарватер. Тело намокло. Парнем разосланы к чертовой матери бабы, деревья, фонарные стекла. Смотрит - кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба из безобразий и ухарств, дурости, пива и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся к центру огней от окраин Драка, муть и ругня хулиганов. Надо в упор им - рабочьи дружины, надо, чтоб их судом обломало, в спорт перелить мускулья пружины, - надо и надо, но этого мало... Суд не скрутит - набрать имен и раструбить в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: "Выродок рабочего класса". А главное - помнить, что наше тело дышит не только тем, что скушано; надо - рабочей культуры дело делать так, чтоб не было скушно. [1926] В МИРОВОМ МАСШТАБЕ Пишу про хулиганов, как будто нанятый, - целую ночь и целый день. Напишешь, а люди снова хулиганят, все - кому не лень. ----- Хулиган обычный, что домашний зверик, ваша не померкнет слава ли рядом с тем, что учинил Зеверинг над рабочей демонстрацией в Бреславле? Весть газетная, труби погромче! Ярче, цифры из расстрелянного списка! Жмите руки, полицейский президент и хулиган-погромщик, нападающий на комсомол в Новосибирске! ----- В Чемберлене тоже не заметно лени (будем вежливы при их высоком сане), но не встанет разве облик Чемберлений над погромом, раздраконенным в Вансяне? Пушки загремели, с канонерок грянув. Пристань трупами полна. Рядом с этим 40 ленинградских хулиганов - уголовная бездарная шпана. ----- А на Маньчжурии, за линией идущей сквозь Китай дороги, Сидит Чжан Цзо-лин со своей Чжан Цзо-линией, на стол положивши ноги. Маршал! А у маршалов масштабы крупные, и какой ему, скажите, риск... Маршал расшибает двери клубные, окна школьные разносит вдрызг. Здешняя окраинная рвань и вонь, на поклон к учителю идите, пожимай же чжанцзолинову ладонь, мелкий клубный хулиган-вредитель! ----- Конечно, должны войти и паны в опись этой шпаны. Десяток банд коренится в лесах на польской границе. ----- Не время ль кончать с буржуями спор? Не время ль их причесать? Поставьте такие дела на разбор в 24 часа! Пора на очередь поставить вопрос о делах мандаринства и панства. Рабочие мира, прекратите рост международного хулиганства! [1926] РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: "СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН" И "КРАСНАЯ АБХАЗИЯ" Перья-облака, закат расканарейте! Опускайся, южной ночи гнет! Пара пароходов говорит на рейде: то один моргнет, а то Другой моргнет. Что сигналят? Напрягаю я морщины лба. Красный раз... угаснет, и зеленый... Может быть, любовная мольба. Может быть, ревнует разозленный. Может, просит: - "Красная Абхазия"! Говорит "Советский Дагестан". Я устал, один по морю лазая, подойди сюда и рядом стань. - Но в ответ коварная она: - Как-нибудь один живи и грейся. Я теперь по мачты влюблена в серый "Коминтерн", трехтрубный крейсер. - - Все вы, бабы, трясогузки и канальи... Что ей крейсер, дылда и пачкун? - Поскулил и снова засигналил: - Кто-нибудь, пришлите табачку!.. Скучно здесь, нехорошо и мокро. Здесь от скуки отсыреет и броня... - Дремлет мир, на Черноморский округ синь-слез ищу морем оброня. [1926] ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВАНЯ ДЫЛДИН Подмастерье Ваня Дылдин был собою очень виден. Рост (длинней моих стишков!) - сажень без пяти вершков. Силища! За ножку взяв, поднял раз железный шкаф. Только зря у парня сила: глупый парень да бузила. Выйдет, выпив всю пивную, - переулок врассыпную! Псы и кошки скачут прытки, скачут люди за калитки. Ходит весел и вихраст, что ни слово - "в морду хряст". Не сказать о нем двояко. Общий толк один: - Вояка! ----- Шла дорога милого через Драгомилово. На стене - бумажный лист. Огорчился скандалист. Клок бумаги, а на ней велено: - Призвать парней! - "Меж штыков острых Наш Союз - остров. Чтоб сломить врагов окружие, надобно владеть оружием. Каждому, как клюква, ясно: нечего баклуши бить, надо в нашей, надо в Красной, надо в армии служить". С огорченья - парень скис. Ноги врозь, и морда вниз. ----- Парень думал: - Как пойду, мол? - Пил, сопел и снова думал, подложив под щеку руку. Наконец удумал штуку. С постной миной резвой рысью мчится Дылдин на комиссию. Говорит, учтиво стоя: Убежденьями - Толстой я. Мне война - что нож козлу. Я - непротивленец злу. По слабости по свойской я кровь не в силах вынести. Прошу меня от воинской освободить повинности. ----- Этаким непротивленцам я б под спину дал коленцем. ----- Жива, как и раньше, тревожная весть: - Нет фронтов, но опасность есть! Там, за китайской линией, грозится Чжанцзолиния, и пан Пилсудский в шпорах просушивает порох. А Лондон - чемберленится, кулак вздымать не ленится. Лозунг наш ряду годов: - Рабочий, крестьянин, будь готов! Будь горд, будь рад стать красноармейцам в ряд. [1926] МЕЧТА ПОЭТА Поэзия любит в мистику облекаться, говорить о вещах едва касаемо. Я ж открыто агитирую за покупку облигаций государственного выигрышного займа. Обсудим трезво, выгодно ль это? Предположим, выиграл я: во всех журналах - мои портреты. Я и моя семья. Это ж не шутки - стать знаменитостью в какие-то сутки. Широкая известность на много лет. За что? Всего - за четвертной билет. Всей облигации цена сторублевка, но до чего ж Наркомфин придумал ловко! Нету ста - не скули и не ной, четверть облигации бери за четвертной. Четвертной не сбережете - карманы жжет. Кто без облигации четвертной сбережет? Приходится считать восторженно и пылко, что облигация каждому - лучшая копилка. И так в копилку хитро положено, что проиграть нельзя, а выиграть - можно. Разве сравнишь с игрою с этакой продувную железку с бандитской рулеткой! А не выиграю - тоже не впаду в раж. через 3 месяца - новый тираж. А выигрышей! Не вычерпаешь - хоть ведрами лей. Больше 000 000 рублей! Сто тысяч выиграю (верю счастью!) - и марш в банк за своею частью. И мне отслюнявливают с правого кончика две с половиной тысячи червончиков. Сейчас же, почти не отходя от кассы, вещей приобретаю груды и массы! Тут же покупается (нужно или не нужно) шуба и меховых воротничков дюжина. Сапог понакуплю - невиданный сон! На любой размер и любой фасон! За покупками по Москве по всей разъезжусь, весь день не вылазя из таксей. Оборудую мастерскую высокого качества для производства самого лучшего стихачества. Жилплощадь куплю и заживу на ней один! на все на двадцать саженей! И вдруг звонок: приходит некто. - Пожалте бриться, я - фининспектор! А я ему: - Простите, гражданинчик, прошу со мной выражаться иначе. Уйдите, свои портфели забрав, выигрыш облагать не имеете прав! - И выиграй я хотя с миллион, от меня фининспектор уйдет посрамлен. Выигрыш - другим делам не чета. Вот это поэты и называют: мечта! Словом, в мистику нечего облекаться. Это - каждого вплотную касаемо. Пойдем и просто купим облигации государственного выигрышного займа. [1926] ПРАЗДНИК УРОЖАЯ Раньше праздновался разный Кирилл да Мефодий. Питье, фонарное освещение, рыл и прочее в этом роде. И сейчас еще село самогоном весело. На Союзе великане тень фигуры хулиганьей. Но мы по дням и по ночам работаем, тьме угрожая. Одно из наших больших начал - "Праздник урожая". Праздников много, - но отродясь ни в России, ни около не было, чтоб люди трубили, гордясь, что рожь уродилась и свекла. Республика многим бельмо в глазу, и многим охота сломать ее. Нас штык от врагов защищает в грозу, а в мирный день - дипломатия. Но нет у нас довода более веского, чем амбар, ломящийся от хлебных груд. Нету дела почетней деревенского, почетнее, чем крестьянский труд. Каждый корабль пшеничных зерен - это слеза у буржуев во взоре. Каждый лишний вагон репы - это смычке новые скрепы. Взрастишь кукурузу в засушливой зоне - и можешь мечтать о новом фордзоне. Чем больше будет хлебов ржаных, тем больше ситцев у моей жены. Еще завелась племенная свинья, и в школу рубль покатился, звеня. На литр увеличь молоко коров, и новый ребенок в Союзе здоров. Чем наливней и полнее колос, тем громче будет советский голос. Крепись этот праздник из года в год. выставляй - похвалиться рад - лучшую рожь, лучший скот и радужнейший виноград. Лейся по селам из области в область слов горящая лава: урожай - сила, урожай - доблесть, урожай увеличившим слава! [1926] ИСКУССТВЕННЫЕ ЛЮДИ Этими - и добрыми, и кобры лютей - Союз до краев загружён. Кто делает этих искусственных людей? Какой нагружённый Гужон? Чтоб долго не размусоливать этой темы (ни зол, ни рад), объективно опишу человека - системы "бюрократ". Сверху - лысина, пятки - низом, - организм, как организм. Но внутри вместо голоса - аппарат для рожений некоторых выражений. Разлад в предприятии - грохочет адом, буза и крик. А этот, как сова, и два словца изрыгает: - Надо согласовать! - Учрежденья объяты ленью. Заменили дело канителью длинною. А этот отвечает любому заявлению: - Ничего, выравниваем линию. - Надо геройство, надо умение, чтоб выплыть из канцелярщины вязкой, а этот жмет плечьми в недоумении: - Неувязка! - Из зава трестом прямо в воры лезет пройдоха и выжига, а этот изрекает со спокойствием рыб: - Продвижка! - Разлазится все, аппарат - вразброд, а этот, куря и позевывая, с достоинством мямлит во весь свой рот: - Использовываем. - Тут надо видеть вражьи войска, надо руководить прицелом, - а этот про все твердит свысока: - В общем и целом. - ----- Тут не приходится в кулак свистеть, - как пишется в стенгазетных листах: "Уничтожим это, - если не везде, то во всех местах". [1926] ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО ПИСАТЕЛЮ АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ Алексей Максимович, как помню, между нами что-то вышло вроде драки или ссоры. Я ушел, блестя потертыми штанами; взяли Вас международные рессоры. Нынче - иначе. Сед височный блеск, и взоры озарённей. Я не лезу ни с моралью, ни в спасатели, без иронии, как писатель говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно Вас на стройке наших дней. Думаете - с Капри, с горки Вам видней? Вы и Луначарский - похвалы повальные, добряки, а пишущий бесстыж - тычет целый день свои похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают "Цемент" со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента, а Гладков написал благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри, нос наморщишь и идешь верстой болотца длинненького. Кстати, говорят, что Вы открыли мощи этого... Калинникова. Мало знать чистописаниев ремёсла, расписать закат или цветенье редьки. Вот когда к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха - тоже тиха. Что горенья? Даже нет и тленья в их стихе холодном и лядащем. Все входящие срифмуют впечатления и печатают в журнале в исходящем. А рядом молотобойцев анапестам учит профессор Шенгели. Тут не поймете просто-напросто, в гимназии вы, в шинке ли? Алексей Максимович, у вас в Италии Вы когда-нибудь подобное видали? Приспособленность и ласковость дворовой, деятельность блюдо-рубле- и тому подобных "лиз" называют многие - "здоровый реализм". - И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз, - мы в новом, грядущем быту, помноженном на электричество и коммунизм. Одни мы, как ни хвалите халтуры, но, годы на спины грузя, тащим историю литературы - лишь мы и наши друзья. Мы не ласкаем ни глаза, ни слуха. Мы - это Леф, без истерики - мы по чертежам деловито и сухо строим завтрашний мир. Друзья - поэты рабочего класса. Их знание невелико, но врезал инстинкт в оркестр разногласый буквы грядущих веков. Горько думать им о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь, гряньте! Я знаю - Вас ценит и власть и партия, Вам дали б всё - от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: - Учи! Верти! - Или жить вам, как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись теперь такой артист назад на русские рублики - я первый крикну: - Обратно катись, народный артист Республики! - Алексей Максимыч, из-за ваших стекол виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить по саду ползущие ужи? Говорили (объясненья ходкие!), будто Вы не едете из-за чахотки. И Вы в Европе, где каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей! Не чище ль наш воздух, разреженный дважды грозою двух революций! Бросить Республику с думами, с бунтами, лысинку южной зарей озарив, - разве не лучше, как Феликс Эдмундович, сердце отдать временам на разрыв. Здесь дела по горло, рукав по локти, знамена неба алы, и соколы - сталь в моторном клёкоте - глядят, чтоб не лезли орлы. Делами, кровью, строкою вот этою, нигде не бывшею в найме, - я славлю взвитое красной ракетою Октябрьское, руганное и пропетое, пробитое пулями знамя! [1926] КАЖДЫЙ, ДУМАЮЩИЙ О СЧАСТЬЕ СВОЕМ, ПОКУПАЙ НЕМЕДЛЕННО ВЫИГРЫШНЫЙ ЗАЕМ! Смешно и нелепо заботиться поэту о счастье нэпов. Однако приходится дать совет: граждане, подымайтесь чуть свет! Беги в банки, пока не толпятся и не наступают на ноги. И, изогнувшись в изящной грации, говоришь кассиру: - Подать облигации! - Получишь от кассира, уваженьем объятого, говоришь ему голосом, тверже, чем жесть: - Так как куплено до 25-го, гони сторублевки по 96. А так как я человек ловкий, мозг рассчетлив, и глаз мой зорок, купив до 20-го, из каждой сторублевки вношу наличными только сорок. Пользуясь отсрочкой, не кряхтя и не ноя, к 15-му ноября внесу остальное. - Купили и - домой, богатством нагружены, - на радость родителей, детей и жены. И сразу в семье порядок, что надо: нет ни грязи, ни ссор, ни разлада. Раньше каждый щетинился, как ёж, а теперь - дружба, водой не разольешь. Ни шума, ни плача ребячьими ариями, в семействе чудно: тихо, как в аквариуме. Все семейство, от счастья дрожа, ждет с нетерпением первого тиража. Дождались, сидят, уткнувши лица в цифровые столбики выигрышной таблицы. И вдруг - возглас, как гром в доме: - Папочка, выиграл наш номер! - Достали облигацию, машут ею, от радости друг другу бросаются на шею. Надели шляпы, ноги обули и в банк - быстрей революционной пули. Получили и домой бегут в припляске, везя червонцы в детской коляске. Жарь, веселись, зови гостей под общее одобрение всех властей. А не выиграл - опять-таки спокойствие храни. Спрячь облигации, чтоб крепли они. Облигации этой удержу нет, лежит и дорожает 5 лет. И перед последним тиражом нигде не купишь, хоть приставай с ножом. Еще бы, чуть не каждая годна. Из 19-ти облигаций выигрывает одна. Запомните твердо, как точное знание: облигации надо покупать заранее. Каждый, заботящийся о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем. [1926] МОИ ПРОГУЛКИ СКВОЗЬ УЛИЦЫ И ПЕРЕУЛКИ На Четвертых Лихоборах непорядков - целый ворох. Что рабочий?! Даже люди очень крупного ума меж домами, в общей груде, не найдут свои дома. Нету места странней: тут и нечет и чет по одной стороне в беспорядке течет. Замечательный случай, единственный в мире: No 15, а рядом - 4! Почтальон, хотя и сметлив, верст по десять мечет петли. Не встретишь больших комиков, хоть год скитайся по миру. Стоят три разных домика, и все - под пятым номером... Пришел почтальон, принес перевод... Каждый - червонцы лапкою рвет: - Это я, мол, пятый номер, здесь таких и нету кроме. - Но зато должника не разыщешь никак. Разносящему повестки перемолвить слово не с кем, лишь мычат, тоской объяты: - Это следующий - пятый! Обойдите этажи - нет таких под этот номер. Если здесь такой и жил, то теперь помер. - Почтальоны сутки битые летят. Пот течет водой. На работу выйдут бритые, а вернутся - с бородой. После этих запутанных мест прошу побывать под вывеской КРАСНЫЙ КРЕСТ (Софийка, 5). Из сотрудников - 15 ответственные; таким не очень трудненько, дела не очень бедственные. Без шума и давки получают спецставки. Что за ставочка! В ей - чуть не двадцать червей! Однажды, в связи с режимом экономии, у них вытягиваются физиономии. Недолго завы морщатся, зовут к себе уборщицу. Зампомова рука тычет ей вместо сорока рублей. Другая рука, по-хозяйски резвая, уже курьеру ставку урезывает. Клуб ответственных не глуп - устроился не плохо, сэкономил с лишним рупь на рабочих крохах. По-моему, результаты несколько слабы. С этими с экономиями самыми - я бы к некоей бабушке послал бы подобных помов с замами. Подсказывает практический ум: с этого больше сэкономишь сумм. [1926] ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОГУЛОК ИЗ УЛИЦЫ В ПЕРЕУЛОК Стой, товарищ! Ко всем к вам доходит "Рабочая Москва". Знает каждый, читающий газету: нет чугуна, железа нету! Суются тресты, суются главки в каждое место, во все лавки. А на Генеральной, у Проводниковского дома - тысяча пудов разного лома. Надорветесь враз-то - пуды повзвесьте! Тысяч полтораста, а то и двести. Земли слухами полны: Гамбург - фабрика луны. Из нашего количества железа и чугуна в Гамбурге вышла б вторая луна. Были б тысячи в кармане, лом не шлепал по ногам бы. Да, это не Германия! Москва, а не Гамбург! Лом у нас лежит, как бросят, - благо, хлеба лом не просит. Если б я начальством был, думаю, что поделом я бы кой-какие лбы бросил бы в чугунный лом. Теперь перейду к научной теме я. Эта тема - Сельхозакадемия, не просто, а имени Тимирязева. Ясно - сверху снег да ливни, ясно - снизу грязь вам... А в грязи на аршин - масса разных машин. Общий плач: полежим, РКИ подождем. Разве ж в этом режим, чтоб ржаветь под дождем? Для машины дай навес - мы не яблоки моченые... Что у вас в голове-с, господа ученые? Что дурню позволено - от этого срам ученым малым и профессорам. Ну и публика! Пожалела рублика... Что навес? Дешевле лука. Сократили б техноруков, посократили б должности - и стройся без задолженности! Возвели б сарай - не сарай, а рай. Ясно - каждый скажет так: - Ну, и ну! Дурак-то! Сэкономивши пятак, проэкономил трактор. [1926] ТИП По улицам, посредине садов, меж сияющих клубных тетерей хулиганов различных сортов больше, чем сортов бактерий. ----- По окончании рабочего дня, стакан кипяченой зажав в кулачике, под каждой крышей Союза бубня, докладывают докладчики. Каждая тема - восторг и диво - вмиг выясняет вопросы бытья. Новость - польза от кооператива, последняя новость - вред от питья. Пустые места называются - дыры; фиги растут на Лиге наций; дважды два по книгам - четыре; четырежды четыре - кругом шестнадцать. Устав, отходят ко сну культпросветчики и видят сквозь музыку храпа мерненького: Россия, затеплив огарок свечки, читает взасос политграмоту Бердникова. Сидит, читает, делает выписки до блеска зари на лысине шара. А сбоку пишет с него Либединский, стихи с него сочиняет Жаров. Иди и гляди - не жизнь, а лилия. Идиллия. ----- А пока докладчики преют, народ почему-то прет к Левенбрею. Еле в стул вмещается парень, один кулак - четыре кило. Парень взвинчен. Парень распарен. Волос штопором. Нос лилов. Мозг его чист от мыслей сора. Жить бы ему не в Москве, а на Темзе. Парень, возможно, стал бы боксером, нос бы расшиб Карпантье и Демпси. Что для него докладчиков сонм? Тоже сласть в наркомпросной доле! Что он Маркс или Эдисон? Ему телефоны выдумывать, что ли? Мат, а не лекции соки корней его. Он не обучен драться планово. Спорт - по башке бутылкой Корнеева, доклад - этажом обложить у Горшанова. Парень выходит, как в бурю на катере. Тесен фарватер. Тело намокло. Парнем разосланы к чертовой матери бабы, деревья, фонарные стекла. В полтротуара болтаются клёши, рубашка-апаш и кепка домиком. Кулак волосатей, чем лучшая лошадь, и морда - на зависть циркачьим комикам. Лозунг дня - вселенной в ухо! - Все, что знает башка его дурья! Бомба из матершины и ухарств, пива, глупости и бескультурья. Надо помнить, что наше тело дышит не только тем, что скушано, - надо рабочей культуры дело делать так, чтоб не было скушно. [1926] ДОЛГ УКРАИНЕ Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Здесь небо от дыма становится черно, и герб звездой пятиконечной вточен. Где горилкой, удалью и кровью Запорожская бурлила Сечь, проводов уздой смирив Днепровье, Днепр заставят на турбины течь. И Днипро по проволокам-усам электричеством течет по корпусам. Небось, рафинада и Гоголю надо! ----- Мы знаем, курит ли, пьет ли Чаплин; мы знаем Италии безрукие руины; мы знаем, как Дугласа галстух краплен... А что мы знаем о лице Украины? Знаний груз у русского тощ - тем, кто рядом, почета мало. Знают вот украинский борщ, знают вот украинское сало. И с культуры поснимали пенку: кроме двух прославленных Тарасов - Бульбы и известного Шевченка, - ничего не выжмешь, сколько ни старайся. А если прижмут - зардеется розой и выдвинет аргумент новый: возьмет и расскажет пару курьезов - анекдотов украинской мовы. Говорю себе: товарищ москаль, на Украину шуток не скаль. Разучите эту мову на знаменах - лексиконах алых, эта мова величава и проста: "Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав..." Разве может быть затрепанней да тише слова поистасканного "Слышишь"?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их, одно хочу лишь, - чтобы стали всех моих стихов слова полновесными, как слово "чуешь". ----- Трудно людей в одно истолочь, собой кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь? Нет, мы не знаем украинской ночи. [1926] ОКТЯБРЬ 1917-1926 Если стих сердечный раж, если в сердце задор смолк, голосами его будоражь комсомольцев и комсомолок. Дней шоферы и кучера гонят пулей время свое, а как будто лишь вчера были бури этих боев. В шинелях, в поддевках идут... Весть: "Победа!" За Смольный порог. Там Ильич и речь, а тут пулеметный говорок. Мир другими людьми оброс; пионеры лет десяти задают про Октябрь вопрос, как про дело глубоких седин. Вырастает времени мол, день - волна, не в силах противиться; в смоль-усы оброс комсомол, из юнцов перерос в партийцев. И партийцы в годах борьбы против всех буржуазных лис натрудили себе горбы, многий стал и взросл и лыс. А у стен, с Кремля под уклон, спят вожди от трудов, от ран. Лишь колышет камни поклон ото ста подневольных стран. На стене пропылен и нем календарь, как календарь, но в сегодняшнем красном дне воскресает годов легендарь. Будет знамя, а не хоругвь, будут пули свистеть над ним, и "Вставай, проклятьем..." в хору будет бой и марш, а не гимн. Век промчится в седой бороде, но и десять пройдет хотя б, мы не можем не молодеть, выходя на праздник - Октябрь. Чтоб не стих сердечный раж, не дряхлел, не стыл и не смолк, голосами его будоражь комсомольцев и комсомолок, [1926] НЕ ЮБИЛЕЙТЕ! Мне б хотелось про Октябрь сказать, не в колокол названивая, не словами, украшающими тепленький уют, - дать бы революции такие же названия, как любимым в первый день дают! Но разве уместно слово такое? Но разве настали дни для покоя? Кто галоши приобрел, кто зонтик; радуется обыватель: "Небо голубо..." Нет, в такую ерунду не расказёньте боевую революцию - любовь. ----- В сотне улиц сегодня на вас, на меня упадут огнем знамена. Будут глотки греметь, за кордоны катя огневые слова про Октябрь. ----- Белой гвардии для меня белей имя мертвое: юбилей. Юбилей - это пепел, песок и дым; юбилей - это радость седым; юбилей - это край кладбищенских ям; это речи и фимиам; остановка предсмертная, вздохи, елей - вот что лезет из букв "ю-б-и-л-е-й". А для нас юбилей - ремонт в пути, постоял - и дальше гуди. Остановка для вас, для вас юбилей - а для нас подсчет рублей. Сбереженный рубль - сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас, для вас юбилей - а для нас - это сплавы лей. Разобьет врага электрический ход лучше пушек и лучше пехот. Юбилей! А для нас - подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем: в графиках довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ, что бой измельчал: - Глаз на мелочь! - приказ Ильича. Надо в каждой пылинке будить уметь большевистского пафоса медь. ----- Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту не будь рассеянней! Будет: под ногами заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит перед боем, топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть китайский язык мудрен и велик, - знает каждый и так, что Кантон тот же бой ведет, что в Октябрь вели наш рязанский Иван да Антон. И в сердце Союза война. И даже киты батарей и полки. Воры с дураками засели в блиндажи растрат и волокит. И каждая вывеска: - рабкооп - коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах, в газетных листах - рассчитывай, режь и крои. Не наша ли кровь продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь - нас трое! Мы трое охапки в огонь кидаем: растет революция в огнях Волховстроя, в молчании Лондона, в пулях Китая. Нам девятый Октябрь - не покой, не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой, живая мысль Ильича, нас к последней победе веди! [1926] СТОЯЩИМ НА ПОСТУ Жандармы вселенной, вылоснив лица, стоят над рабочим: - Эй, не бастуй! - А здесь трудящихся щит - милиция стоит на своем бессменном посту. Пока за нашим октябрьским гулом и в странах в других не грянет такой, - стой, береги своим караулом копейку рабочую, дом и покой. Пока Волховстроев яркая речь не победит темноту нищеты, нутро республики вам беречь - рабочих домов и людей щиты. Храня республику, от людей до иголок, без устали стой и без лени, пока не исчезнут богатство и голод - поставщики преступлений. Враг - хитёр! Смотрите в оба! Его не сломишь, если сам лоботряс. Помни, товарищ, - нужна учёба всем, защищающим рабочий класс. Голой рукой не взять врага нам, на каждом участке преследуй их. Знай, товарищ, и стрельбу из нагана, и книгу Ленина, и наш стих. Слаба дисциплина - петлю накинут. Бандит и белый живут в ладах. Товарищ, тверже крепи дисциплину в милиционерских рядах! Иной хулигану так даже рад, - выйдет этакий драчун и голосило: - Ничего, мол, выпимши - свой брат - богатырская русская сила. - А ты качнешься (от пива частого), у целой улицы нос заалел; - Ежели, мол, безобразит начальство, то нам, разумеется, и бог велел! - Сорвут работу глупым ляганьем пивного чада бузящие чады. Лозунг твой: - Хулиганам нет пощады! - Иной рассуждает, морща лоб: - Что цапать маленьких воришек? Ловить вора, да такого, чтоб об нем говорили в Париже! - Если выудят миллион из кассы скряжьей, новый с рабочих сдерет задарма. На мелочь глаз! На мелкие кражи, потрошащие тощий рабочий карман! В нашей республике свет не равен: чем дальше от центра - тем глубже ночи. Милиционер, в темноту окраин глаз вонзай острей и зорче! Пока за нашим октябрьским гулом и в странах других не пройдет такой - стой, береги своим караулом копейки, людей, дома и покой. [1926] ЕВРЕЙ (ТОВАРИЩАМ ИЗ ОЗЕТА) Бывало, начни о вопросе еврейском - тебе собеседник ответит резко: - Еврей? На Ильинке! Все в одной линийке! Еврей - караты, еврей - валюта... Люто богаты и жадны люто. А тут им дают Крым! А Крым известен: не карта, а козырь; на лучшем месте - дворцы и розы. - Так врут рабочим врагов голоса, но ты, рабочий, но ты - ты должен честно взглянуть в глаза еврейской нищеты. И до сегодня над Западным краем слышатся отзвуки стонов и рёва, Это, "жидов" за бунты карая, тешилась пуля и плеть царёва. Как будто бы у крови стока стоишь у столбцов статистических выкладок. И липнет пух из перин Белостока к лежащим глазам, которые выколоты. Уставив зрачок и желт и огромен, глядело солнце, едва не заплакав. Как там - война проходила в погроме: и немец, и русский, и шайки поляков. Потом демократы во весь свой мах громили денно и нощно. То шел Петлюра в батарейных громах, то плетью свистела махновщина. Еще и подвал от слезы не высох, - они выползали, оставив нору. И было в ихних Мюр-Мерилизах гнилых сельдей на неполный рубль. И снова смрад местечковых ям да крови несмытой красная медь. И голод в ухо орал: - Земля! Земля и труд или смерть! - Ни моря нет, ни куста, ни селеньица, худшее из худших мест на Руси - место, куда пришли поселенцы, палаткой взвив паруса парусин. Эту пустыню в усердии рьяном какая жрала саранча?! Солончаки сменялись бурьяном, и снова шел солончак. Кто смерит каторгу их труда?! Геройство - каждый дым, и каждый кирпич, и любая труба, и всякая капля воды. А нынче течет ручьевая лазурь; и пота рабочего крупный град сегодня уже перелился в лозу, и сочной гроздью повис виноград. Люди работы выглядят ровно: взгляни на еврея, землей полированного. Здесь делом растут коммуны слова: узнай - хоть раз из семи, который из этих двух - из славян, который из них - семит. Не нам со зверьими сплетнями знаться. И сердце и тощий бумажник свой откроем во имя жизни без наций - грядущей жизни без нищих и войн! [1926] О ТОМ, КАК НЕКОТОРЫЕ ВТИРАЮТ ОЧКИ ТОВАРИЩАМ, ИМЕЮЩИМ ЦИКОВСКИЕ ЗНАЧКИ 1 Двое. В петлицах краснеют флажки. К дверям учрежденья направляют шажки... Душой - херувим, ангел с лица, дверь перед ними открыл швейцар. Не сняв улыбки с прелестного ротика, ботики снял и пылинки с ботиков. Дескать: - Любой идет пускай: ни имя не спросим, ни пропуска! - И рот не успели открыть, а справа принес секретарь полдюжины справок. И рта закрыть не успели, а слева несет резолюцию какая-то дева... Очередь? Где? Какая очередь? Очередь - воробьиного носа короче. Ни чином своим не гордясь, ни окладом - принял обоих зав без доклада... Идут обратно - весь аппарат, как брат любимому брату, рад... И даже котенок, сидящий на папке, с приветом поднял передние лапки. Идут, улыбаясь, хвалить не ленятся: - Рай земной, а не учрежденьице! - Ушли. У зава восторг на физии: - Ура! Пронесло. Не будет ревизии!.. - 2 Назавтра, дома оставив флажки, двое опять направляют шажки. Швейцар сквозь щель горделиво лается: - Ишь, шпана. А тоже - шляется!.. - С черного хода дверь узка. Орет какой-то: - Предъявь пропуска! - А очередь! Мерь километром. Куда! Раз шесть окружила дом, как удав. Секретарь, величественней Сухаревой башни, вдали телефонит знакомой барышне... Вчерашняя дева в ответ на вопрос сидит и пудрит веснушчатый нос... У завовской двери драконом-гадом некто шипит: - Нельзя без доклада! - Двое сидят, ковыряют в носу... И только уже в четвертом часу закрыли дверь и орут из-за дверок: - Приходите после дождика в четверг! - У кошки - и то тигрячий вид: когти вцарапать в глаза норовит... В раздумье оба обратно катятся: - За день всего - и так обюрократиться?! - А в щель гардероб вдогонку брошен: на двух человек полторы галоши. ----- Нету места сомнениям шатким. Чтоб не пасся бюрократ коровой на лужку, надо или бюрократам дать по шапке, или каждому гражданину дать по флажку! [1926] НАШ ПАРОВОЗ, СТРЕЛОЙ ЛЕТИ... С белым букетом из дымных роз бежит паровоз, летит паровоз... За паровозом - толпой вагончик. Начни считать - и брось, не кончив! Вагоны красные, как раки сваренные, и все гружённые, и все товарные... Приветно машет вослед рука: - Должно, пшеница, должно, мука! - Не сходит радость со встречных рож: - Должно, пшеница, должно быть, рожь! - К вокзалу главному за пудом пуд в сохранной целости привез маршрут... Два человечика, топыря пузо, с одной квитанцией пришли за грузом: - Подать три тысячи четыре места: "Отчет Урало-металло-треста!" - С усердьем тратя избыток силищи, за носильщиком потел носильщик... Несут гроссбух, приличный том, весом почти в двухэтажный дом. Потом притащили, как - неведомо, в два километра! - степь, а не ведомость! Кипы обиты в железные планки: это расписки, анкеты, бланки... Четверо гнулись от ящика следующего, таща фотографии с их заведующего. В дальнейшем было не менее трудненько: Профили, фасы ответсотрудников. И тут же в трехтонки сыпались прямо за диаграммою диаграмма. Глядя на это, один ротозей высказал мысль не особенно личную: - Должно, с Ленинграда картинный музей везут заодно с библиотекой Публичною. - Пыхтит вокзал, как самовар на кухне: - Эй, отчетность, гроссбух нем! Волокитушка сама пойдет! Попишем, подпишем, гроссбухнем! - ----- Свезли, сложили. Готово. Есть! Блиндаж надежней любого щита. Такое никогда никому не прочесть, никому никогда не просчитать. Предлагаю: - не вижу выхода иного - сменить паровоз на мощный и новый и писаное и пишущих по тундре и по лесу послать поближе к Северному полюсу... Пускай на досуге, без спешки и лени, арифметике по отчетам учат тюленей! [1926] РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОЖЕЛАНИЯ И ПОДАРКИ Лучше мысль о елках навсегда оставь. Елки пусть растут за линией застав. Купишь елку, так и то не ту, которая красива, а оставшуюся после вычески лесных массивов. Что за радость? Гадость! Почему я с елками пристал? Мой ответ недолог: нечего из-за сомнительного рождества Христа миллионы истреблять рожденных елок. Формулирую, все вопросы разбив (отцепись, сомненья клещ!): Христос - миф, а елка - вещь. А чтоб зря рождество не пропадало - для каждого подумал про подарок. 1. АНГЛИИ Хочу, чтоб в одну коммунистическую руку сложили рабочих разрозненные руки. Рабочим - миллионы стойких Куков, буржуям - один хороший кукиш. 2. КИТАЮ От сердца от всего, от самого донца, хочу, чтоб взвился флаг-малина. Чтоб получить свободными 14 кантонцев и, кстати, одного арестованного Чжан Цзо-лина. 3. ДВУМ МИНИСТРАМ Куски закусок, вина и пена. Ешь весело! Закусывай рьяно! - Пока Бриан не сожрет Чемберлена, а Чемберлен сожрет Бриана. 4. СССР Каждой республике - три Волховстроя, втрое дешевые, мощные втрое. Чтоб каждой реки любая вода миллионы вольт несла в провода. Чтоб новую волю время вложило в жилы железа и наши жилы. Пусть хоть лампой будет пробита толща нашего грязного быта. 5. БУРЖУЮ (Разумеется) - ствол. Из ствола - кол. Попробуй, мол, кто крепче и дольше проживет - кол или живот. 6 И, наконец, БЮРОКРАТАМ - елочную хвою. Пусть их сидят на иголках и воют. Меньше будут на заседаниях тратиться, и много труднее - обюрократиться. [1926] НАШЕ НОВОГОДИЕ "Новый год!" Для других это просто: о стакан стаканом бряк! А для нас новогодие - подступ к празднованию Октября. Мы лета исчисляем снова - не христовый считаем род. Мы не знаем "двадцать седьмого", мы десятый приветствуем год. Наших дней значенью и смыслу подвести итоги пора. Серых дней обыдённые числа, на десятый стройтесь парад! Скоро всем нам счет предъявят: дни свои ерундой не мельча, кто и как в обыдённой яви воплотил слова Ильича? Что в селе? Навоз и скрипучий воз? Свод небесный коркою вычерствел? Есть ли там уже миллионы звезд, расцветающие в электричестве? Не купая в прошедшем взора, не питаясь зрелищем древним, кто и нынче послал ревизоров по советским Марьям Андревнам? Нам коммуна не словом крепка и люба (сдашь без хлеба, как ни крепися!). У крестьян уже готовы хлеба всем, кто переписью переписан? Дайте крепкий стих годочков этак на сто, чтоб не таял стих, как дым клубимый, чтоб стихом таким звенеть и хвастать перед временем, перед республикой, перед любимой. Пусть гремят барабаны поступи от земли к голубому своду. Занимайте дни эти - подступы к нашему десятому году! Парад из края в край растянем. Все, в любой работе и чине, рабочие и драмщики, стихами и крестьяне, готовьтесь к десятой годовщине! Всё, что красит и радует, всё - и слова, и восторг, и погоду - всё к десятому припасем, к наступающему году. [1926] РЕКЛАМА ЧТО ДЕЛАТЬ? Если хочешь, забыв и скуку и лень, узнать сам, что делается на земле и что грохочет по небесам; если хочешь знать, как борются и боролись - про борьбу людей и работу машин, про езду в Китай и на Северный полюс, почему на метр переменили аршин, - чтоб твоя голова не стала дурна, чтоб мозг ерундой не заносило - подписывайся и читай журнал "Знание - сила". [1926] После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк. Люблю Кузнецкий (простите грешного!), потом Петровку, потом Столешников; по ним в году раз сто или двести я хожу из "Известий" и в "Известия". С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница: "Готовые блузки, Последний крик Петровки". Не зря и Кузнецкий похож на зарю, - прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: "Ах, какие фестончики!" А рядом, учли обывателью натуру, - портрет кого-то безусого; отбирайте гения для любого гарнитура, - все от Казина до Брюсова. В магазинах - ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний сердцещипательный романс "А сердце-то в партию тянет!" {*} {* Ноты Музторга. Музыка Тихоновой. Слова Чуж-Чуженина. (Прим. автора.)} В окне гражданин, устав от ношения портфелей, сложивши папки, жене, приятной во всех отношениях, выбирает "глазки да лапки". Перед плакатом "Медвежья свадьба" нэпачка сияет в неге: - И мне с таким медведем поспать бы! Погрызи меня, душка Эггерт. - Сияющий дом, в костюмах, в белье, - радуйся, растратчик и мот. "Ателье мод", На фоне голосов стою, стою и философствую. Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из "Москвошвея" обещает "эпоху фрака" {*}. {* Стр. 12 No 2 "Экрана". (Прим. автора.)} Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки "дудочку". Фрак или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот надо согласовать и, разумеется, увязать. Предлагаю, чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать к толстовкам фалды от фрака и носить лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца и масля бумагу, подминая Москву под копыта, волокут опять колымагу дореволюционного быта. Зуди издевкой, стих хмурый, вразрез с обывательским хором: в делах идеи, быта, культуры - поменьше довоенных норм! [1927] БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ (ОЩУЩЕНИЯ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО) Если б в пальцах держал земли бразды я, я бы землю остановил на минуту: - Внемли! Слышишь, перья скрипят механические и простые, как будто зубы скрипят у земли? - Человечья гордость, смирись и улягся! Человеки эти - на кой они лях! Человек постепенно становится кляксой на огромных важных бумажных полях. По каморкам ютятся людские тени. Человеку - сажень. А бумажке? Лафа! Живет бумажка во дворцах учреждений, разлеглась на столах, кейфует в шкафах. Вырастает хвост на сукно в магазине, без галош нога, без перчаток лапа. А бумагам? Корзина лежит на корзине, и для тела "дел" - миллионы папок. У вас на езду червонцы есть ли? Вы были в Мадриде? Не были там! А этим бумажкам, чтоб плыли и ездили, еще возносят новый почтамт! Стали ножки-клипсы у бывших сильных, заменили инструкции силу ума. Люди медленно сходят на должность посыльных, в услужении у хозяев - бумаг. Бумажищи в портфель умещаются еле, белозубую обнажают кайму. Скоро люди на жительство влезут в портфели, а бумаги - наши квартиры займут. Вижу в будущем - не вымыслы мои: рупоры бумаг орут об этом громко нам - будет за столом бумага пить чаи, человечек под столом валяться скомканным, Бунтом встать бы, развить огневые флаги, рвать зубами бумагу б, ядрами б выть... Пролетарий, и дюйм ненужной бумаги, как врага своего, вконец ненавидь. [1927] НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык и одежи! Насилу, пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез. И, глуша прощаньем свистка, рванулся курьерский с Курского! Заводы. Березы от леса до хат бегут, листками вороча, и чист, как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов, лесами сломанных, толпа надвигается мазанок. Цветисты бочка из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта можете лопаться - в ответ снисходительно цедят смешок уста украинца хлопца. Пространства бегут, с хвоста нарастав. их жарит солнце-кухарка. И поезд уже бежит на Ростов, далёко за дымный Харьков. Поля - на мильоны хлебных тонн - как будто их гладят рубанки, а в хлебной охре серебряный Дон блестит позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот началось кавказское - то головы сахара высят хребты, то в солнце - пожарной каскою. Лечу ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины. Верх гор - лед, низ жар пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах, в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему всякий зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего - свой язык и собственная нация. Однажды, забросив в гостиницу хлам, забыл, где я ночую. Я адрес по-русски спросил у хохла, хохол отвечал: - Нэ чую. - Когда ж переходят к научной теме, им рамки русского узки; с Тифлисской Казанская академия переписывается по-французски. И я Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что - Бодлер, Маларме и эдакое прочее! Но нам ли, шагавшим в огне и воде годами борьбой прожженными, растить на смену себе бульвардье французистыми пижонами! Используй, кто был безъязык и гол, свободу советской власти. Ищите свой корень и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь без очков и шор, глазами жадными цапайте все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши, взгляд - на Москву, на русский вострите уши! Да будь я и негром преклонных годов, и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Когда Октябрь орудийных бурь по улицам кровью лился, я знаю, в Москве решали судьбу и Киевов и Тифлисов. Москва для нас не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три разных истока во мне речевых. Я не из кацапов-разинь. Я - дедом казак, другим - сечевик, а по рожденью грузин, Три разных капли в себе совмещав, беру я право вот это - покрыть всесоюзных совмещан. И ваших и русопетов. [1927] ФАБРИКАНТЫ ОПТИМИСТОВ (ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ) Не то грипп, не то инфлуэнца. Температура ниже рыб. Ноги тянет. Руки ленятся. Лежу. Единственное видеть мог: напротив - окошко в складке холстика - "Фотография Теремок, Т. Мальков и М. Толстиков". Весь день над дверью звоночный звяк, а у окошка толпа зевак. Где ты, осанка?! Нарядность, где ты?! Кто в шинели, а кто в салопе. А на витрине одни Гамлеты, одни герои драм и опер. Приходит дама, пантера истая - такая она от угрей пятнистая. На снимке нету ж - слизала ретушь. И кажется этой плоской фанере, что она Венера по крайней мере. И рисуется ее глазам уж, что она за Зощенку выходит замуж. Гроза окрестностей, малец-шалопай сидит на карточке паем-пай: такие, мол, не рассыпаны, как поганки по лесу, - растем марксизму и отечеству на пользу. Вот по пояс усатый кто-то. Красив - не пройдешь мимо! На левых грудях - ордена Доброфлота, на правых - Доброхима. На стуле, будто на коне кирасир, не то бухгалтер, не то кассир. В гарантию от всех клевет и огорчений коленки сложил, и на коленки-с поставлены полные собрания сочинений: Бебель, Маркс и Энгельс. Дескать, сидим - трудящ и старателен, - ничего не крали и ничего не растратили. Если ты загрустил, не ходи далеко - снимись по пояс и карточку выставь. Семейному уважение, холостому альков. Салют вам, Толстиков и Мальков - фабриканты оптимистов. Саратов [1927] ПО ГОРОДАМ СОЮЗА Россия - всё: и коммуна, и волки, и давка столиц, и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь и сиянье Кашир. Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный, это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечьи скользим... цепенеем... зацапаны ветром... А за волжским доисторичьем кресты да тресты, да разные "центро". Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров и дымные клочья, а к ночи не бросится говор, не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной, разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь; прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю в местный ВАПП. За версты, за сотни, за тыщи, за массу за это время заедешь, мчась, а мы ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив сели два мужичины: красные бороды, серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи! - Один из Сережей полез в карман, достал пироги, запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно... и к Петрову... и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет... не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш, аж и он сломал по яме ногу... Раз ты правительство, ты и должон чинить на всех дорогах мосты. - Тогда на него второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь... - И первый Сережа ответил: - Правильно! Получше двадцатого, что толковать, не голодаем, едим пироги. Мука, дай бог... хороша такова... Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент, а мост не проложать... - Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему все время про мост и про лошадь до станции с названьем "Зимёнки". На каждом доме советский вензель зовет, сияет, режет глаза. А под вензелями в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек! У нас завсегда заказывала сама царица... - Морозным днем отмелькала Самара, за ней начались азиаты. Верблюдина сено провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый. Университет - горделивость Казани, и стены его и доныне хранят любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далёко за годы мысль катя, за лекции университета, он думал про битвы и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: здесь каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он, скуласты. И смерти коснуться его не посметь, стоит у грядущего в смете! Внимают юноши строфам про смерть, а сердцем слышат: бессмертье. Вчерашний день убог и низмен, старья премного осталось, но сердце класса горит в коммунизме, и класса грудь не разбить о старость. [1927] МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ Я тру ежедневно взморщенный лоб в раздумье о нашей касте, и я не знаю: поэт - поп, поп или мастер, Вокруг меня толпа малышей, - едва вкусившие славы, а волос уже отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв, выходят когда на толстожурнальный амвон, я, каюсь, во храме рвусь на скандал, и крикнуть хочется: - Вон! - А вызовут в суд, - убежденно гудя, скажу: - Товарищ судья! Как знамя, башку держу высоко, ни дух не дрожит, ни коленки, хоть я и слыхал про суровый закон от самого от Крыленки. Законы не знают переодевания, а без преувеличенности, хулиганство - это озорные деяния, связанные с неуважением к личности. Я знаю любого закона лютей, что личность уважить надо, ведь масса - это много людей, но масса баранов - стадо. Не зря эту личность рожает класс, лелеет до нужного часа, и двинет, и в сердце вложит наказ: "Иди, твори, отличайся!" Идет и горит докрасна, добела... Да что городить околичность! Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо? Осмотрите в момент - без плюсов, без минусов, Дыра! Принудительный ассортимент из глаз, ушей и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях поповская служба жива, они - зарифмованный опиум. Для вас вопрос поэзии - нов, но эти, видите, молятся. Задача их - выделка дьяконов из лучших комсомольцев, Скрывает ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши скрывают церковные. А я раскрываю мое ремесло как радость, мастером кованную. И я, вскипя с позора с того, ругнулся и плюнул, уйдя. Но ругань моя - не озорство, а долг, товарищ судья. - Я сел, разбивши доводы глиняные. И вот объявляется приговор, так сказать, от самого Калинина, от самого товарища Рыкова. Судьей, расцветшим розой в саду, объявлено тоном парадным: - Маяковского по суду считать безусловно оправданным! [1927] "ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?" Слух идет бессмысленен и гадок, трется в уши и сердце ёжит. Говорят, что воли упадок у нашей у молодежи. Говорят, что иной братишка, заработавший орден, ныне про вкусноты забывший ротишко под витриной кривит в унынье. Что голодным вам на зависть окна лавок в бутылочном тыне, и едят нэпачи и завы в декабре арбузы и дыни. Слух идет о грозном сраме, что лишь радость развоскресенена, комсомольцы лейб-гусарами пьют да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губы искривленную прорезь! "Революция не удалась... За что боролись?.." И свои 18 лет под наган подставят - и нет, или горло впетлят в коски. И горюю я, как поэт, и ругаюсь, как Маяковский. Я тебе не стихи ору, рифмы в этих делах ни при чем; дай как другу пару рук положить на твое плечо. Знал и я, что значит "не есть", по бульварам валялся когда, - понял я, что великая честь за слова свои голодать. Из-под локона, кепкой завитого, вскинь глаза, не грусти и не злись. Разве есть чему завидовать, если видишь вот эту слизь? Будто рыбы на берегу - с прежним плаваньем трудно расстаться им. То царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями. Вы - владыки их душ и тела, с вашей воли встречают восход. Это - очень плевое дело, если б революция захотела со счетов особых отделов эту мелочь списать в расход. Но, рядясь в любезность наносную, мы - взамен забытой Чеки кормим дыней и ананасною, ихних жен одеваем в чулки. И они за все за это, что чулки, что плачено дорого, строят нам дома и клозеты и бойцов обучают торгу. Что ж, без этого и нельзя! Сменим их, гранит догрызя. Или наша воля обломалась о сегодняшнюю деловую малость? Нас дело должно пронизать насквозь, скуленье на мелочность высмей. Сейчас коммуне ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме. Над пивом нашим юношам ли склонять свои мысли ракитовые? Нам пить в грядущем все соки земли, как чашу, мир запрокидывая. [1927] "ДАЕШЬ ИЗЯЧНУЮ ЖИЗНЬ" Даже мерин сивый желает жизни изящной и красивой. Вертит игриво хвостом и гривой. Вертит всегда, но особо пылко - если навстречу особа-кобылка. Еще грациозней, еще капризней стремится человечество к изящной жизни. У каждого класса свое понятье, особые обычаи, особое платье. Рабочей рукою старое выжми - посыплются фраки, польются фижмы. Царь безмятежно в могилке спит... Сбит Милюков, Керенский сбит... Но в быту походкой рачьей пятятся многие к жизни фрачьей. Отверзаю поэтические уста, чтоб описать такого хлюста. Запонки и пуговицы и спереди и сзади. Теряются и отрываются раз десять на день. В моде в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно. Чтоб было оправдание для стольких запонок, в крахмалы туловище сплошь заляпано. На голове прилизанные волоса, посредине пробрита лысая полоса. Ноги давит узкий хром. В день обмозолишься и станешь хром. На всех мизинцах аршинные ногти. Обломаются - работу не трогайте! Для сморкания - пальчики, для виду - платочек. Торчит из карманчика кружевной уголочек. Толку не добьешься, что ни спроси - одни "пардоны", одни "мерси". Чтоб не было ям на хилых грудях, ходит, в петлицу хризантемы вкрутя. Изящные улыбки настолько тонки, чтоб только виднелись золотые коронки. Косится на косицы - стрельнуть за кем? - и пошлость про ландыш на слюнявом языке. А в очереди венерической клиники читает усердно "Мощи" Калинникова. Таким образом день оттрудясь, разденет фигуру, не мытую отродясь. Зевнет и спит, излюблен, испит. От хлама в комнате тесней, чем в каюте. И это называется: - Живем-с в уюте! - - Лозунг: - В ногах у старья не ползай! - Готов ежедневно твердить раз сто: изящество - это стопроцентная польза, удобство одежд и жилья простор. [1927] КОРОНА И КЕПКА Царя вспоминаю - и меркнут слова. Дух займет, и если просто "главный". А царь - не просто всему глава, а даже - двуглавный. Он сидел в коронном ореоле, царь людей и птиц... - вот это чин! - и как полагается в орлиной роли, клюв и коготь на живье точил. Точит да косит глаза грозны! Повелитель жизни и казны. И свистели в каждом онемевшем месте плетищи царевых манифестин. "Мы! мы! мы! Николай вторый! двуглавый повелитель России-тюрьмы и прочей тартарары, царь польский, князь финляндский, принц эстляндский и барон курляндский, издевающийся и днем и ночью над Россией крестьянской и рабочей... и прочее, и прочее, и прочее..." Десять лет прошли - и нет. Память о прошлом временем грабится... Головкой русея, - вижу - детям показывает шкрабица комнаты ревмузея. - Смотрите, учащие чистописание и черчение, вот эта бумажка - царское отречение. Я, мол, с моим народом - квиты. Получите мандат без всякой волокиты. Как приличествует его величеству, подписал, поставил исходящий номер - и помер. И пошел по небесной скатерти-дорожке, оставив бабушкам ножки да рожки. - А этот... не разберешься - стул или стол, с балдахинчиками со всех сторон? - Это, дети, называлось "престол отечества" или - "трон". "Плохая мебель!" - как говорил Бебель. - А что это за вожжи, и рваты и просты? - Сияют дети с восторга и мления. - А это, дети, называлось "бразды правления". Корона - вот этот ночной горшок, бриллиантов пуд - устанешь носивши. - И морщатся дети: - Нехорошо! Кепка и мягше и много красивше. Очень неудобная такая корона... Тетя, а это что за ворона? - Двуглавый орел под номером пятым. Поломан клюв, острижены когти, Как видите, обе шеи помяты... Тише, дети, руками не трогайте! - И смотрят с удивлением Маньки да Ванятки на истрепанные царские манатки. [1927] ВМЕСТО ОДЫ Мне б хотелось вас воспеть во вдохновенной оде, только ода что-то не выходит. Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом! Моя знакомая - женщина как женщина, оглохшая от примусов пыхтения и ухания, баба советская, в загсе венчанная, самая передовая на общей кухне. Хранит она в складах лучших дат замужество с парнем среднего ростца; еще не партиец, но уже кандидат, самый красивый из местных письмоносцев. Баба сердитая, видно сразу, потому что сожитель ейный огромный синяк в дополнение к глазу приставил, придя из питейной. И шипит она, выгнав мужа вон: - Я ему покажу советский закон! Вымою только последнюю из посуд - и прямо в милицию, прямо в суд... - Домыла. Перед взятием последнего рубежа звонок по кухне рассыпался, дребезжа. Открыла. Расцвели миллионы почек, высохла по-весеннему слезная лужа... - Его почерк! письмо от мужа. - Письмо раскаленное - не пишет, а пышет. "Вы моя душка, и ангел вы. Простите великодушно! Я буду тише воды и ниже травы". Рассиялся глаз, оплывший набок. Слово ласковое - мастер дивных див. И опять за примусами баба, все поняв и все простив. А уже циркуля письмоносца за новой юбкой по улицам носятся; раскручивая язык витиеватой лентой, шепчет какой-то охаживаемой Вере: - Я за положительность и против инцидентов, которые вредят служебной карьере. - Неделя покоя, но больше никак не прожить без мата и синяка. Неделя - и снова счастья нету, задрались, едва в пивнушке побыли... Вот оно - семейное "перпетуум мобиле". И вновь разговоры, и суд, и "треть" на много часов и недель, и нет решимости пересмотреть семейственную канитель. Я напыщенным словам всегдашний враг, и, не растекаясь одами к восьмому марта, я хочу, чтоб кончилась такая помесь драк, пьянства, лжи, романтики и мата. [1927] ВДОХНОВЕННАЯ РЕЧЬ ПРО ТО, КАК ДЕНЬГИ УВЕЛИЧИТЬ И УБЕРЕЧЬ В нашем хозяйстве - дыра за дырой. Трат масса, расходов рой. Поэтому мы у своей страны берем взаймы. Конечно, дураков нету даром отдавать свою монету. Заем поэтому так пущен, что всем доход - и берущим и дающим, Ясно, как репа на блюде, - доход обоюден. Встань утром и, не смущаемый ленью, беги к ближайшему банковскому отделению! Не желая посторонним отвлекаться, требуй сразу - подать облигаций! Разумеется, требуй двадцатипятирублевые. А нет четвертного - дело плевое! Такие ж облигации, точка в точку, за пять рублей, да и то в рассрочку! Выпадет счастье - участвуешь в выигрыше в пятой части. А если не будешь молоть Емелю и купишь не позднее чем к 1 му апрелю, тогда - от восторга немеет стих - рассрочка от четырех месяцев и до шести. А также (случай единственный в мире!) четвертные продаются по 24, а пятерка - по 4 и 8 гривен. Словом: доходов - ливень! Этот заем такого рода, что доступен для всего трудового народа. Сидишь себе и не дуешь в ус. На каждый рубль - гривенник плюс, А повезет, и вместо денежного поста - выигрываешь тысяч до полуста. А тиражей - масса, надоедают аж: в год до четырех. За тиражом тираж! А в общем, сердце радостью облей, - разыгрывается до семнадцати миллионов рублей. На меня обижаются: - Что ты, в найме? Только и пишешь, что о выигрышном займе! - Речь моя кротка и тиха: - На хорошую вещь - не жалко стиха. - Грядущие годы покрыты тьмой. Одно несомненно: на 27-й (и то, что известно, про то и поём) - выгоднейшая вещь 10% заем! [1927] ЛЕЗЬТЕ В ГЛАЗА, ВЛЕТАЙТЕ В УШИ СЛОВА ВОТ ЭТИХ ЛОЗУНГОВ И ЧАСТУШЕК Знай о счастии своем. Не сиди, как лодырь. Мчи купить себе заем нынешнего года. Пользу в нынешнем году торопитесь взвесить. Деньги вам процент дадут ровно рубль на десять. Зря копейку не пропей-ка. - Что с ней делать? - спросите. В облигации копейка в непрерывном росте. Про заем несется гул, он-де к общей выгоде, выиграв себе деньгу, вы хозяйство двигаете, Выше, звонче голос лей, в небе надо высечь: выигрыш от ста рублей до полсотни тысяч. Чуть наступят тиражи - не волнуйся, не дрожи. Говорил про наш тираж с человеком сведущим: раз не взял - не падай в раж, выиграешь в следующем. Тыщу выиграл и рад, от восторга млею. Ходят фининспектора, обложить не смеют. По заводам лети, песенная строчка: если купит коллектив, то ему рассрочка. Как рассрочили платеж на четыре месяца - по семье пошел галдеж: все с восторга бесятся. Шестьдесят копеек есть, дальше дело знаемо: в коллектив спешите внесть в счет покупки займа. Чтоб потом не плакать год, не расстроить нервы вам, покупайте с массой льгот до апреля первого. В одиночку и вдвоем мчи сквозь грязь и лужицы. Это - лучший заем для советских служащих. Пойте, в тыщу уст оря, радостно и пылко, что заем для кустаря - прибыль и копилка. Лучших займов в мире нет. Не касаясь прочего, он рассчитан по цене на карман рабочего, [1927] ФЕВРАЛЬ Стекались в рассвете раненько-раненько, толпились по десять, сходились по сто. Зрачками глаз и зрачками браунингоз глядели из-за разведенных мостов, И вот берем кто нож, кто камень, дыша, крича, бежа. Пугаем дома, ощетинясь штыками, железным обличьем ежа. И каждое слово и каждую фразу, таимую молча и шепотом, выпаливаем сразу, в упор, наотмашь, оптом. - Куда нашу кровь и пот наш деваете? Теперь усмирите! Чёрта! За войны, за голод, за грязь издевательств - мы требуем отчета! - И бросили царскому городу плевки и удары в морду. И с неба будто окурок на пол - ободранный орел подбитый пал, и по его когтям, по перьям и по лапам идет единого сменившая толпа. Толпа плывет и вновь садится на мель, и вновь плывет, русло меж камня вырыв. "Вихри враждебные веют над нами..." "Отречемся от старого мира..." Знамена несут, несут и несут. В руках, в сердцах и в петлицах - ало. Но город - вперед, но город - не сыт, но городу и этого мало. Потом постепенно пришла степенность... Порозовел постепенно февраль, и ветер стихнул резкий. И влез на трон соглашатель и враль под титулом: "Мы - Керенский". Но мы ответили, гневом дыша: - Обратно земной не завертится шар. Слова переделаем в дело! - И мы дошли, в Октябре заверша то, что февраль не доделал. [1927] ПЕРВЫЕ КОММУНАРЫ Немногие помнят про дни про те, как звались, как дрались они, но память об этом красном дне рабочее сердце хранит. Когда капитал еще молод был и были трубы пониже, они развевали знамя борьбы в своем французском Париже. Надеждой в сердцах бедняков засновав, богатых тревогой выев, живого социализма слова над миром зажглись впервые. Весь мир буржуев в аплодисмеит сливал ладонное сальце, когда пошли по дорожной тесьме жандармы буржуев - версальцы. Не рылись они у закона в графе, не спорили, воду толча. Коммуну поставил к стене Галифе, французский ихний Колчак. Совсем ли умолкли их голоса, навек удалось ли прикончить? - Чтоб удостовериться, дамы в глаза совали зонтика кончик. Коммуну буржуй сжевал в аппетите и губы знаменами вытер. Лишь лозунг остался нам: "Победите! Победите - или умрите!" Версальцы, Париж оплевав свинцом, ушли под шпорный бряк, и вновь засияло буржуя лицо до нашего Октября. Рабочий класс и умней и людней. Не сбить нас ни словом, ни плетью. Они продержались горсточку дней - мы будем держаться столетья. Шелками их имена лепеча над шествием красных масс, сегодня гордость свою и печаль приносим девятый раз. [1927] ЛУЧШИЙ СТИХ Аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении. - Товарищ Маяковский, прочтите лучшее ваше стихотворение. - Какому стиху отдать честь? Думаю, упершись в стол. Может быть, это им прочесть, а может, прочесть то? Пока перетряхиваю стихотворную старь и нем ждет зал, газеты "Северный рабочий" секретарь тихо мне сказал... И гаркнул я, сбившись с поэтического тона, громче иерихонских хайл: - Товарищи! Рабочими и войсками Кантона взят Шанхай! - Как будто жесть в ладонях мнут, оваций сила росла и росла. Пять, десять, пятнадцать минут рукоплескал Ярославль. Казалось, буря вёрсты крыла, в ответ на все чемберленьи ноты катилась в Китай, - и стальные рыла отворачивали от Шанхая дредноуты. Не приравняю всю поэтическую слякоть, любую из лучших поэтических слав, не приравняю к простому газетному факту, если так ему рукоплещет Ярославль. О, есть ли привязанность большей силищи, чем солидарность, прессующая рабочий улей?! Рукоплещи, ярославец, маслобой и текстильщик, незнаемым и родным китайским кули! [1927] НЕ ВСЕ ТО ЗОЛОТО, ЧТО ХОЗРАСЧЕТ Рынок требует любовные стихозы. Стихи о революции? на кой они черт! Их смотрит какой-то испанец "Хозе" - Дон Xоз-Расчет, Мал почет, и бюджет наш тесен. Да еще в довершенье - промежду нас - нет ни одной хорошенькой поэтессы, чтоб привлекала начальственный глаз. Поэта теснят опереточные дивы, теснит киношный размалеванный лист. - Мы, мол, массой, мы коллективом. А вы кто? Кустарь-индивидуалист! Город требует зрелищ и мяса. Что вы там творите в муках родов? Вы непонятны широким массам и их представителям из первых рядов. Люди заработали - дайте, чтоб потратили. Народ на нас напирает густ. Бросьте ваши штучки, товарищи изобретатели каких-то новых, грядущих искусств. - Щеголяет Толстой, в истории ряженый, лезет, напирает со своей императрицей. - Тьфу на вас! Вот я так тиражный. Любое издание тысяч тридцать. - Певице, балерине хлоп да хлоп. Чуть ли не над ЦИКом ножкой машет. - Дескать, уберите левое барахло, разные ваши левые марши. - Большое-де искусство во все артерии влазит, любые классы покоря. Довольно! В совмещанском партере Леф не раскидает свои якоря, Время! - Судья единственный ты мне. Пусть "сегодня" подымает непризнающий вой. Я заявляю ему от имени твоего и моего: - Я чту искусство, наполняющее кассы. Но стих раструбливающий октябрьский гул, но стих, бьющий оружием класса, - мы не продадим ни за какую деньгу. [1927] РИФМОВАННЫЕ ЛОЗУНГИ Возможен ли социализм в безграмотной стране? - Нет! Построим ли мы республику труда? - Да. Чтоб стройка не зря была начата, чтоб не обрушились коммуны леса - надо, чтоб каждый в Союзе читал, надо, чтоб каждый в Союзе писал. На сделанное не смотри довольно, умиленно: каждый девятый темен и сер. 15, 15 миллионов безграмотных в РСФСР. Это не полный счет еще: льются ежегодно со всех концов сотни тысяч безграмотных юнцов. Но как за грамотность ни борись и ни ратуй, мало кто этому ратованию рад. Сунься с ликвидацией неграмотности к бюрократу! Бюрократ подымет глаза от бумажных копаний и скажет внятно: - Катись колбасой! Теперь на очереди другие кампании: растрата, хулиганщина с беспризорностью босой. Грамота сама не может даться. Каждый грамотный, ты, - ты должен взяться за дело ликвидации безграмотности и темноты. Готов ли ты для этого труда? - Да! Будут ли безграмотные в нашей стране? - Нет! [1927] МАЛЕНЬКАЯ ЦЕНА С ПУШИСТЫМ ХВОСТОМ Сидит милка на крыльце, тихо ждет сниженья цен да в грустях в окно косится на узор рублевых ситцев. А у кооператива канцелярия - на диво. У него какой-то центр составляет списки цен. Крысы канцелярские перышками ляскают, и, зубами клацая, пишет калькуляция. Вперили очков тарелки в сонмы цифр, больших и мелких. Расставляют цифры в ряд, строки цифрами петрят. Две копейки нам, а им мы нулечек округлим. Вольной мысли нет уздечки! Мало ль что - пожары, ливень... На усушки и утечки набавляем восемь гривен. Дети рады, папа рад - окупился аппарат. Чтоб в подробность не вдаваться, до рубля накинем двадцать, Но - не дорожимся так; с суммы скинули пятак. Так как мы и множить можем, сумму вчетверо помножим. Дальше - дело ясненькое: набавляем красненькую. Потрудившись год, как вол, объявил, умен и зорок: рубль и сорок - итого получается два сорок. - Где ж два сорок? - спросишь враля. Ткнет рукою в дробь: смотри! - Пиво брали? - Нет, не брали. - Ах, не брали?! Значит - три. - Цены ситцев, цены ниток в центрах плавают, как рыбы. Черт их знает, что в убыток! Черт их знает, что им в прибыль! А результат один: цена копеечного ростика из центров прибывает к нам с большим пушистым хвостиком. А в деревне на крыльце милка ждет сниженья цен. Забрать бы калькуляции да дальше прогуляться им! [1927] АНГЛИЙСКИЙ ЛИДЕР Тактика буржуя проста и верна: лидера из союза выдернут, "на тебе руку, и в руку на", и шепчут приказы лидеру. От ихних щедрот солидный клок (Тысячу фунтов! Другим не пара!) урвал господин Вильсон Гевлок, председатель союза матросов и кочегаров. И гордость класса в бумажник забросив, за сто червонцев, в месяц из месяца, речами смиряет своих матросов, а против советских лает и бесится. Хозяйский приказ намотан на ус. Продав и руки, и мысли, и перья, Вильсон организовывает Союз промышленного мира в Британской империи. О чем заботится бывший моряк, хозяина с рабочим миря? Может ли договориться раб ли с теми, кем забит и ограблен? Промышленный мир? - Не новость. И мы приветствуем тишину и покой. Мы дрались годами, и мы - за мир. За мир - но за какой? После военных и революционных бурь нужен такой мир нам, чтоб буржуазия в своем гробу лежала уютно и смирно. Таких деньков примирительных надо, чтоб детям матросов и водников буржуя последнего из зоологического сада показывали в двух намордниках. Чтоб вместо работы на жирные чресла - о мире голодном заботиться, чтоб вместе со старым строем исчезла супруга его, безработица. Чтобы вздымаемые против нас горы грязи и злобы оборотил рабочий класс на собственных твердолобых. Тогда где хочешь бросай якоря, и станет товарищем близким, единую трубку мира куря, советский рабочий с английским. Матросы поймут слова мои, но вокруг их союза обвился концом золотым говорящей змеи мистер Гевлок Вильсон. Что делать? - спросите. Вильсона сбросьте! [1927] МРАЧНЫЙ ЮМОР Веселое? О Китае? Мысль не дурна. Дескать, стихи ежедневно катая, может, поэт и в сатирический журнал. писнёт стишок и относительно Китая? Я - исполнитель читательских воль. Просишь? Изволь! О дивной поэме думаю я - чтоб строились рядом не строки, а роты, и чтоб в интервентов штыков острия воткнулись острей любой остроты. Хочу раскатов пушечного смеха, над ними красного знамени клок. Чтоб набок от этого смеха съехал короны Георга золотой котелок. Хочу, чтоб искрилась пуль болтовня, - язык такой англичанам ясен, - чтоб, болтовне пулеметной вняв, эскадры интервентов ушли восвояси. Есть предложение и относительно сатиры - то-то будет веселье и гам - пузо буржуазии сделать тиром и по нем упражняться лучшим стрелкам. Англичане ублажаются и граммофоном сторотым, спускают в танцах пуза груз. Пусть их в гавань бегут фокстротом под музыку собственных урчащих пуз. Ракетами англичане радуют глаз. Я им пожелаю фейерверк с изнанки, чтоб в Англии им революция зажглась ярче и светлей, чем горящий Нанкин. Любят англичане, покамест курят, рассловесить узоры безделья канвой. Я хочу, чтоб их развлекал, балагуря, выводящий из Шанхая китайский конвой. Бездельники, любители веселого анекдота - пусть им расскажут, как от пуль при луне без штанов улепетывал кто-то, - дядя Сам или сам Джон Буль. И если б империалист последний умер, а предпоследний задал из Китая дёру - это было б высшее веселие и юмор и китайцам, и подписчикам, и самому "Бузотеру". [1927] "ЛЕНИН С НАМИ!" Бывают события: случатся раз, из сердца высекут фразу. И годы не выдумать лучших фраз, чем сказанная сразу, Таков и в Питер ленинский въезд на башне броневика. С тех пор слова и восторг мой не ест ни день, ни год, ни века. Все так же вскипают от этой даты души фабрик и хат. И я привожу вам просто цитаты из сердца и из стиха. Февральское пламя померкло быстро, в речах утопили радость февральскую. Десять министров капиталистов уже на буржуев смотрят с ласкою. Купался Керенский в своей победе, задав революции адвокатский тон. Но вот пошло по заводу: - Едет! Едет! - Кто едет? - Он! "И в город, уже заплывающий салом, вдруг оттуда, из-за Невы, с Финляндского вокзала по Выборгской загрохотал броневик". Была простая машина эта, как многие, шла над Невою. Прошла, а нынче по целому свету дыханье ее броневое. "И снова ветер, свежий и крепкий, валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. - Ленин с нами! Да здравствует Ленин!" И с этих дней везде и во всем имя Ленина с нами. Мы будем нести, несли и несем - его, Ильичево, знамя. "- Товарищи! - и над головою первых сотен вперед ведущую руку выставил, - Сбросим эсдечества обветшавшие лохмотья! Долой власть соглашателей и капиталистов!" Тогда рабочий, впервые спрошенный, еще нестройно отвечал: - Готов! - А сегодня буржуй распластан, сброшенный, и нашей власти - десять годов. "- Мы - голос воли низа, рабочего низа всего света. Да здравствует партия, строящая коммунизм! Да здравствует восстание за власть Советов!" Слова эти слушали пушки мордастые, и щерился белый, штыками блестя. А нынче Советы и партия здравствуют в союзе с сотней миллионов крестьян, "Впервые перед толпой обалделой, здесь же, перед тобою, близ - встало, как простое делаемое дело, недосягаемое слово - "социализм". А нынче в упряжку взяты частники. Коопов стосортных сети вьем, показываем ежедневно в новом участке социализм живьем. "Здесь же, из-за заводов гудящих, сияя горизонтом во весь свод, встала завтрашняя коммуна трудящихся - без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ". Коммуна - еще не дело дней, и мы еще в окружении врагов, но мы прошли по дороге к ней десять самых трудных шагов. [1927] ЛЕНА Встаньте, товарищи, прошу подняться. От слез удержите глаза. Сегодня память о павших пятнадцать лет назад, Хуже каторжных, бесправней пленных, в морозе, зубастей волков и лютей, - жили у жил драгоценной Лены тысячи рабочих людей. Роя золото на пятерки и короны, рабочий тощал голодухой и дырами. А в Питере сидели бароны, паи запивая во славу фирмы. Годы на тухлой конине мысль сгустили простую: "Поголодали, а ныне больше нельзя - бастую". Чего хотела масса, копачей несчетное число? Капусты, получше мяса и работы 8 часов. Затягивая месяца на три, директор что было сил уговаривал, а губернатора слать войска просил. Скрипенье сапог... скрипенье льда... Это сквозь снежную тишь жандарма Трещенко и солдат шлет губернатор Бантыш. А дальше? Дальше рабочие шли просить о взятых в стачке. И ротмистр Трещенко визгнул "пли!" и ткнул в перчатке пальчик. За пальцем этим рванулась стрельба - второй после первого залпа. И снова в мишень рабочего лба жандармская метится лапа. За кофием утром рано пишет жандарм упитан: "250 ранено, убито". Молва о стрельбе опричины пошла шагать по фабричным. Делом растет молва. Становится завод сотый. Дрожит коронованный болван и пайщики из Лензоты. И горе ревя по заводам брело: - Бросьте покорности горы нести! - И день этот сломленный был перелом, к борьбе перелом от покорности. О Лене память ни дни, ни года в сердцах не сотрут никогда. Шаг вбивая победный твой в толщу уличных плит, помни, что флаг над головой и ленскою кровью облит. [1927] МОЩЬ БРИТАНИИ Британская мощь целиком на морях, - цари в многоводном лоне. Мечта их - одна: весь мир покоря, бросать с броненосцев своих якоря в моря кругосветных колоний. Они ведут за войной войну, не бросят за прибылью гнаться. Орут: - Вперед, матросы! А ну, за честь и свободу нации! - Вздымаются бури, моря беля, моряк постоянно на вахте. Буржуи горстями берут прибыля на всем - на грузах, на фрахте. Взрываются мины, смертями смердя, но жир у богатых отрос; страховку берут на матросских смертях, и думает мрачно матрос. Пока за моря перевозит груз, он думает, что на берегу все те, кто ведет матросский союз, копейку его берегут. А на берегу союзный глава, мистер Гевлок Вильсон, хозяевам продал дела и слова и с жиру толстеет, как слон. Хозяева рады - свой человек, следит за матросами круто. И ловит Вильсон солидный чек на сотню английских фунтов. Вильсон к хозяевам впущен в палаты и в спорах добрый и миленький. По ихней просьбе с матросской зарплаты спускает последние шиллинги. А если в его махинации глаз запустит рабочий прыткий, он жмет плечами: - Никак нельзя-с: промышленность терпит убытки. - С себя ж и рубля не желает соскресть, с тарифной иудиной сетки: вождю, мол, надо и пить, и есть, и, сами знаете, детки. Матрос, отправляясь в далекий рейс, к земле оборачивай уши, глаза нацеливай с мачт и рей на то, что творится на суше! Пардон, Чемберлен, что в ваши дела суемся поэмой этой! Но мой Пегас, порвав удила, матросам вашим советует: - В обратную сторону руль завертя, вернитесь к союзным сонмам и дальше плывите, послав к чертям продавшего вас Вильсона! - За борт союза в мгновение в одно! Исчезнет - и не был как будто: его моментально потянет на дно груз иудиных фунтов. [1927] ТОВАРИЩУ МАШИНИСТКЕ К пишущему массу исков предъявляет машинистка. - Ну, скажите, как не злиться?.. Мы, в ком кротость щенья, мы для юмора - козлицы отпущенья. Как о барышне, о дуре - пишут, нас карикатуря, Ни кухарка-де, ни прачка - ей ни мыть, ни лап не пачкать. Машинисткам-де лафа ведь - пианисткой да скрипачкой музицируй на алфавите. Жизнь - концерт. Изящно, тонно стукай в буквы "Ремингтона". А она, лахудрица, только знает - пудрится да сует завитый локон под начальственное око. "Ремингтон" и не машина, если меньше он аршина? Как тупит он, как он сушит - пишущих машинок зал! Как завод, грохочет в уши. Почерк ртутью ест глаза. Где тут взяться барышням! Барышня не пара ж нам. Нас взяла сатира в плети. Что - боитесь темы громше? Написали бы куплетик о какой-нибудь наркомше! - Да, товарищ, - я виновен. Описать вас надо внове. Крыльями копирок машет. Наклонилась низко-низко. Переписывает наши рукописи машинистка. Пишем мы, что день был золот, у ночей звезда во лбу. Им же кожу лишь мозолят тысячи красивых букв. За спиною часто-часто появляется начальство. "Мне писать, мол, страшно надо. Попрошу-с с машинкой на дом..." Знаем женщин. Трудно им вот. Быт рабынь или котят. Не накрасишься - не примут, а накрасься - сократят. Не разделишь с ним уютца - скажет после краха шашен: - Ишь, к трудящимся суются там... какие-то... пишмаши... - За трудом шестичасовым что им в радость, сонным совам? Аж город, в глаза в оба, сам опять работой буквится, - и цифры по автобусам торчат, как клавиш пуговицы. Даже если и комета пролетит над крышей тою - кажется комета эта только точкой с запятою. Жить на свете не века, и время, этот счетчик быстрый, к старости передвигает дней исписанных регистры. Без машин поэтам туго. Жизнь поэта однорука. Пишет перышком, не хитр. Машинистка, плюнь на ругань, - как работнице и другу на тебе мои стихи! [1927] ВЕСНА В газетах пишут какие-то дяди, что начал любовно постукивать дятел. Скоро вид Москвы скопируют с Ниццы, цветы создадут по весенним велениям. Пишут, что уже синицы оглядывают гнезда с любовным вожделением. Газеты пишут: дни горячей, налетели отряды передовых грачей. И замечает естествоиспытательское око, что в березах какая-то циркуляция соков. А по-моему - дело мрачное: начинается горячка дачная. Плюнь, если рассказывает какой-нибудь шут, как дачные вечера милы, тихи. Опишу хотя б, как на даче выделываю стихи. Не растрачивая энергию средь ерундовых трат, решаю твердо писать с утра. Но две девицы, и тощи и рябы, заставили идти искать грибы. Хожу в лесу-с, на каждой колючке распинаюсь, как Иисус. Устав до того, что не ступишь на ноги, принес сыроежку и две поганки. Принесши трофей, еле отделываюсь от упомянутых фей. С бумажкой лежу на траве я, и строфы спускаются, рифмами вея. Только над рифмами стал сопеть, и - меня переезжает кто-то на велосипеде. С балкона, куда уселся, мыча, сбежал во внутрь от футбольного мяча. Полторы строки намарал - и пошел ловить комара. Опрокинув чернильницу, задув свечу, подымаюсь, прыгаю, чуть не лечу. Поймал, и при свете мерцающих планет рассматриваю - хвост малярийный или нет? Уселся, но слово замерло в горле. На кухне крик: - Самовар сперли! - Адамом, во всей первородной красе, бегу за жуликами по василькам и росе, Отступаю от пары бродячих дворняжек, заинтересованных видом юных ляжек. Сел в меланхолии. В голову ни строчки не лезет более. Два. Ложусь в идиллии. К трем часам - уснул едва, а четверть четвертого уже разбудили. На луже, зажатой берегам в бока, орет целуемая лодочникова дочка... "Славное море - священный Байкал, Славный корабль - омулевая бочка". [1927] СЕРДИТЫЙ ДЯДЯ В газету заметка сдана рабкором под заглавием "Не в лошадь корм". Пишет: "Завхоз, сочтя за лучшее, пишущую машинку в учреждении пропил... Подобные случаи нетерпимы даже в буржуазной Европе". Прочли и дали место заметке. Мало ль бывает случаев этаких? А наутро уже опровержение листах на полуторах. "Как смеют разные враки описывать безответственные бумагомараки? Знают республика, и дети, и отцы, что наш завхоз честней, чем гиацинт. Так как завхоз наш служит в столице, клеветника рука в лице завхоза оскорбляет лица ВЦИКа, Це-Ка и Це-Ка-Ка. Уклоны кулацкие в стране растут. Даю вам коммунистическое слово, здесь травля кулаками стоящего на посту хозяйственного часового. Принимая во внимание, исходя и ввиду, что статья эта - в спину нож, требую немедля опровергнуть клевету. Цинизм, инсинуация, ложь! Итак, кооперации верный страж оболган невинно и без всякого повода. С приветом..." Подпись, печать и стаж с такого-то. День прошел, и уже назавтра запрос: "Сообщите фамилию автора"! Весь день телефон звонит, как бешеный. От страха поджилки дрожат курьершины. А редакция в ответ на телефонную колоратуру тихо пишет письмо в прокуратуру: "Просим авторитетной справки о завхозе, пасущемся на трестовской травке". Прокурор отвечает точно и живо: "Заметка рабкора наполовину лжива. Водой окатите опровергательский пыл. Завхоз такой-то, из такого-то города, не только один "Ундервуд" пропил, но еще вдобавок - и два форда". Побольше заметок любого вида, рабкоры, шлите из разных мест. Товарищи, вас газета не выдаст, и никакой опровергатель вас не съест. [1927] НЕГРИТОСКА ПЕТРОВА У Петровой у Надежды не имеется одежды. Чтоб купить (пришли деньки!), не имеется деньги. Ей в расцвете юных лет растекаться в слезной слизи ли? Не упадочница, нет! Ждет, чтоб цены снизили. Стонет улица от рева. В восхищеньи хижины. - Выходи скорей, Петрова, - в лавке цены снижены. Можешь в платьицах носиться хошь с цветком, хошь с мушкою. Снизили с аршина ситца ровно грош с осьмушкою. Радуйтесь! Не жизнь - малина. Можете блестеть, как лак. На коробке гуталина цены ниже на пятак. Наконец! Греми, рулада! На тоску, на горечь плюньте! - В лавке цены мармелада вдвое снижены на фунте. Словно ведьма в лампах сцены, веником укрывши тело, баба грустно смотрит в цены. Как ей быть? и что ей делать? И взяла, обдумав длинно, тряпку ситца (на образчик), две коробки гуталина, мармелада - ящик. Баба села. Масса дела. Баба мыслит, травки тише, как ей скрыть от срама тело... Наконец у бабы вышел из клочка с полсотней точек на одну ноздрю платочек. Работает, не ленится, сияет именинницей, - до самого коленца сидит и гуталинится. Гуталин не погиб. Ярким светом ожил. На ногах сапоги собственной кожи. Час за часом катится, баба красит платьице в розаны в разные, гуталином вмазанные. Ходит баба в дождь и в зной, искрясь горной голизной. Но зато у этой Нади нос и губы в мармеладе. Ходит гуталинный чад улицей и пахотцей. Все коровы мычат, и быки шарахаются. И орет детишек банда: - Негритянка из джаз-банда! - И даже ноту Чемберлен прислал колючую от терний: что мы-де негров взяли в плен и возбуждаем в Коминтерне. В стихах читатель ждет морали. Изволь: чтоб бабы не марались, таких купцов, как в строчке этой, из-за прилавка надо вымести, и снизить цены на предметы огромнейшей необходимости. [1927] ОСТОРОЖНЫЙ МАРШ Гляди, товарищ, в оба! Вовсю раскрой глаза! Британцы твердолобые республике грозят. Не будь, товарищ, слепым и глухим! Держи, товарищ, порох сухим! Стучат в бюро Аркосовы, со всех сторон насев: как ломом, лбом кокосовым ломают мирный сейф. С такими, товарищ, не сваришь ухи. Держи, товарищ, порох сухим! Знакомы эти хари нам, не нов для них подлог: подпишут под Бухарина любой бумажки клок. Не жаль им, товарищи, бумажной трухи. Держите, товарищи, порох сухим! За барыней, за Англией и шавок лай летит, - уже у новых Врангелей взыгрался аппетит. Следи, товарищ, за лаем лихим, Держи, товарищ, порох сухим! Мы строим, жнем и сеем. Наш лозунг: "Мир и гладь". Но мы себя сумеем винтовкой отстоять. Нас тянут, товарищ, к войне от сохи. Держи, товарищ, порох сухим! [1927] ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ И ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ Сегодня я, поэт, боец за будущее, оделся, как дурак. В одной руке - венок огромный из огромных незабудищей, в другой - из чайных - розовый букет. Иду сквозь моторно-бензинную мглу в Лувр. Складку на брюке выправил нервно; не помню, платил ли я за билет; и вот зала, и в ней Венерино дезабилье. Первое смущенье. Рассеялось когда, я говорю: - Мадам! По доброй воле, несмотря на блеск, сюда ни в жизнь не навострил бы лыж. Но я поэт СССР - ноблес оближ! У нас в республике не меркнет ваша слава. Эстеты мрут от мраморного лоска. Короче: я - от Вячеслава Полонского. Носастей грека он. Он в вас души не чает. Он поэлладистей Лициниев и Люциев, хоть редактирует и "Мир", и "Ниву", и "Печать и революцию". Он просит передать, что нет ему житья. Союз наш грубоват для тонкого мужчины. Он много терпит там "от мужичья, от лефов и мастеровщины. Он просит передать, что, "леф" и "праф" костя, в Элладу он плывет надклассовым сознаньем. Мечтает он об эллинских гостях, о тогах, о сандалиях в Рязани, чтобы гекзаметром сменилась лефовца строфа, чтобы Радимовы скакали по дорожке, и чтоб Радимов был не человек, а фавн, - чтобы свирель, набедренник и рожки. Конечно, следует иметь в виду, - у нас, мадам, не все такие там. Но эту я передаю белиберду. На ней почти официальный штамп. Велено у ваших ног положить букеты и венок. Венера, окажите честь и счастье, катите в сны его элладских дней ладью... Ну, будет! Кончено с официальной частью. Мадам, адью! - Ни улыбки, ни привета с уст ее. И пока толпу очередную загоняет Кук, расстаемся без рукопожатий по причине полного отсутствия рук. Иду - авто дудит в дуду. Танцую - не иду. Домой! Внимателен и нем стою в моем окне. Напротив окон гладкий дом горит стекольным льдом. Горит над домом букв жара - гараж. Не гараж - сам бог! "Миль вуатюр, дё сан бокс". В переводе на простой: "Тысяча вагонов, двести стойл". Товарищи! Вы видали Ройльса? Ройльса, который с ветром сросся? А когда стоит - кит. И вот этого автомобильного кита ж подымают на шестой этаж! Ставши уменьшеннее мышей, тысяча машинных малышей спит в объятиях гаража-колосса. Ждут рули - дорваться до руки. И сияют алюминием колеса, круглые, как дураки. И когда опять вдыхают на заре воздух миллионом радиаторных ноздрей, кто заставит и какую дуру нос вертеть на Лувры и скульптуру?! Автомобиль и Венера - старо-с? Пускай! Поновее и АХРРов и роз. Мещанская жизнь не стала иной. Тряхнем и мы футурстариной. Товарищ Полонский! Мы не позволим любителям старых дворянских манер в лицо строителям тыкать мозоли, веками натертые у Венер. [1927] ГЛУПАЯ ИСТОРИЯ В любом учрежденье, куда ни препожалуйте, слышен ладоней скрип: это при помощи рукопожатий люди разносят грипп. Но бацилла ни одна не имеет права лезть на тебя без визы Наркомздрава. И над канцелярией в простеночной темь висит объявление следующей сути: "Ввиду эпидемии руку друг другу зря не суйте". А под плакатом - помглавбуха, робкий, как рябчик, и вежливей пуха. Прочел чиновник слова плакатца, решил - не жать: на плакат полагаться. Не умирать же! И, как мышонок, заерзал, шурша в этажах бумажонок. И вдруг начканц учреждения оного пришел какой-то бумаги касательно. Сует, сообразно чинам подчиненного, кому безымянный, кому указательный. Ушла в исходящий душа помбуха. И вдруг над помбухом в самое ухо: - Товарищ... как вас? Неважно! Здрасьте - И ручка - властней, чем любимая в страсти. "Рассказывайте вашей тете, что вы и тут руки не пожмете. Какой там принцип! Мы служащие... мы не принцы". И палец затем - в ладони в обе, забыв обо всем и о микробе. Знаком ли товарищеский этот жест вам? Блаженство! Назавтра помылся, но было поздно. Помглавбуха - уже гриппозный. Сует термометр во все подмышки. Тридцать восемь, и даже лишки. Бедняге и врач не помог ничем, бедняга в кроватку лег. Бедняга сгорел, как горит на свече порхающий мотылек. Я в жизни суровую школу прошел. Я - разным условностям враг. И жил он, по-моему, нехорошо, и умер - как дурак. [1927] ГОСПОДИН "НАРОДНЫЙ АРТИСТ" Парижские "Последние новости" пишут: "Шаляпин пожертвовал священнику Георгию Спасскому на русских безработных в Париже 5000 франков. отдана бывшему морскому агенту, капитану 1-го ранга Дмитриеву, роздана Спасским лицам, ему знакомым, по его усмотрению, и 3000 - владыке митрополиту Евлогию". Вынув бумажник из-под хвостика фрака, добрейший Федор Иваныч Шаляпин на русских безработных пять тысяч франков бросил на дно поповской шляпы. Ишь сердобольный, как заботится! Конешно, плохо, если жмет безработица. Но... удивляют получающие пропитанье. Почему у безработных званье капитанье? Ведь не станет лезть морское капитанство на завод труда и в шахты пота. Так чего же ждет Евлогиева паства, и какая ей нужна работа? Вот если за нынешней грозою нотною пойдет война в орудийном аду - шаляпинские безработные живо себе работу найдут. Впервые тогда комсомольская масса, раскрыв пробитые пулями уши, сведет знакомство с шаляпинским басом через бас белогвардейских пушек. Когда ж полями, кровью политыми, рабочие бросят руки и ноги, - вспомним тогда безработных митрополита Евлогия. Говорят, артист - большой ребенок. Не знаю, есть ли у Шаляпина бонна. Но если бонны нету с ним, мы вместо бонны ему объясним. Есть класс пролетариев миллионногорбый и те, кто покорен фаустовскому тельцу. На бой последний класса оба сегодня сошлись лицом к лицу. И песня, и стих - это бомба и знамя, и голос певца подымает класс, и тот, кто сегодня поет не с нами, тот - против нас. А тех, кто под ноги атакующим бросится, с дороги уберет рабочий пинок. С барина с белого сорвите, наркомпросцы, народного артиста красный венок! [1927] ДЕЛА ВУЗНЫЕ, ХОРОШИЕ И КОНФУЗНЫЕ 1. ЖИВОТ НА АЛТАРЕ ОТЕЧЕСТВА Вопит за границей газетный рой, что летчик Линдберг - герой! Бездельник! Из Нью-Йорка в Париж перелетел на пари. Кто поверит? Какие дети? Где у него свидетель? Я лично, не будучи вовсе дитем, не верю этой мороке. Должно быть, летел коротким путем да и отдыхал по дороге. И вот за какой-то там перелет венками голову кроют. Горячие люди! А русские - лед, нельзя развернуться герою. А в нашем Союзе, если поскресть, почище герои есть. Возьмем Иванова. Герой Вхутемаса. Я этим пари покорен: он съел в течение получаса пять фунтов макарон! Пари без мошенства: сиди и жри! А сверху стоит жюри. Когда он устал от работы упорной и ропот в кишке начался, жюри стояло... у дверей уборной добрых полчаса. Уже Иванов в сомненье скорбит: победа и честь - или крах? Вылазят глаза у него из орбит, и страшен во рожи распухший вид - горит, как солнце в горах. Минута... Скорей! Замирает зал... Герой губою одной последние две макароны всосал и хлопнул ложкой о дно. "Ура!" - орут и север и юг. Пришли представители прессы. Снимают, рисуют, берут интервью, на пузо ставят компрессы. "Ура!" Победил российский спорт, на вуз не навел конфуза... И каплет на пол кровавый пот с его трудового пуза. Но я хладнокровен к радости их. Не разделяю пыл. Что может вырасти из вот таких? Пьянчуги, обжоры, попы? А если в тебе азартная страсть, ее не к жратве вороти - возьми на пари и перекрась пяток рабочих квартир, Не лопнешь ты и не треснешь. Полезнее и интересней ж! А то и вуз разложится весь, с героем обжорки цацкаясь. Пора из наших вузов известь такие нравы бурсацкие. 2. ОГРОМНЫЕ МЕЛОЧИ Не думай, что всё, чем живет Вхутемас, проходит, бездарностью тмясь. Бывало, сюда в общежитие ткнись - ноги окурки месят, висит паутина и вверх и вниз... Приди, посмотри и повесься! А тут еще плохие корма - есенинский стих и водка и неудавшийся роман с первой вертлявой молодкой. И вот ячейка ЛКСМ, пройдя по этому омуту, объявляет по вузу всем - конкурс на лучшую комнату. Помыли полы, и скатерть на стол и дом постепенно ожил, и стало "самоубийства гнездо" радостью молодежи. Боритесь за чистый стол и стул! Товарищи, больше попыток ввести электричество и чистоту в безрадостность нашего быта! [1927] СЛАВЯНСКИЙ ВОПРОС-ТО РЕШАЕТСЯ ПРОСТО Крамарж, вождь чехословацкой Народной партии (фашистов) - главный враг признания СССР. Я до путешествий очень лаком. Езжу Польшею, по чехам, по словакам. Не вылажу здесь из разговора вязкого об исконном братстве племени славянского. Целый день, аж ухо вянет, слышится: "словянами"... "словян"... "словяне"... Нежен чех. Нежней чем овечка. Нет меж славян нежней человечка: дует пивечко из добрых кружечек, и все в уменьшительном: "пивечко"... "млечко"... Будьте ласков, пан Прохаско... пан Ваничек... пан Ружичек... Отчего же господин Крамарж от славян Москвы впадает в раж? Дело деликатнейшее, понимаете ли вы, как же на славян не злобиться ему? У него славяне из Москвы дачу пооттяпали в Крыму. Пан Крамарж, на вашей даче, в санатории, лечатся теперь и Ванечки и Вани, которые пролетарии, конечно... разные, и в том числе славяне. [1927] ДА ИЛИ НЕТ? Сегодня пулей наемной руки застрелен товарищ Войков. Зажмите горе в зубах тугих, волненье скрутите стойко. Мы требуем точный и ясный ответ, без дипломатии, голо: - Паны за убийцу? Да или нет? - И, если надо, нужный ответ мы выжмем, взяв за горло. Сегодня взгляд наш угрюм и кос, и гневен массовый оклик: - Мы терпим Шанхай... Стерпим Аркос... И это стерпим? Не много ли? - Нам трудно и тяжко, не надо прикрас, но им не сломить стальных. Мы ждем на наших постах приказ рабоче-крестьянской страны. Когда взовьется восстания стяг и дым борьбы заклубится, рабочие мира, не дрогните, мстя и нанявшим и убийцам! [1927] СЛУШАЙ, НАВОДЧИК! Читаю... Но буквы казались мрачнее, чем худший бред: "Вчера на варшавском вокзале убит советский полпред". Паны воркуют. Чистей голубицы! - Не наша вина, мол... - Подвиньтесь, паны, мы ищем тех, кто револьвер убийцы наводит на нас из-за вашей спины. Не скроете наводчиков! За шиворот молодчиков! И видим: на плитах, что кровью намокли, стоит за спиной Чемберлен в монокле. И мы тебе, именитому лорду, тебе орем в холеную морду: - Смотри, гроза подымается слева, тебя не спасет бронированный щит. Подняв площадями кипение гнева, народ стомильонный от боли рычит. Наш крик о мире - не просьба слабых, мы строить хотим с усердьем двойным! Но если протянутся ваши лапы и нам навяжут ужас войны - мы Войкова красное имя и тыщи других над собой как знамя наше подымем и выйдем в решительный бой. [1927] НУ, ЧТО Ж! Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц... И потянуло порохом от всех границ. Не вновь, которым за двадцать, в грозе расти. Нам не с чего радоваться, но нечего грустить. Бурна вода истории. Угрозы и войну мы взрежем на просторе, как режет киль волну. [1927] ПРИЗЫВ Теперь к террору от словесного сора - перешло правительство британских тупиц: на территорию нашу спущена свора шпионов, поджигателей, бандитов, убийц. В ответ на разгул белогвардейской злобы тверже стой на посту, нога! Смотри напряженно! Смотри в оба! Глаз на врага! Рука на наган! Наши и склады, и мосты, и дороги. Собственным, кровным, своим дорожа, встаньте в караул, бессонный и строгий, сами своей республики сторожа! Таких на охрану республике выставь, чтоб отдали последнее биение и дых. Ответь на выстрел молодчика-монархиста сплоченностью рабочих и крестьян молодых! Думай о комсомоле дни и недели! Ряды свои оглядывай зорче. Все ли комсомольцы на самом деле? Или только комсомольца корчат? Товарищи, опасность вздымается справа. Не доглядишь - себя вини! Спайкой, стройкой, выдержкой и расправой спущенной своре шею сверни! [1927] ПРО ГОСТОРГ И КОШКУ, ПРО ВСЕХ ПОНЕМНОЖКУ {*} {* Одна из многих рисуночных подписей. (Прим. автора.)} ПОХОРОНЫ БЕЗВРЕМЕННО ПОГИБШИХ КОШЕК Динь, динь, дон, динь, динь, дон, день кошачьих похорон. Что за кошки - восторг! Заказал их Госторг. Кошки мороженые, в ящики положенные. Госторг вез, вез, прошел мороз, привезли к лету - кошек и нету. Рубликов на тыщу привезли вонищу. Зовут Курбатова, от трудов горбатого. - На тебе на горб дохлятины короб! Нет такой дуры, чтоб купила шкуры. Подгнили они. Иди, схорони! - Динь, динь, дон, динь, динь, дон, все в грустях от похорон. От утра до темноты плачут кошки и коты. У червонцев тоже слеза на роже. И один только рад господин бюрократ. Динь, динь, дон, динь, динь, дон, кто виновник похорон? [1927] ГОЛОС КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ В радио белой Европы лезьте, топот и ропот: это грозит Москва мстить за товарища вам. Слушайте голос Рыкова - народ его голос выковал - стомиллионный народ вам "Берегись!" орет. В уши наймита и барина лезьте слова Бухарина. Это мильон партийцев слился, чтоб вам противиться. Крой, чтоб корона гудела, рабоче-крестьянская двойка. Закончим, доделаем дело, за которое - пал Войков. [1927] ОБЩЕЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ ПОДХАЛИМ В любом учреждении есть подхалим. Живут подхалимы, и неплохо им. Подчас молодежи, на них глядя, хочется устроиться - как устроился дядя, Но как в доверие к начальству влезть? Ответственного не возьмешь на низкую лесть. Например, распахивать перед начальством двери - не к чему. Начальство тебе не поверит, не оценит энергии излишнюю трату - подумает, что это ты - по штату. Или вот еще способ очень грубый: трубить начальству в пионерские трубы. Еще рассердится: - Чего, мол, ради ежесекундные праздники у нас в отряде? - Надо льстить умело и тонко. Но откуда тонкость у подростка и ребенка?! И мы, желанием помочь палимы, выпускаем "Руководство для молодого подхалимы". Например, начальство делает доклад - выкладывает канцелярской премудрости клад. Стакан ко рту поднесет рукой и опять докладывает час-другой. И вдруг вопль посредине доклада: - Время докладчику ограничить надо! - Тогда ты, сотрясая здание, требуй: - Слово к порядку заседания! Доклад - звезда средь мрака и темени. Требую продолжать без ограничения времени! - И будь уверен - за слова за эти начальство запомнит тебя и заметит. Узнав, что у начальства сочинения есть, спеши печатный отчетишко прочесть. При встрече с начальством, закатывая глазки, скажи ему голосом, полным ласки: - Прочел отчет. Не отчет, а роман! У вас стихи бы вышли задарма! Скажите, не вы ли автор "Антидюринга"? Тоже написан очень недурненько. - Уверен будь - за оценки за эти и начальство оценит тебя и заметит. Увидишь: начальство едет пьяненький в казенной машине и в дамской компанийке. Пиши в стенгазету, возмущенный насквозь: "Экономия экономии рознь. Такую экономию - высмейте смешком! На что это похоже?! Еле-еле со службы и на службу, таскаясь пешком, начканц волочит свои портфели". И ты преуспеешь на жизненной сцене - начальство заметит тебя и оценит. А если не хотите быть подхалимой, сами себе не зажимайте рот: увидев безобразие, не проходите мимо и поступайте не по стиху, а наоборот. [1927] КРЫМ Хожу, гляжу в окно ли я - цветы да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния. На молоко сменил чай в сияньи лунных чар. И днем и ночью на Чаир вода бежит, рыча. Под страшной стражей волн-борцов глубины вод гноят повыброшенных из дворцов тритонов и наяд. А во дворцах другая жизнь: насытясь водной блажью, иди, рабочий, и ложись в кровать великокняжью. Пылают горы-горны, и море синеблузится. Людей ремонт ускоренный в огромной крымской кузнице. [1927] ТОВАРИЩ ИВАНОВ Товарищ Иванов - мужчина крепкий, в штаты врос покрепше репки. Сидит бессменно у стула в оправе, придерживаясь на службе следующих правил. Подходит к телефону - достоинство складкой. - Кто спрашивает? - Товарищ тот! И сразу рот в улыбке сладкой - как будто у него не рот, а торт. Когда начальство рассказывает анекдот, такой, от которого покраснел бы и дуб, - Иванов смеется, смеется, как никто, хотя от флюса ноет зуб. Спросишь мнение - придет в смятеньице, деликатно отложит до дня до следующего, а к следующему узнаете мненьице - уважаемого товарища заведующего. Начальство одно смахнут, как пыльцу... Какое ему, Иванову, дело? Он служит так же другому лицу, его печёнке, улыбке, телу. Напялит на себя начальственную маску, начальственные привычки, начальственный вид. Начальство ласковое - и он ласков. Начальство грубое - и он грубит. Увидя безобразие, не протестует впустую. Протест замирает в зубах тугих. - Пускай, мол, первыми другие протестуют. Что я, в самом деле, лучше других? - Тот - уволен. Этот - сокращен. Бессменно одно Ивановье рыльце. Везде и всюду пролезет он, подмыленный скользким подхалимским мыльцем. Впрочем, написанное ни для кого не ново - разве нет у вас такого Иванова? Кричу благим (а не просто) матом, глядя на подобные истории: - Где я? В лонах красных наркоматов или в дооктябрьской консистории?! [1927] ОТВЕТ НА "МЕЧТУ" 1. Мечта Мороз повел суровым глазом, с таким морозом быть греху, - мое пальто подбито газом, мое пальто не на меху. Пускай, как тряпки, полы реют и ноги пляшут тра-та-ты... Одни мечты мне сердце греют - такие знойные мечты! Мороз. Врачом я скоро буду, уж чую в воздухе банкет. Я скоро-скоро позабуду пору стипендий и анкет. Нужды не будет и помину, тогда пойдет совсем не то. Уж скоро-скоро я покину тебя, дырявое пальто! Одену шубу подороже, одену шляпу набекрень, и в первый раз без всякой дрожи я выйду в первый зимний день. Затем - семейная картина. Вернусь я вечером домой, и будем греться у камина вдвоем с молоденькой женой. Я буду пользовать бесплатно иль за гроши крестьянский люд. Обедать буду аккуратно - обед из трех приличных блюд. А там... пойдут, как надо, детки. Глядишь - я главврачом зовусь. Окончат детки семилетку, потом поступят детки в вуз. Вузовец 2. Ответ Что ж! Напишу и я про то же. Я все мечтательное чту. Мне хочется слегка продолжить поэта-вузовца "мечту". Вузовец вырос. Уже главврачом, Живет, как в раю, не тужа ни о чем. Супружницы ласки роскошны и пылки. Бифштексы к обеду - каждому фунт. На каждого - пива по две бутылки. У каждого - пышная шуба в шкафу. И дети, придя из различнейших школ, играют, к папаше воссев на брюшко... Рабочий не сыт. Крестьянин мрачен. Полураздетая мерзнет страна. Но светятся счастьем глазки главврачьи: - Я сыт, и дело мое - сторона. - И вдруг начинают приказы взывать: "Ничем от войны не могли схорониться. Спешите себя мобилизовать, враги обступают Советов границы". Главврач прочитал и солидную ногу направил обратно домой, в берлогу. - Авось они без меня отобьются. Я - обыватель и жажду уютца. - А белые прут. Чего им лениться?! И взяли за ворот поэта больницы. Товарищ главврач, на мечтательность плюньте! Пух из перин выпускают ножницы. Жену твою усастый унтер за косы к себе волочит в наложницы. Лежит плашмя на пороге дочка. Платок - и кровь краснее платочка. А где сынишка? Высшую меру суд полевой присудил пионеру. Пошел главврач в лоскутном наряде с папертей с ихних просить христа-ради. Такой уют поджидает тех, кто, бросив бороться за общее лучше, себе самому для своих утех мечтает создать канарейный уютчик. Вопрос о личном счастье не прост. Когда на республику лезут громилы, личное счастье - это рост республики нашей богатства и силы. Сегодня мир живет на вулкане, На что ж мечты об уюте дались?! Устроимся все, если в прошлое канет проклятое слово "капитализм". [1927] ПОЛЬША Хотя по Варшаве ходят резво, ни шум не услышишь, ни спор, одно звенит: офицерский звон сабель, крестов и шпор. Блестят позументы и галуны... (как будто не жизнь, а балет!), и сабля ясней молодой луны, и золото эполет. Перо у одних, у других тюльпан, чтоб красило низкий лоб. "Я, дескать, вельможный, я, дескать, пан, я, дескать, не смерд, не холоп!" Везде, исследуйте улиц тыщи, малюсеньких и здоровенных, - идет гражданин, а сзади - сыщик, а сзади - пара военных. Придешь поесть, закажешь пустяк, а сбоку этакий пялится. И ежишься ты, глаза опустя, и вилку стиснули пальцы. Других прейскурантов мерещится текст и поле над скатертью стираной. Эх, ткнуть бы другую вилку в бифштекс - вот в этот бифштекс размундиренный! Во мне никакой кровожадности нет, и я до расправ не лаком, но пользы нет от их эполет ни миру, ни нам, ни полякам! Смотрю: на границе, на всякий случай, пока от безделья томясь, проволока лежит колючая для наших штанов и мяс. А мы, товарищ? Какого рожна глазеем с прохладцей с этакой? До самых зубов вооружена у нас под боком соседка. [1927] ЧУГУННЫЕ ШТАНЫ Саксонская площадь; с площади плоской, парадами пропылённой, встает металлический пан Понятовский - маршал Наполеона. Штанов нет. Жупан с плеч. Конь с медным хвостом. В правой руке у пана меч, направленный на восток. Восток - это мы. Восток - Украина, деревни и хаты наши. И вот обратить Украину в руины грозятся меч и маршал. Нам драться с вами - нету причин, мы - братья польскому брату. А будете лезть, обломаем мечи почище, чем Бонапарту. Не надо нам вашего ни волокна. Пусть шлет вас народ, а не клика, - и, сделайте милость, пожалуйте к нам, как член Всесоюзного ЦИКа. А если вы спец по военной беде, под боком - врагов орава, ваш меч оберните на Бельведер, градусов на девяносто вправо. Там маршал и лошадь с трубою хвоста любого поляка на русского за то, что русский первым восстал, оттуда будут науськивать. Но в Польше маршалов мало теперь. Трудящихся - много больше, и если ты за Польшу, тебе придется с нами стоять теперь вдвоем против панской Польши. А памятники есть и у нас. Это - дело везения. И брюки дадим из чугуна-с; заслужишь и стой... До видзения! [1927] СПЛОШНАЯ НЕДЕЛЯ Бубнит вселенная в ухо нам, тревогой напоена: идет война, будет война, война, война, война! На минское поле, как мухи на блюдце, поляки, летчики, присели уже! Говорят: "заблудились!" - небось не заблудятся, не сядут в Париже на аэродром Бурже. Едут англичане к финнам в гости, пристань провожает, кишит твердолобыми. Едут не в поезде с цилиндром да с тростью - на броненосцах, с минами, с бомбами. Румыния тоже не плохо бронирована. Министрик три миллиарда ровно спер себе и жене на наряды. Если три миллиарда уворовано, то сколько ж тратилось у них на снаряды? Еще готовятся, пока - не лезут, пока дипломатии улыбка тонка. Но будет - двинут гром и железо, танками на хаты и по станкам... Круг сжимается уже и уже. Ближе, ближе в шпорах нога. Товарищ, готовься во всеоружии встретить лезущего врага: в противогаз - проворный и быстрый, саблю выостри и почисть наган. Уже эполеты и шпоры надели генералы да бароны. Жизнь, от сегодня будь "неделя" - сплошная "Неделя обороны". [1927] ПОСМОТРИМ САМИ, ПОКАЖЕМ ИМ Рабочий Москвы, ты видишь везде: в котлах - асфальтное варево, стропилы, стук и дым весь день, и цены сползают товаровы. Союз расцветет у полей в оправе, с годами разделаем в рай его. Мы землю завоевали и правим, чистя ее и отстраивая. Буржуи тоже, в кулак не свистя, чихают на наши дымы. Знают, что несколько лет спустя - мы - будем непобедимы. Открыта шпане буржуев казна, хотят, чтоб заводчик пас нас. Со всех сторон, гулка и грозна, идет на Советы опасность. Сегодня советской силы показ: в ответ на гнев чемберленский в секунду наденем противогаз, штыки рассияем в блеске. Не думай, чтоб займами нас одарили. Храни республику на свои гроши. В ответ Чемберленам взлетай, эскадрилья, винтами вражье небо кроши! Страна у нас мягка и добра, но землю Советов - не трогайте: тому, кто свободу придет отобрать, сумеем остричь когти. [1927] ИВАН ИВАНОВИЧ ГОНОРАРЧИКОВ (Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей.) Писатель Иван Иваныч Гонорарчиков правительство советское обвиняет в том, что живет-де писатель запечатанным ларчиком и владеет замок обцензуренным ртом. Еле преодолевая пивную одурь, напевает, склонясь головой соловой: - О дайте, дайте мне свободу слова. - Я тоже сделан из писательского теста. Действительно, чего этой цензуре надо? Присоединяю голос к писательскому протесту: ознакомимся с писательским ларчиком-кладом! Подойдем к такому демократично и ласково. С чего начать? Отодвинем товарища Лебедева-Полянского и сорвем с писательского рта печать. Руки вымоем и вынем содержимое. В начале ротика - пара советских анекдотиков. Здесь же сразу, от слюней мокра, гордая фраза: - Я - демократ! - За ней - другая, длинней, чем глиста: - Подайте тридцать червонцев с листа! - Что зуб - то светоч. Зубовная гниль, светит, как светят гнилушки-огни. А когда язык приподняли робкий, сидевший в глотке наподобие пробки, вырвался визг осатанелый: - Ура Милюкову, даешь Дарданеллы! - И сразу все заорали: - Закройте-ка недра благоухающего ротика! - Мы цензурой белые враки обводим, чтоб никто не мешал словам о свободе. Чем точить демократические лясы, обливаясь чаями до четвертого поту, поможем и словом свободному классу, силой оберегающему и строящему свободу. И вдруг мелькает мысль-заря: а может быть, я и рифмую зря? Не эмигрант ли грязный из бороденки вшивой вычесал и этот протестик фальшивый?! [1927] МУСКУЛ СВОЙ, ДЫХАНИЕ И ТЕЛО ТРЕНИРУЙ С ПОЛЬЗОЙ ДЛЯ ВОЕННОГО ДЕЛА Никто не спорит: летом каждому нужен спорт. Но какой? Зря помахивать гирей и рукой? Нет! Не это! С пользой проведи сегодняшнее лето. Рубаху в четыре пота промочив, гол загоняй и ногой и лбом, чтоб в будущем бросать разрывные мячи в ответ на град белогвардейских бомб. Нечего мускулы зря нагонять, не нам растить "мужчин в соку". Учись вскочить на лету на коня, с плеча учись рубить на скаку. Дача. Комсомолки. Сорок по Цельсию. Стреляют глазками усастых проныр. Комсомолка, лучше из нагана целься. И думай: перед тобой лорды и паны. Жир нарастает тяжел и широк на пышном лоне канцелярского брюшка. Служащий, довольно. Временный жирок скидывай в стрелковых кружках. Знай и французский и английский бокс, но не для того, чтоб скулу сворачивать вбок, а для того, чтоб, не боясь ни штыков, ни пуль, одному обезоружить целый патруль. Если любишь велосипед - тоже нечего зря сопеть. Помни, на колесах лучше, чем пеший, доставишь в штаб боевые депеши. Развивай дыханье, мускулы, тело не для того, чтоб зря наращивать бицепс, а чтоб крепить оборону и военное дело, чтоб лучше с белым биться. [1927] НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ Вена. Дрожит от рева медного. Пулями лепит пулеметный рокот... Товарищи, не забудем этого предметного урока. Просты основания этой были. Все ясно. Все чисто. Фашисты, конечно, рабочих убили, - рабочие бросились на фашистов. Кровью черных земля мокра, на победу растим надежду! Но за социал-демократом социал-демократ с речами встали между. - Так, мол, и так, рабочие, братцы... - стелятся мягкими ковёрчиками. - Бросьте забастовку, бросьте драться, уладим все разговорчиками. - Пока уговаривали, в окраинные улицы вступали фашистские войска, - и вновь револьверное дульце нависло у рабочего виска. 57 гробов, а в гробах - убитые пулями черных рубах. Каждый театр набит и открыт по приказу бургомистра, эсдека Зейца, Дескать, под этот рабочий рыд лучше еще оперетты глазеются. Партер сияет, весел и чист, и ты, галерочник, смотри и учись. Когда перед тобою встают фашисты, обезоруженным не окажись ты. Нечего слушать рулады пенья эсдечьего. Во всех уголках земного шара рабочий лозунг будь таков; разговаривай с фашистами языком пожаров, словами пуль, остротами штыков. [1927] "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" Комсомольцев - два миллиона. А тираж? На сотне тысяч замерз и не множится. Где же организация и размах наш? Это ж получаются ножницы. Что же остальные миллион девятьсот? Читают, воздерживаясь от выписки? Считают, упершись в небесный свод, звезды? Или читают вывески? Газета - это не чтенье от скуки; газетой с республики грязь скребете; газета - наши глаза и руки, помощь ежедневная в ежедневной работе. Война глядит из пушечных жерл, буржуи раскидывают хитрые сети. Комсомольцы, будьте настороже, следите за миром по нашей газете. Мало в газете читать статьи, - подходи с боков иных. Помогай листам к молодежи дойти, агитируй, объясняй, перепечатывай в стенных. Вопросы и трудные, и веселые, и скользкие, и в дни труда и в дни парадов - ставила, вела и разрешала "Комсомольская правда". Товарищи Вани, товарищи Маши, газета - ближайшая ваша родня. Делайте дело собственное ваше, лишний номер распространя. Все - от городов краснотрубых до самой деревушки глухой и дальней, все ячейки и все клубы, комкомитеты, избы-читальни, вербуйте новых подписчиков тыщи-ка, тиражу, как собственному росту, рады, каждый комсомолец, стань подписчиком "Комсомольской правды"! [1927] ПИВО И СОЦИАЛИЗМ Блюет напившийся. Склонился ивой. Вулканятся кружки, пену пепля. Над кружками надпись: "Раки и пиво завода имени Бебеля". Хорошая шутка! Недурно сострена! Одно обидно до боли в печени, что Бебеля нет, - не видит старина, какой он у нас знаменитый и увековеченный. В предвкушении грядущих пьяных аварий вас показывали б детям, чтоб каждый вник: - Вот король некоронованный жидких баварий, знаменитый марксист-пивник. - Годок еще будет временем слизан - рассеются о Бебеле биографические враки. Для вас, мол, Бебель - "Женщина и социализм", а для нас - пиво и раки. Жены работающих на ближнем заводе уже о мужьях твердят стоусто: - Ироды! с Бебелем дружбу водят. Чтоб этому Бебелю было пусто! - В грязь, как в лучшую из кроватных мебелей, человек улегся под домовьи леса, - и уже не говорят про него - "на-зю-зю-кался", а говорят - "на-бе-бе-лился". Еще б водчонку имени Энгельса, под имени Лассаля блины, - и Маркс не придумал бы лучшей доли! Что вы, товарищи, бе-белены объелись, что ли? Товарищ, в мозгах просьбишку вычекань, да так, чтоб не стерлась, и век прождя: брось привычку (глупая привычка!) - приплетать ко всему фамилию вождя. Думаю, что надпись надолго сохраните: на таких мозгах она - как на граните. [1927] ГЕВЛОК ВИЛЬСОН Товарищ, вдаль за моря запусти свое пролетарское око! Тебе Вильсона покажет стих, по имени - Гевлока. Вильсон представляет союз моряков. Смотрите, владыка моря каков. Прежде чем водным лидером сделаться, он дрался с бандами судовладельцев. Дрался, правда, не очень шибко, чтоб в будущем драку признать ошибкой. Прошла постепенно молодость лет. Прежнего пыла нет как нет! И Вильсон в новом сиянии рабочим явился. На пост председательский Вильсон воссел. Покоятся в креслах ляжки. И стал он союз продавать во все тяжкие. Английских матросов он шлет воевать: - Вперед, за купцову прибыль! - Он слал матросов на минах взрывать, - и шли корабли под кипящую водь, и жрали матросов рыбы. Текут миллиарды в карманы купцовы. Купцовы морды от счастья пунцовы. Когда же матрос, обляпан в заплаты, пришел за парой грошей - ему урезали хвост от зарплаты и выставили взашей. Матрос изумился: - Ловко! Пойду на них забастовкой. - К Вильсону - о стачке рядиться. А тот - говорит о традициях! - Мы мирное счастье выкуем, а стачка - дело дикое. - Когда же все, что стояло в споре, и мелкие стычки, и драчки, разлились в одно огромное море всеобщей великой стачки - Гевлок забастовку оную решил объявить незаконною. Не сдерживая лакейский зуд, чтоб стачка жиреть не мешала бы, на собственных рабочих в суд Вильсон обратился с жалобой! Не сыщешь аж до Тимбукту такого второго фрукта! Не вечно вождям союзных растяп держать в хозяйских хлевах. Мы знаем, что ежедневно растет крыло матросов левых. Мы верим - скоро английский моряк подымется, даже на водах горя, чтоб с шеи союза смылся мистер Гевлок Вильсон. [1927] ЧУДЕСА! Как днище бочки, правильным диском стояла луна над дворцом Ливадийским. Взошла над землей и пошла заливать ее, и льется на море, на мир, на Ливадию. В царевых дворцах - мужики-санаторники. Луна, как дура, почти в исступлении, глядят глаза блинорожия плоского в афишу на стенах дворца: "Во вторник выступление товарища Маяковского". Сам самодержец, здесь же, рядом, гонял по залам и по биллиардам. И вот, где Романов дулся с маркёрами, шары ложа под свитское ржание, читаю я крестьянам о форме стихов - и о содержании. Звонок. Луна отодвинулась тусклая, и я, в электричестве, стою на эстраде. Сидят предо мною рязанские, тульские, почесывают бороды русские, ерошат пальцами русые пряди. Их лица ясны, яснее, чем блюдце, где надо - хмуреют, где надо - смеются. Пусть тот, кто Советам не знает цену, со мною станет от радости пьяным: где можно еще читать во дворце - что? Стихи! Кому? Крестьянам! Такую страну и сравнивать не с чем, - где еще мыслимы подобные вещи?! И думаю я обо всем, как о чуде. Такое настало, а что еще будет! Вижу: выходят после лекции два мужика слоновьей комплекции. Уселись вдвоем под стеклянный шар, и первый второму заметил: - Мишка, оченно хороша - эта последняя была рифмишка. - И долго еще гудят ливадийцы на желтых дорожках, у синей водицы. [1927] МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцепт, должны называть его "Боб"... "Комс. правда" В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня... "Комс. правда" Из тучки месяц вылез, молоденький такой... Маруська отравилась, везут в прием-покой. Понравился Маруське один с недавних пор: нафабренные усики, расчесанный пробор, Он был монтером Ваней, но... в духе парижан, себе присвоил званье: "электротехник Жан". Он говорил ей часто одну и ту же речь: - Ужасное мещанство - невинность зря беречь. - Сошлись и погуляли, и хмурит Жан лицо, - нашел он, что у Ляли красивше бельецо. Марусе разнесчастной сказал, как джентльмен: - Ужасное мещанство - семейный этот плен. - Он с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней. На туфли денег надо, а денег нет и так... Себе Маруся яду купила на пятак. Короткой жизни точка. - Смер-тель-ный я-яд испит... В малиновом платочке в гробу Маруся спит. Развылся ветер гадкий. На вечер, ветру в лад, в ячейке об упадке поставили доклад. ПОЧЕМУ? В сердце без лесенки лезут эти песенки. Где родина этих бездарных романсов? Там, где белые лаются моською? Нет! Эту песню родила масса - наша комсомольская. Легко врага продырявить наганом. Или - голову с плеч, и саблю вытри. А как сейчас нащупать врага нам? Таится. Хитрый! Во что б ни обулись, что б ни надели - обноски буржуев у нас на теле. И нет тебе пути-прямика. Нашей культуришке без году неделя, а ихней - века! И растут черные Дурни и дуры, ничем не защищенные от барахла культуры. На улицу вышел - глаза разопри! В каждой витрине буржуевы обноски: какая-нибудь шляпа с пером "распри", и туфли показывают лакированные носики. Простенькую блузу нам и надеть конфузно. На улицах, под руководством Гарри Пилей, расставило сети Совкино, - от нашей сегодняшней трудной были уносит к жизни к иной. Там ни единого ни Ваньки, ни Пети, одни Жанны, одни Кэти. Толча комплименты, как воду в ступке, люди совершают благородные поступки. Всё бароны, графы - всё, живут по разным роскошным городам, ограбят и скажут: - Мерси, мусье, - изнасилуют и скажут: - Пардон, мадам - На ленте каждая - графиня минимум. Перо в шляпу да серьги в уши. Куда же сравниться с такими графинями заводской Феклуше да Марфуше? И мальчики пачками стреляют за нэпачками. Нравятся мальчикам в маникюре пальчики. Играют этим пальчиком нэпачки на рояльчике. А сунешься в клуб - речь рвотная. Чешут языками чиновноустые. Раз международное, два международное, но нельзя же до бесчувствия! Напротив клуба дверь пивнушки. Веселье, грохот, как будто пушки! Старается разная музыкальная челядь пианинить и виолончелить. Входите, товарищи, зайдите, подружечки, выпейте, пожалуйста, по пенной кружечке! ЧТО? Крою пиво пенное, - только что вам с этого?! Что даю взамен я? Что вам посоветовать? Хорошо и целоваться, и вино. Но... вино и поэзия, и если ее хоть раз по-настоящему испили рты, ее не заменит никакое питье, никакие пива, никакие спирты. Помни ежедневно, что ты зодчий и новых отношений и новых любовей, - и станет ерундовым любовный эпизодчик какой-нибудь Любы к любому Вове. Можно и кепки, можно и шляпы, можно и перчатки надеть на лапы. Но нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи. И если подыметесь чисты и стройны, любую одежу заказывайте Москвошвею, и... лучшие девушки нашей страны сами бросятся вам на шею. [1927] ПИСЬМО К ЛЮБИМОЙ МОЛЧАНОВА, БРОШЕННОЙ ИМ, КАК О ТОМ СООБЩАЕТСЯ В No 219 "КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ" В СТИХЕ ПО ИМЕНИ "СВИДАНИЕ" Слышал - вас Молчанов бросил, будто он предпринял это, видя, что у вас под осень нет "изячного" жакета. На косынку цвета синьки смотрит он и цедит еле: - Что вы ходите в косынке? да и... мордой постарели? Мне пожалте грудь тугую. Ну, а если нету этаких... Мы найдем себе другую в разызысканной жакетке. - Припомадясь и прикрасясь, эту гадость вливши в стих, хочет он марксистский базис под жакетку подвести. "За боль годов, за все невзгоды глухим сомнениям не быть! Под этим мирным небосводом хочу смеяться и любить". Сказано веско. Посмотрите, дескать: шел я верхом, шел я низом, строил мост в социализм, недостроил и устал и уселся у моста. Травка выросла у моста, по мосту идут овечки, мы желаем - очень просто! - отдохнуть у этой речки. Заверните ваше знамя! Перед нами ясность вод, в бок - цветочки, а над нами - мирный-мирный небосвод. Брошенная, не бойтесь красивого слога поэта, музой венчанного! Просто и строго ответьте на лиру Молчанова: - Прекратите ваши трели! Я не знаю, я стара ли, но вы, Молчанов, постарели, вы и ваши пасторали. Знаю я - в жакетах в этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам провозят контрабандой. Чем, служа у муз по найму, на мое тряпье коситься, вы б индустриальным займом помогли рожденью ситцев. Череп, што ль, пустеет чаном, выбил мысли грохот лирный? Это где же вы, Молчанов, небосвод узрели мирный? В гущу ваших роздыхов, под цветочки, на реку заграничным воздухом не доносит гарьку? Или за любовной блажью не видать угрозу вражью? Литературная шатия, успокойте ваши нервы, отойдите - вы мешаете мобилизациям и маневрам. [1927] "АНГЛИЧАНКА МУТИТ" Сложны и путаны пути политики. Стоя на каждом пути, любою каверзой в любом видике англичанка мутит. В каждой газете стоит картинка: на шее у Бриана туша Детердинга. Зол и рьян мусье Бриан, орет благим, истошным матом: "Раковский, Раковского, Раковскому уйти! Он никакая не персона грата", - это Бриана англичанка мутит. И если спокойные китайцы в трюмах и между котлами на наших матросов кидаются с арестами и кандалами, цепь, на один мотив гуди: китайца мозги англичанка мутит. Если держим наготове помпы на случай фабричных поджогов и пожаров и если целит револьверы и бомбы в нас половина земного шара - это в секреты, в дела и в бумаги носище сует английский агент, контрразведчик ему титул, его деньгой англичанка мутит. Не простая англичанка - богатая барыня. Вокруг англичанки лакеи-парни. Простых рабочих не допускают на хозяйские очи. Лидер-лакей услуживает ей. Ходят Макдональды вокруг англичанки, головы у них - как пустые чайники. Лакей подает то кофею, то чаю, тычет подносы хозяйке под нос. На вопросы барыньки они отвечают: - Как вам, барыня, будет угодно-с. - Да нас не смутишь - и год мутив. На всех маневрах в марширующих ротах слышу один и тот же мотив: "Англичанка, легче на поворотах!" [1927] РАПОРТ ПРОФСОЮЗОВ Прожив года и голодные и ярые, подытоживая десять лет, рапортуют полтора миллиона пролетариев, подняв над головою профсоюзный билет: - Голосом, осевшим от железной пыли, рабочему классу клянемся в том, что мы по-прежнему будем, как были, - октябрьской диктатуры спинным хребтом. Среди лесов бесконечного леса, где строится страна или ставят заплаты, мы будем беречь рабочие интересы - колдоговор, жилье и зарплату. Нам денег не дадут застраивать пустыри, у банкиров к нам понятный холод. Мы сами выкуем сталь индустрии, жизнь переведя на машинный ход. Мы будем республику отстраивать и строгать, но в особенности - утроим, перед лицом наступающего врага, силу обороноспособности. И если о новых наступающих баронах пронесется над республикой кровавая весть, на вопрос республики: - Готовы к обороне? - полтора миллиона ответят: - Есть! - [1927] "МАССАМ НЕПОНЯТНО" Между писателем и читателем стоят посредники, и вкус у посредника самый средненький. Этаких средненьких из посреднической рати тыща и в критиках и в редакторате. Куда бы мысль твоя ни скакала, этот все озирает сонно: - Я человек другого закала. Помню, как сейчас, в стихах у Надсона... Рабочий не любит строчек коротеньких. А еще посредников кроет Асеев. А знаки препинания? Точка - как родинка. Вы стих украшаете, точки рассеяв. Товарищ Маяковский, писали б ямбом, двугривенный на строчку прибавил вам бы. - Расскажет несколько средневековых легенд, объяснение часа на четыре затянет, и ко всему присказывает унылый интеллигент! - Вас не понимают рабочие и крестьяне. - Сникает автор от сознания вины. А этот самый критик влиятельный крестьянина видел только до войны, при покупке на даче ножки телятины. А рабочих и того менее - случайно двух во время наводнения. Глядели с моста на места и картины, на разлив, на плывущие льдины. Критик обошел умиленно двух представителей из десяти миллионов. Ничего особенного - руки и груди... Люди - как люди! А вечером за чаем сидел и хвастал: - Я вот знаю рабочий класс-то. Я душу прочел за их молчанием - ни упадка, ни отчаяния. Кто может читаться в этаком классе? Только Гоголь, только классик. А крестьянство? Тоже. Никак не иначе. Как сейчас, помню - весною, на даче... - Этакие разговорчики у литераторов у нас часто заменяют знание масс, И идут дореволюционного образца творения слова, кисти и резца. И в массу плывет интеллигентский дар - грезы, розы и звон гитар. Прошу писателей, с перепугу бледных, бросить высюсюкивать стихи для бедных. Понимает ведущий класс и искусство не хуже вас. Культуру высокую в массы двигай! Такую, как и прочим. Нужна и понятна хорошая книга - и вам, и мне, и крестьянам, и рабочим. [1927] РАЗМЫШЛЕНИЯ О МОЛЧАНОВЕ ИВАНЕ И О ПОЭЗИИ Я взял газету и лег на диван. Читаю: "Скучает Молчанов Иван". Не скрою, Ванечка: скушно и нам. И ваши стишонки - скуки вина, Десятый Октябрь у всех на носу, а вы ухватились за чью-то косу. Любите и Машу и косы ейные. Это ваше дело семейное. Но что нам за толк от вашей от бабы?! Получше стишки писали хотя бы. Но плох ваш роман. И стих неказист. Вот так любил бы любой гимназист. Вы нам обещаете, скушный Ваня, на случай нужды пойти, барабаня. Де, будет туман. И отверзнете рот на весь на туман заорете: - Вперед! - Де, - выше взвивайте красное знамя! Вперед, переплетчики, а я - за вами. - Орать "Караул!", попавши в туман? На это не надо большого ума. Сегодняшний день возвеличить вам ли, в хвосте у событий о девушках мямля?! Поэт настоящий вздувает заранее из искры неясной - ясное знание. [1927] ПОНЕДЕЛЬНИК-СУББОТНИК Выходи, разголося песни, смех и галдеж, партийный и беспартийный - вся рабочая молодежь! Дойди, комсомольской колонны вершина, до места - самого сорного. Что б не было ни одной беспризорной машины, ни одного мальчугана беспризорного! С этого понедельника ни одного бездельника, и воскресение и суббота понедельничная работа. Чините пути на субботнике! Грузите вагоны порожненькие! Сегодня - все плотники, все железнодорожники. Бодрей в ряды, молодежь комсомола, киркой орудующего. Сегодня новый кладешь камень в здание будущего. [1927] АВТОБУСОМ ПО МОСКВЕ Десять прошло. Понимаете? Десять! Как же ж поэтам не стараться? Как на театре актерам не чудесить? Как не литься лавой демонстраций? Десять лет - сразу не минуют. Десять лет - ужасно много! А мы вспоминаем любую из минут. С каждой минутой шагали в ногу. Кто не помнит только переулок Орликов?! В семнадцатом из Орликова выпускали голенькова. А теперь задираю голову мою на Запад и на Восток, на Север и на Юг. Солнцами окон сияет Госторг, Ваня и Вася - иди, одевайся! Полдома на Тверской (Газетного угол). Всю ночь и день-деньской - сквозь окошки вьюга. Этот дом пустой орал на всех: - Гражданин, стой! Руки вверх! - Не послушал окрика, - от тебя - мокренько. Дом - теперь: огня игра. Подходи хоть ночью ты! Тут тебе телеграф - сбоку почты. Влю- блен весь- ма - вмес- то пись- ма к милке прямо шли телеграммы. На Кузнецком на мосту, где дома сейчас растут, - помню, было: пала кобыла, а толпа над дохлой голодная охала, А теперь магазин горит для разинь. Ваня наряден. Идет, и губа его вся в шоколаде с фабрики Бабаева. Вечером и поутру, с трубами и без труб - подымал невозможный труд улиц разрушенных труп, Под скромностью ложной радость не тая, ору с победителями голода и тьмы: - Это - я! Это - мы! [1927] БЕЗ РУЛЯ И БЕЗ ВЕТРИЛ На эфирном океане, там, где тучи-борода, громко плавает в тумане радио-белиберда. Утро. На столике стоит труба. И вдруг как будто трубу прорвало, в перепонку в барабанную забубнила, груба: "Алло! Алло!! Алло!!! Алло!!!!" А затем - тенорок (держись, начинается!): "Товарищи, слушайте очередной урок, как сохранить и полировать яйца". Задумался, заволновался, бросил кровать, в мозгах темно, как на дне штолен. - К чему ж мне яйца полировать? К пасхе, што ли?! - Настраиваю приемник на новый лад. Не захочет ли новая волна порадовать? А из трубы - замогильный доклад, какая-то ведомственная чушь аппаратова. Докладец полтора часа прослушав, стал упадочником и затосковал. И вдруг... встрепенулись восторженные уши: "Алло! Последние новости! Москва". Но тотчас в уши писк и фырк. Звуки заскакали, заиграли в прятки - это широковещательная Уфы дует в хвост широковещательную Вятки. Наконец из терпения вывели и меня. Трубку душу, за горло взявши, а на меня посыпались имена: Зины, Егора, Миши, Лели, Яши! День промучившись в этом роде, ложусь, а радио бубнит под одеяло: "Во саду аль в огороде девица гуляла". Не заснешь, хоть так ложись, хоть иначе, С громом во всем теле крою дедушку радиопередачи и бабушку радиопочтелей. Дремлют штаты в склепах зданий. Им не радость, не печаль, им в грядущем нет желаний, им... - семь с половиной миллионов! - не жаль! [1928] ДАЕШЬ ХЛЕБ! Труд рабочего, хлеб крестьян - на этих двух осях катится время на всех скоростях, и вертится жизнь вся. И если вдоволь муку меля советская вертится мельница, тебя - свобода, тебя - земля, никто отобрать не посмелится. Набег дворянства не раз повторен: отбито и сожжено - лишь потому, что в сумках патрон с краюхой лежал, с аржаной. Деревня пошла ходить в сапогах. (Не лаптем же - слякоть хлебать!). Есть сапоги. Но есть... пока рабочему есть, хлеба. Добреет крестьянство и дом его, и засухой хлеб не покаран. Так в чем же заминка? И отчего хвосты у наших пекарен? Спокойствие. Солнце встает на заре, а к ночи садится на домики, и глядя на тишь, ковыряют в ноздре некоторые губ-комики. Зерно не посыпется в рот само, гляди, чтоб леность начисто смёл - и голос надобен вкрадчивый. Работу удвой на селе, комсомол! Буди, помогай, раскачивай! Чтоб каждый понял, чтоб каждый налег, чтоб за семь ближайших суток пошел на ссыпные сельхозналог, скользнула по снегу семссуда. Несись по деревне под все дымки: - Снимай, крестьянин, с амбаров замки! Мы - общей стройки участники. Хлеб - государству! Ни пуда муки не ссыпем отныне у частника! [1928] ТРИ ТЫСЯЧИ И ТРИ СЕСТРЫ Помните раньше дела провинций? - Играть в преферанс, прозябать и травиться. Три тысячи три, до боли скул, скулили сестры, впадая в тоску. В Москву! В Москву!! В Москву!!! В Москву!!!! Москва белокаменная, Москва камнекрасная всегда была мне мила и прекрасна. Но нам ли столицей одной утолиться?! Пиджак Москвы для Союза узок. И вижу я - за столицей столица растет из безмерной силы Союза. Где вороны вились, над падалью каркав, в полотна железных дорог забинтованный, столицей гудит украинский Харьков, живой, трудовой и железобетонный. За горами угля и рельс поезда не устанут свистать. Блок про это писал: "Загорелась Мне Америки новой звезда!" Где раньше сушу китов и акул лизало безрыбое море, в дворцах и бульварах ласкает Баку - того, кто трудом изморен. А здесь, где афиши щипала коза, - "Исполнят такие-то арии"...- сказанием встает Казань, столица Красной Татарии. Москве взгрустнулось. Старушка, што ты?! Смотри и радуйся, простолицая: вылупливаются, во все Советские Штаты, новорожденные столицы! [1928] ДЯДЯ ЭМЭСПЭО МСПО предложило вузовцам меню завтраков по.....3 рубля копеек. Славлю, от восторга воя, дядю ЭМЭСПЭО я. Видит дядя: вузовцы в голод знанием грузятся. На голодных вузов глядя, вдрызг расчувствовался дядя. Говорит, глаза коряча: "Вот вам - завтрак разгорячий. Черноморских устриц с писком заедайте супом-биском. Ешьте, если к дичи падки, на жаркое куропатки. Рыбку ели? Ах, не ели? Вот на третье вам - форели. А на сладкое же жрите это бламанже. Не забудете века завтрак на два червяка!" Что ж, я дядю не виню: он привык к таким меню. Только что-то вузовцы не едят, конфузятся. "Что приуныли? Бокалы не пените?! Жир куропатки шампанским полей!" "Добрый дядя, у нас стипендий только всего - 25 рублей!" Ты расскажи, ЭМЭСПЭО, нам, чтобы зажить с комсомолом в ладах, много ль таких расцветает пионом в расканцелярских ваших садах? Опустили бы, мечтатели, головки с поднебесий на вонючие столовки. [1928] ЕКАТЕРИНБУРГ-СВЕРДЛОВСК Из снегового, слепящего лоска, из перепутанных сучьев и хвои - встает внезапно домами Свердловска новый город: работник и воин. Под Екатеринбургом рыли каратики, вгрызались в мерзлые породы и руды - чтоб на грудях коронованной Катьки переливались изумруды. У штолен в боках корпели, пока - Октябрь из шахт на улицы ринул, и... разослала октябрьская ломка к чертям орлов Екатерины и к богу - Екатерины потомка. И грабя и испепеляя, орда растакая-то прошла по городу, войну волоча. Порол Пепеляев. Свирепствовал Гайда. Орлом клевался верховный Колчак. Потухло знамен и пожаров пламя, и лишь, от него как будто ожог, сегодня горит - временам на память - в свердловском небе красный флажок. Под ним с простора от снега светлого встает новорожденный город Свердлова. Полунебоскребы лесами поднял, чтоб в электричестве мыть вечера, а рядом - гриб, дыра, преисподняя, как будто у города нету "сегодня", а только - "завтра" и "вчера". В санях промежду бирж и трестов свисти во весь широченный проспект. И... заколдованное место: вдруг проспект обрывает разбег. Просыпали в ночь расчернее могилы звезды-табачишко из неба кисета. И грудью топок дышут Тагилы, да трубки заводов курят в Исети. У этого города нету традиций, бульвара, дворца, фонтана и неги. У нас на глазах городище родится из воли Урала, труда и энергии! [1928] РАССКАЗ ЛИТЕЙЩИКА ИВАНА КОЗЫРЕВА О ВСЕЛЕНИИ В НОВУЮ КВАРТИРУ Я пролетарий. Объясняться лишне. Жил, как мать произвела, родив. И вот мне квартиру дает жилищный, мой, рабочий, кооператив. Во - ширина! Высота - во! Проветрена, освещена и согрета. Все хорошо. Но больше всего мне понравилось - это: это белее лунного света, удобней, чем земля обетованная, это - да что говорить об этом, это - ванная. Вода в кране - холодная крайне. Кран другой не тронешь рукой. Можешь холодной мыть хохол, горячей - пот пор. На кране одном написано: "Хол.", на кране другом - "Гор.". Придешь усталый, вешаться хочется. Ни щи не радуют, ни чая клокотанье. А чайкой поплещешься - и мертвый расхохочется от этого плещущего щекотания. Как будто пришел к социализму в гости, от удовольствия - захватывает дых. Брюки на крюк, блузу на гвоздик, мыло в руку и... бултых! Сядешь и моешься долго, долго. Словом, сидишь, пока охота. Просто в комнате лето и Волга - только что нету рыб и пароходов. Хоть грязь на тебе десятилетнего стажа, с тебя корою с дерева, чуть не лыком, сходит сажа, смывается, стерва. И уж распаришься, разжаришься уж! Тут - вертай ручки: и каплет прохладный дождик-душ из дырчатой железной тучки. Ну ж и ласковость в этом душе! Тебя никакой не возьмет упадок: погладит волосы, потреплет уши и течет по желобу промежду лопаток. Воду стираешь с мокрого тельца полотенцем, как зверь, мохнатым. Чтобы суше пяткам - пол стелется, извиняюсь за выражение, пробковым матом, Себя разглядевши в зеркало вправленное, в рубаху в чистую - влазь. Влажу и думаю: - Очень правильная эта, наша, советская власть. Свердловск 28 января 1928 г. ИМПЕРАТОР Помню - то ли пасха, то ли - рождество: вымыто и насухо расчищено торжество. По Тверской шпалерами стоят рядовые, перед рядовыми - пристава. Приставов глазами едят городовые: - Ваше благородие, арестовать? - Крутит полицмейстер за уши ус. Пристав козыряет: - Слушаюсь! - И вижу - катится ландо, и в этой вот ланде сидит военный молодой в холеной бороде. Перед ним, как чурки, четыре дочурки. И на спинах булыжных, как на наших горбах, свита за ним в орлах и в гербах. И раззвонившие колокола расплылись в дамском писке: Уррра! царь-государь Николай, император и самодержец всероссийский! Снег заносит косые кровельки, серебрит телеграфную сеть, он схватился за холод проволоки и остался на ней висеть. На всю Сибирь, на весь Урал метельная мура. За Исетью, где шахты и кручи, за Исетью, где ветер свистел, приумолк исполкомовский кучер и встал на девятой версте. Вселенную снегом заволокло. Ни зги не видать - как на зло. И только следы от брюха волков по следу диких козлов. Шесть пудов (для веса ровного!), будто правит кедров полком он, снег хрустит под Парамоновым, председателем исполкома. Распахнулся весь, роют снег пимы. - Будто было здесь?! Нет, не здесь. Мимо! - Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней - император зарыт. Лишь тучи флагами плавают, да в тучах птичье вранье, крикливое и одноглавое, ругается воронье. Прельщают многих короны лучи. Пожалте, дворяне и шляхта, корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой. Свердловск [1928] СЕРДЕЧНАЯ ПРОСЬБА "Ку-ль-т-у-р-р-рная р-р-р-еволюция!" И пустились! Каждый вечер блещут мысли, фразы льются, пухнут диспуты и речи. Потрясая истин кладом (и не глядя на бумажку), выступал вчера с докладом сам товарищ Лукомашко. Начал с комплиментов ярых: распластав язык пластом, пел о наших юбилярах, о Шекспире, о Толстом. Он трубил в тонах победных, напрягая тихий рот, что курить ужасно вредно, а читать - наоборот. Все, что надо, увязал он, превосходен говор гладкий... Но... мелькали, вон из зала, несознательные пятки. Чтоб рассеять эту мрачность, лектор с грацией слоновьей перешел легко и смачно - на Малашкина с луною. Заливался голосист. Мысли шли, как книги в ранец. Кто же я теперь - марксист или вегетарианец?! Час, как частникова такса, час разросся, как года... На стене росла у Маркса под Толстого борода. Если ты - не дуб, не ясень, то тебе и вывод ясен: - Рыбу ножиком не есть, чай в гостях не пейте с блюдца... - Это вот оно и есть куль-т-у-р-р-ная р-р-революция. - И пока гремело эхо и ладоши били в лад, Лукомашко рысью ехал на шестнадцатый доклад. С диспута, вздыхая бурно, я вернулся к поздней ночи... Революция культурная, а докладчики... не очень. Трибуна у нас не клирос. Уважаемые товарищи няни, комсомолец изрядно вырос и просит взрослых знаний. [1928] ДЕСЯТИЛЕТНЯЯ ПЕСНЯ Дрянь адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон. Пушка - французская, английский танк, Белым папаша Антантовый стан. Билась Советская наша страна, дни грохотали разрывом гранат. Не для разбоя битва зовет - мы защищаем поля и завод. Шли деревенские, лезли из шахт, дрались голодные, в рвани и вшах. Серые шлемы с красной звездой белой ораве крикнули: - Стой! - Били Деникина, били Махно, так же любого с дороги смахнем. Хрустнул, проломанный, Крыма хребет. Красная крепла в громе побед. С вами сливалось, победу растя, сердце - рабочих, сердце - крестьян. С первой тревогою с наших низов стомиллионные встанем на зов. Землю колебля, в новый поход двинут дивизии Красных пехот. Помня принятие красных присяг, лава Буденных пойдет на рысях. Против буржуевых новых блокад красные птицы займут облака. Крепни и славься в битвах веков, Красная Армия большевиков! [1928] ЛОЗУНГИ-РИФМЫ Десять лет боевых прошло. Вражий раж - еще не утих. Может, скоро дней эшелон пылью всклубит боевые пути. Враг наготове. Битвы грядут. Учись шагать в боевом ряду. Учись отражать атаки газовые, смерти в минуту маску показывая. Буржуй угрожает. Кто уймет его? Умей управляться лентой пулеметовой. Готовится к штурму Антанта чертова - учись атакам, штык повертывая. Враг разбежится - кто погонится? Гнать златопогонников учись, конница. Слышна у заводов врага нога нам. Учись, товарищ, владеть наганом. Не век стоять у залива в болотце. Крепите советский флот, краснофлотцы! Битва не кончена, только смолкла - готовься, комсомолец и комсомолка. Сердце республика с армией слила, нету на свете тверже сплава. Красная Армия - наша сила. Нашей Красной Армии слава! [1928] ХОЧУ ВОРОВАТЬ ("РАБОЧЕЙ ГАЗЕТЕ") Я в "Рабочей", я в "Газете" меж культурнейших даров прочитал с восторгом эти биографии воров. Расковав лиризма воды, ударяясь в пафос краж, здесь мусолятся приводы и судимости и стаж... Ну и романтика! Хитры и ловки, деньгу прикарманьте-ка и марш в Соловки. А потом: побег... тайга... Соблазнен. Ворую! Точка. "Славное мо-о-о-ре, Священ-н-ный Байкал, Славный кор-р-р-рабль, Омулевая бочка..." Дела, чтоб черти ели вас! Чем на работу злиться, пойду вором, отстреливаясь от муров и милиций. Изучу я это дельце. Озари, газета, лучиком!!! Кто писателем в отдельце - Сонька Золотая ручка? Впрочем, в глупом стиле оном не могу держаться более... Товарищи, для чего нам эта рокамболия? [1928] ГОЛУБОЙ ЛАМПАС В Новочеркасске на 000 жителей 7 000 вузовцев. Чернеют небеса - шалаш. Меняет вечер краску. Шел снег. И поезд шел. И шла ночь к Новочеркасску. Туман, пятна. Темно, непонятно. С трудом себя карабкал по ночи... по горе ли... И что ни дом - коробка, черней, чем погорелец. Город - идет в гору. Но лишь взобрался город-оборвыш - тут тебе - площадь, ширь - собор вишь! Путь до небес раздели пополам - дотуда дойдут купола! А за собором средь сора и дерьма, эдакой медной гирей, стоит казак, казак Ермак, Ермак - покоритель Сибири. Ермак не один: из ночи и льдин встает генерал Каледин, За ним другие. Из снега и тумана, из старого времени клятого скачут по улице, по улице атамана Платова. Мчит на рысях "краса Расеева"! С-под шапок свисают пряди. Може, едет и дед Асеева, може, и мой прадед. Из веков испокон, будто снова в огонь, под бубны и тулумбасы - трется конь о конь, золотится погон, и желтеют на ляжках лампасы. Электро-глаз под стеклянной каской мигнул и потух... Конфузится! По-новому улицы Новочеркасска черны сегодня - от вузовцев. И вместо звяканья сабель и шпор на дурнях с выправкой цапли - звенит комсомольский смех и спор да мысли острее сабли. Закройся, ушедших дней лабаз! Нет шпорного диня и дона. Ушли генералы в бессрочный запас, - один на Кубани сияет лампас - лампас голубой Волго-Дона. [1927-1928] ЛИЦО КЛАССОВОГО ВРАГА I. БУРЖУЙ-НУВО Распознать буржуя - просто (знаем ихнюю орду!): толстый, низенького роста и с сигарою во рту. Даже самый молодой - зуб вставляет золотой. Чудно стрижен, гладко брит... Омерзительнейший вид. А из лысинных целин подымается - цилиндр. Их, таких, за днями дни - раздраконивал Дени. А буржуй - завел бородку (зря соваться - нет причин), влез, как все, в косоворотку и почти неотличим. Вид под спеца, худ с лица - не узнаешь подлеца. Он вшой копошится на вашем теле, никак не лезет в тузы, гнездится под вывеской разных артелей, дутых, как мыльный пузырь. Зал парадных не любит он, по задворкам ищите хвата. Где-то он закупает лен, где-то хлеб у нас перехватывает. Он лавку украсит сотнею ваз... Куда государственным органам! В такую любезность обсахарит вас, что вы прослезитесь растроганно. Не сам штурмует, тих да хитёр, сначала движется парламентёр: он шлет в канцелярский замок своих расфуфыренных самок. Бывает, раскиснет партиец иной: - И мне бы влюбиться в звезду из кино! - мечтает, ничем не замаран... А частник встает за его спиной, как демон сзади Тамары. "Не угодно ли взаймы? Что вы? Ах! Сочтемся мы!.." И идет заказ на сии дрова в артель гражданина Сидорова. Больше, Сидоров, подноси даров! И буржуй, от чувства великого, из уральского камня, с ласкою, им чернильницу с бюстом Рыкова преподнес в годовщину февральскую. Он купил у дворника брюки (прозодежда для фининспектора), - а в театре сияют руки всей игрой бриллиантного спектра. У него обеспечены рублики - всем достояньем республики. Миллионом набит карман его, а не прежним советским "лимоном". Он мечтает узреть Романова... Не Второго - а Пантелеймона. На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на "Дни Турбиных" - Булгаковым. Хотя буржуй и лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно - он волк, он враг рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где можно пролезть для своих нажив, там его глаза - ножи. Не тешься, товарищ, мирными днями. Сдавай добродушие в брак. Товарищи, помните: между нами орудует классовый враг. II. НОВЫЙ КУЛАК Кулака увидеть - просто - посмотри любой агит. Вон кулак: ужасно толстый, и в гармошку сапоги. Ходит - важный, волосья - припомажены. Цепь лежит тяжелым грузом на жилетке через пузо. Первый пьяница кулак. Он гуляка из гуляк - и целуется с попами, рабселькорам на память. Сам, отбился от руки, всё мастачат батраки. Сам, прельщен оконным светом, он, елозя глазом резвым, ночью преда сельсовета стережет своим обрезом. Кулака чернят - не так ли? - все плакаты, все спектакли. Не похож на кулачество этот портрет. Перекрасил кулак и вид и масть. Кулаков таких почти и нет, изменилась кулачья видимость. Сегодня кулак и пашет, и сам на тракторе прет, коптя, он лыко сам дерет по лесам - чтоб лезть в исполком в лаптях. Какой он кулак?! Помилуй бог! Его ль кулаком назовем? Он первый выплатил свой налог и первый купил заем. А зерно - запрятано чисто и опрятно. Спекульнуть получше на голодный случай. У него никакого батрачества, крестьянин лучшего качества. На семейном положеньице, - чтоб не было зря расходца, каждый сын весною женится, а к зиме опять расходится. Пашут поле им от семи до семи батраков семнадцать под видом семьи. Попробуй разобраться! Иной работник еще незрел, сидит под портретом Рыкова, а сам у себя ковыряет в ноздре, ленясь, дремля и покрикивая. То ли дело - кулак: обхождение - лак. Все дворы у него, у черта, учтены корыстным учетом: кто бедняк и который богатый, где овца, где скот рогатый, У него на одной на сажени семенные культуры рассажены. Напоказ, для начальства глазастого, де - с культурой веду хозяйство. Но попрежнему десятинами от трехполья веет сединами. И до этого дня наш советский бедняк голосит на работе "Дубину", а новейший кулак от культурнейших благ приобрел за машиной машину. "Эх, железная, пустим, Деревенщина - сама пойдет. Заплатит, - получим и пустим". Лицо приятное, ласковый глаз, улыбка не сходит с губ. Скостит на копейку задолженность с вас, чтоб выпотрошить - рупь. Год, другой - и вся округа в кабалу затянута туго. Трут в поклонах лбом онучи: "Почет Иван Пантелеймонычу". Он добряк, но дочь, комсомолку, он в неделю со света сживет. "Где была? Рассказывай толком! Набивала детьми живот?" Нет управы. Размякло начальство от его угощения частого. Не с обрезом идет под вечер, - притворясь, что забыл о вражде, с чаем слушает радиоречи - уважаемых вождей. Не с обрезом идет такой мужик. Супротив милиции... Где ж им?! Но врагу своему сегодня гужи он намажет салом медвежьим. И коняга, страшась медведя, разнесет того, кто едет. Собакой сидит на своем добре. У ямы, в кромешной темени, зарыта деньга и хлеб, - и обрез зарыт до поры до времени. Кулак орудует, нечего спать. Будем крепче, чем кремни. Никаким обрезом обратно и вспять не повернуть советского времени. Хотя кулак лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно - он враг и крестьян, и рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где брюхо голодом пучит, там кулачьи лапы паучьи. Не тешься, товарищ, мирными днями, сдавай добродушие в брак. Товарищ, помни: между нами орудует классовый враг. [1928] ДАЕШЬ ТУХЛЫЕ ЯЙЦА! (Рецензия No 1) Проходная комната. Театр б. Корш Комната проходная во театре Корша (бе). Ух ты мать... моя родная! Пьеска - ничего себе... Сюжетец - нету крепче: в роли отца - мышиный жеребчик с видом спеца. У папы много тягот: его жена собой мордяга и плохо сложена. (Очевидно, автор влип в положительный тип.) Целый день семенит на доклад с доклада. Как змее не изменить?! Так ей и надо. На таких в особенности скушно жениться. И папа, в меру средств и способностей, в служебное время лезет на жилицу. Тут где ж невинность вынести? И сын, в семейке оной, страдая от невинности, ходит возбужденный. Ему от страсти жарко, он скоро в сажень вытянется... А тут уже - кухарка, народа представительница. Но жить долго нельзя без идеолога. Комсомолец в этой роли агитнуть ужасно рад: что любой из граждан волен жить с гражданками подряд. Сердце не камень: кухарка в ту же ночку обеими ногами лезет на сыночка. Но только лишь мальчишеских уст коснулись кухаркины уста - в комнату входит один хлюст в сопровождении другого хлюста. Такому надо много ли: монокль в морщине, и дылда в монокле лезет к мужчине. Целует у мальчика десять пальчиков. Пока и днем и ночью вот это длится, не отстают и прочие действующие лица. Я сбежал от сих насилий, но вполне уверен в этом, что в дальнейшем кот Василий будет жить с велосипедом. Под потолком притаилась галерка, места у нее высоки... Я обернулся, впиваясь зорко: - Товарищи, где свистки?! Пускай партер рукоплещет - "Браво!" - но мы, - где пошлость, везде, - должны, а не только имеем право негодовать и свистеть. [1928] ДВЕ КУЛЬТУРЫ Пошел я в гости (в те года), не вспомню имя-отчества, но собиралось у мадам культурнейшее общество. Еда и поэтам - вещь нужная, И я поэтому сижу и ужинаю. Гляжу, культурой поражен, умильно губки сжав. Никто не режет рыб ножом, никто не ест с ножа. Поевши, душу веселя, они одной ногой разделывали вензеля, увлечены тангой. Потом внимали с мужеством, упившись разных зелий, романсы (для замужества!) двух мадмуазелей. А после пучили живот утробным низким ржаньем, слушая, кто с кем живет и у кого на содержании. Графине граф дает манто, сияет снег манжет... Чего еще? Сплошной бонтон. Сплошное бламанже. Гостям вослед ушли когда два заспанных лакея, вызывается к мадам кухарка Пелагея. "Пелагея, что такое? где еще кусок жаркое?!" Мадам, как горилла, орет, от гнева розовая: "Снова суп переварила, некультурное рыло, дура стоеросовая!" Так, отдавая дань годам, поматерив на кухне, живет культурная мадам и с жиру мордой пухнет. В Париже теперь мадам и родня, а новый советский быт ведет работницу к новым дням от примусов и от плит. Культура у нас - не роман да балы, не те танцевальные пары. Мы будем варить и мыть полы, но только совсем не для барынь. Работа не знает ни баб, ни мужчин, ни белый труд и не черный. Ткачихе с ткачом одинаковый чин на фабрике раскрепощенной. Вглубь, революция! Нашей стране другую дорогу давая, расти голова другая на ней, осмысленная и трудовая. Культура новая, здравствуй! Смотри и Москва и Харьков - в Советах правят государством крестьянка и кухарка. [1928] КИНО И ВИНО Сказал философ из Совкино: "Родные сестры - кино и вино. Хотя иным приятней вино, но в случае в том и в ином - я должен иметь доход от кино не меньше торговца вином". Не знаю, кто и что виной (история эта - длинна), но фильмы уже догоняют вино и даже вреднее вина. И скоро будет всякого от них тошнить одинаково. [1928] ДЕТСКИЙ ТЕАТР ИЗ СОБСТВЕННОЙ КВАРТИРКИ - ВЫШИБАЮТ ТОВАРИЩИ САТИРИКИ БЫЛО У "Театра сатиры" не было квартиры. Сатириков этих - приютили дети. Приходили тёти, толще - не найдете. Приходили дяди смеха ради. Дяди разных лет покупали билет смотреть на сцену за хорошую цену. Пирожное жрут, смотрят, ржут. ЕСТЬ В "Театре сатиры" дяди - задиры. Дяди те прогнали детей - вышибли сатирики детей из квартирки. "Марш с малышами в подвал с мышами. Будет немало вам и подвала". БУДЕТ Граждане - тише. Помягше манеры. Нет детишек, есть - пионеры. Чего нам бояться этого паяца?! Пусть чуть свет гремит война: "Даешь, Моссовет, театр нам!" [1928] ПАРИЖСКАЯ КОММУНА Храните память бережней. Слушай истории топот. Учитывай в днях теперешних прошедших восстаний опыт. Через два коротких месяца, почуяв - - Коммуна свалится! - волком, который бесится, - бросились на Коммуну версальцы. Пощады восставшим рабочим - нет. Падают сраженными. Их тридцать тысяч - пулей к стене пришито с детьми и женами, Напрасно буржуева ставленника молить, протянув ладони: тридцать тысяч кандальников звенит по каторгам Каледония. Пускай аппетит у пушек велик - насытились до отвала. А сорок тысяч в плевках повели томить в тюремных подвалах. Погибла Коммуна. Легла, не сумев, одной громадой бушуя, полков дисциплиной выкрепить гнев - разбить дворян и буржуев. И вот выползает дворянство - лиса, пошло, осмотревшись, праздновать. И сам Галифе припустился плясать на клочьях знамени красного. На нас эксплуататоры смотрят дрожа, и многим бы очень хотелось, чтоб мы, кулак диктатуры разжав, расплылись - в мягкотелость. Но мы себя провести не дадим. Верны большевистскому знамени, мы помним версальских выстрелов дым и кровью залитые камни. Густятся военные тучи, кружат Чемберлены-вороны, но зрячих история учит - шаги у нее повторны. Будет война кануном - за войнами явится близкая, вторая Парижская коммуна - и лондонская, и римская, и берлинская. [1928] ФАБРИКА МЕРТВЫХ ДУШ Тов. Бухов. - Работал по по- грузке угля. Дали распространять военную литературу, не понравилось. - Бросил. Тов. Дрофман. - Был сборщи- ком членских взносов. Перешел рабо- тать на паровоз - работу не мог вы- полнять. Работал бы сейчас по радио. Тов. Юхович. - Удовлетво- ряюсь тем, что купил гитару и играю дома. Из речей комсомольцев на прове- денных собраниях "мертвых душ" транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск. Дело важное творя, блещет ум секретаря. "Ко мне, товарищи-друзья! Пошлю, работой нагрузя. Ванька здесь, а Манька - там! Вся ячейка по местам". Чисто, тихо, скоро, мило... Аж нагрузок не хватило!!! От удовольствия горя, блестят глаза секретаря. В бюро провел докладов ряд. Райком надул при случае. "Моя ячейка - лучшая". Райком с бюро и горд и рад - одно благополучие! Иван Петров ушами хвор, мычанье путал с музыкой, а на него фабричный хор навьючили нагрузкой. По сердцу Маше "друг детей", ей - детям петь о гусельках, а по нагрузке вышло ей - бороться против сусликов. Попов - силач. Испустит чих - держусь на месте еле я. (Ведет нагрузку у ткачих по части рукоделия.) Ося Фиш - глиста наружно, тощи мускулов начатки. Что на тощего нагружено? Он - инструктор спортплощадки. Груза много на верблюде по пустыням возят люди. И животное блюдя, зря не мучат верблюдья. Не заставите верблюда подавать в нарпите блюда. Что во вред горбам верблюдьим, то и мы таскать не будем. И народ, как верблюды, разбежался кто куды. Заплативши членский взнос, не показывают нос. Где же "мертвые души" околачивают груши? Колбасина чайная, водка и арии. Парень отчаянно играет на гитаре. От водки льет четыре пота, а пенье катится само: "Про-о-ща-а-й, активная работа, про-оща-ай, любимый комсомо-о л!" [1928] НАГРУЗКА ПО МАКУШКУ Комсомолец Петр Кукушкин прет в работе на рожон, - он от пяток до макушки в сто нагрузок нагружен. Пообедав, бодрой рысью Петя мчит на культкомиссию. После Петю видели у радиолюбителей. Не прошел мимо и Осоавиахима. С химии в один прыжок прыгнул в шахматный кружок. Играть с Кукушкиным - нельзя: он путал пешку и ферзя. - (Малюсенький затор!) Но... Петя знал, врагов разя, теорию зато. Этот Петя может вскачь критикнуть всемирный матч. - "Я считаю: оба плохи - Капабланка и Алехин, оба-два, в игре юля, охраняли короля. Виден в ходе в этом вот немарксистский подход. Я и часа не помешкаю - монархизмы ешьте пешкою!" Заседания и речи, ходит утро, ходит вечер, от трудов - едва дыша, и торчат в кармане френча тридцать три карандаша. Просидел собраний двести. Дни летят, недели тают... Аж мозоль натер на месте, на котором заседают. Мозг мутится, пухнет парень, тело меньше головы, беготней своей упарен, сам себя считает парень - разужасно деловым. Расписал себя на год, хоть вводи в работу НОТ! Где вы, Гастев с Керженцевым?!. С большинством - проголоснет, с большинством - воздержится. Год прошел. Отчет недолог. Обратились к Пете: - Где ж работы смысл и толк от нагрузок этих? - Глаз в презреньи щурит Петь, всех окинул глазом узким: - Где ж работать мне поспеть при такой нагрузке? - [1928] СОЛНЕЧНЫЙ ФЛАГ Первое Мая. Снега доконавши, солнечный флаг подымай. Вечно сияй над республикой нашей, Труд, Мир, Май. Рдей над Европой! И тюрьмы-коробки майским заревом мой. Пар из котлов! Заглушайте топки! Сталь, стоп, стой! Сегодня мы, перед тем как драться, в просторе улиц и рощ проверим по счётам шагов демонстраций сил тыщ мощь, В солнце не плавится память литая, помнит, чернее, чем грач: шли с палачом по лачугам Китая ночь, корчь, плач. В жаре колоний гнет оголеннее, - кровью плантации мажь. В красных знаменах вступайте, колонии, к нам, в наш марш, Лигою наций бьются баклуши. Внимание, ухо и глаз. Слушай антантовских танков и пушек гром, визг, лязг. Враг в открытую зубья повыломил - он под земною корой. Шахты расчисть и с новыми силами в сто сил строй. В общее зарево слейтесь, мильоны флагов, сердец, глаз! Чтобы никто не отстал утомленный, нас нес класс, Время, яму буржуям вырой, - заступы дней подымай! Время зажечь над республикой мира Труд, Мир, Май! [1928] "ТЕЛЕВОКСЫ"? ЧТО ТАКОЕ? Инженером Уэнслеем построен че- ловек-автомат, названный "Телевокс" - В одном из отелей Нью-Йорка со- стоялся на днях бал, на котором при- служивали исключительно автоматы. Из газет. С новым бытом! Ну и фокусы: по нью-йоркским нарпитам орудуют - "Телевоксы". Должен сознаться, ошарашен весь я: что это за нация? или что за профессия? Янки увлекся. Ну и мошенники! - "Те-ле-воксы" не люди - а машинки. Ни губ, ни глаз и ни малейших признаков личных. У железных леших одно ухо огромной величины. В это ухо что хочешь бухай. Каждый может наговориться досыта, Зря ученьем себя не тираньте. Очень просто изъясняться на их эсперанте. "До ре ми" - это значит - - "Посудой греми! Икру! Каравай! Крой, накрывай". Машина подходит на паре ножек, выкладывает вилку, ложку и ножик. Чисто с машиной. Это не люди! На ложку для блеску плевать не будет. "Фа соль ля, соль ля си" - то есть - "аппетиту для гони рюмашку и щи неси". Кончил. Благодарствую. "Си до" - вытираю нос, обмасленный от съедания. "Си - до" - это значит - до свиданья. "Телевокс" подает перчатки - "Прощай". Прямо в ухо, природам назло, кладу ему пятачок на чай... Простите - на смазочное масло. Обесславлен бог сам этим "Телевоксом". Брось, "творец", свои чины; люди здесь сочинены: в ноздри вставив штепселя, ходят, сердце веселя. Экономия. НОТ. Лафа с автоматом: ни - толкнет, ни - обложит матом. "Телевокс" развосторжил меня. С детства к этой идее влекся. О, скольких можно упразднить, заменя добросовестным "Телевоксом". Взять, например, бокс, - рожа фонарями зацвела. Пускай "Телевокса" дубасит "Телевокс" - и зрелище, и морда цела. Слушатели спят. Свернулись калачиком. Доклады годами одинаково льются. Пустить бы "Телевокс" таким докладчиком и про аборт, и о культурной революции. Поставь "Телевоксы" - и, честное слово, исчезнет бюрократическая язва. "Телевоксы" будут и согласовывать и, если надо, увязывать. И совершенно достаточно одного "Телевокса" поджарого - и мир обеспечен лирикой паточной под Молчанова и под Жарова. "Телевокс" - всемогущий. Скажите - им кто не заменим? Марш, внешторговцы, в Нью-Йорк-Сити. От радости прыгай, сердце-фокс. Везите, везите, везите изумительный "Телевокс"! [1928] ДОБУДЬ ВТОРОЙ! Рабочая родина родин - трудом непокорным гуди! Мы здесь, мы на страже, и орден привинчен к мильонной груди. Стой, миллионный, незыблемый мол - краснознаменный гранит-комсомол. От первых боев до последних мы шли без хлебов и без снов - союз восемнадцатилетних рабоче-крестьянских сынов. В бой, мильоны! Белых - в помол! Краснознаменный, гордись, комсомол! Довольство - неважное зрелище, Комсомольский характер крут. Комсомолец - это застрельщик в борьбе за чистку и труд. Чтоб веник мильонный старое смёл - краснознаменный, мети, комсомол! Красным отчаянным чертом и в будущих битвах крой! Зажгись рабочим почетом! На знамя - орден второй! С массой мильонной сердце само - краснознаменный, вперед, комсомол! [1928] БЕЙ БЕЛЫХ И ЗЕЛЕНЫХ 1 Жизнь - фонтан. Открывайте и пейте-ка! Забульбулькало в горлышке узком. Обнимай бутылки, поэтика! Вторьте пробкам, театр и музыка! Заучена песня раньше азов, - поют, кутежами балованы, - как Аристотель, мудрец-филозоф, пропил свои панталоны. 2 Душу пуншем и шуткой греючи над омаром с фарфоровых блюд, ты спроси Александр Сергеича: - Что вы любите? - "Я? Люблю - и блеск, и шум, и говор балов, и в час пирушки холостой шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой". Прекрасной дамы тень сквозная мелькнет в бутылочной длине, - а пьяный Блок бубнит: "Я знаю, я знаю - истина в вине". Пенится бокал золоторунный... Петербурговы буруны черных роз намели пучки... "И тотчас же в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки". А Северянин в эти разливы струн и флейтин влез прейскурантом вин: "Как хорошо в буфете пить крем-дэ-мандарин". Сдавались флейты пастушеским дудкам; колючками рифм, как репей, Сергей Есенин пристал к проституткам: "Пей, выдра, пей!" Куда пойдешь?! И годы назад Маяковский мечтал и мяк, сидел в пролетавших ночах, "глаза уткнув в желтоглазый коньяк". А "Травиаты" из театров, из маленьких и больших, расканареивались по воздушной волне... Пей и подпевай, безголос и фальшив: "Налейте, налейте бокалы полней!" Пока заморские шипучие тринкены лакали дворяне, тянул народ, забитый и закриканный, бочки разной дряни. Попы поощряли: "Терпите, братие, пейте, причащайтесь, как велит вседержитель, На Руси веселие пити, не можно без водки жити". И под скрип телег, и под луч луны пили и зиму и лето... Аж выводились под Москвою белые слоны и змеи - зеленого цвета. 3 Не нам о богатых песней казниться. - Пейте, господа! Услужливо греет разная Ницца наследство ваших подагр. Мы там, где небо взамен потолка, с тобою, нищь и голь. Тебе времена в коммуну толкать, - но встанет четверть - и вся недолга, и топит борьбу алкоголь. 4 Мылом-цифрами смойте с водки поэтический грим красотки. Копытом по книге ступай, вино, четверкой своей свиной. 5 В рабочий подвал, вонючий и нищий, прохрюкало пьяное рыло свинищи: "Не сетуй на жизнь, подвалом задушенную, построит водка жилплощадь воздушную. Зачем бороться тебе из-за платы, сивуха разделает в бархат заплаты. Чего подыматься, расправой грозя им, - напьешься и станешь банкир и хозяин". И вместо того, чтоб к винтовке и бомбе, - к бутылке тянули руки обе. Панель метет бороденка-веник. Вино - творец черепах. И вдруг черепаха встает с четверенек, бутылкой громит черепа. Рвет Ниагарой, - слюнявый, матовый. И режет визг тишину: на пятерню волосенки наматывая, муж ликбезит жену. 6 Посмотрите только - дети алкоголика. Будет папа крыть и рвать. Прячься за шкапы, лезь под кровать. Фонарей сияние. Телом - клопики, рты - обезьяньи, узкие лобики. Олька да Колька, дети алкоголика. 7 Разлегся... распластан рвотною лужею... Ноздря - носорога сдует. Теперь какое он, к черту, оружие - лежит, разряжён вхолостую. Пожаром губ ища глоток, храпит на весь куток. А с неба убран звезд лоток: - Вставай, пора - гудок! - Выспись, вытрезвись, повремени. Но ждет завод, раздымясь. Как в мясорубку, тащит в ремни кило проспиртованных мяс. А песня хрипит, под гармонь сложена: "Пей, пропивай, что пропьем, наживем". Завод и деньга, пиджак и жена, - словом - жизнь пропита живьем. Заглохший завод обступило репье, загнали в бутыль казну и тряпье, потоплено донцем низом... А што, товарищ, если пропьем, как брюки, и коммунизм? 8 Всосалась в горлышко узкое братва Орехово-зуевская. Не хватает ни платья, ни корма, но пьянее дыма - Сормово. От пионеров до старцев пьет, выпивает Ярцево. Царит бутыль и орет уже: - Гоните жратву и жертвы! - четырежды кроет пьяный бюджет нищие наши бюджеты. Когда, грамотеев по школам творя, надсаживаем буквой глотки, встают из-за каждого букваря четыре бутылки водки. Когда четвертной на починку мостов не выудишь из кошелька, любой с удовольствием тратит сто, чтоб, ноги ломая, валялся пластом У двери пивной и шинка. 9 Пьяному водка всего превыше. "Поэма? Какая такая? Как же не пимши?! Мы привыкши". И стих отбросил, икая. Но ты - комсомолец, и волю твою не смяла болезнь, горька. Здоровье на знамя! За юность воюй! Петлей врага зааркань. 10 Чтоб коммунизм не пропили мы, победу пьянкой развея, серой змеею фильмы задушим зеленого змея. Разыщем животных - и двинем на них! И после атак и засад загоним белых слонов и слоних в решетчатый зоосад. [1928] КТО ОН? Кто мчится, кто скачет такой молодой, противник мыла и в контрах с водой? Как будто окорока ветчины, небритые щеки от грязи черны, Разит - и грязнее черных ворот зубною щеткой нетронутый рот. Сродни шевелюра помойной яме, бумажки и стружки промеж волосьями; а в складках блузы безвременный гроб нашел энергично раздавленный клоп. Трехлетнего пота журчащий родник проклеил и выгрязнил весь воротник. Кто мчится, кто скачет и брюки ловит, держащиеся на честном слове? Сбежав от повинностей скушных и тяжких, за скакуном хвостятся подтяжки. Кто мчится, кто скачет резво и яро по мостовой в обход тротуара? Кто мчит без разбора сквозь слякоть и грязь, дымя по дороге, куря и плюясь? Кто мчится, кто скачет виденьем крылатым, трамбуя встречных увесистым матом? Кто мчится, и едет, и гонит, и скачет? Ответ - апельсина яснее и кратче, ответ положу как на блюдце я: то мчится наш товарищ докладчик на диспут: "Культурная революция". [1928] ЭЛЕКТРИЧЕСТВО - ВИД ЭНЕРГИИ Культура велит, - бери на учет частных чувств базар! Пускай Курой на турбины течет и жадность, и страсть, и азарт! [1928] КРАСНЫЕ АРАПЫ Лицо белее, чем призрак в белье, с противным скривленным ртиной, а в заднем кармане всякий билет, союзный или - партийный. Ответственный банк, игра - "Буль". Красное советское Монако. Под лампой, сморщинив кожу на лбу, склонилась толпа маниаков. Носится шарик, счастье шаря, тыркается об номера, и люди едят глазами шарик, чтоб радоваться и обмирать. Последний рубль отрыли в тряпье. Поставили, смотрят серо. Под лампой сверкнул маникюр крупье. Крупье заревел: "Зер-р-ро!" "Зеро" - по-арапски, по-русски - "нуль". Вздохнули неврастеники. Лопата крупье во всю длину в казну заграбастала деньги. Ты можешь владеть и другим, и собою, и волю стреножить, можно заставить труса ринуться в бой; улыбку послав побледневшей губой, он ляжет, смертью уложенный. Мы можем и вору вычертить путь, чтоб Маркса читать, а не красть. Но кто сумеет шею свернуть тебе, человечья страсть? [1928] ТОЧЕНЫЕ СЛОНЫ Огромные зеленеют столы. Поляны такие. И - по стенам, с боков у стола - стволы, называемые - "кии". Подходят двое. "Здорово!" "Здорово!" Кий выбирают. Дерево - во! Первый хочет надуть второго, второй - надуть первого. Вытянув кисти из грязных манжет, начинает первый трюки. А у второго уже "драже-манже", то есть - дрожат руки. Капли со лба текут солоны, он бьет и вкривь и вкось... Аж встали вокруг привиденья-слоны, свою жалеючи кость. Забыл, куда колотить, обо што, - стаскивает и галстук, и подтяжки. А первый ему показывает "клопштосс", берет и "эффе" и "оттяжки". Второй уже бурак бураком с натуги и от жары. Два - ура! - положил дураком и рад - вынимает шары. Шары на полке сияют лачком, но только нечего радоваться: первый - "саратовец"; как раз на очко больше всегда у "саратовца". Последний шар привинтив к борту (отыгрыш - именуемый "перлом"), второй улыбку припрятал во рту, ему смеяться над первым. А первый вымелил кий мелком: "К себе в середину дуплет". И шар от борта промелькнул мельком и сдох у лузы в дупле. О зубы зубы скрежещут зло, улыбка - утопла во рту. "Пропали шансы... не повезло... Я в новую партию счастья весло - вырву у всех фортун". О трешнице только вопрос не ясен - выпотрашивает и брюки и блузу. Стоит партнер, холодный, как Нансен, и цедит фразу в одном нюансе: "Пожалуйста - деньги в лузу". Зальдилась жара. Бурак белеет. И голос чужой и противный: "Хотите в залог профсоюзный билет? Не хотите? Берите партийный!" До ночи клятвы да стыдный гнет, а ночью снова назад... Какая сила шею согнет тебе, человечий азарт?! [1928] ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ Мир теплеет с каждым туром, хоть белье сушиться вешай, и разводит колоратуру соловей осоловевший. В советских листиках майский бред, влюбленный весенний транс. Завхоз, начканц, комендант и зампред играют в преферанс. За каждым играющим - красный стаж длинит ежедневно времен река, и каждый стоял, как верный страж, на бывшем обломке бывших баррикад. Бивал комендант фабрикантов-тузов, поддав прикладом под зад, а нынче улыбка под чернью усов - купил козырного туза. Начканц пудами бумаги окидан и все разворотит, как лев, а тут у него пошла волокита, отыгрывает семерку треф. Завхоз - у него продовольствия выбор по свежести всех первей, а он сегодня рад, как рыба, полной руке червей. И вдруг объявляет сам зампред на весь большевизм запрет: "Кто смел паршивою дамой бить - кого? - моего короля!" Аж герб во всю державную прыть вздымался, крылами орля. Кого не сломил ни Юденич, ни Врангель, ни пушки на холмах - того доконала у ночи в овраге мещанская чухлома. Немыслимый дух ядовит и кисл, вулканом - окурков гора... А был же - честное слово!! - смысл в ликующем слове - "игра". Как строить с вами культурный Октябрь, деятельной лени пленные? Эх, перевесть эту страсть хотя б - на паровое отопление! [1928] ПИСАТЕЛИ МЫ Раньше уважали исключительно гениев. Уму от массы какой барыш? Скажем, такой Иван Тургенев приезжает в этакий Париж. Изящная жизнь, обеды, танцы... Среди великосветских нег писатель, подогреваемый "пафосом дистанции", обдумывает прошлогодний снег. На собранные крепостные гроша исписав карандашей не один аршин, принимая разные позы, писатель смакует - "Как хороши, как свежи были розы". А теперь так делаются литературные вещи. Писатель берет факт, живой и трепещущий. Не затем, чтоб себя узнавал в анониме, пишет, героями потрясав. Если герой - даешь имя! Если гнус - пиши адреса! Не для развлечения, не для краснобайства - за коммунизм против белой шатии. Одно обдумывает мозг лобастого - чтобы вернее, короче, сжатее. Строка - патрон, Статья - обойма. Из газет - не из романов толстых - пальбой подымаем спящих спокойно, бьем врагов, сгоняя самодовольство. Другое - роман. Словесный курорт. Покоем несет от страниц зачитанных А газетчик - старья прокурор, строкой и жизнью стройки защитник, И мне, газетчику, надо одно, так чтоб резала пресса, чтобы в меня, чтобы в окно целил враг из обреза. А кто и сейчас от земли и прозы в облака подымается, рея - пускай растит бумажные розы в журнальных оранжереях. В газеты! Не потому, что книга плоха, мне любо с газетой бодрствовать! А чистое искусство - в М.К.Х., в отдел садоводства. [1928] АРСЕНАЛ ЛЕНИНЦЕВ Наши танки стопчут и стены и лужи, под нашим наганом, белый, жмись! Но самое сильное наше оружие - большевистская мысль. Как никогда, сегодня сильна классовой мысли ковка: заводы марксистов, ленинцев арсенал, и первый из первых - Свердловка. Когда времена велели - "Пой победу рабочей кровью!" - мы первую посылали в бои негнущуюся свердловию. Победная карта, от пункта до пункта, смертями свердловцев унизана. Вы бились, чтоб рдели знамена бунта знаменами коммунизма, Теперь выходите, учебой дожав белых другого свойства: в хозяйственных блиндажах бюрократическое воинство. Иди, побеждай российскую дурь! Против - быта блохастого! Свердловец, тебе победить бескультурь, дичь, глушь и хамство. Светлоголовая, вперед, свердловия! [1928] "ЖИД" Черт вас возьми, черносотенная слизь, вы схоронились от пуль, от зимы и расхамились - только спаслись. Черт вас возьми, тех, кто - за коммунизм на бумаге ляжет костьми, а дома добреет довоенным скотом. Черт вас возьми, тех, которые - коммунисты лишь до трех с восьми, а потом коммунизм запирают с конторою. Черт вас возьми, вас, тех, кто, видя безобразие обоими глазми, пишет о прелестях лирических утех. Если стих не поспевает за былью плестись - сырыми фразами бей, публицист! Сегодня шкафом на сердце лежит тяжелое слово - "жид". Это слово над селами вороном машет. По трактирам забилось водке в графин. Это слово - пароль для попов, для монашек из недодавленных графинь. Это слово шипело над вузовцем Райхелем царских дней подымая пыльцу, когда "христиане"-вузовцы ахали грязной галошей "жида" по лицу. Это слово слесарню набило до верха в день, когда деловито и чинно чуть не насмерть "жиденка" Бейраха загоняла пьяная мастеровщина. Поэт в пивной кого-то "жидом" честит под бутылочный звон за то, что ругала бездарный том - фамилия с окончанием "зон". Это слово слюнявит коммунист недочищенный губами, будто скользкие миски, разгоняя тучи начальственной тощищи последним еврейским анекдотом подхалимским. И начнет громить христианская паства, только лозунг подходящий выставь: жидов победнее, да каждого очкастого, а потом подряд всех "сицилистов". Шепоток в очередях: "топчись и жди, расстрелян русский витязь-то... везде... жиды... одни жиды... спекулянты, советчики, правительство". Выдернем за шиворот - одного, паршивого. Рапортуй громогласно, где он, "валютчик"?! Как бы ни были они ловки - за плотную ограду штыков колючих, без различия наций посланы в Соловки. Еврея не видел? В Крым! К нему! Камни обшарпай ногами! Трудом упорным еврей в Крыму возделывает почву-камень. Ты знаешь, язык у тебя чей? Кто мысли твоей причина? Встает из-за твоих речей фабрикантова личина. Буржуй бежал, подгибая рессоры, сел на английской мели; в его интересах расперессорить народы Советской земли. Это классов борьба, но злее и тоньше, - говоря короче, сколько побито бедняков "Соломонишек", и ни один Соломон Ротшильд. На этих Ротшильдов, от жира освиневших, на богатых, без различия наций, всех трудящихся, работавших и не евших, и русских и евреев - зовем подняться. Помните вы, хулиган и погромщик, помните, бежавшие в парижские кабаре, - вас, если надо, покроет погромше стальной оратор, дремлющий в кобуре. А кто, по дубовой своей темноте не видя ни зги впереди, "жидом" и сегодня бранится, на тех прикрикнем и предупредим. Мы обращаемся снова и снова к беспартийным, комсомольцам, Россиям, Америкам, ко всему человеческому собранию: - Выплюньте это омерзительное слово, выкиньте с матерщиной и бранью! [1928] СЛУЖАКА Появились молодые превоспитанные люди - Моиров знаки золотые им увенчивают груди. Парт-комар из МКК не подточит парню носа: к сроку вписана строка проф- и парт- и прочих взносов. Честен он, как честен вол. В место в собственное вросся и не видит ничего дальше собственного носа. Коммунизм по книге сдав, перевызубривши "измы", он покончил навсегда с мыслями о коммунизме. Что заглядывать далече?! Циркуляр сиди и жди. - Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди. - Мелких дельцев пару шор он надел на глаза оба, чтоб служилось хорошо, безмятежно, узколобо. День - этап растрат и лести, день, когда простор подлизам, - это для него и есть самый рассоциализм. До коммуны перегон не покрыть на этой кляче, как нарочно создан он для чиновничьих делячеств. Блещут знаки золотые, гордо выпячены груди, ходят тихо молодые приспособленные люди. О коряги якорятся там, где тихая вода... А на стенке декорацией Карлы-марлы борода. Мы томимся неизвестностью, что нам делать с ихней честностью? Комсомолец, живя в твои лета, октябрьским озоном дыша, помни, что каждый день - этап, к цели намеченной шаг. Не наши - которые времени в зад уперли лбов медь; быть коммунистом - значит дерзать, думать, хотеть, сметь. У нас еще не Эдем и рай - мещанская тина с цвелью. Работая, мелочи соразмеряй с огромной поставленной целью. [1928] МЫ ОТДЫХАЕМ Летом вселенная ездит на отдых - в автомобилях, на пароходах. Люди сравнительно меньшей удачи - те на возах выезжают на дачи. Право свое обретая в борьбе, прут в "6-й", громоздятся на "Б". Чтобы рассесться - и грезить бросьте, висните, как виноградные грозди. Лишь к остановке корпус ваш вгонят в вагон, как нарубленный фарш. Теряя галошу, обмятый едущий слазит на остановке следующей. Пару третей из короткого лета мы стоим в ожиданьи билета. Выбрился. Встал. Достоялся когда - уже Черноморья растет борода. В очередях раз двадцать и тридцать можно усы отпустить и побриться. В поезде люди, "Вечорку" мусоля, вежливо встанут мне на мозоли. Мы себя оскорблять не позволим, тоже ходим по ихним мозолям. А на горизонте, конечно, в дымке, встали - Быковы, Лосинки и Химки. В грязь уходя по самое ухо, сорок минут проселками трюхай. Дачу дожди холодом облили... Вот и живешь, как какой-то Нобиле. Нобиле - где ж! - меж тюленьих рыл он хоть полюс слегка приоткрыл. Я ж, несмотря на сосульки с усов, мучаюсь зря, не открыв полюсов. Эта зима и в июле не кончится; ради согрева начал пингпонгчиться. Мячик с-под шкафов с резвостью мальчика выковыриваю палкой и пальчиком. Чаю бы выпить, окончивши спорт, но самовар неизвестными сперт. Те же, должно быть, собачку поранивши, масло и яйца сперли раньше. Ходит корова тощего вида, взять бы эту корову и выдоить, Хвать бы за вымя быстрее воров! Но я не умею доить коров. Чаю в буфете напьюсь ужо, - грустно мечтаю, в сон погружен. В самом походном спартанском вкусе вылегся на параллельных брусьях. Тихо дрожу, как в арктических водах. Граждане, разве же ж это отдых? [1928] КРИТИКА САМОКРИТИКИ Модою - объяты все: и размашисто и куцо, словно белка в колесе, каждый самокритикуется. Сам себя совбюрократ бьет в чиновничие перси. "Я всегда советам рад. Критикуйте! Я - без спеси. Но... стенгазное мычанье... Где в рабкоре толку статься? Вы пишите замечания и пускайте по инстанциям". Самокритик совдурак рассуждает, помпадурясь: "Я же ж критике не враг. Но рабкорь - разводит дурость. Критикуйте! Не обижен. Здравым мыслям сердце радо. Но..... чтоб критик был не ниже, чем семнадцтого разряда". Сладкогласый и ретивый критикует подхалим. С этой самой директивы не был им никто хвалим. Сутки сряду могут крыть тех, кого покрыли свыше, чтоб начальник, видя прыть, их из штатов бы не вышиб. Важно пялят взор спецы на критическую моду, - дескать - пойте, крит-певцы, языком толчите воду. Много было каждый год разударнейших кампаний. Быть тебе в архиве мод - мода на самокопанье. А рабкор? Рабкор - смотрите! - Приуныл и смотрит криво: от подобных самокритик у него трещит загривок. Безработные ручища тычет зря в карманы он. Он - обдернут, он - прочищен, он зажат и сокращен. Лава фраз - не выплыть вплавь. Где размашисто, где куцо, модный лозунг оседлав, каждый - самокритикуется. Граждане, вы не врите-ка, что это - самокритика! Покамест точат начальники демократические лясы, меж нами живут молчальники - овцы рабочего класса. А пока молчим по-рабьи, бывших белых крепнут орды - рвут, насилуют и грабят, непокорным - плющат морды. Молчалиных кожа устроена хитро: плюнут им в рожу - рожу вытрут. "Не по рылу грохот нам, где ж нам жаловаться? Не прощаться ж с крохотным с нашим с жалованьицем". Полчаса в кутке покипят, чтоб снова дрожать начать. Эй, проснитесь, которые спят! Разоблачай с головы до пят. Товарищ, не смей молчать! [1928] ЛЕГКАЯ КАВАЛЕРИЯ Фабрикой вывешен жалобный ящик. Жалуйся, слесарь, жалуйся, смазчик! Не убоявшись ни званья, ни чина, жалуйся, женщина, крой, мужчина! Люди бросали жалобы в ящик, ждя от жалоб чудес настоящих. "Уж и ужалит начальство жало, жало этих правильных жалоб!" Вёсны цветочатся, вьюги бесятся, мчатся над ящиком месяц за месяцем. Время текло, и семья пауков здесь обрела уютненький кров. Месяц трудясь без единого роздышка, свили воробушки чудное гнездышко. Бросил мальчишка, играясь шало, дохлую крысу в ящик для жалоб. Ржавый, заброшенный, в мусорной куче тихо покоится ящичный ключик. Этот самый жалобный ящик сверхсамокритики сверхобразчик. Кто-то, дремавший начальственной высью, ревизовать послал комиссию, Ящик, наполненный вровень с краями, был торжественно вскрыт эркаями. Меж винегретом уныло лежала тысяча старых и грозных жалоб. Стлели бумажки, и жалобщик пылкий помер уже и лежит в могилке. Очень бывает унылого видика самая эта вот самокритика. Положение - нож. Хуже даже. Куда пойдешь? Кому скажешь? Инстанций леса просителей ждут, - разведывай сам рабочую нужду. Обязанность взяв добровольца-гонца - сквозь тысячи завов лезь до конца! Мандатов - нет. Без их мандата требуй ответ, комсомолец-ходатай. Выгонят вон... Кто право даст вам?! Даст закон Советского государства. Лают моськой бюрократы в неверии. Но - комсомольская, вперед, "кавалерия"! В бумажные прерии лезь и врывайся, "легкая кавалерия" рабочего класса! [1928] БЕЗРАБОТНЫЙ Веселый автобус то фыркнет, то визгнет. Пока на Лубянку с вокзала свезен, в солидной "Экономической жизни" читаю: "Строительный сорван сезон". Намокла мосполиграфская вывеска. Погода годится только для рыб. Под вывеской, место сухое выискав, стоят безработные маляры. Засохшими пальмами высятся кисти, им хочется краской обмахивать дом. Но - мало строек, и фартучный хвистик висит обмокшим собачьим хвостом. В окраске фасадов дождя перебои, а небо расцветкой похоже на белку. На солнце сменить бы ливней обои, на синьку сменить бы неба побелку! Но кто-то где-то кому-то докладывал "О перспективе, о срыве сезона". А эти собрались на месяц и на два... Стоят, голодая, бездельно и сонно. Вращали очками по цементо-трестам, чтоб этот обойщик и этот маляр пришел бы и стал бы об это вот место стоять, безработной лапой моля. Быть может, орудовали и вредители, чтоб безработные смачно и всласть ругали в бога, крыли в родителей и мать, и душу, и время, и власть. Дельцов ревизуют. Ярится перо. Набит портфель. Карандаш отточен. Но нас, и особенно маляров, интересует очень и очень: быть может, из трестов некая знать за это живет в Крыму, хорошея? Нам очень и очень хотелось бы знать, кому за срыв надавали по шее? Мы знаем всё из газетного звона, но нас бы другое устроило знанье: раскрыть бы дельцов по срывам сезона и выгнать - еще зимою, - заранее! Мы знаем, не сгинет враз безработица - разрухи с блокадой законное чадо, но если сезоны сознательно портятся - вредителю нет пощады. [1928] ДАЧНЫЙ СЛУЧАЙ Я нынешний год проживаю опять в уже классическом Пушкино. Опять облесочкана каждая пядь, опушками обопушкана. Приехали гости. По праздникам надо. Одеты - подстать гостью. И даже один удержал из оклада на серый английский костюм. Одёжным жирком отложились года, обуты - прилично очень. "Товарищи" даже, будто "мадам", шелками обчулочены. Пошли, пообедав, живот разминать. А ну, не размякнете! Нуте-ка! Цветов детвора обступает меня, так называемых - лютиков. Вверху зеленеет березная рядь, и ветки радугой дуг... Пошли вола вертеть и врать, и тут - и вот - и вдруг.. Обфренчились формы костюма ладного, яркие, прямо зря, все достают из кармана из заднего браунинги и маузера. Ушедшие подымались года, и бровь попрежнему сжалась, когда разлетался пень и когда за пулей пуля сажалась. Поляна - и ливень пуль на нее, огонь отзвенел и замер, лишь вздрагивало газеты рваньё, как белое рваное знамя. Компания дальше в кашках пошла, револьвер остыл давно, пошла беседа, в меру пошла. Но - знаю: революция еще не седа, в быту не слепнет кротово, - революция всегда, всегда молода и готова, [1928] СЛЕГКА НАХАЛЬНЫЕ СТИХИ ТОВАРИЩАМ ИЗ ЭМКАХИ Прямо некуда деваться от культуры. Будь ей пусто! Вот товарищ Цивцивадзе насадить мечтает бюсты. Чтоб на площадях и скверах были мраморные лики, чтоб, вздымая морду вверх, мы бы видели великих. Чтобы, день пробегав зря, хулиганов видя рожи, ты, великий лик узря, был душой облагорожен. Слышу, давши грезам дань я, нотки шепота такого: "Приходите на свиданье возле бюста Эф Гладкова". Тут и мой овал лица, снизу люди тщатся... К черту! "Останавлица строго воспрыщаица", А там, где мороженое морит желудки, сверху восторженный смотрит Жуткин. Скульптор помнит наш режим (не лепить чтоб два лица), Жаров-Уткин слеплен им сразу в виде близнеца. Но - лишь глаз прохожих пара замерла, любуясь мрамором, миг - и в яме тротуара раскорячился караморой. Только лошадь пару глаз вперит в грезах розовых, сверзлася с колдобин в грязь возле чучел бронзовых. И с разискреннею силищей кроют мрачные от желчи: "Понастроили страшилищей, сволочи, Микел Анжелычи". Мостовой разбитой едучи, думаю о Цивцивадзе. Нам нужны, товарищ Медичи, мостовые, а не вазы. Рвань, куда ни поглазей, грязью глаз любуется. Чем устраивать музей, вымостили б улицы. Штопали б домам бока да обчистили бы грязь вы! Мы бы обошлись пока Гоголем да Тимирязевым. [1928] РАБОТНИКАМ СТИХА И ПРОЗЫ, НА ЛЕТО ЕДУЩИМ В КОЛХОЗЫ Что пожелать вам, сэр Замятин? Ваш труд заранее занятен. Критиковать вас не берусь, не нам судить занятье светское, но просим помнить, славя Русь, что Русь - уж десять лет! - советская. Прошу Бориса Пильняка в деревне не забыть никак, что скромный русский простолюдин не ест по воскресеньям пудинг. Крестьянам в бритенькие губки не суйте зря английской трубки, Не надобно крестьянам тож на плечи пялить макинтош. Очередной роман растя, деревню осмотрите заново, чтобы не сделать из крестьян англосаксонского пейзана. Что пожелать Гладкову Ф.? Гладков романтик, а не Леф, - прочесть, что написал пока он, так все колхозцы пьют какао, Колхозца серого и сирого не надо идеализировать. Фантазией факты пусть не заслонятся. Всмотритесь, творя фантазии рьяные, - не только бывает "пьяное солнце", но... и крестьяне бывают пьяные. Никулину - рассказов триста! Но - не сюжетьтесь авантюрами, колхозные авантюристы пусть не в роман идут, а в тюрьмы. Не частушить весело попрошу Доронина, чтобы не было село в рифмах проворонено. Нам деревню не смешной, с-е-р-и-о-з-н-о-й дай-ка, чтобы не была сплошной красной балалайкой. Вам, Третьяков, заданье тоньше, вы - убежденный фельетонщик. Нутром к земле! Прижмитесь к бурой! И так зафельетоньте здорово, чтобы любая автодура вошла бы в лоно автодорово. А в общем, писать вам за томом том, товарищи, вам благодарна и рада, будто платком, газетным листом машет вослед "Комсомольская правда". [1928] "ОБЩЕЕ" И "МОЕ" Чуть-чуть еще, и он почти б был положительнейший тип. Иван Иваныч - чуть не "вождь", дана в ладонь вожжа ему. К нему идет бумажный дождь с припиской - "уважаемый". В делах умен, в работе - быстр. Кичиться - нет привычек. Он добросовестный службист - не вор, не волокитчик, Велик его партийный стаж, взгляни в билет - и ахни! Карманы в ручках, а уста ж сахарного сахарней. На зависть легкость языка, уверенно и пусто он, взяв путевку из ЭМКА, бубнит под Златоуста. Поет на соловьиный лад, играет слов оправою "о здравии комсомолят, о женском равноправии". И, сняв служебные гужи, узнавши, час который, домой приедет, отслужив, и... опускает шторы. Распустит он жилет... и здесь, - здесь частной жизни часики! - преображается весь по-третье-мещански. Чуть-чуть не с декабристов род - хоть предков в рамы рамьте! Но сына за уши дерет за леность в политграмоте. Орет кухарке, разъярясь, супом усом капая: "Не суп, а квас, который раз, пермячка сиволапая!.." Живешь века, века учась (гении не родятся). Под граммофон с подругой час под сенью штор фокстротится. Жена с похлебкой из пшена сокращена за древностью. Его вторая зам-жена и хороша, и сложена, и вымучена ревностью. Елозя лапой по ногам, ероша юбок утлость, он вертит под носом наган: "Ты с кем сегодня путалась?.." Пожил, и отошел, и лег, а ночь паучит нити... Попробуйте, под потолок теперь к нему взгляните! И сразу он вскочил и взвыл. Рассердится и визгнет: "Не смейте вмешиваться вы в интимность частной жизни!" Мы вовсе не хотим бузить. Мы кроем быт столетний. Но, боже... Марксе, упаси нам заниматься сплетней! Не будем в скважины смотреть на дрязги в вашей комнате. У вас на дом из суток - треть, но знайте и помните: глядит мещанская толпа, мусолит стол и ложе... Как под стекляннейший колпак, на время жизнь положим. Идя сквозь быт мещанских клик, с брезгливостью преувеличенной, мы переменим жизни лик, и общей, и личной. [1928] ВРЕДИТЕЛЬ Прислушайтесь, на заводы придите, в ушах - навязнет страшное слово - "вредитель" - навязнут названия шахт. Пускай статьи определяет суд. Виновного хотя б возьмут мишенью тира... Меня презрение и ненависть несут под крыши инженеровых квартирок. Мы отдавали им последнее тепло, жилища отдавали, вылощив, чтоб на стене орлом сиял диплом им-пе-раторского училища. В голодный волжский мор работникам таким седобородые, доверясь по-девически, им отдавали лучшие пайки: простой, усиленный, академический! Мы звали: "Помогите!" И одни, сменив на блузу щегольскую тройку, по-честному отдали мозг и дни и держат на плечах тяжелую постройку. Другие... жалование переслюнив, в бумажник сунувши червонцы, задумались... "Нельзя ли получить и с них... доллары в золоте с приятным, нежным звонцем?" Погладив на брюшке советский первый жир и вспомнив, что жене на пасху выйти не в чем, вносил рублей на сто ошибок в чертежи: "Чего стесняться нам с рабочим неучем?" А после тыкался по консулам великих аппетитами держав... Докладывал, что пущено на слом, и удалялся, мятенький долларчик сжав... Попил чайку. Дремотная тропа назад ведет полузакрытые глаза его... и видит он - сквозь самоварный пар выходят прогнанные щедрые хозяева... Чины и выезды... текущий счет... и женщины разрозились духами, Очнулся... Сплюнул... "На какой мне черт работать за гроши на их Советы хамьи?!" И он, скарежен классовой злобою, идет неслышно портить вентилятор, чтобы шахтеры выли, задыхаясь по забоям, как взаперти мычат горящие телята... Орут пласты угля, машины и сырье, и пар из всех котлов свистит и валит валом. "Вон - обер- штаб-офицерьё генералиссимуса капитала!!" [1928] КАЗАНЬ Стара, коса стоит Казань. Шумит бурун: "Шурум... бурум..." По-родному тараторя, снегом лужи намарав, у подворья в коридоре люди смотрят номера. Кашляя в рукава, входит робковат, глаза таращит. Приветствую товарища. Я в языках не очень натаскан - что норвежским, что шведским мажь, Входит татарин: "Я на татарском вам прочитаю "Левый марш". Входит второй. Косой в скуле. И говорит, в карманах порыскав: "Я - мариец. Твой "Левый" дай тебе прочту по-марийски". Эти вышли. Шедших этих в низкой двери встретил третий. "Марш ваш - наш марш. Я - чуваш, послушай, уважь. Марш вашинский так по-чувашски..." Как будто годы взял за чуб я - - Станьте и не пылите-ка! - рукою своею собственной щупаю бестелое слово "политика". Народы, жившие въямясь в нужду, притершись Уралу ко льду, ворвались в дверь, идя на штурм, на камень, на крепость культур. Крива, коса стоит Казань. Шумит бурун: "Шурум... бурум..." [1928] No 17 Кому в Москве неизвестна Никольская? Асфальтная улица - ровная, скользкая. На улице дом - семнадцатый номер. Случайно взглянул на витрины и обмер. Встал и врос и не двинуться мимо, мимо Ос- авиахима. Под стекло на бумажный листик положены человечие кисти. Чудовища рук оглядите поштучно - одна черна, обгорела и скрючена, как будто ее поджигали, корежа, и слезла перчаткой горелая кожа. Другую руку выел нарыв дырой, огромней кротовой норы. А с третьей руки, распухшей с ногу, за ногтем слезает синеющий ноготь... Бандит маникюрщик под каждою назван - стоит иностранное имя газа. Чтоб с этих витрин нарывающий ужас не сел на всех нарывом тройным, из всех человеческих сил принатужась, крепи оборону Советской страны. Кто в оборону работой не врос? Стой! ни шагу мимо, мимо Ос- авиахима. Шагай, стомиллионная масса, в ста миллионах масок. [1928] МАРШ-ОБОРОНА Семнадцать и двадцать нам только и лет. Придется нам драться, хотим или нет. Раз! два! раз! два! Вверх го- ло- ва! Антантовы цуцики ждут грызни. Маршал Пилсудский шпорой звенит. Дом, труд, хлеб нив о- бо- ро- ни! Дунули газом, и парень погас. Эх, кабы сразу противогаз! Раз! два! шаг, ляг! Твер- же шаг в шаг! Храбрость хвалимую - в сумку положь! Хитрую химию, ученый, даешь! Гром рот, ать, два! Впе- ред, брат- ва! Ветром надуло фабричную гарь. Орудует Тула - советский пушкарь. Раз! два! раз! два! Вверх го- ло- ва! Выгладь да выровняй шрапнельный стакан! Дисциплинированней стань у станка. Дом, труд, хлеб нив о- бо- ро- ни! Не пехотинцы мы - прямо от сохи взмоет нас птицами Осоавиахим! Раз! два! шаг, ляг! Твер- же шаг в шаг! Войной - буржуи прутся, к лету, к зиме ль смахнет их революция с ихних земель. Гром рот, ать, два! Впе- ред, брат- ва! [1928] ГОТОВЬСЯ... Думай, товарищ, о загранице - штык у них на Советы гранится. Ухом к земле, пограничник, приникни - шпора еще не звенит на Деникине? Может быть, генерал Шкуро взводит уже заржавевший курок? Порасспроси у бывшего пленного - сладко ль рабочим в краях Чемберленовых? Врангель теперь в компании ангельей. Новых накупит Англия Врангелей. Зря, што ли, Англия лезет в Балтийское, грудь-волну броненосцами тиская?! Из-за цветов дипломатовых ляс газом не дует ли ветер на нас? Все прикинь, обдумай и взвесь, сам увидишь - опасность есть. Не разводить же на тучах кадрили строит Антанта свои эскадрильи?! Экспресс капитала прет на крушение. Но скоро ль? На скорость - надежда слаба! И наша страна пока в окружении заводчиковых и банкирских собак. Чтоб вновь буржуями не быть обворовану, весь напрягись ровнее струны! Сегодня, заранее, крепи оборону. Крепи оборону Советской страны. [1928] ГОТОВЬСЯ! СТОЙ! СТРОЙ! И Врангель и Колчак усопли мирно оба. Схоронят и других... не бог, так время даст. Но не усопла - удесятерилась злоба Советы окруживших буржуазных государств... Капиталисты европейские, хозяева ученых, купили оптом знание и разум. И притаился их ученейший курчонок, трудясь над новым смертоносным газом. Республика, с тобой грозят расправиться жестоко! Работай так, чтоб каждый потом вымок... Крепите оборону, инженер и токарь. Крепи, шахтер, газетчик, врач и химик! Войну грядущую решит аэропланов рой. Чтоб бомбовозы города Союза дырами не взрыли - летающую мощь не прекращая, строй! Шуми по небесам крылами краснозвездных эскадрилий. И день, когда подымут пушки зык и поползет землей смертища газовая, - встречай умело газ, прекраснейший язык под маской смерти с удовольствием показывая. Не знаем мы войны годов и чисел; чтоб не врасплох пришла, гремя броней и ковкой, встречать любую смерть заранее учись, учись владеть противогазом и винтовкой. При встрече с нами заграничный туз улыбкой вежливой приподымает ус, но случай побороться он не проворонит. Рабочие, крестьяне, весь Союз - и день и ночь готовьтесь к обороне, чтоб мог ежеминутно наш Союз на гром оружия и на угрозу речью, - на массу опираясь, крикнуть: "Не боюсь! Врага, не дрогнувши, вооруженный встречу!" [1928] ТОВАРИЩИ, ПОСПОРЬТЕ О КРАСНОМ СПОРТЕ! Подымая гири и гантели, обливаясь сто десятым потом, нагоняя мускулы на теле, все двуногие заувлекались спортом. Упражняются, мрачны и одиноки. Если парня, скажем, осенил футбол, до того у парня мускулятся ноги, - что идет, подламывая пол. Если парень боксами увлекся, он - рукой - канат, а шеей - вол; дальше своего расквашенного носа не мерещится парнишке ничего. Постепенно забывает все на свете. Только мяч отбей да в морду ухай, - и свистит, засвистывает ветер, справа в левое засвистывает ухо. За такими, как за шерстью золотой овцы, конкурентову мозоль отдавливая давкой, клубные гоняются дельцы, соблазняя сверхразрядной ставкой. И растет приобретенный чемпион безмятежней и пышнее, чем пион... Чтобы жил привольно, побеждая и кроша, чуть не в пролетарии произведут из торгаша. У такого в политграмоте неважненькая силища, От стыда и хохота катись под стол: назовет товарища Калинина "Давид Василичем", величает - Рыкова "Заведующий СТО". Но зато - пивцы! Хоть бочку с пивом выставь! То ли в Харькове, а то ль в Уфе говорят, что двое футболистов на вокзале вылакали весь буфет. И хотя они к политучебе вялы, но зато сильны в другом изящном спорте: могут зря (как выражаются провинциалы) всех девиц в округе перепортить! Парень, бицепсом не очень-то гордись! В спорт пока не внесено особых мен. Нам необходим не безголовый рекордист - нужен массу подымающий спортсмен. [1928] СОБЕРИТЕСЬ И ПОГОВОРИТЕ-КА вровень с критикой писателя и художника, почему так много сапожников-критиков и нет совершенно критики на сапожников? Фельетонов ягодки - рецензий цветочки... Некуда деваться дальше! Мы знаем о писателях всё до точки: о великих и о захудалейших. Внимает критик тише тли, не смолк ли Жаров? пишет ли?.. Разносят открытки Никулина вид, мы знаем, что Никулин: как поживает, что творит, не хвор, не пьет коньяку ли. Богемские новости жадно глотая, орем - "Расхвали, раскатай его!" Мы знаем, чем фарширован Катаев, и какие формы у Катаева С писателем нянчась как с писаной торбой, расхвалит Ермилов милого, а Горбов в ответ, как верблюд двугорбый, наплюнет статьей на Ермилова. Читатель зрачком по статье поелозит и хлопнет себя по ляжке: "Зачем в такой лошадиной дозе подносится разный Малашкин?!" Рабочему хочется держаться в курсе и этой книги и той, но мы не хотим - не в рабочем вкусе - забыв, что бывают жареные гуси, питаться одной духовной едой. Мы можем распутать в миг единый сложные поэтические путы, но черт его знает, что едим мы и в какую гадость обуты?! Малашкиным и в переплете не обуется босой, но одинаково голодный, босой на последний двугривенный свой любит, шельмец, побаловаться колбасой. Тому, у кого от голода слюна, мало утешительны и странны указания, что зато-де - "Луна" у вас повисла "с правой стороны". Давайте затеем новый спор мы - сойдитесь, критик и апологет, вскройте, соответствуют ли сапожные формы содержанию - моей ноге? Учти, за башмаками по магазинам лазя, стоят дорого или дёшевы, крепок ли у башмака материальный базис, то есть - хороши ли подошвы? Явитесь, критики новой масти, пишите, с чего желудок пучит. Может, новатор - колбасный мастер, а может, просто бандит-попутчик. Учтя многолюдность колбасных жертв, обсудим во весь критический азарт, современен ли в сосисках фарш-сюжет, или протух неделю назад. Товарищ! К вещам пером приценься, критикуй поэмы, рецензируй басни. Но слушай окрик: "Даешь рецензии на произведения сапожной и колбасной!" [1928] ДОМ ГЕРЦЕНА (ТОЛЬКО В ПОЛНОЧНОМ ОСВЕЩЕНИИ) Расклокотался в колокол Герцен, чуть языком не отбил бочок... И дозвонился! Скрипнули дверцы, все повалили в его кабачок. Обыватель любопытен - все узнать бы о пиите! Увидать в питье, в едении автора произведения. Не удержишь на веревке! Люди лезут... Валят валом. Здесь свои командировки пропивать провинциалам. С "шимми", с "фоксами" знакомясь, мечут искры из очков на чудовищную помесь - помесь вальса с казачком. За ножками котлет свиных компания ответственных. На искусительнице-змие глазами чуть не женятся, но буркают - "Буржуазия... богемцы... разложеньице..." Не девицы - а растраты. Раз взглянув на этих дев, каждый должен стать кастратом, навсегда охолодев. Вертят глазом так и этак, улыбаются уста тем, кто вписан в финанкете скромным именем - "кустарь". Ус обвис намокшей веткой, желтое, как йод, пиво на шальвары в клетку сонный русский льет... Шепчет дева, губки крася, юбок выставя ажур: "Ну, поедем... что ты, Вася! Вот те крест - не заражу..." Уехал в брюках клетчатых. "Где вы те-пе-рь..." Кто лечит их? Богемою себя не пачкая, сидит холеная нэпачка; два иностранца ее, за духи, выловят в танцах из этой ухи. В конце унылый начинающий - не укупить ему вина еще. В реках пива, в ливнях водок, соблюдая юный стыд, он сидит и ждет кого-то, кто придет и угостит. Сидят они, сижу и я, во славу Герцена жуя. Герцен, Герцен, загробным вечером, скажите пожалуйста, вам не снится ли, как вас удивительно увековечили пивом, фокстротом и венским шницелем? Прав один рифмач упорный, в трезвом будучи уме, на дверях мужской уборной бодро вывел резюме: "Хрен цена вашему дому Герцена". Обычно заборные надписи плоски, но с этой - согласен! В. Маяковский. [1928] КРЕСТ И ШАМПАНСКОЕ Десятком кораблей меж льдами северными побыли и возвращаются с потерей самолетов и людей... и ног... Всемирному "перпетуум-Нобиле" пора попробовать подвесть итог. Фашистский генерал на полюс яро лез. На Нобиле - благословенье папское. Не карты полюсов он вез с собой, а крест, громаднейший крестище... и шампанское! Аэростат погиб. Спаситель - самолет. Отдавши честь рукой в пуховых варежках, предав товарищей, вонзивших ногти в лед, бежал фашистский генералишко. Со скользкой толщи льдистый лез вопль о помощи: "Эс-о-Эс!" Не сговорившись, в спорах покидая порт, вразброд выходят иностранные суда. Одних ведет веселый снежный спорт, других - самореклама государств. Европа гибель предвещала нам по карте, мешала, врала, подхихикивала недоверчиво, когда в неведомые океаны Арктики железный "Красин" лез, винты заверчивая. Советских летчиков впиваются глаза. Нашли! Разысканы - в туманной яме. И "Красин" итальянцев подбирает, показав, что мы хозяйничаем льдистыми краями. Теперь скажите вы, которые летали, что нахалтурили начальники "Италии"? Не от креста ль с шампанским дирижабля крен? Мы ждем от Нобиле живое слово: Чего сбежали? Где Мальмгрен? Он умер? Или бросили живого? Дивите подвигом фашистский мир, а мы, в пространство врезываясь, в белое, работу делали и делаем. Снова "Красин" в айсберги вросся. За Амундсеном! Днями воспользуйся! Мы отыщем простого матроса, победившего два полюса! [1928] СТРАННО... НО ВЕРНО Несся крик из мира старого: "Гражданин советский - варвар. Героизма ждать не с Востока нам, не с Востока, ждать ума нам. На свете только Европа умна. Она и сердечна и гуманна". И Нобиле в Ленинграде не взглянул на советские карты. Но скоро о помощи радио с айсбергов слал с покатых. Оказалось - в полюсной теми разбирались у нас в Академии. От "Италии" столб дыма. "SOS" рассылает в отчаянии. Подымят сигарой и мимо проходят богачи англичане. Мы ж во льдах пробивались тараном... Не правда ли - очень странно? Еще не разобрали дела черного, но похоже по тому, как себя ведут, - что бросили итальянцы шведа ученого, кстати, у раненого отняв еду. Не знаю, душа у нас добра ли - но мы и этих фашистов подобрали. Обгоняя гуманные страны, итальянцев спасаем уверенно. Это - "очень странно". Но... совершенно верно. [1928] О ТОМ, КАК НЕКИЕ СЕКТАНТЦЫ ЗОВУТ РАБОЧЕГО НА ТАНЦЫ В цехах текстильной фабрики им. Халтурина (Ленинград) сектанты разбрасывают прокламации с призывом вступить в религиозные секты. Сектанты сулят всем вступившим в их секты различного рода интересные развлечения; знакомство с "хорошим" обществом, вечера с танцами (фокстротом и чарльстоном) и др. Из письма рабкора. От смеха на заводе - стон. Читают листья прокламаций. К себе сектанты на чарльстон зовут рабочего ломаться. Работница, манто накинь на туалеты из батиста! Чуть-чуть не в общество княгинь ты попадаешь у баптистов. Фокстротом сердце веселя, ходи себе лисой и пумой, плети ногами вензеля, и только... головой не думай. Не нужны уговоры многие. Айда, бегом на бал, рабочие! И отдавите в танцах ноги и языки и прочее. Открыть нетрудно баптистский ларчик - американский в ларце долларчик. [1928] КАЖДЫЙ САМ СЕБЕ ВЦИК Тверд пролетарский суд. Он не похож на вату. Бывает - и головы не снесут те, которые виноваты. Это ясно для любого, кроме... города Тамбова. Дядя есть в губисполкоме. Перед дядей шапку ломят. Он, наверное, брюнет - у брюнетов жуткий взор. Раз - мигнет - суда и нет! Фокусник-гипнотизер. Некто сел "за белизну". Некто с дядею знаком. Дядя десять лет слизнул - как корова языком. И улыбкою ощерен, в ресторан идет Мещерин. Всё ему нравится, все ему знакомы... Выпьем за здравьице губисполкома! А исполкомщик спит, и мнится луна и месяц средь морей... "Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей". Товарищи, моргать нехорошо - особенно если свысока. От морганий пару хороших шор сделайте из этого листка! Советуем и вам, судья, сажать цветы, с поста уйдя. [1928] ДОМ СОЮЗОВ 17 ИЮЛЯ С чем в поэзии не сравнивали Коминтерна? Кажется, со всем! И все неверно. И корабль, и дредноут, и паровоз, и маяк - сравнивать больше не будем. Главным взбудоражена мысль моя, что это - просто люди. Такие вот из подвальных низов - миллионом по улицам льются. И от миллионов пришли на зов - первой победившей революции. Историю движет не знатная стайка - история не деньгой водима. Историю движет рабочая спайка - ежедневно и непобедимо. Тих в Европах класса колосс, - но слышнее за разом раз - в батарейном лязге колес на позиции прет класс. Товарищ Бухарин из-под замызганных пальм говорит - потеряли кого... И зал отзывается: "Вы жертвою пали... Вы жертвою пали в борьбе роковой". Бедой к убийцам, песня, иди! К вам имена жертв мы еще принесем, победив, - на пуле, штыке и ноже. И снова перечень сухих сведений - скольких Коминтерн повел за собой... И зал отзывается: "Это - последний и решительный бой". И даже речь японца и китайца понимает не ум, так тело, - бери оружие в руки и кидайся! Понятно! В чем дело?! И стоило на трибуне красной звездой красноармейцу загореться, - поняв язык революции, стоя рукоплещут японцы и корейцы. Не стала седа и стара - гремит, ежедневно известней п-я-т-и-д-е-с-я-т-и стран боевая рабочая песня. [1928] ШЕСТОЙ Как будто чудовищный кран мир подымает уверенно - по ступенькам стран подымаются на конгресс Коминтерна. Фактом живым встрянь - чего и представить нельзя! 50 огромнейших, стран входят в один зал. Не коврами пол стлан. Сапогам не мять, не толочь их. Сошлись стран, не изнеженных - а рабочих. Послало стран гонцов из рабочей гущи, войны бронированный таран обернуть на хозяев воюющих. Велело стран: "Шнур динамитный вызмей! Подготовь генеральный план взрыва капитализма". Черный негр прям. Японец - желт и прян. Белый - норвежец, верно. 50 различнейших стран идут на конгресс Коминтерна. Похода времени - стан. Револьвера дней - кобура. Сошлись стран восстанию крикнуть: "Ура!" Мир буржуазный, ляг! Пусть обреченный валится! Колонный зал в кулак сжимает колонны-пальцы. Будто чудовищный кран мир подымает уверенно - по ступенькам стран поднялись на конгресс Коминтерна. [1928] ДОЖДЕМСЯ ЛИ МЫ ЖИЛЬЯ ХОРОШЕГО? ТОВАРИЩИ, СТРОЙТЕ ХОРОШО И ДЕШЕВО! Десять лет - и Москва и Иваново и чинились и строили наново. В одном Иванове - триста домов! Из тысяч квартир гирлянды дымов. Лачужная жизнь - отошла давно. На смывах октябрьского вала нам жизнь хорошую строить дано, и много рабочих в просторы домов вселились из тесных подвалов. А рядом с этим комики такие строят домики: на песке стоит фундамент - а какая ставочка! Приноси деньгу фунтами - не жилкооп, а лавочка. Помесячно рублей двенадцать плати из сорока пяти, Проглотят и не извинятся - такой хороший аппетит! А заплатившему ответ: "Зайти... через 12 лет!" Годы долго длятся-то - разное болит. На году двенадцатом станешь - инвалид. Все проходит в этом мире. Жизнь пройдет - и мы в квартире. "Пожалте, миленькая публика, для вас готов и дом и сад. Из ваших пенсий в рубликов платите в месяц 50!" Ну и сшит, ну и дом! Смотрят стены решетом. Ветерок не очень грубый сразу - навзничь валит трубы, Бурей - крыша теребится, протекает черепица. Ни покрышки, ни дна. Дунешь - разъедется, и... сквозь потолок видна Большущая Медведица. Сутки даже не дожив, сундучки возьмут - и вон! Побросавши этажи, жить вылазят на балкон. И лишь за наличные квартирку, взяв, живут отлично нэпач и зав. Строитель, протри-ка глаз свой! Нажмите, партия и правительство! Сделайте рабочей и классовой работу заселения и строительства. [1928] ПРО ПЕШЕХОДОВ И РАЗИНЬ, ВОНЗИВШИХ ГЛАЗКИ НЕБУ В СИНЬ Улица - меж домами как будто ров. Тротуары пешеходов расплескивают на асфальт. Пешеходы ругают шоферов, кондукторов. Толкнут, наступят, отдавят, свалят! По Петровке - ходят яро пары, сжаты по-сардиньи. Легкомысленная пара, спрыгнув с разных тротуаров, снюхалась посередине. Он подымает кончик кепки, она опускает бровки... От их рукопожатий крепких - плотина поперек Петровки. Сирене хвост нажал шофер, визжит сирен железный хор. Во-всю автобусы ревут. Напрасен вой. Напрасен гуд. Хоть разверзайся преисподняя, а простоят до воскресения, вспоминая прошлогоднее крымское землетрясение. Охотный ряд. Вторая сценка. Снимают дряхленькую церковь. Плетенка из каких-то вех. Задрав седобородье вверх, стоят, недвижно, как свеча, два довоенных москвича. Разлив автомобильных лав, таких спугнуть никак не суйся Стоят, глядят, носы задрав, и шепчут: "Господи Исусе..." Картина третья. Бытовая. Развертывается у трамвая. Обгоняя ждущих - рысью, рвясь, как грешник рвется в рай, некто воет кондуктриссе: "Черт... Пусти! - Пустой трамвай...." Протолкавшись между тетей, обернулся, крыть готов... "Граждане! Куда ж вы прете? Говорят вам - нет местов!" Поэтому у меня, у старой газетной крысы, и язык не поворачивается обвинять: ни шофера, ни кондуктриссу. Уважаемые дяди и тети! Скажите, сделайте одолжение: Чего вы нос под автобус суете?! Чего вы прете против движения?! [1928] ТРУС В меру и черны и русы, пряча взгляды, пряча вкусы, боком, тенью, в стороне, - пресмыкаются трусы в славной смелыми стране. Каждый зав для труса - туз. Даже от его родни опускает глазки трус и уходит в воротник. Влип в бумажки парой глаз, ног поджаты циркуля: "Схорониться б за приказ... Спрятаться б за циркуляр..." Не поймешь, мужчина, рыба ли - междометья зря не выпалит. Где уж подпись и печать! "Только бы меня не выбрали, только б мне не отвечать..." Ухо в метр - никак не менее - за начальством ходит сзади, чтоб, услышав ихнье мнение, завтра это же сказать им. Если ж старший сменит мнение, он усвоит мненье старшино: - Мненье - это не именье, потерять его не страшно. - Хоть грабьте, хоть режьте возле пего, не будет слушать ни плач, ни вой. "Наше дело маленькое - я сам по себе не великий немой, и рот водою наполнен мой, вроде умывальника я". Трус оброс бумаг корою. "Где решать?! Другие пусть. Вдруг не выйдет? Вдруг покроют? Вдруг возьму и ошибусь?" День-деньской сплетает тонко узы самых странных свадеб - увязать бы льва с ягненком, с кошкой мышь согласовать бы. Весь день сердечко ужас кроит, предлогов для трепета - кипа. Боится автобусов и Эркаи, начальства, жены и гриппа. Месткома, домкома, просящих взаймы, кладбища, милиции, леса, собак, погоды, сплетен, зимы и показательных процессов. Подрожит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело... Товарищ, чего вы дрожите? В чем, собственно, дело?! В аквариум, что ли, сажать вас? Революция требует, чтобы имелась смелость, смелость и еще раз - с-м-е-л-о-с-т-ь. [1928] ПОМПАДУР Член ЦИКа тов. Рухула Алы Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-pecторане поезда Москва Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет. "Правда", No 111, 3943. Мне неведомо, в кого я попаду, знаю только - попаду в кого-то... Выдающийся советский помпадур выезжает отдыхать на воды. Как шар, положенный в намеченную лузу, он лысой головой для поворотов - туг и носит синюю положенную блузу, как министерский раззолоченный сюртук. Победу масс, позволивших ему надеть незыблемых мандатов латы, немедля приписал он своему уму, почел пожизненной наградой за таланты. Со всякой массою такой порвал давно. Хоть политический, но капиталец - нажит. И кажется ему, что навсегда дано ему над всеми "володеть и княжить". Внизу какие-то проходят, семеня, - его не развлечешь противною картиной. Как будто говорит: "Не трогайте меня касанием плотвы густой, но беспартийной". С его мандатами какой, скажите, риск? С его знакомствами ему считаться не с кем. Соседу по столу, напившись в дым и дрызг, орет он: "Гражданин, задернуть занавеску!" Взбодрен заручками из ЦИКа и из СТО, помешкавшего награждает оплеухой, и собеседник сверзился под стол, придерживая окровавленное ухо. Расселся, хоть на лбу теши дубовый кол, - чего, мол, буду объясняться зря я?! Величественно положил мандат на протокол: "Прочесть и расходиться, козыряя!" Но что случилось? Не берут под козырек? Сановник под значком топырит грудью платье. Не пыжьтесь, помпадур! Другой зарок дала великая негнущаяся партия. Метлою лозунгов звенит железо фраз, метлою бурь по дуракам подуло. - Товарищи, подымем ярость масс за партию, за коммунизм, на помпадуров! - Неизвестно мне, в кого я попаду, но уверен - попаду в кого-то... Выдающийся советский помпадур ехал отдыхать на воды. [1928] 7 ЧАСОВ "20% предприятий уже перешло на 7-часовой рабочий день". "Восемь часов для труда, шестнадцать - для сна и свободных!" - гремел лозунговый удар в странах, буржуям отданных. Не только старую нудь с бессменной рабочей порчею - сумели перешагнуть мы и мечту рабочую. Парень ум свой развивает до самых ятей, введен семичасовой день у него в предприятии. Не скрутит усталая лень - беседу с газетой водим. Семичасовой день у нас заведен на заводе. Станок улучшаю свой. Разызобретался весь я. Труд семичасовой - можно улучшить профессию! Время девать куда? Нам - не цвести ж акацией. После часов труда подымем квалификации. Не надо лишних слов, не слушаю шепот злючий. Семь рабочих часов - понятно каждому - лучше. Заводы гудком гудут, пошли времена меняться. Семь часов - труду, культуре и сну - семнадцать. [1928] СТИХ НЕ ПРО ДРЯНЬ, А ПРО ДРЯНЦО. ДРЯНЦО ХЛЕЩИТЕ РИФМ КОНЦОМ Всем известно, что мною дрянь воспета молодостью ранней. Но дрянь не переводится. Новый грянь стих о новой дряни. Лезет бытище в щели во все. Подновили житьишко, предназначенное на слом, человек сегодня приспособился и осел, странной разновидностью - сидящим ослом, Теперь - затишье. Теперь не народится дрянь с настоящим характерным лицом. Теперь пошло с измельчанием народца пошлое, маленькое, мелкое дрянцо. Пережил революцию, до нэпа дожил и дальше приспособится, хитёр на уловки... Очевидно - недаром тоже и у булавок бывают головки. Где-то пули рвут знамённый шёлк, и нищий Китай встает, негодуя, а ему - наплевать, Ему хорошо: тепло и не дует. Тихо, тихо стираются грани, отделяющие обывателя от дряни. Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться. С индустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица. Устроил уютную постельную нишку. Его некультурной ругать ли гадиною?! Берет и с удовольствием перелистывает книжку, интереснейшую книжку - сберегательную. Будучи очень в семействе добрым, так рассуждает лапчатый гусь: "Боже меня упаси от допра, а от Мопра - и сам упасусь". Об этот быт, распухший и сальный, долго поэтам язык оббивать ли?! Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей. [1928] КРЫМ И глупо звать его "Красная Ницца", и скушно звать "Всесоюзная здравница". Нашему Крыму с чем сравниться? Не с чем нашему Крыму сравниваться! Надо ль, не надо ль, цветов наряды - лозою шесточек задран. Вином и цветами пьянит Ореанда, в цветах и в вине - Массандра. Воздух - желт. Песок - желт. Сравнишь - получится ложь ведь! Солнце шпарит. Солнце - жжет. Как лошадь. Цветы природа растрачивает, соря - для солнца светлоголового. И все это наслаждало одного царя! Смешно - честное слово! А теперь играет меж цветочных ливней ветер, пламя флажков теребя. Стоят санатории разных именей: Ленина, Дзержинского, Десятого Октября. Братва - рада, надела трусики. Уже винограды закручивают усики. Рад город. При этаком росте с гор скоро навезут грозди. Посмотрите под тень аллей, что ни парк - народом полон. Санаторники занимаются "волей", или попросту "валяй болом". Винтовка мишень на полене долбит, учатся бить Чемберлена. Целься лучше: у лордов лбы тверже, чем полено. Третьи на пляжах себя расположили, нагоняют на брюхо бронзу. Четвертые дуют кефир или нюхают разную розу. Рвало здесь землетрясение дороги петли, сакли расшатало, ухватив за край, развезувился старик Ай-Петри. Ай, Петри! А-я-я-я-яй! Но пока выписываю эти стихи я, подрезая ураганам корни, рабочий Крыма надевает стихиям железобетонный намордник. Алупка 25/VII-28 г. НЕБЕСНЫЙ ЧЕРДАК Мы пролетали, мы миновали местности странных наименований. Среднее между "сукин сын" и между "укуси" - Сууксу показал кипарисы-носы и унесся в туманную синь. Го- ра. Груз. Уф! По- ра. Гур- зуф. Станция. Стала машина старушка. Полпути. Неужто?! Правильно было б сказать "Алушка", а они, как дети. - "Алушта". В путь, в зной, крутизной! Туда, где горизонта черта, где зубы гор из небесного рта, туда, в конец, к небесам на чердак, на - Чатырдаг. Кустов хохол да редкие дерева. Холодно. Перевал. Исчезло море. Нет его. В тумане фиолетовом. Да под нами на поляне радуги пыланье. И вот умолк мотор-хохотун. Перед фронтом серебряных тополей мы пронеслись на свободном ходу и через час - в Симферополе. [1928] ЕВПАТОРИЯ Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щеку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики - развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы евпаторьяки. И сравнясь, загорают рьяней москвичи - евпаторьяне. Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории. Евпатория 3/VIII [1928] ЗЕМЛЯ НАША ОБИЛЬНА Я езжу по южному берегу Крыма, - не Крым, а копия древнего рая! Какая фауна, флора и климат! Пою, восторгаясь и озирая. Огромное синее Черное море. Часы и дни берегами едем, слезай, освежайся, ездой уморен. Простите, товарищ, купаться негде. Окурки с бутылками градом упали - здесь даже корове лежать не годится, а сядешь в кабинку - тебе из купален вопьется заноза-змея в ягодицу. Огромны сады в раю симферопольском, - пудами плодов обвисают к лету. Иду по ларькам Евпатории обыском, - хоть четверть персика! - Персиков нету. Побегал, хоть версты меряй на счетчике! А персик мой на базаре и во поле, слезой обливая пушистые щечки, за час езды гниет в Симферополе, Громада дворцов отдыхающим нравится. Прилег и вскочил от кусачей тоски ты, и крик содрогает спокойствие здравницы: - Спасите, на помощь, съели москиты! - Но вас успокоят разумностью критики, тревожа свечой паутину и пыль: "Какие же ж это, товарищ, москитики, они же ж, товарищ, просто клопы!" В душе сомнений переполох. Контрасты - черт задери их! Страна абрикосов, дюшесов и блох, здоровья и дизентерии. Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют! [1928] ПОЛЬЗА ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ Недвижим Крым. Ни вздоха, ни чиха. Но, о здравии хлопоча, не двинулись в Крым ни одна нэпачиха и ни одного нэпача. Спекулянты, вам скрываться глупо от движения и от жары - вы бы на камнях трясущихся Алупок лучше бы спустили бы жиры. Но, прикрывши локонами уши и надвинув шляпы на глаза, нэпачи, стихов не слушая, едут на успокоительный нарзан. Вертя линяющею красотою, ушедшие поминая деньки, скучают, с грустной кобылой стоя, крымские проводники. Бытик фривольный спортом выглодан, крымских романов закончили серию, и брошюры доктора Фридлянда дремлют в пыли за закрытою дверью. Солнцу облегчение. Сияет солнце. На лице - довольство крайнее. Сколько силы экономится, тратящейся на всенэповское загорание. Зря с тревогою оглядываем Крым из края в край мы - ни толчков, ни пепла и ни лав. И стоит Ай-Петри, как недвижный несгораемый шкаф. Я землетрясения люблю не очень, земле подобает - стоять. Но слава встряске - Крым орабочен больше, чем на ять. [1928] РИФМОВАННЫЙ ОТЧЕТ. ТАК И НАДО - КРОЙ, СПАРТАКИАДА! Щеки, знамена - красные маки. Золото лозунгов блещет на спуске. Синие, желтые, красные майки, Белые, синие, черные трусики. Вздыбленные лыжи лава движет. Над отрядом рослым проплывают весла. К молодцу молодцы - гребцы, пловцы. Круг спасательный спасет обязательно. Искрятся сетки теннисной ракетки. Воздух рапирами издырявлен дырами. Моторы зацикали. Сопит, а едет! На мотоцикле, на велосипеде. Цветной водищей от иверских шлюзов плещут тыщи рабочих союзов. Панёвы, папахи, плахты идут, и нету убыли - мускулы фабрик и пахоты всех советских республик. С площади покатой льются плакаты: "Нет аполитичной внеклассовой физкультуры". Так и надо - крой, Спартакиада! С целого белого, черного света по Красной по площади топочут иностранцы. Небось у вас подобного нету?! Трудно добиться? Надо стараться! На трибуны глядя, идет Финляндия. В сторону в нашу кивают и машут. Хвост им режется шагом норвежцев. Круглые очки, оправа роговая. Сияют значки футболистов Уругвая. За ними виться колоннам латвийцев. Гордой походкой идут англичане. Мистер Хикс, скиснь от отчаянья! Чтоб нашу силу буржуи видели, чтоб легче скалились в военной злости, рабочих мира идут представители, стран кандальных смелые гости. Веют знаменами, золотом клейменными. "Спартакиада - международный смотр рабочего класса". Так и надо - крой, Спартакиада! [1928] ТОВАРИЩИ ХОЗЯЙСТВЕННИКИ! ОТВЕТЬТЕ НА ВОПРОС ВЫ - ЧТО СДЕЛАНО, ЧТОБ ВЫРОСЛИ КАЗАНЦЕВЫ И МАТРОСОВЫ? Вы на ерунду миллионы ухлопываете, а на изобретателя смотрите кривенько. Миллионы экономятся на массовом опыте, а вы на опыт жалеете гривенника. Вам из ваших кабинетов видать ли, как с высунутыми языками носятся изобретатели? Изобрел чего - и трюхай, вертят все с тобой вола и назойливою мухой смахивают со стола. Планы кроет пыльным глянцем, полк мышей бумаги грыз... Сто четырнадцать инстанций. Ходят вверх и ходят вниз. Через год проектов кипку вам вернут и скажут - "Ах! вы малюточку-ошибку допустили в чертежах". Вновь дорога - будто скатерть. Ходит чуть не десять лет, всю деньгу свою протратя на модель и на билет. Распродавши дом и платье, без сапог и без одеж, наконец изобретатель сдал проверенный чертеж. Парень загнан, будто мул, парню аж бифштексы снятся... И подносятся ему ровно два рубля семнадцать. И язык чиновный вяленый вывел парню - "Простофон, запоздали, премиальный на банкет растрачен фонд", На ладонях гроши взвеся, парень сразу впал в тоску - хоть заешься, хоть запейся, хоть повесься на суку. А кругом, чтоб деньги видели - укупить-де можем мир, - вьются резво представители заграничных важных фирм. Товарищ хозяйственник, время перейти от слов к премиям. Довольно болтали, об опытах тараторя. Даешь для опыта лаборатории! Если дни опутали вести сетью вредительств, сетью предательств, на самом важном, видном месте должен стоять изобретатель. [1928] ЭТО ТЕ ЖЕ Длятся игрища спартакиадные. Глаз в изумлении застыл на теле - тело здоровое, ровное, ладное. Ну и чудно же в самом деле! Неужели же это те, - которые в шестнадцатичасовой темноте кривили спины хозяйской конторою?! Неужели это тот, которого безработица выталкивала из фабричных ворот, чтоб шел побираться, искалечен и надорван?! Неужели это те, которых - буржуи драться гнали из-под плетей, чтоб рвало тело об ядра и порох?! Неужели ж это те, из того рабочего рода, который - от бородатых до детей - был трудом изуродован?! Да! Это - прежняя рабочая масса, что мялась в подвалах, искривлена и худа. Сегодня обмускулено висевшее мясо десятью годами свободного труда. [1928] ШУТКА, ПОХОЖАЯ НА ПРАВДУ Скушно Пушкину. Чугунному ропщется. Бульвар хорош пижонам холостым. Пушкину требуется культурное общество, а ему подсунули Страстной монастырь. От Пушкина до "Известий" шагов двести. Как раз ему б компания была, но Пушкину почти не видать "Известий" - мешают писателю чертовы купола. Страстной попирает акры торцов. Если бы кто чугунного вывел! Там товарищ Степанов-Скворцов принял бы и напечатал в "Красной ниве". Но между встал проклятый Страстной, всё заслоняет купол-грушина... А "Красной ниве" и без Пушкина красно, в меру красно и безмерно скушно. "Известиям" тоже не весело, братцы, заскучали от Орешиных и Зозуль. А как до настоящего писателя добраться? Страстной монастырь - бельмом на глазу. "Известиям" Пушкина Страстной заслонил, Пушкину монастырь заслонил газету, и оба-два скучают они, и кажется им, что выхода нету. Возрадуйтесь, найден выход из положения этого: снесем Страстной и выстроим Гиз, чтоб радовал зренье поэтово. Многоэтажься, Гиз, и из здания слова печатные лей нам, чтоб радовались Пушкины своим изданиям, роскошным, удешевленным и юбилейным. И "Известиям" приятна близость. Лафа! Резерв товарищам. Любых сотрудников бери из Гиза, из этого писательского резервуарища. Пускай по-новому назовется площадь, асфальтом расплещется, и над ней - страницы печатные мысль располощут от Пушкина до наших газетных дней. В этом заинтересованы не только трое, займитесь стройкой, зря не временя, и это, увидите, всех устроит: и Пушкина, и Гиз, и "Известия"... и меня. [1928] ПРИВЕТ, КИМ! Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, "Коммунистический интернационал молодежи", В мир вбит клин. С одной стороны - КИМ, с другой - в дармоедном фокстроте благородное отродье. У буржуев свой КИМ - "Католические институты молодежи". Барчуки идут к ним, дармоеды в лощеной одеже. У нас КИМ свой - наш двухмильонный КИМ рабочих, готовя в бой, кольцом охватил тугим. У них свой КИМ, У них манишка надушена. Веселясь, проводит деньки "Компания изменников малодушных". У нас КИМ наш. Наш рабочий КИМ ведет революции марш, трубя пролетарский гимн. Молодой рабочий, в КИМ! Вперед! Из подвалов блошистых бросай в огонь и в дым рубахи и страны фашистов. Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, Коммунистический интернационал молодежи! [1928] КОСТОЛОМЫ И МЯСНИКИ В газетах барабаньте, в стихах растрезвоньте - трясь границам в край, грозит нам, маячит на горизонте война. Напрасно уговаривать. Возражать напрасно: пушкам ли бояться ораторских пугачей? Непобедима эта опасность, пока стоит оружием опоясано хоть одно государство дерущихся богачей. Не верьте потокам речистой патоки. Смотрите, куда глаза ни кинь, - напяливают боенскую прозодежду - фартуки Фоши-костоломы, Чемберлены-мясники. Покамест о запрещении войны болтают разговорчивые Келлоги, запахом завтрашней крови опоены, оскалясь штыками и оружием иным, вылазят Пилсудские из берлоги. На вас охота. Ты - пойдешь. Готовься, молодежь! Хотите, не хотите ль, не обезоружена война еще. Любуйтесь блестками мундирной трухи. А она заявится, падалью воняющая, кишки дерущая хлебом сухим. Готовьте, готовьте брата и сына, плетите горы траурных венков. Слышу, чую запах бензина прущих танков и броневиков. Милого, черноглазого в последний раз покажите милой. Может, завтра хваткой газовой набок ему своротит рыло. Будет жизнь дешевле полтинника, посудиной ломаемой черепов хряск. И спрячет смерть зиме по холодильникам пуды - миллионы - юношеских мяс. Не то что выстрел, попасть окурку - и взорванный мир загремит под обрыв. Товарищи, схватите, оторвите руку, вынимающую револьвер из кобуры. Мы привыкли так: атака лобовая, а потом пером обычное копанье. Товарищи, не забывая и не ослабевая, громыхайте лозунгами этой кампании! Гнев, гуди заводом и полем, мир защищая, встань скалой. Крикни зачинщику: "Мы не позволим! К черту! Вон! Довольно! Долой!" Мы против войны, но если грянет - мы не растеряемся безмозглым бараньём. Не прячась под юбку пацифистской няни - винтовки взяв, на буржуев обернем. [1928] ПОМОЩЬ НАРКОМПРОСУ, ГЛАВИСКУССТВУ В КУБЕ, ПО ЖГУЧЕМУ ВОПРОСУ, ВОПРОСУ О КЛУБЕ Федерация советских писателей получила дом и организует в Москве первый писательский клуб. Из газет. Не знаю - петь, плясать ли, улыбка не сходит с губ. Наконец-то и у писателя будет свой клуб. Хорошая весть. Организовать так, чтобы цвесть и не завять. Выбрать мебель красивую самую, оббитую в недорогой бархат, чтоб сесть и удобно слушать часами доклад товарища Авербаха. Потом, понятен, прост и нехитр, к небу глаза воздевши, пусть Молчанов читает стихи под аплодисменты девушек. Чтоб каждому чувствовалось хорошо и вольно, пусть - если выйдет оказийка - встанет и прочитает Всеволод Иванов пару, другую рассказиков. Чтоб нам не сидеть по своим скворешням - так, как писатель сидел века. Хочется встретиться с Толстым, с Орешиным поговорить за бутылкой пивка. Простая еда. Простой напиток. Без скатертей и прочей финтифлюжины. Отдать столовую в руки Нарпита - нечего разводить ужины! Чтоб не было этих разных фокстротов, чтоб джазы творчеству не мешали, бубня, - а с вами беседовал бы товарищ Родов, не надоедающий в течение дня. Чтоб не было этих разных биллиардов, чтоб мы на пустяках не старели, а слушали бесхитростных красных бардов и прочих самородков менестрелей. Писателю классику мил и люб не грохот, а покой... Вот вы организуйте такой клуб, а я туда... ни ногой. [1928] ВАЖНЕЙШИЙ СОВЕТ ДОМАШНЕЙ ХОЗЯЙКЕ Домашней хозяйке товарищу Борщиной сегодня испорчено все настроение. А как настроению быть не испорченным? На кухне от копоти в метр наслоения! Семнадцать чудовищ из сажи усов оскалили множество огненных зубьев. Семнадцать паршивейших примусов чадят и коптят, как семнадцать Везувиев. Товарищ Борщина даже орала, фартуком пот оттирая с физии - "Без лифта на 5-й этаж пешкодралом тащи 18 кило провизии!" И ссоры, и сор, и сплетни с грязищей, посуда с едой в тараканах и в копоти. Кастрюлю едва под столом разыщешь. Из щей прусаки шевелят усища - хоть вылейте, хоть с тараканами лопайте! Весь день горшки на примусе двигай. Заняться нельзя ни газетой, ни книгой. Лицо молодое товарища Борщиной от этих дел преждевременно сморщено. Товарищ хозяйка, в несчастье твое обязаны мы ввязаться. Что делать тебе? Купить заем, Заем индустриализации, Займем и выстроим фабрики пищи, чтобы в дешевых столовых Нарпита, рассевшись, без грязи и без жарищи, поев, сказали рабочие тыщи: "Приятно поедено, чисто попито". [1928] РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА Трудно торф добывать из болот, из луж, трудно кучи мусора выгребать от рождения, но труднейшая из служб - хождение по учреждениям, Вошел в коридор - километры мерь! Упаришься с парой справок. Прямо - дверь, наискось - дверь, налево дверь и направо. Один - указательный в ноздри зарыв, сидит, горделивостью задран. Вопросом не оторвешь от ноздри. "Я занят... Зайдите завтра". Дверь другая. Пудрящийся нос секретарша высунет из дверок: "Сегодня не приемный у нас. Заходите после дождичка в четверг". Дойдешь до двери с надписью: "Зав". Мужчина сурового склада. Не подымает мужчина глаза. Сердит. Вошли без доклада. Рабочий, - зовем: - Помоги! Пора распутать наш аппарат! Чтоб каждый зам и каждый зав, дело в пальчики взяв, не отвернув заносчивый нос, дело решенным принес. Внедряйся в сознание масс, рассвирепевших от хождения: учреждение для нас, а не мы для учреждения! [1928] ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА Готовьте возы тюльпанов и роз, детишкам - фиалки в локон. Европе является новый Христос в виде министра Келлога. Христос не пешком пришел по воде, подметки мочить неохота. Христос новоявленный, смокинг надев, приехал в Париж пароходом. С венком рисуют бога-сынка. На Келлоге нет никакого венка. Зато над цилиндром тянется - долларное сияньице. Поздравит державы мистер Христос и будет от чистого сердца вздымать на банкетах шампанский тост за мир во человецех. Подпишут мир на глади листа, просохнут фамилии насухо, - а мы посмотрим, что у Христа припрятано за пазухой. За пазухой, полюбуйтесь вот, ему наложили янки - сильнейший морской и воздушный флот, и газы в баллонах, и танки, Готов у Христа на всех арсенал; но главный за пазухой камень - злоба, которая припасена для всех, кто с большевиками. Пока Христос отверзает уста на фоне пальмовых веток - рабочий, крестьянин, плотнее стань на страже свободы Советов. [1928] ПОВАЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ Красная Спартакиада населенье заразила: нынче, надо иль не надо, каждый спорт заносит на дом и тщедушный и верзила. Красным соком крася пол, бросив школьную обузу, сын завел игру в футбол приобретенным арбузом. Толщину забыв и хворость, легкой ласточкой взмывая, папа взял бы приз на скорость, обгоняя все трамваи. Целый день задорный плеск раздается в тесной ванне, кто-то с кем-то в ванну влез в плавальном соревнованьи. Дочь, лихим азартом вспенясь, позабывши все другое, за столом играет в теннис всем лежащим под рукою. А мамаша всех забьет, ни за что не урезоните! В коридоре, как копье, в цель бросает рваный зонтик, Гром на кухне. Громше, больше. Звон посуды, визгов трельки, то кухарка дискоболша мечет мелкие тарелки. Бросив матч семейный этот, склонностью к покою движим, спешно несмотря на лето навострю из дома лыжи. Спорт к себе заносит на дом и тщедушный и верзила. Красная Спартакиада населенье заразила. [1928] БАЛЛАДА О БЮРОКРАТЕ И О РАБКОРЕ Балладу новую вытрубить рад. Внимание! Уши вострите! В одном учреждении был бюрократ и был рабкор-самокритик. Рассказывать сказки совсем нехитро! Но это - отнюдь не сказки. Фамилия у рабкора Петров, а у бюрократа - Васькин. Рабкор критикует указанный трест. Растут статейные горы. А Васькин... слушает да ест. Кого ест? - Рабкора. Рабкор исписал карандашный лес. Огрызка не станет скоро! А Васькин слушает да ест. Кого ест? - Рабкора. Рабкор на десятках трестовских мест раскрыл и пьяниц и воров. А Васькин слушает да ест. Кого ест? - Рабкора. От критик рабкор похудел и облез, растет стенгазетный ворох. А Васькин слушает да ест. Кого ест? - Рабкора. Скончался рабкор, поставили крест. Смирён непокорный норов. А Васькин слушает да ест. Кого?! - Других рабкоров. Чтоб с пользой читалась баллада, обдумать выводы надо. Во-первых, вступив с бюрократом в бои, вонзив справедливую критику, смотри и следи - из заметок твоих какие действия вытекут. А во-вторых, если парню влетит за то, что держался храбрый, умерь бюрократовский аппетит, под френчем выищи жабры. [1928] ПЛЮШКИН. ПОСЛЕОКТЯБРЬСКИЙ СКОПИДОМ ОБСТРАИВАЕТ СТОЛ И ДОМ Обыватель - многосортен. На любые вкусы есть. Даже можно выдать орден - всех сумевшим перечесть. Многолики эти люди. Вот один: годах и в стах этот дядя не забудет, как тогда стоял в хвостах. Если Союзу день затруднел - близкий видится бой ему. О боевом наступающем дне этот мыслит по-своему: "Что-то рыпаются в Польше... надобно, покамест есть, все достать, всего побольше накупить и приобресть. На товары голод тяжкий мне готовят битв года. Посудите, где ж подтяжки мне себе купить тогда? Чай вприкуску? Я не сваха. С блюдца пить - привычка свах. Что ж тогда мне чай и сахар нарисует, что ли, АХРР? Оглядев товаров россыпь, в жадности и в алчи укупил двенадцать гроссов дирижерских палочек. "Нынче все сбесились с жиру. Глядь - война чрез пару лет. Вдруг прикажут - дирижируй! - хвать, а палочек и нет! И ищи и там и здесь. Ничего хорошего! Я куплю, покамест есть, много и дешево", Что же вам в концертном гвалте? Вы ж не Никиш, а бухгалтер. "Ничего, на всякий случай, все же с палочками лучше". Взлетала о двух революциях весть. Бурлили бури. Плюхали пушки. А ты, как был, такой и есть ручною вшой копошащийся Плюшкин. [1928] ХАЛТУРЩИК "Пролетарий туп жестоко - дуб дремучий в блузной сини! Он в искусстве смыслит столько ж, сколько свиньи в апельсине. Мужики - большие дети. Крестиянин туп, как сука. С ним до совершеннолетия можно только что сюсюкать". В этом духе порешив, шевелюры взбивши кущи, нагоняет барыши всесоюзный маг-халтурщик. Рыбьим фальцетом бездарно оря, он из опер покрикивает, он переделывает "Жизнь за царя" в "Жизнь за товарища Рыкова". Он берет былую оду, славящую царский шелк, "оду" перешьет в "свободу" и продаст, как рев-стишок. Жанр намажет кистью тучной, но узря, что спроса нету, жанр изрежет и поштучно разбазарит по портрету. Вылепит Лассаля ихняя порода; если же никто не купит ужас глиняный - прискульптурив бороду на подбородок, из Лассаля сделает Калинина. Близок юбилейный риф, на заказы вновь добры, помешают волоса ли? Год в Калининых побыв, бодро бороду побрив, снова бюст пошел в Лассали, Вновь Лассаль стоит в продаже, омоложенный проворно, вызывая зависть даже у профессора Воронова. По наркомам с кистью лазя, день-деньской заказов ждя, укрепил проныра связи в канцеляриях вождя. Сила знакомства! Сила родни! Сила привычек и давности! Только попробуй да сковырни этот нарост бездарностей! По всем известной вероятности - не оберешься неприятностей. Рабочий, крестьянин, швабру возьми, метущую чисто и густо, и месяц метя часов по восьми, смети халтуру с искусства. [1928] XIV МЮД Сегодня в седеющие усы и бороды пряча улыбающуюся радость, смотрите - льются улицы города, знаменами припарадясь. Богатые у нас отнимали и силы и сны, жандармы загораживали ворота в науки, но сильны и стройны у нас вырастают сыны, но, шевеля умом, у нас поднимаются внуки. Пускай по земле сегодня носится интернационалом на все лады боевая многоголосица пролетариев молодых. Наших - теснят. Наших - бьют в озверевших странах фашистов. Молодежь, миллионную руку в МЮД, защищая товарищей, - выставь! Шествий круг, обними фашистские тюрьмы. Прижмите богатых к стенам их домов. Пугая жирных, лейся, лава юнгштурма. Пионерия, галстуком пугай банкирских быков. Они отнимали у нас и здоровье и сны. Они загораживали дверь науки, но, сильны и стройны, идут большевизма сыны, но сильны и умны - большевистские внуки. Сквозь злобу идем, сквозь винтовочный лай мы строим коммунизм, и мы передадим борьбой омываемый нашей смене - мир. [1928] ВСЕСОЮЗНЫЙ ПОХОД В революции в культурной, смысл которой - общий рост, многие узрели шкурный, свой малюсенький вопрос, До ушей лицо помыв, галстук выкрутив недурно, говорят, смотрите: "Мы совершенно рев-культурны". Дурни тешат глаз свой красотой проборов, а парнишка массовый грязен, как боров. Проведи глазами по одной казарме. Прет зловоние пивное, свет махорка дымом застит, и котом гармонька воет "Д-ы-ш-а-л-а н-о-ч-ь в-о-с-т-о-р-г-о-м с-л-а-д-о с-т-растья". Дыры в крыше, звёзды близки, продырявлены полы, режут ночь истомным визгом крысьи свадьбы да балы. Поглядишь - и стыдно прямо - в чем барахтаются парни. То ли мусорная яма, то ли заспанный свинарник. Просто слово слышать редко, мат с похабщиною в куче, до прабабки кроют предков, кроют внуков, кроют внучек, Кроют в душу, кроют в бога, в пьяной драке блещет нож... С непривычки от порога вспять скорее повернешь. У нас не имеется няней - для очистки жизни и зданий. Собственной волей, ею одной, революционный порыв в кулак сколотив, строй заместо проплеванной пивной культуру свою, коллектив. Подымай, братва, по заводам гул, до корней дознайся с охотою, кто дает на ремонт и какую деньгу, где и как деньгу берегут и как деньгу расходуют. На зверей бескультурья - охота. Комсомол, выступай походом! От водки, от мата, от грязных груд себя обчистим в МЮД. [1928] ВПЕРЕД, КОМСОМОЛЬЦЫ! Старый быт - лют. Водка и грязь - быт. Веди молодых, МЮД, старый - будет разбит! Вперед, комсомольцы, всесоюзным походом! В окопах вражьих - переполох. Вскипай в быту боевая охота - На водку! На ругань! На грязь! На блох! Мы знали юношескую храбрость и удаль. Мы знали молодой задор и пыл. - Молодежь, а сегодня, с этого МЮДа грязь стирай и сдувай пыль! Проверим жизнь казарм и общежитий, - дыры везде и велики, и малы. Косматый, взъерошенный быт обчешите, заштопайте крыши, чините полы! Коротка, разумеется, смета-платьице, но счет советской копейки проверьте, правильно ль то, что имеется, - тратится, или идет в карман и на ветер? Все уголки библиотек оглазейте: может, лампочки надо подвесить ниже? Достаточны ли ворохи свежих газетин? Достаточны ли стопки новых книжек? Переделав того, который руглив, вылив дурманную водочную погань, смети, осмотрев казарменные углы, паутину и портреты господина бога! Пусть с фронта борьбы поступают сводки, что вышли победителями из боя злого. - Не выпито ни единого стакана водки, не сказано ни единого бранного слова! Блести, общежитие, цветником опоясано, на месте и урну, и книгу нашел, - чтоб облегченно сказала масса: - Теперь живем культурно и хорошо! - Старый быт - лют. Водка и грязь - быт. Веди молодых, МЮД, старый - будет разбит! [1928] СЕКРЕТ МОЛОДОСТИ Нет, не те "молодежь", кто, забившись в лужайку да в лодку, начинает под визг и галдеж прополаскивать водкой глотку, Нет, не те "молодежь", кто весной ночами хорошими, раскривлявшись модой одеж, подметают бульвары клешами. Нет, не те "молодежь", кто восхода жизни зарево, услыхав в крови зудеж, на романы разбазаривает. Разве это молодость? Нет! Мало быть восемнадцати лет. Молодые - это те, кто бойцовым рядам поределым скажет именем всех детей: "Мы земную жизнь переделаем!" Молодежь - это имя - дар тем, кто влит в боевой КИМ, тем, кто бьется, чтоб дни труда были радостны и легки! [1928] ГАЛОПЩИК ПО ПИСАТЕЛЯМ Тальников в "Красной нови" про меня пишет задорно и храбро, что лиру я на агит променял, перо променял на швабру. Что я по Европам болтался зря, в стихах ни вздохи, ни ахи, а только грублю, случайно узря Шаляпина или монахинь. Растет добродушие с ростом бород. Чего обижать маленького?! Хочу не ругаться, а, наоборот, понять и простить Тальникова. Вы молоды, верно, сужу по мазкам, такой резвун-шалунишка. Уроки сдаете приятным баском и любите с бонной, на радость мозгам, гулять в коротких штанишках. Чему вас учат, милый барчук, - я вас расспросить хочу. Успела ли бонна вам рассказать (про это - и песни поются)- вы знаете, лет назад у нас была революция. Лиры крыл пулемет-обормот, и, взяв лирические манатки, сбежал Северянин, сбежал Бальмонт и прочие фабриканты патоки. В Европе у них ни агиток, ни швабр чиста ажурная строчка без шва. Одни - хореи да ямбы, туда бы, к ним бы, да вам бы. Оставшихся жала белая рать и с севера и с юга. Нам требовалось переорать и вьюги, и пушки, и ругань! Их стих, как девица, читай на диване, как сахар за чаем с блюдца, - а мы писали против плеваний, ведь, сволочи - все плюются. Отбившись, мы ездим по странам по всем, которые в картах наляпаны, туда, где пасутся долларным посевом любимые вами - Шаляпины. Не для романсов, не для баллад бросаем свои якоря мы - лощеным ушам наш стих грубоват и рифмы будут корявыми. Не лезем мы по музеям, на колизеи глазея. Мой лозунг - одну разглазей-ка к революции лазейку... Теперь для меня равнодушная честь, что чудные рифмы рожу я. Мне как бы только почище уесть, уесть покрупнее буржуя. Поэту, по-моему, слабый плюс торчать у веков на выкате. Прощайте, Тальников, я тороплюсь, а вы без меня чирикайте, С поэта и на поэта в галоп скачите, сшибайтесь лоб о лоб. Но скидывайте галоши, скача по стихам, как лошадь. А так скакать - неопрятно: от вас по журналам... пятна. [1928] СЧАСТЬЕ ИСКУССТВ Бедный, бедный Пушкин! Великосветской тиной дамам в холеные ушки читал стихи для гостиной. Жаль - губы. Дам да вон! Да в губы ему бы да микрофон! Мусоргский - бедный, бедный! Робки звуки роялишек: концертный зал да обеденный обойдут - и ни метра дальше. Бедный, бедный Герцен! Слабы слова красивые. По радио колокол-сердце расплескивать бы ему по России! Человечьей отсталости жертвы - радуйтесь мысли-громаде! Вас из забытых и мертвых воскрешает нынче радио! Во все всехсветные лона и песня и лозунг текут. Мы близки ушам миллионов - бразильцу и эскимосу, испанцу и вотяку. Долой салонов жилье! Наш день прекрасней, чем небыль... Я счастлив, что мы живем в дни распеваний по небу [1928] ВОПЛЬ КУСТАРЯ Товарищ писатель, о себе ори: "Зарез - какие-то выродцы. Нам надоело, что мы кустари. - Хотим механизироваться", Подошло вдохновение - писать пора. Перо в чернильницу - пожалте бриться: кляксой на бумагу упадает с пера маринованная в чернилах мокрица. Вы, писатели, земельная соль - с воришками путаться зазорно вам. А тут из-за "паркера" изволь на кражу подбивать беспризорного, Начнешь переписывать - дорога машинистка. Валяются рукописи пуд на пуде. А попробуй на машинистке женись-ка - она и вовсе писать не будет. Редактору надоест глазная порча от ваших каракулей да строчек. И он напечатает того, кто разборчив, у которого лучше почерк. Писатели, кто позаботится о вас? Ведь как писатели бегают! Аж хвост отрастишь, получаючи аванс, аж станешь кобылой пегою. Пешком бесконечные мили коси, - хотя бы ездить по таксе бы! Но сколько червей накрутит такси, тоже - удовольствие так себе. Кустарю действительно дело табак - богема и кабак. Немедля избавителя мы назовем всем, кто на жизнь злятся. Товарищ, беги и купи заем, заем индустриализации. Вырастет машинный город, выберемся из нищей запарки - и будет у писателя свой "форд", свой "ундервуд" и "паркер". [1928] ЛУЧШЕ ТОНЬШЕ, ДА ЛУЧШЕ Я не терплю книг: от книжек мало толку - от тех, которые дни проводят, взобравшись на полку, Книг не могу терпеть, которые пудом-прессом начистят застежек медь, гордясь золотым обрезом. Прячут в страничную тыщь бунтующий времени гул, - таких крепостей-книжищ я терпеть не могу. Книга - та, по-моему, которая худощава с лица, но вложены в страницы-обоймы строки пороха и свинца. Меня ж печатать прошу летучим дождем брошюр. [1928] ВРАГИ ХЛЕБА Кто не любит щи хлебать? Любят все. И поэтому к щам любому нужны хлеба: и рабочим, и крестьянам, и поэтам. Кому это выгодно, чтоб в наши дни рабочий сытым не был? Только врагам, - они одни шепчут: "Не давай хлеба..." Это они выходят на тракт, меж конскими путаются ногами, крестьянину шепчут: "Нарушь контракт - не хлебом отдай, а деньгами..." Это они затевают спор, в ухо зудят, не ленятся: "Крестьянин, советуем, гарнцевый сбор им не плати на мельнице..." Это они у проселка в грязи с самого раннего часика ловят и шепчут: "В лабаз вези, цена вздорожала у частника..." Они, учреждения загрязня, стараются (пока не увидели), чтоб шла конкуренция и грызня государственных заготовителей. Чтоб вновь, взвалив мешки и кульки, воскресла мешечная память, об этом стараются кулаки да дети дворян с попами. Но если тебе земля люба, к дворянам не льнешь лисицей, а хочешь, чтоб ели твои хлеба делатели машин и ситцев, - к амбарам советским путь держи! Чтоб наша республика здравствовала - частнику ни пуда ржи, миллионы пудов - государству! [1928] ПРИВЕТ ДЕЛЕГАТКЕ Идут от станков, от земли и от кадок, под красный платок заправляя прядь. Сотни тысяч баб-делегаток выбраны строить и управлять. Наша дорога легла не гладко, не скоро нам урожай дожинать. На важном твоем пути, делегатка, помни все, что ты должна. Ты должна ходить на собрания, не пропустив ни день, ни час, на заводской и стройке, и брани сложной советской работе учась. Советский строй на тебя опирается. Квалификации требуем мы. Союза, партии и кооперации - работу выучи и пойми. Ты должна, набравшись ума, отдать работе силы избыток. Ругань, водку и грязь - сама выкорчевывай из быта. Ты должна вспоминать почаще, что избрана ты передовой. Делом примерным, речью звучащей опыт отсталым передавай. Завод и село, встречай делегаток. Греми везде приветное "здравствуй!". Ленин вам - от станков и от кадок велел прийти и вести государство. [1928] ВЕГЕТАРИАНЦЫ Обликом своим белея, Лев Толстой заюбилеил. Травояднее, чем овцы, собираются толстовцы. В тихий вечер льются речи с Яснополянской дачи: "Нам противна солдатчина. Согласно нашей веры, не надо высшей меры". Тенорками ярыми орут: "Не надо армий!" (Иной коммунист - железный не слишком - тоже вторит ихним мыслишкам.) Неглупый, по-моему, лозунг кидается. Я сам к Толстому начал крениться. Мне нравится ихняя агитация, но только... не здесь, а за границей. Там бы вы, не снедаемы ленью, поагитировали страну чемберленью. Но если буржуи в военном раже - мы будем с винтовкой стоять на страже. [1928] ГОЛОВОТЯПАМ Стих не перещеголяет едкий едкость простой правдивой заметки. Здесь, чтоб жизнь была веселей, чтоб роскошь барскую видели - строит для опер театр на селе компания сумасшедших строителей. Там у зодчих мозги худосочие или пьяны до десятого взвода - с места на место эти зодчие перетаскивают тушу завода. У третьих башка пониже спинки - никакого удержу нету! Вроде вербной резиновой свинки - сжимают и раздувают смету. Четвертые построили не магазин, а храм... выше ушей залезли в долги... И вдруг, как смерчем, прошло по верхам, давя рабочих, летят потолки. Словом, счесть чудеса безобразий - не сможет и кодекса уголовный том. Куда вам строить?! Постройте разве сами себе сумасшедший дом. [1928] СТУДЕНТУ ПРОЛЕТАРИЮ Тяжек разрух груз. Мы в хвосте у других стран. Подготовь, за вузом вуз, для подъема хозяйства кран. В деревнях во мраке и ветре мужики под собачий лай ждут тебя, инженер-электрик, ночью солнцем - вторым! - запылай. Сколько нефти войной слизали, скрылась нефть у земли в корнях. Наших недр миллионную залежь выводи на свет, горняк. На деревне кривой, рябой смерть у каждой двери торчит. На гриппы, на оспы в бой выходите из вузов, врачи. Землю мы используем разве? Долго ль дождика ждать у туч нам? Выходи, агроном-тимирязевец, землю сами, без бога утучним. Ободрались, как ни кроите, не заштопать домов и века. Выходи, архитектор-строитель, нам, бездомным, дома воздвигай. Погибает скот по нашей вине, мор считают божьей карой. Сто кило на каждой свинье наращивайте, ветеринары. Не дадим буржуазным сынкам по Донбассам контру вить. Через вуз от сохи, от станка мозговитым спецом выйдь. Тяжек разрух груз, но бодрей других стран мы построим, пройдя вуз, для подъема хозяйства кран. [1928] ДАЕШЬ АВТОМОБИЛЬ! Мы, пешеходы, шагаем пылью, где уж нам уж, где уж бедным лезть в карету в автомобилью, мчать на хребте на велосипедном. Нечего прибедниваться и пешком сопеть! У тебя - не в сон, а в быль - должен быть велосипед, быть автомобиль. Чтоб осуществилось дело твое и сказкой не могло казаться, товарищ, немедля купи заем, заем индустриализации. Слив в миллионы наши гроши, построим заводы автомашин. Нечего тогда пешеходному люду будет трепать подошвы: велосипеды и автомобили будут и в рассрочку, и дёшевы. [1928] РАССКАЗ РАБОЧЕГО ПАВЛА КАТУШКИНА О ПРИОБРЕТЕНИИ ОДНОГО ЧЕМОДАНА Я завел чемоданчик, братцы. Вещь. Заграница, ноздрю утри. Застежки, ручки (чтоб, значит, браться), а внутри... Внутри в чемодане - освещенье трехламповое. На фибровой крышке - чертеж-узор, и тот, который музыку нахлопывает, репродуктор - типа Дифузор. Лезу на крышу. Сапоги разул. Поставил на крыше два шеста. Протянул антенну, отвел грозу... Словом - механика и никакого волшебства, Помещение, знаете, у меня - мало. Гостей принимать возможности не дало. Путь, конешно, тоже до нас длинен. А тут к тебе из чемодана: "Ало, ало! К вам сейчас появются товарищ Калинин". Я рад, жена рада. Однако делаем спокойный вид. - Мы, говорим, его выбирали, и ежели ему надо, пусть Михал Ваныч с нами говорит. - О видах на урожай и на промышленность вид и много еще такова... Про хлеб говорит, про заем говорит... Очень говорит толково. Польза. И ничего кроме. Закончил. Следующий номер, Накануне получки пустой карман. Тем более - семейство. Нужна ложа. - Подать, говорю, на дом оперу "Кармен". - Подали, и слушаю, в кровати лёжа. Львов послушать? Пожалуста! вот они... То в Москве, а то в Ленинграде я. То на полюсе, а то в Лондоне. Очень приятное это - р-а-д-и-о! Завтра - праздник. В самую рань слушать музыку сяду я. Правда, часто играют и дрянь, но это - дело десятое. Покончил с житьишком пьяным и сонным. Либо - с лекцией, с музыкой либо. Советской власти с Поповым и Эдисонами от всей души пролетарское спасибо! [1928] ГОРЯЩИЙ ВОЛОС Много чудес в Москве имеется: и голос без человека, и без лошади воз. Сын мой, побыв в красноармейцах, штуку такую мне привез. "Папаша, - говорит, - на вещицу глянь. Не мешало понять вам бы". Вынимает паршивую запаянную склянь. "Это, - говорит, - электрическая лампа", "Ну, - говорю, - насмешил ты целую волостью А сам от смеха чуть не усох. Вижу - склянка. В склянке - волос. Но, между прочим, не из бороды и не из усов... Врыл столбище возле ворот он, склянку под потолок навесил он. И начал избу сверлить коловоротом. И стало мне совсем невесело. Ну, думаю, конец кровельке! Попались, как караси. Думаю, - по этой по самой по проволоке в хату пойдет горящий керосин. Я его матом... А он как ответил: "Чего ты, папаша, трепешься?" И поворачивает пальцами - этим и этим - вещь под названием штепсель. Как тут ребятишки подскачут визжа, как баба подолом заслонится! Сверху из склянки и свет, и жар - солнце, ей-богу, солнце! Ночь. Придешь - блестит светёлка. Радости нет названия. Аж может газету читать телка, ежели дать ей настоящее образование. [1928] ПОИСКИ НОСКОВ В сердце будто заноза ввинчена. Я разомлел, обдряб и раскис... Выражаясь прозаично - у меня продрались все носки. Кому хороший носок не лаком? Нога в хорошем красива и броска. И я иду по коммуновым лавкам в поисках потребного носка. Одни носки ядовиты и злы, стрелки посажены косо, и в ногу сучки, задоринки и узлы впиваются из фильдекоса. Вторые - для таксы. Фасон не хитрый: растопыренные и коротенькие. У носка у этого цвет панихиды по горячо любимой тетеньке. Третьи соперничают с Волгой-рекой - глубже волжской воды. По горло влезешь в носки-трико - подвязывай их под кадык. Четвертый носок ценой раззор и так расчерчен квадратно, что, раз взглянув на этот узор, лошадь потупит испуганный взор, заржет и попятится обратно. Ладно, вот этот носок что надо. Носок на ногу напяливается, и сразу из носка вылазит анфилада средних, больших и маленьких пальцев. Бросают девушки думать об нас: нужны им такие очень! Они оборачивают пудреный нос на тех, кто лучше обносочен. Найти растет старание мужей поиностраннее. И если морщинит лба лоно меланхолическая нудь, это не значит, что я влюбленный, что я мечтаю. Отнюдь!.. Из сердца лирический сор гони... Иные причины моей тоски: я страдаю... Даешь, госорганы, прочные, впору, красивые носки! [1928] ПОЧЕМУ? Спортсменов и мы раструбить рады. Но как, по-вашему, не время пловцам по культуре давать награды, борцам бытовым премии? Если в плавальном забил в соревновании, бубнят об тебе в десятках статей. Давайте премируем купающихся в бане, тело рабочее держащих в чистоте. Нечего тут и защищать речисто - нужней пловца человек чистый. Если кто развернется и бросит копье, ему и жетон, и заграничная виза, а бросит водку тот, кто пьет, почему ему не присуждают приза? Чего притаились, жетон жалея?! Бросить пить, конечно, тяжелее. Вытолкнет - на метр! - ядро и рад. Портрет в журнале спорта. Но вытолкать из общежития мат - спорт повыше сортом. Русский язык красив и ядрён, вытолкать мат тяжелей, чем ядро. В борьбе во французской победит - и горд. Но вот где-нибудь хоть раз бы вознаградили борца за рекорд по борьбе с незнающими азбук. Если уж нам бороться, потея, то вдвое полезней борьба за грамотея. Кому присудить культурное звание, на кого должны награды валиться? Выходите на культурное состязание - одиночки и общества, коллективы и лица! Когда боксеры друг друга дубасят, во всех наркоматах саботаж и пустота. Стадионы ломит стотысячная масса, и новые тысячи к хвостатой кассе подвозят авто и трамваев стада. Борьбу за культуру ширь и множь, состязайся в культуре изо дня на день! Гражданин Союза, даешь внимание культурной спартакиаде! [1928] НЕПОБЕДИМОЕ ОРУЖИЕ Мы окружены границей белой. Небо Европы ржавчиной съела пушечных заводов гарь и чадь. Это - устарело, об этом - надоело, но будем про это говорить и кричать. Пролетарий, сегодня отвернись, обхохочась, услышав травоядные призывы Толстых. Холода битвы предчувствуя час, мобилизуй оружие, тело и стих. Тело намускулим в спорте и душе, грязную водочную жизнь вымоем. Отливайтесь в заводах, жерла пушек. Газом перехитри Европу, химия. Крепите оборону руками обеими, чтоб ринуться в бой, услышав сигнал. Но, если механикой окажемся слабее мы, у нас в запасе страшнее арсенал. Оружие наше, газов лютей, увидят ихним прожектором-глазом. Наше оружие: солидарность людей, разных языком, но - одинаковых классом. Слушатель мира, надень наушники, ухо и душу с Москвой сливай. Слушайте, пограничные городки и деревушки, Красной Москвы раскаленные слова. Будущий рядовой в заграничной роте, идешь ли пехотой, в танках ли ящеришься, помни: тебе роднее родин первая наша республика трудящихся! Помни, услыша канонадный отзвук, наступающей буржуазии видя натиск, - наше лучшее оружие - осуществленный лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" [1928] ЧТО ТАКОЕ ПАРК? Ясно каждому, что парк - место для влюбленных парок. Место, где под соловьем две души в одну совьем. Где ведет к любовной дрожи сеть запутанных дорожек. В парках в этих луны и арки. С гондол баркаролы на водах вам. Но я говорю о другом парке - о Парке культуры и отдыха. В этот парк приходишь так, днем работы перемотан, - как трамваи входят в парк, в парк трамвайный для ремонта. Руки устали? Вот тебе - гичка! Мускул из стали, гичка, вычекань! Устали ноги? Ногам польза! Из комнаты-берлоги иди и футболься! Спина утомилась? Блузами вспенясь, сделайте милость, шпарьте в теннис. Нэпское сердце - тоже радо: Европу вспомнишь в шагне и в стукне. Рада и душа бюрократа: газон - как стол в зеленом сукне. Колесо - умрешь от смеха - влазят полные с оглядцей. Трудно им - а надо ехать! Учатся приспособляться. Мышеловка - граждан двадцать в сетке проволочных линий. Верно, учатся скрываться от налогов наркомфиньих. А масса вливается в веселье в это. Есть где мысль выстукать. Тут тебе от Моссовета радио и выставка. Под ручкой ручки груз вам таскать ли с тоски?! С профсоюзом гулянье раскинь! Уйди, жантильный, с томной тоской, комнатный век и безмясый! Входи, товарищ, в темп городской, в парк размаха и массы! [1928] РАССКАЗ ОДНОГО ОБ ОДНОЙ МЕЧТЕ Мне с лошадями трудно тягаться. Животное (четыре ноги у которого)! Однако я хитрый, купил облигации: будет - жду - лотерея Автодорова. Многие отказываются, говорят: "Эти лотереи оскомину набили". А я купил и очень рад, и размечтался об автомобиле. Бывало, орешь: и ну! и тпру! А тут, как рыба, сижу смиренно. В час километров пру, а за меня зевак обкладывает сирена. Утром - на фабрику, вечером - к знакомым. Мимо пеших, конных мимо. Езжу, как будто замнаркома. Сам себе и ответственный, и незаменимый. А летом - на ручейки и лужки! И выпятив груди стальные рядом, развеяв по ветру флажки, мчат товарищи остальные. Аж птицы, запыхавшись, высунули языки крохотными клювами-ротиками. Любые расстояния стали близки, а километры стали коротенькими. Сутки удвоены! Скорость - не шутка, аннулирован господь Саваоф. Сразу в коротких сутках стало 48 часов! За день слетаю в пятнадцать мест. А машина, развезши людей и клади, стоит в гараже и ничего не ест, и даже, извиняюсь, ничего не гадит. Переложим работу потную с конской спины на бензинный бак. А лошадь пускай домашней животною свободно гуляет промежду собак. Расстелется жизнь, как шоссе, перед нами - гладко, чисто и прямо. Крой лошадей, товарищ "НАМИ"! Крой лошадей, "АМО"! Мелькаю, в автомобиле катя мимо ветра запевшего... А пока мостовые починили хотя б для удобства хождения пешего. [1928] ИДИЛЛИЯ Революция окончилась. Житье чини. Ручейковою журчи водицей. И пошел советский мещанин успокаиваться и обзаводиться. Белые обои кари - в крапе мух и в пленке пыли, а на копоти и гари Гаррей Пилей прикрепили. Спелой дыней лампа свисла, светом ласковым упав. Пахнет липким, пахнет кислым от пеленок и супов. Тесно править варку, стирку, третее дитё родив. Вот ужо сулил квартирку в центре кооператив. С папой "Ниву" смотрят детки, в "Красной ниве" - нету терний. "Это, дети, - Клара Цеткин, тетя эта в Коминтерне". Впились глазки, снимки выев, смотрят - с час журналом вея. Спрашивает папу Фия: "Клара Цеткин - это фея?" Братец Павлик фыркнул: "Фи, как немарксична эта Фийка! Политрук сказал же ей - аннулировали фей". Самовар кипит со свистом, граммофон визжит романс, два знакомых коммуниста подошли на преферанс. "Пизырь коки... черви... масти..." Ритуал свершен сполна... Смотрят с полочки на счастье три фарфоровых слона. Обеспечен сном и кормом, вьет очаг семейный дым... И доволен сам домкомом, и домком доволен им. Революция не кончилась. Домашнее мычанье покрывает приближающейся битвы гул... В трубы в самоварные господа мещане встречу выдувают прущему врагу. [1928] СТОЛП Товарищ Попов чуть-чуть не от плуга. Чуть не от станка и сохи. Он - даже партиец, но он перепуган, брюзжит баритоном сухим: "Раскроешь газетину - в критике вся, - любая колеблется глыба. Кроют. Кого? Аж волосья встают от фамилий дыбом. Ведь это - подрыв, подкоп ведь это... Критику осторожненько должно вести. А эти - критикуют, не щадя авторитета, ни чина, ни стажа, ни должности. Критика снизу - это яд. Сверху - вот это лекарство! Ну, можно ль позволить низам, подряд, всем! - заниматься критиканством? О мерзостях наших трубим и поем. Иди и в газетах срамись я! Ну, я ошибся... Так в тресте ж, в моем, имеется ревизионная комиссия. Ведь можно ж, не задевая столпов, в кругу своих, братишек, - вызвать, сказать: - Товарищ Попов, орудуй... тово... потише... - Пристали до тошноты, до рвот... Обмазывают кистью густою. Товарищи, ведь это же ж подорвет государственные устои! Кого критикуют? - вопит, возомня, аж голос визжит тенорком. - Вчера - Иванова, сегодня - меня, а завтра - Совнарком!" Товарищ Попов, оставьте скулеж. Болтовня о подрывах - ложь! Мы всех зовем, чтоб в лоб, а не пятясь, критика дрянь косила. И это лучшее из доказательств нашей чистоты и силы. [1928] ВО ИЗБЕЖАНИЕ УМСТВЕННЫХ БРОЖЕНИЙ, стихи написав, объясняю их: стихи в защиту трудовых сбережений, но против стяжателей, глупых и скупых. Иванов, пожалуй, слишком экономией взволнован. Сберегательная книжка завелась у Иванова. Иванов на книжку эту собирает деньги так - бросивши читать газету, сберегает в день пятак. Нежен будучи к невесте, он в кино идет не вместе. Не води невест и жен - и полтинник сбережен. Принимает друга стоймя, чай пустой и то не даст вам. Брата выгонит из дома, зря не тратясь на хозяйство. Даже бросил мылом мыться - сэкономлю-де немножко. И наутро лапкой рыльце моет он, как моет кошка. Но зато бывает рад он приобресть кольцо на палец: - Это, мол, хотя и трата, но, кольцо на случай спрятав, я имею капиталец. - Какое дело до стройки, до ломки - росли б сбережений комья. Его интересует из всей экономики только своя экономия. Дни звенят галопом конниц, но у парня мысли звонче: как бы это на червонец набежал еще червончик. Мы не бережливости ругатели, клади на книжку лишки, но помни, чтоб книжкой сберегательной не заслонялись другие книжки. Помни, что жадность людям дана не только на гроши, строительству жадность отдай до дна, на жизнь глаза расширь! [1928] ПРОБА Какая нам польза лазить по полюсам, с полюсного глянца снимать итальянцев? Этот рейд небывалый - пролетарская проба, проба нашей выучки, нервов и сил. И "Малыгин", и "Красин"! - ринулись оба, чтобы льдины трещали и ветер басил... Победители мы в этом холоде голом: удивляйся, земля, замирай и гляди, - как впервые в этих местах ледоколом подымали людей с двухметровых льдин. Жили в железе мы, а не в вате. В будущей битве хватит решимости, хватит людей, умения хватит - дряблых, жирных снять и вымести. Мы в пробную битву во льду введены!.. Весельем не грех разукраситься. Привет победителям ледяным! Ура товарищам красинцам! [1928] ЗЕВС-ОПРОВЕРЖЕЦ Не первый стих и все про то же. И стих, и случаи похожи. Как вверх из Везувия в смерденьи и жжении лава извергается в грозе - так же точно огнедышащие опровержения лавятся на поля газет. Опровергатель всегда подыщет повод. Ведром возражения лей. Впечатано: "Суд осудил Попова за кражу трехсот рублей". И краска еще не просохла, а он пещрит статейные мили! "Опровергаю и возмущен злостным искажением фамилии. Избавьте от рецензентов-клопов. Такие нападки - плоски. Фамилия моя совсем не Попов, а раз и навсегда - Поповский. Перестарались газетные врали. Где п-р-а-в-д-а в их волчьем вое?! В семействе у нас никогда не крали, И я - не крал, а присвоил. Хроникеры анекдотами забавляются, блея, а факты в воздухе висят. Никогда не крал трехсот рублей я, а присвоил триста пятьдесят. Массам требуется серьезное чтение, а не плоские полосы и полоски... Примите уверение в совершенном почтении. С гражданским приветом Поповский". Граждане, бросьте опровержения волочь! В газеты впились, как клещи. Не опровергнешь ни день, ни ночь, ни прочие очевидные вещи. [1928] В ЧЕМ ДЕЛО? "Хлеб давайте!" Хлеба мало - кулачок хлеба припрятал. Голову позаломала тыща разных аппаратов. Ездят замы, тратят суммы, вздохи, страхи, ахи, охи. Даже вкус теряем к сну мы от возни и суматохи. Мозг трещит, усталость в теле, люди двигают горами. По Союзу полетели молнии и телеграммы. Конкуренция и ругань, папок "жалоб" пухнут толщи. Уничтожить рад друг друга разный хлебозаготовщик. Затруднений соучастник, случая не провороня, кружит частник, вьется частник, сея карканье воронье. Вьются частники, а рядом в трудовом упорстве наши, обливаясь потом-градом, выжимают хлеб из пашен. Волоките пылеватой - смерть! Усерден выше меры, кто-то строит элеватор из "входящих"... и фанеры. Сонм часов летит задаром. Днем рабочим стала ночь нам. Всё в порядке разударном, в спешном, в экстренном и в срочном. В доску выплющились люди, как не плющились давно. Хлеб достанем, хлеб добудем! Но... Шум такой, по-моему, нелеп. Вопросом в ушах орание: Разве то, что понадобится хлеб, мы не знали заранее? [1928] ПОП Сколько от сатириков доставалось попам, - жестка сатира-палка! Я не пойду по крокодильим стопам, мне попа жалко. Идет он, в грязную гриву спрятав худое плечо и ухо. И уже у вожатых спрашивают октябрята: "Кто эта рассмешная старуха?" Профессореет вузовцев рать. От бога мало прока. И скучно попу ежедневно врать, что гром от Ильи-пророка. Люди летают по небесам, и нет ни ангелов, ни бесов, а поп про ад завирает, а сам не верит в него ни бельмеса. Люди на отдых ездят по месяцам в райский крымский край, а тут неси и неси околесицу про какой-то небесный рай. И богомольцы скупы, как пни, - и в месяц не выбубнишь трешку. В алтарь приходится идти бубнить, а хочется бежать в кинематошку. Мне священников очень жаль, жалею и ночь и день я - вымирающие сторожа аннулированного учреждения. [1928] ПОДЛИЗА Этот сорт народа - тих и бесформен, словно студень, - очень многие из них в наши дни выходят в люди, Худ умом и телом чахл Петр Иванович Болдашкин. В возмутительных прыщах зря краснеет на плечах не башка - а набалдашник. Этот фрукт теперь согрет солнцем нежного начальства. Где причина? В чем секрет? Я задумываюсь часто. Жизнь его идет на лад; на него не брошу тень я. Клад его - его талант: нежный способ обхожденья. Лижет ногу, лижет руку, лижет в пояс, лижет ниже, - как кутенок лижет суку, как котенок кошку лижет. А язык?! На метров тридцать догонять начальство вылез - мыльный весь, аж может бриться, даже кисточкой не мылясь. Все похвалит, впавши в раж, что фантазия позволит - ваш катар, и чин, и стаж, вашу доблесть и мозоли. И ему пошли чины, на него в быту равненье. Где-то будто вручены чуть ли не - бразды правленья. Раз уже в руках вожжа, всех сведя к подлизным взглядам, расслюнявит: "Уважать, уважать начальство надо..." Мы глядим, уныло ахая, как растет от ихней братии архи-разиерархия в издевательстве над демократией. Вея шваброй верхом, низом, сместь бы всех, кто поддались, всех, радеющих подлизам, всех радетельских подлиз. [1928] СПЛЕТНИК Петр Иванович Сорокин в страсти - холоден, как лед. Все ему чужды пороки: и не курит и не пьет. Лишь одна любовь рекой залила и в бездну клонит - любит этакой серьгой повисеть на телефоне. Фарширован сплетен кормом, он вприпрыжку, как коза, к первым вспомненным знакомым мчится новость рассказать. Задыхаясь и сипя, добредя до вашей дали, он прибавит от себя пуд пикантнейших деталей. "Ну... - начнет, пожавши руки, - обхохочете живот, Александр Петрович Брюкин - с секретаршею живет. А Иван Иваныч Тестов - первый в тресте инженер - из годичного отъезда возвращается к жене. А у той, простите, скоро - прибавленье! Быть возне! Кстати, вот что - целый город говорит, что раз во сне..." Скрыл губу ладоней ком, стал от страха остролицым. "Новость: предъявил... губком... ультиматум австралийцам". Прослюнявив новость вкупе с новостишкой странной с этой, быстро всем доложит - в супе что варилось у соседа, кто и что отправил в рот, нет ли, есть ли хахаль новый, и из чьих таких щедрот новый сак у Ивановой. Когда у такого спросим мы желание самое важное - он скажет: "Желаю, чтоб был мир огромной замочной скважиной. Чтоб в скважину в эту влезши на треть, слюну подбирая еле, смотреть без конца, без края смотреть - в чужие дела и постели". [1928] ХАНЖА Петр Иванович Васюткин бога беспокоит много - тыщу раз, должно быть, в сутки упомянет имя бога. У святоши - хитрый нрав, - черт в делах сломает ногу. Пару коробов наврав, перекрестится: "Ей-богу". Цапнет взятку - лапа в сале. Вас считая за осла, на вопрос: "Откуда взяли?" отвечает: "Бог послал". Он заткнул от нищих уши, - сколько ни проси, горласт, как от мухи отмахнувшись, важно скажет: "Бог подаст". Вам всуча дрянцо с пыльцой, обворовывая трест, крестит пузо и лицо, чист, как голубь: "Вот те крест". Грабят, режут - очень мило! Имя божеское помнящ, он пройдет, сказав громилам: "Мир вам, братья, бог на помощь!" Вор крадет с ворами вкупе. Поглядев и скрывшись вбок, прошептал, глаза потупив: "Я не вижу... Видит бог". Обворовывая массу, разжиревши понемногу, подытожил сладким басом: "День прожил - и слава богу". Возвратясь домой с питей - пил с попом пунцоворожим, - он сечет своих детей, чтоб держать их в страхе божьем. Жене измочалит волосья и тело и, женин гнев остудя, бубнит елейно: "Семейное дело. Бог нам судья". На душе и мир и ясь. Помянувши бога на ночь, скромно ляжет, помолясь, христианин Петр Иваныч. Ублажаясь куличом да пасхой, божьим словом нагоняя жир, все еще живут, как у Христа за пазухой, всероссийские ханжи. [1928] СТИХИ О РАЗНИЦЕ ВКУСОВ Лошадь сказала, взглянув на верблюда: "Какая гигантская лошадь-ублюдок". Верблюд же вскричал: "Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто - верблюд недоразвитый". И знал лишь бог седобородый, что это - животные разной породы. [1928] СТИХОТВОРЕНИЕ О ПРОДАННОЙ ТЕЛЯТИНЕ "Париж! Париж!.. приедешь, угоришь!" Не зря эта рифма притянута рифмачами. Воришки, по-ихнему - "нуво-риш", жизнь прожигают разожженными ночами. Мусье, мадамы, возбужденней петухов, прут в парфюмерии, в драгоценном звоне. В магазинах в этих больше духов, чем у нас простой человечьей вони. Падкие до всякой титулованной рекламки, все на свете долларом выценя, по тысячам франков раскупают американки разных наших князей Голицыных. Рекламы угробливают световыми колами; аршины букв подымают ор, богатых соблазняют, всучивают рекламы: гусиную печенку, авто, ликер. И въевшись в печенку, промежду повис плакат на заборе каменистом: "Я, основатель комсомола, Морис Лапорт, бросаю партию коммунистов". Сбоку нарисовано, - как не затосковать! - сразила насмешка дерзкая, - нарисовано: коммунистам сыплет Москва золото коминтернское. С другого портрет - французик как французики, за такого лавочники выдают дочек. Пудреная мордочка, черненькие усики, из карманчика шелковый платочек. По карточке сосуночек первый сорт, - должно быть, либеральничал под руководством мамаши. Ласковый теленок двух маток сосет - и нашим, и вашим. Вырос Морис, в грудях трещит, влюбился Лапорт с макушки по колени. Что у Лапорта? Усы и прыщи, - а у мадмуазель - магазин бакалейный. А кругом с приданым Ротшильды и Коти. Комсомальчик ручку протягивает с опаской, Чего задумался? Хочется? Кати колбаской! А билет партийный - девственная плева. Лишайтесь, - с Коти пируя вечерочками. Где уж, нам уж ваших переплевать с нашими советскими червончиками. Морис, вы продались нашему врагу, - вас укупили, милый теленок, за редерер, за кроликовое рагу, за шелковые портьеры уютных квартиренок. Обращаюсь, оборвав поэтическую строфу, к тем, которыми франки дадены: - Мусью, почем покупали фунт этой свежей полицейской телятины? - Секрет коммунистов Лапортом разболтан. Так что ж, молодежь, - без зазренья ори: - Нас всех подкупило советское золото, золото новорожденной Советской зари! [1928] СТИХИ О КРАСОТАХ АРХИТЕКТУРЫ В Париже, в Венсене, рухнул дом, придавивший рабочих. Министры соболезновали. коммунистов и демонстрантов арестовано. Из газет Красивые шпили домов-рапир видишь, в авто несясь. Прекрасны в Париже пале ампир, прекрасны пале ренесанс. Здесь чтут красоту, бульвары метя, искусству почет здоров - сияют векам на дворцовых медях фамилии архитекторов. Собакой на Сене чернеют дворцы на желтизне на осенней, а этих самых дворцов творцы сейчас синеют в Венсене. Здесь не плачут и не говорят, надвинута кепка на бровь. На глине в очередь к богу в ряд тридцать рабочих гробов. Громок парижских событий содом, но это - из нестоящих: хозяевам наспех строили дом, и дом обвалился на строящих. По балкам будто растерли томат. Каменные встали над яминою - каменное небо, каменные дома и горе, огромное и каменное. Закат кончается. Час поздноват. Вечер скрыл искалеченности. Трудно любимых опознавать в человечьем рагу из конечностей. Дети, чего испугались крови?! Отмойте папе от крови щеку! Строить легочь небесных кровель папе - небесному кровельщику. О папе скорбь глупа и пуста, он - ангел французский, а впрочем, ему и на небе прикажут стать божьим чернорабочим. Сестра, чего склонилась, дрожа, - обвисли руки-плети?! Смотри, как прекрасен главный ажан в паре солнц-эполетин. Уймись, жена, угомонись, слезы утри у щек на коре... Смотри, пришел премьер-министр мусье Пуанкаре. Богатые, важные с ним господа, на портфелях корон отпечатки. Мусье министр поможет, подаст... пухлую ручку в перчатке. Ажаны, косясь, оплывают гроба по краю горя мокрого. Их дело одно - "пасэ а табак", то есть - "бей до крови". Слышите: крики и песни клочки домчались на спинах ветров... Это ажаны в нос и в очки наших бьют у метро. Пусть глупые хвалят свой насест - претит похвальба отеческая. Я славлю тебя, "репюблик франсэз", свободная и демократическая, Свободно, братья, свободно, отцы, ждите здесь вознесения, чтоб новым Людовикам пале и дворцы легли собакой на Сене. Чтоб город верхами до бога дорос, чтоб видеть, в авто несясь, как чудны пале Луи Каторз, ампир и ренесанс. Во внутренности не вмешиваюсь, гостя, лишь думаю, куря папироску: мусье Париж, на скольких костях твоя покоится роскошь? [1928] ПИСЬМО ТОВАРИЩУ КОСТРОВУ ИЗ ПАРИЖА О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ Простите меня, товарищ Костров, с присущей душевной ширью, что часть на Париж отпущенных строф на лирику я растранжирю. Представьте: входит красавица в зал, в меха и бусы оправленная. Я эту красавицу взял и сказал: - правильно сказал или неправильно? - Я, товарищ, - из России, знаменит в своей стране я, я видал девиц красивей, я видал девиц стройнее. Девушкам поэты любы, Я ж умен и голосист, заговариваю зубы - только слушать согласись. Не поймать меня на дряни, на прохожей паре чувств. Я ж навек любовью ранен - еле-еле волочусь. Мне любовь не свадьбой мерить: разлюбила - уплыла. Мне, товарищ, в высшей мере наплевать на купола. Что ж в подробности вдаваться, шутки бросьте-ка, мне ж, красавица, не двадцать, - тридцать... с хвостиком. Любовь не в том, чтоб кипеть крутей. не в том, что жгут угольями, а в том, что встает за горами грудей над волосами-джунглями. Любить - это значит: в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи. Любить - это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником. Нам любовь не рай да кущи, нам любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выстывший мотор. Вы к Москве порвали нить. Годы - расстояние. Как бы вам бы объяснить это состояние? На земле огней - до неба... В синем небе звезд - до черта. Если б я поэтом не был, я бы стал бы звездочетом. Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу, стишки пишу в записную книжицу. Мчат авто по улице, а не свалят наземь. Понимают умницы: человек - в экстазе. Сонм видений и идей полон до крышки. Тут бы и у медведей выросли бы крылышки. И вот с какой-то грошовой столовой, когда докипело это, из зева до звезд взвивается слово золоторожденной кометой. Распластан хвост небесам на треть, блестит и горит оперенье его, чтоб двум влюбленным на звезды смотреть из ихней беседки сиреневой. Чтоб подымать, и вести, и влечь, которые глазом ослабли. Чтоб вражьи головы спиливать с плеч хвостатой сияющей саблей. Себя до последнего стука в груди, как на свиданьи, простаивая, прислушиваюсь: любовь загудит - человеческая, простая. Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте... [1928] ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ ЯКОВЛЕВОЙ В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне красный цвет моих республик тоже должен пламенеть. Я не люблю парижскую любовь: любую самочку шелками разукрасьте, потягиваясь, задремлю, сказав - тубо - собакам озверевшей страсти, Ты одна мне ростом вровень, стань же рядом с бровью брови, дай про этот важный вечер рассказать по-человечьи. Пять часов, и с этих пор стих людей дремучий бор, вымер город заселенный, слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны. В черном небе молний поступь, гром ругней в небесной драме, - не гроза, а это просто ревность двигает горами. Глупых слов не верь сырью, не пугайся этой тряски, - я взнуздаю, я смирю чувства отпрысков дворянских. Страсти корь сойдет коростой, но радость неиссыхаемая, буду долго, буду просто разговаривать стихами я. Ревность, жены, слезы... ну их! - вспухнут веки, впору Вию. Я не сам, а я ревную за Советскую Россию. Видел на плечах заплаты, их чахотка лижет вздохом. Что же, мы не виноваты - ста мильонам было плохо. Мы теперь к таким нежны - спортом выпрямишь не многих, - вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих. Не тебе, в снега и в тиф шедшей этими ногами, здесь на ласки выдать их в ужины с нефтяниками. Ты не думай, щурясь просто из-под выпрямленных дуг. Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук. Не хочешь? Оставайся и зимуй, и это оскорбление на общий счет нанижем. Я все равно тебя когда-нибудь возьму - одну или вдвоем с Парижем. [1928] ОТВЕТ НА БУДУЩИЕ СПЛЕТНИ Москва меня обступает, сипя, до шепота голос понижен: "Скажите, правда ль, что вы для себя авто купили в Париже? Товарищ, смотрите, чтоб не было бед, чтоб пресса на вас не нацыкала. Купили бы дрожки... велосипед... Ну не более же ж мотоцикла!" С меня эти сплетни, как с гуся вода; надел хладнокровия панцырь. - Купил - говорите? Конешно, да. Купил, и бросьте трепаться. Довольно я шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах. Теперь забензинено шесть лошадих в моих четырех цилиндрах. Разят желтизною из медных глазниц глаза - не глаза, а жуть! И целая улица падает ниц, когда кобылицы ржут. Я рифм накосил чуть-чуть не стог, аж в пору бухгалтеру сбиться. Две тыщи шестьсот бессоннейших строк в руле, в рессорах и в спицах. И мчишься, и пишешь, и лучше, чем в кресле. Напрасно завистники злятся. Но если объявят опасность и если бой и мобилизация - я, взяв под уздцы, кобылиц подам товарищу комиссару, чтоб мчаться навстречу жданным годам в последнюю грозную свару. Не избежать мне сплетни дрянной. Ну что ж, простите, пожалуйста, что я из Парижа привез Рено, а не духи и не галстук. [1928] БОЖЕСТВЕННАЯ КАРТИНКА Христу причинили бы много обид, но богу помог товарищ Лебит. Он, приведя резоны разные, по-христиански елку празднует. Что толку в поздних упреках колких. Сидите, Лебит, на стихах, как на елке. [1928] ЛЫЖНАЯ ЗВЕЗДА Метр за метром вымериваем лыжами, желаньем и ветром по снегу движимы. Где нету места для езды и не скрипят полозья - сиянье ста лучей звезды от лыж к Москве сползлося. Продрогший мир уснул во льду, из мрамора высечен. По снегу и по льдам идут рабочие тысячи. Идут, размеренно дыша, стройно и ровно, - телам таким не труден шаг - работой тренированы. И цель видна уже вам - километры вымеря, вперед с Орла и Ржева, из Тулы и Владимира! Учись, товарищ, классно лыжами катиться, в военную в опасность уменье пригодится. Куда глаза ни кинешь - закалены на холоде, к цели на финиш команды подходят. Последними полосками врезались и замерли. Со стадиона Томского выходят с призами. Метр за метром вымеривают лыжами, желаньем и ветром по снегу движимы, [1928] ЧЬЕ РОЖДЕСТВО? Праздники на носу. Люди жаждут праздновать. Эти дни понанесут безобразия разного. Нынче лозунг: "Водкой вылей все свои получки". Из кулёчков от бутылей засияют лучики. Поплывет из церкви гул - развеселый оченно. Будет сотня с лишним скул в драке разворочена. Будут месть ступени лестниц бородьем лохматым. Поплывут обрывки песен вперемежку... с матом. Целоваться спьяну лезть к дочкам и к женам! Перекинется болезнь к свежезараженным. Будут пятна винных брызг стлаться по обоям. Будут семьи драться вдрызг пьяным мордобоем. По деньгам и даром - только б угостили - будут пить по старым и по новым стилям. Упадет и пьян, и лих... "Жалко, што ли, рожи нам?!" Сколько их на мостовых будет заморожено! В самогон вгоняя рожь, сёла хлещут зелие. Не опишешь! Словом, сплошь радость и веселие. Смотрю я на радостное торжество, глаз оторвать не смея... Но почему оно зовется "христово рождество", а не "рождество зеленого змея"?! [1928] МРАЗЬ Подступает голод к гландам... Только, будто бы на пире, ходит взяточников банда, кошельки порастопыря. Родные снуют: - Ублажь, да уважь-ка! - Снуют и суют в бумажке барашка. Белей, чем саван, из портфеля кончики... Частники завам суют червончики. Частник добрый, частник рад бросить в допры наш аппарат. Допру нить не выдавая, там, где быт и где грызня, ходит взятка бытовая, - сердце, душу изгрязня. Безработный ждет работку. Волокита с бирж рычит: "Ставь закуску, выставь водку, им всучи магарычи!" Для копеек пропотелых, с голодухи бросив срам, - девушки рабочье тело взяткой тычут мастерам. Чтобы выбиться нам сквозь продажную смрадь из грязного быта и вшивого - давайте не взятки брать, а взяточника брать за шиворот! [1928] БАЛЛАДА О ПОЧТИ ЧТО ФАКТЕ Завтрест с возмущением скребется в гриве: - Секундная стрелка восемь гривен! - И трест, возмутясь, за границу для поисков за стрелками выслал целое войско. Гоняли вовсю от Польши до Чили. Точили язык, доклады строчили. (Швейцарию лишь отклонили ласково, - не знали, мол, языка швейцарского.) Носились в авто по полю, по пыли. (Купили галстуки, шляпы купили.) Обзаводились многие сами не только стрелками, но... и часами. Как будто в трубу от ветра лютого летели червонцы, летела валюта. Вернулись, свезли чемоданчики на дом, достали портфели, пошли с докладом. И после поездки пошла продаваться секундная стрелка по рубль по двадцать. [1928] ТЕХНИКЕ ВНИМАНИЕ ВИДАТЬ ЛИ? Коммуну, сколько руками ни маши, не выстроишь голыми руками. Тысячесильной мощью машин в стройку вздымай камень! Выместь паутину и хлам бы! Прорезать и выветрить копоть и гарь! Помни, товарищ: электрическая лампа - то же, что хороший стих и букварь. Мы прославляли художников и артистов... А к технике внимание видать ли? На первое такое же место выставь - рабочих, техников, изобретателей! Врывайся в обывательские норы мышиные, лозунгом новым тряся и теребя. Помни, что, встряхивая быт машиною, ты продолжаешь дело Октября. [1928] НЕОКОНЧЕННОЕ [ПРО ШКОЛУ И ПРО УЧЕНИЕ (ИЗ ЧУДНОЙ ШКОЛЫ ДРЯННЫЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ)] {1} Что делается у нас под школьной корон алгебр и геометрий? Глазам трудящихся школу открой, [за] лежалых педагогов проветри! [Целясь в щеку злей, чем доги {2}, взяв линейки подлиннее, мордобойцы-педагоги {3} лупят посвистом линеек] {4}. [Войны классов, драки партий обошли умишкой тощим. Но... Каллиников под партой, провоняли парту "Мощи". Распустив над порнографией слюну, прочитав похабные тома, с правой стороны луну у себя устроят по домам.] Опустивши глазки-кнопки, боком вертят будто утки, не умнее средней пробки подрастают институтки. Это видели и раньше <мы> робки школьницы-молчальницы, и {5} ступают генеральшами пышногрудые начальницы. У подобных пастухов девочки прочли уже прейскуранты всех духов сочинителя Тэжэ. Нам характер нужен круче, чтоб текли у нас в трудах дни. Мы ж выращиваем курочек для семейственных кудахтаний. Товарищи, непорядок в дебрях школ, под сводами алгебр и геометрий. Надо школу взять за ушко, промыть и высушить на ветре. ПЕРЕКОПСКИЙ ЭНТУЗИАЗМ! Часто сейчас по улицам слышишь разговорчики в этом роде: "Товарищи, легше, товарищи, тише. Это вам не 18-й годик!" В нору влезла гражданка Кротиха, в нору влез гражданин Крот. Радуются: "Живем ничего себе, тихо. Это вам не 18-й год!" Дама в шляпе рубликов на сто кидает кому-то, запахивая котик: "Не толкаться! Но-но! Без хамства! Это вам не 18-й годик!" Малого мелочь работой скосила. В уныньи у малого опущен рот... "Куда, мол, девать молодецкие силы? Это нам не 18-й год!" Эти потоки слюнявого яда часто сейчас по улице льются... Знайте, граждане! И в 29-м длится и ширится Октябрьская революция. Мы живем приказом октябрьской воли, Огонь "Авроры" у нас во взоре. И мы обывателям не позволим баррикадные дни чернить и позорить. Года не вымерить по единой мерке. Сегодня равноценны храбрость и разум. Борись и в мелочах с баррикадной энергией, в стройку влей перекопский энтузиазм. [1929] ЛОЗУНГИ К КОМСОМОЛЬСКОЙ ПЕРЕКЛИЧКЕ. ГОТОВЬСЯ! ЦЕЛЬСЯ! На классовом фронте ширятся стычки, - враг наступает и скрыто и голо. Комсомолия, готовься к перекличке боевой готовности комсомола. Обыватель вылазит из норы кротовой, готовится махровой розой расцвесть. Товарищи, а вы к отпору готовы? Отвечай, комсомолец: "Готово! Есть!" Распоясался хулиган фартовый, раздувает угробленную национальную месть. Товарищи, а вы к отпору готовы? Отвечай, комсомолец: "Готово! Есть!" Цены взбираются - и лавочные и оптовые, - вверх циркачами норовят влезть. Товарищи, а вы к отпору готовы? Отвечай, комсомолец: "Готово! Есть!" Некоторые за борьбой одиннадцатигодовой улеглись (отдохнуть!) на подхалимство и лесть. Товарищи, а вы к отпору готовы? Отвечай, комсомолец: "Готово! Есть!" Комсомолия, готовься к перекличке боевой готовности комсомола. На классовом фронте ширятся стычки, - враг наступает и скрыто и голо. [1929] ИТОГИ Были дни Рождества, Нового года, праздников и торжества пива и водок... Был яд в четвертях в доме рабочего. Рюмки в пальцах вертя - уставали потчевать. В селах лился самогон... Кто его не тянет?! Хлеба не один вагон спили крестьяне. От трудов своих почив, занавесившись с опаскою, выдували нэпачи зашипевшее шампанское, Свою поддерживая стать, воспоминаньями овеяны, попы садились хлестать сладчайшие портвейны. И артист и поэт пить валили валом коньяки, - а если нет, пили что попало. На четверку лап встав, христославы рьяные крепко славили Христа матерщиной пьяною... И меж ругани и рвот мир опоенный бодро славил Новый год славой мордобойной... Не введет в социализм дорога скользкая. На битву с бытом осклизлым, сила комсомольская, швабру взять и с бытом грязненьким вымести б и эти праздники. [1929] ГОВОРЯТ... Барбюс обиделся - чего, мол, ради критики затеяли спор пустой? Я, говорит, не французский Панаит Истрати, а испанский Лев Толстой. Говорят, что критики названия растратили - больше сравнивать не с кем! И балканский Горький-Панаит Истрати будет назван ирландским Достоевским. Говорят - из-за границы домой попав, после долгих вольтов, Маяковский дома поймал "Клопа" и отнес в театр Мейерхольда. Говорят - за изящную фигуру и лицо, предчувствуя надобность близкую, артиста Ильинского профессор Кольцов переделал в артистку Ильинскую. [1929] ТЕОРЕТИКИ С интеллигентским обличием редьки жили в России теоретики. Сидя под крылышком папы да мамы, черепа нагружали томами. Понаучив аксиом и формул, надевают инженерскую форму. Живут, - возвышаясь чиновной дорогою, машину перчаткой изредка трогая. Достигнув окладов, работой не ранясь, наяривает в преферанс. А служба что? Часов потеря. Мечта витает в высоких материях. И вдруг в машине поломка простая, - профессорские взъерошит пряди он, и... на поломку ученый, растаяв, смотрит так, как баран на радио. Ты хочешь носить ученое имя - работу щупай руками своими. На книги одни - ученья не тратьте-ка. Объединись, теория с практикой! [1929] РАЗГОВОР С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате. Я и Ленин - фотографией на белой стене, Рот открыт в напряженной речи, усов щетинка вздернулась ввысь, в складках лба зажата человечья, в огромный лоб огромная мысль. Должно быть, под ним проходят тысячи. Лес флагов... рук трава... Я встал со стула, радостью высвечен, хочется - идти, приветствовать, рапортовать! "Товарищ Ленин, я вам докладываю не по службе, а по душе. Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже. Освещаем, одеваем нищь и оголь, ширится добыча угля и руды... А рядом с этим, конешно, много, много разной дряни и ерунды. Устаешь отбиваться и отгрызаться. Многие без вас отбились от рук. Очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг. Нету им ни числа, ни клички, целая лента типов тянется. Кулаки и волокитчики, подхалимы, сектанты и пьяницы, - ходят, гордо выпятив груди, в ручках сплошь и в значках нагрудных... Мы их всех, конешно, скрутим, но всех скрутить ужасно трудно. Товарищ Ленин, по фабрикам дымным, по землям, покрытым и снегом и жнивьём, вашим, товарищ, сердцем и именем думаем, дышим, боремся и живем!.." Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате. Я и Ленин - фотографией на белой стене. [1929] МРАЧНОЕ О ЮМОРИСТАХ Где вы, бодрые задиры? Крыть бы розгой! Взять в слезу бы! До чего же наш сатирик измельчал и обеззубел! Для подхода для такого мало, што ли, жизнь дрянна? Для такого Салтыкова - Салтыкова-Щедрина? Заголовком жирно-алым мозжечок прикрывши тощий, ходят тихо по журналам дореформенные тещи. Саранчой улыбки выев, ходят нэпманам на страх анекдоты гробовые - гроб о фининспекторах. Или, злобой измусоля сотню строк в бумажный крах, пишут про свои мозоли от зажатья в цензорах. Дескать, в самом лучшем стиле, будто розы на заре, лепестки пораспустили б мы без этих цензорей. А поди сними рогатки - этаких писцов стада пару анекдотов гадких ткнут - и снова пустота. Цензоров обвыли воем. Я ж другою мыслью ранен: жалко бедных, каково им от прочтенья столькой дряни? Обличитель, меньше крему, очень темы хороши. О хорошенькую тему зуб не жалко искрошить. Дураков больших обдумав, взяли б в лапы лупы вы. Мало, што ли, помпадуров? Мало - градов Глуповых? Припаси на зубе яд, в километр жало вызмей против всех, кто зря сидят на труде, на коммунизме! Чтоб не скрылись, хвост упрягав, крупных вылови налимов - кулаков и бюрократов, дураков и подхалимов. Измельчал и обеззубел, обэстетился сатирик. Крыть бы в розги, взять в слезу бы! Где вы, бодрые задиры? [1929] УРОЖАЙНЫЙ МАРШ Добьемся урожая мы - втройне, земля, рожай! Пожалте, уважаемый товарищ урожай! Чтоб даром не потели мы по одному, по два - колхозами, артелями объединись, братва. Земля у нас хорошая, землица неплоха, да надобно под рожь ее заранее вспахать. Чем жить, зубами щелкая в голодные года, с проклятою с трехполкою покончим навсегда. Вредителю мы начисто готовим карачун. Сметем с полей кулачество, сорняк и саранчу. Разроем складов завали. От всех ответа ждем, - чтоб тракторы не ржавели впустую под дождем. Поля пройдут науку под ветром-игруном... Даешь на дружбу руку, товарищ агроном! Земля не хочет более терпеть плохой уход, - готовься, комсомолия, в передовой поход. Кончай с деревней серенькой, вставай, который сер! Вперегонки с Америкой иди, СССР! Добьемся урожая мы - втройне, земля, рожай! Пожалте, уважаемый товарищ урожай! [1929] ПРОВЕРЬ, ТОВАРИЩ, ПРАВИЛЬНОСТЬ ФАКТА - ТАК ИЛИ НЕ ТАК ЭТО Вот что пишут рабкоры про Севкавгоссахзавод - Экономия "Большевик". Да впрямь - большевик ли? Большевизма не видно, хоть глаз выколи. Зав Караченцев откалывает коленца: из комнаты Шахова, в ярости зловещей, зав аховый вышвыривает вещи, со всем авторитетом веским с окон срывает занавески и гордо говорит, занавески выдрав: - Этот Шахов - контра и гидра! А Логунов - предрабочком - теснит работников бочком, Но нежен к родным, нежней не найдете. Родня в учреждение тянется - и тести, и зяти, и дяди, и тети, и кумовья, и племянницы. Уважим также, строкой одаря, ячейкиного секретаря. Нам грустно - секретарь Седов, должно быть, скоро станет вдов. Он на глазах рабочей массы жену до смерти отдубасил. Рабочий класс, нажми плечистей и в чистку эдаких прочисти! [1929] ДУША ОБЩЕСТВА Из года в год легенда тянется - легенда тянется из века в век: что человек, мол, который пьяница, - разувлекательнейший человек. Сквозь призму водки, мол, все - красотки... Любая гадина - распривлекательна. У машины общества поразвинтились гайки - люди лижут довоенного лютей. Скольким заменили водочные спайки все другие способы общения людей?! Если муж жену истаскивает за волосы - понимай, мол, я в семействе барин! - это значит, водки нализался этот милый, увлекательнейший парень. Если парень в сногсшибательнейшем раже доставляет скорой помощи калек - ясно мне, что пивом взбудоражен этот милый, увлекательнейший человек. Если парень, запустивши лапу в кассу, удостаивает сам себя и премий и наград значит, был привержен не к воде и квасу этот милый, увлекательнейший казнокрад. И преступления всех систем, и хрип хулигана, и пятна быта сегодня измеришь только тем - сколько пива и водки напито. Про пьяниц много пропето разного, - из пьяных пений запомни только: беги от ада от заразного, тащи из яда алкоголика. [1929] ДОЛОЙ ШАПКИ! Ну, и дура - храбрость-то: всех звала шавками. Всех, мол, просто-напросто закидаю - шапками, Бойся этих русских фраз и не верь - в фуражку. С этой фразой нам не раз наломают - ряшку... Враг Советов не дитё, чтоб идти в кулачики. Враг богат, умен, хитер... По гробам - укладчики! Крыты - сталью-броней кони их крепкие. Не спугнешь их враньем о киданьи кепки. Враг в дредноутах-китах, с танками с тяжкими, их - не сломишь, закидав шапками- фуражками! Они молчком к тебе придут, лица не показывая. Лишь на траншею, на редут вползет смертища газовая. Пока стальным окружном враги не нависли, крепись - во всеоружии техники и мысли! [1929] ТИГР И КИСА Кийс был начальником Ленинградского исправдома. В результате ряда омерзительных поступков его перевели в Москву на должность... начальника Таганского исправдома. В "Таганке" Кийс орудовал старыми приемами. Разоблачивший Кийса общественник Сотников после трех незаслуженных выговоров был уволен. ГУМЗ восстановило Сотникова. Но вмешался Наркомюст, и Сотникова вновь уволили. Дело тянется до сих пор. А Кийс, замешанный в ряде других темных дел, назначен ГУМЗ... начальником Сокольнического исправдома. (Из письма юнкора) Кипит, как чайник, и кроет беспардонно Кийс - начальник Таганского исправдома. Но к старшим у Кийса подход кисы. Нежность в глазках. Услужлив и ласков. Этому Кийсу потворствуют выси. Знакомы густо от ГУМЗ до Наркомюста. А товарищ Сотников из маленьких работников. Начальству взирать ли на мелких надзирателей? Тем более, если служители мелкие разоблачать полезли начальника проделки? И нач зубами Кийса в Сотникова вгрызся. Кийс под ласковость высей докатился до точки. Не пора ль этой Кийсе пообстричь коготочки, чтоб этот Кийс умолк и скис. [1929] ЧТО ТАКОЕ? Петр Иваныч, что такое? Он, с которым не ужиться, стал нежнее, чем левкои, к подчиненным, к сослуживцам. Целый день сидит на месте. Надо вам или не надо, проходите, прите, лезьте сколько влезет - без доклада. Весь бумажками окидан, мыслит, выгнувшись дугой. Скрылась к черту волокита от энергии такой. Рвет бумажки, мигом вызнав. Тают, как от солнца иней. Этих всех бюрократизмов просто нету и в помине. Свет в лице играет с тенью... Где вы, кисть или резец?! Нет названий поведенью, поведенье - образец. Целомудрен, - смейтесь, куры! - Нету силы надивиться: не плюет, не пьет, не курит и не смотрит на девиц он. Петр Иваныч, что такое? Кто подумать это мог! Поведенье таковое нам, простите, невдомек. Что случилось с вами, милый? Расцвели вы и взялись с разутроенною силой строить нам социализм. Эти возгласы не в тон, лоб в сомнении не тискай... Что такое? Это - он подтянулся перед чисткой. [1929] КОТОРЫЙ ИЗ НИХ? Товарищами были они по крови, а не по штатам. Под рванью шинели прикончивши дни, бурчали вдвоем животом одним и дрались вдвоем под Кронштадтом. Рассвет подымался розоволик. И в дни постройки и ковки в два разных конца двоих развели губкомовские путевки. В трущобе фабричной первый корпел, где путалась правда и кривда, где стон и тонны лежат на горбе переходного периода. Ловчей оказался второй удалец. Обмялся по форме, как тесто. Втирался, любезничал, лез и долез до кресла директора треста. Стенгазнул первый - зажим тугой! И черт его дернул водить рукой, - смахнули, как бы и нет. И первый через месяц-другой к второму вошел в кабинет. "Товарищ... сколько мы... лет и зим... Гора с горою... Здорово!" У второго взгляд - хоть на лыжах скользи. Сидит собакой дворовой. "Прогнали, браток... за што? - не пойму. Хоть в цирке ходи по канату". "Товарищ, это не по моему ведомству и наркомату". "Ты правде, браток, а не мне пособи, вгрызи в безобразие челюсть". Но второй в ответ недовольно сопит, карандашом ощерясь: "А-а-а! Ты за протекцией. Понял я вас!" Аж камень от гнева завянет. "Как можно, без всяких протекций явясь, просить о протекции? Занят". Величественные опускает глаза в раскопку бумажного клада. "Товарищ, ни слова! Я сказал, и... прошу не входить без доклада". По камню парень, по лестнице вниз. Оплеван и уничтожен. "Положим, братцы, что он - коммунист, а я, товарищи, кто же?" В раздумьи всю ночь прошатался тенью, а издали, светла, нацелилась и шла к учреждению чистильщика солнца метла. [1929] ОНИ И МЫ В даль глазами лезу я... Низкие лесенки; мне сия Силезия влезла в селезенки. Граница. Скука польская. Дальше - больше. От дождика скользкая почва Польши. На горизонте - белое. Снега и Негорелое. Как приятно со снегу вдруг увидеть сосенку. Конешно - березки, снегами припарадясь, в снежном лоске большущая радость. Километров тыщею на Москву рвусь я. Голая, нищая бежит Белоруссия. Приехал - сошел у знакомых картин? вокзал Белорусско-Балтийский. Как будто у проклятых лозунг один: толкайся, плюйся да тискай. Мука прямо. Ездить - особенно. Там - яма, здесь - колдобина. Загрустил, братцы, я! Дыры - дразнятся. Мы и Франция... Какая разница! Но вот, врабатываясь и оглядывая, как штопается каждая дырка, насмешку снова ломаешь надвое и перестаешь европейски фыркать. Долой подхихикивающих разинь! С пути, джентльмены лаковые! Товарищ, сюда становись, из грязи рабочую жизнь выволакивая! [1929] КАНДИДАТ ИЗ ПАРТИИ Сколько их? Числа им нету. Пяля блузы, пяля френчи, завели по кабинету и несут повинность эту сквозь заученные речи. Весь в партийных причиндалах, ноздри вздернул - крыши выше... Есть бумажки - прочитал их, нет бумажек - сам напишет. Все у этаких в порядке, не язык, а маслобой... Служит и играет в прятки с партией, с самим собой. С классом связь? Какой уж класс там! Классу он - одна помеха, Стал стотысячным баластом. Ни пройти с ним, ни проехать. Вышел из бойцов с годами в лакированные душки... День пройдет - знакомой даме хвост накрутит по вертушке. Освободиться бы от ихней братии, удобней будет и им и партии. [1929] МОНТЕ-КАРЛО Мир в тишине с головы до пят. Море - не запятнится. Спят люди. Лошади спят. Спит - Ницца, Лишь у ночи в черной марле фары вспыхивают ярки - это мчится к Монте-Карле автотранспорт высшей марки. Дым над морем - пух как будто, продолжая пререкаться, это входят яхты в бухты, подвозя американцев. Дворцы и палаццо монакского принца... Бараны мира, пожалте бриться! Обеспечены годами лет на восемьдесят семь, дуют пиковые дамы, продуваясь в сто систем. Демонстрируя обновы, выигравших подсмотрев, рядом с дамою бубновой дует яро дама треф. Будто горы жировые, дуют, щеки накалив, настоящие, живые и тузы и короли. Шарик скачет по рулетке, руки сыпят франки в клетки, трутся карты лист о лист. Вздув карман кредиток толщью - хоть бери его наощупь! - вот он - капиталист. Вот он, вот он - вор и лодырь - из бездельников-деляг, мечет с лодырем колоды, мир ограбленный деля. Чтобы после на закате, мозг расчетами загадив, отягчая веток сеть, с проигрыша повисеть, Запрут под утро азартный зуд, вылезут и поползут. Завидев утра полосу, они ползут, и я ползу. Сквозь звезды утро протекало; заря ткалась прозрачно, ало, и грязью в розоватой кальке на грандиозье Монте-Карло поганенькие монтекарлики. [1929] ВОНЗАЙ САМОКРИТИКУ! Наш труд сверкает на "Гиганте", сухую степь хлебами радуя. Наш труд блестит. Куда ни гляньте, встает фабричною оградою, Но от пятна и солнца блеск не смог застраховаться, - то ляпнет нам пятно Смоленск, то ляпнут астраханцы. Болезнь такая глубока, не жди, газеты пока статейным гноем вытекут, - ножом хирурга в бока вонзай самокритику! Не на год, не для видика такая критика. Не нам критиковать крича для спорта горластого, нет, наша критика - рычаг и жизни и хозяйства. Страна Советов, чисть себя - нутро и тело, чтоб, чистотой своей блестя, республика глядела. Чтоб не шатать левей, правей домину коммунизма, шатающихся проверь своим рабочим низом. Где дурь, где белых западня, где зава окружит родня - вытравливай от дня до дня то ласкою, то плетью, чтоб быстро бы страну поднять, идя по пятилетью. Нам критика из года в год нужна, запомните, как человеку - кислород, как чистый воздух - комнате. [1929] ДВА СОРЕВНОВАНИЯ Европу огибаю железнодорожным туром и в дымные дни и в ночи лунные. Черт бы ее взял! - она не дура, она, товарищи, очень умная, Здесь на длинные нити расчета бусы часов привыкли низаться, здесь каждый друг с другом спорит до черта по всем правилам рационализации. Французы соревнуются с англичанами рыжими: кто из рабочего больше выжмет. Соревнуются партии ("рабочая" наипаче!), как бы рабочего почище околпачить. В полицейской бойне, круша и калеча, полиция соревнуется (особенно эсдечья). Газеты соревнуются во весь рот, кто СССР получше обоврет. Миротворцы соревнуются по Лигам наций, с кем вперегонки вооружением гнаться. "Соседи", перед тем как попробовать напасть, соревнуются, у кого зубастее пасть. Эмигранты соревнуются (впрочем, паршиво!), кто больше и лучше наделает фальшивок. Мордами пушек в колонии тычась, сковывая, жмя и газами пованивая, идет капиталистическое соревнование. Они соревнуются, а мы чего же нашей отсталости отпустили вожжи? Двиньте в пятилетку, вперед на пятнадцать, чтоб наши кулаки и мускулы видели! В работе и в обороне выходите соревноваться, молодой республики молодые строители! [1929] НА ЗАПАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО Как совесть голубя, чист асфальт. Как лысина банкира, тротуара плиты (после того, как трупы на грузовозы взвалят и кровь отмоют от плит политых), В бульварах буржуеныши, под нянин сказ, медведям игрушечным гладят плюшики (после того, как баллоны заполнил газ и в полночь прогрохали к Польше пушки). Миротворцы сияют цилиндровым глянцем, мозолят язык, состязаясь с мечом (после того, как посланы винтовки афганцам, а бомбы - басмачам). Сидят по кафе гусары спешенные. Пехота развлекается в штатской лени. А под этой идиллией - взлихораденно-бешеные военные приготовления. Кровавых капель пунктирный путь ползет по земле, - недаром кругла! Кто-нибудь кого-нибудь подстреливает из-за угла. Целят - в сердце. В самую точку. Одно стрельбы командирам надо - бунтовщиков смирив в одиночку, погнать на бойню к баранье стадо. Сегодня кровишка мелких стычек, а завтра в толпы танки тыча, кровищи вкус война поймет, - пойдет хлестать с бронированных птичек железа и газа кровавый помет. Смотри, выступает из близких лет, костьми постукивает лошадь-краса. На ней войны пожелтелый скелет, и сталью синеет смерти коса. Мы, излюбленное пушечное лакомство, мы, оптовые потребители костылей и протез, мы выйдем на улицу, мы 1 августа аж к небу гвоздями прибьем протест. Долой политику пороховых бочек! Довольно дома пугливо щуплиться! От первой республики крестьян и рабочих отбросим войны штыкастые щупальцы. Мы требуем мира. Но если тронете, мы в роты сожмемся, сжавши рот. Зачинщики бойни увидят на фронте один восставший рабочий фронт. [1929] ЗАГРАНИЧНАЯ ШТУЧКА Париж, как сковородку желток, заливал электрический ток. Хоть в гости, хоть на дом - женщины тучею. Время - что надо - распроститучье. Но с этих ли утех французу распалиться? Прожили, мол, всех, кроме полиции, Парижанин глух. Но все мусьи подмигивают на углу бульвар де Капюсин. Себя стеля идущим дорогою, на двух костылях стоит одноногая. Что была за будущность? Ну - были ноги. Была одной из будочниц железной дороги. Жила, в лохмотьях кроясь, жуя понемногу. И вдруг на счастье поезд ей срезал ногу. Пролечена выплата. Поправлена еле, работница выплюнута больницей в панели. Что толку в ногатых? Зеваешь, блуждая. Пресыщенность богатых безножье возбуждает. Доказательство - налицо. Налицо - факт. Дрянцо с пыльцой, а девушка нарасхват. Платье зеленое выпушено мехом, девушка определенно пользуется успехом. Стихом беспардонным пою, забывши меру - как просто за кордоном сделать карьеру. [1929] ПАРИЖАНКА Вы себе представляете парижских женщин с шеей разжемчуженной, разбриллиантенной рукой... Бросьте представлять себе! Жизнь - жестче - у моей парижанки вид другой. Не знаю, право, молода или стара она, до желтизны отшлифованная в лощеном хамье. Служит она в уборной ресторана - маленького ресторана - Гранд-Шомьер. Выпившим бургундского может захотеться для облегчения пойти пройтись. Дело мадмуазель подавать полотенце, она в этом деле просто артист. Пока у трюмо разглядываешь прыщик, она, разулыбив облупленный рот, пудрой подпудрит, духами попрыщет, подаст пипифакс и лужу подотрет. Раба чревоугодий торчит без солнца, в клозетной шахте по суткам клопея, за пятьдесят сантимов! (по курсу червонца с мужчины около четырех копеек). Под умывальником ладони омывая, дыша диковиной парфюмерных зелий, над мадмуазелью недоумевая, хочу сказать мадмуазели: - Мадмуазель, ваш вид, извините, жалок. На уборную молодость губить не жалко вам? Или мне наврали про парижанок, или вы, мадмуазель, не парижанка. Выглядите вы туберкулезно и вяло. Чулки шерстяные... Почему не шелка? Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька? - Мадмуазель молчала, грохот наваливал на трактир, на потолок, на нас. Это, кружа веселье карнавалово, весь в парижанках гудел Монпарнас. Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи, но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продается, а служит. [1929] КРАСАВИЦЫ (РАЗДУМЬЕ НА ОТКРЫТИИ GRAND OPERA {*}) {* Большого оперного театра.} В смокинг вштопорен, побрит что надо, По гранд по опере гуляю грандом. Смотрю в антракте - красавка на красавице. Размяк характер - всё мне нравится. Талии - кубки. Ногти - в глянце. Крашеные губки розой убиганятся. Ретушь - у глаза, Оттеняет синь его. Спины из газа цвета лососиньего. Упадая с высоты, пол метут шлейфы. От такой красоты сторонитесь, рефы. Повернет - в брильянтах уши. Пошевелится шаля - на грудинке ряд жемчужин обнажают шеншиля. Платье - пухом. Не дыши. Аж на старом на морже только фай да крепдешин, только облако жоржет. Брошки - блещут... на тебе! - с платья с полуголого. Эх, к такому платью бы да еще бы... голову. [1929] СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка, Но эту... По длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется. Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам - улыбка у рта. К другим - отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двухспальным английским левою. Глазами доброго дядю выев, не переставая кланяться, берут, как будто берут чаевые, паспорт американца. На польский - глядят, как в афишу коза. На польский - выпяливают глаза в тугой полицейской слоновости - откуда, мол, и что это за географические новости? И не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, берут, не моргнув, паспорта датчан и разных прочих шведов, И вдруг, как будто ожогом, рот скривило господину. Это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет - как бомбу, берет - как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую в жал змею двухметроворостую. Моргнул многозначаще глаз носильщика, хоть вещи снесет задаром вам. Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма. С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт. Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту... Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я - гражданин Советского Союза. [1929] НОТА КИТАЮ Чаще и чаще глаза кидаю к оскаленному Китаю. Тает или стоит, не тая, четырехсотмиллионная туча Китая? Долго ли будут шакалы стаей генеральствовать на Китае? Долго ли белых шайка спитая будет пакостить земли Китая? Дредноуты Англии тушей кита долго ли будут давить Китай? Руку на долгую дружбу дай, сотнемиллионный рабочий Китай! Давайте, китайцы, вместе с Китаем с империалистами счеты сквитаем. Но - не мерещится пусть Китаю, что угрозами нас закидают. Если белогвардейская стая к нашим границам двинет с Китая - стиснем винтовки, шинели скатаем, выйдем в бои с генеральским Китаем. [1929] ДОЛОЙ! ЗАПАДНЫМ БРАТЬЯМ Старья лирозвоны умели вывести лик войны завидной красивости. В поход - на подвиг, с оркестром и хором! Девицы глазеют на золото форм, Сквозь губки в улыбке, сквозь звезды очей - проходят гусары полком усачей. В бою погарцуй - и тебе за доблести чины вручены, эполеты и области. А хочешь - умри под ядерным градом, - тебе века взмонументят награду. Кое-кто и сегодня мерином сивым подвирает, закусив поэтические удила: "Красивые, во всем красивом, они несли свои тела..." Неужели красиво? Мерси вам за эти самые красивые дела! Поэтами облагороженная война и военщина должна быть поэтом оплевана и развенчана. Война - это ветер трупной вонищи. Война - завод по выделке нищих. Могила безмерная вглубь и вширь, голод, грязь, тифы и вши. Война - богатым банки денег, а нам - костылей кастаньетный теньк. Война - приказ, война - манифест: - Любите протезами жен и невест! - На всей планете, товарищи люди, объявите: войны не будет! И когда понадобится кучки правителей и правительств истребить для мира в целом свете, пролетарий - мира глашатай и провидец - не останавливайся перед этим! [1929] ГОЛОСУЕМ ЗА НЕПРЕРЫВКУ Колокола. Ни гудка, ни стука. Бронзовая скука. Патлы маслом прилампадя, сапоги навакся, в храм живот приносит дядя: "Божья матерь - накося!" Вместе с дядею - жена шествует важно. Как комод - сложена, как павлин - ряжена. Искрестилась толпа, отмахала локоть. Волосатого попа надоть в лапу чмокать. К дому, выполнив обряд, прутся дядя с тетей. Здесь уже с утра сидят мухи на компоте. Семья садится радостно вокруг сорокаградусной. От водки, от Христовых дум философеет нежный ум. Сияет каждый атом под серебристым матом. Перейдут на мордобой, кончив водку эту. Дальше всё само собой, как по трафарету. Воскресный город избит и испит, спит под листком красненьким. И это у нас называлось "быт" и называлось - праздником. Заря взвивается светла, во рту заметна убыль. Пречистая метет метла волосья и зубы. Сам господь всеблагой крестит пухлой рукой этот быт блошино-мушиный. И вот этот такой паутинный покой изничтожит товарищ машина. Эх, машинушку пустим, непрерывная - сама пойдет. Наладим, подмажем да пустим! На карте Союза из каждой клетки встают гиганты на смотр пятилетки. Сквозь облачный пар, сквозь дымные клубы виденьем встают стадионы и клубы. На месте колокольного уханья пыхтит аппетитно фабрика-кухня. И день, наступивший на примус, на плиты, встает электричеством облитый. Пусть гибнущий быт обывателю бедствие! Всем пафосом стихотворного рыка я славлю вовсю, трублю и приветствую тебя - производственная непрерывка. [1929] ИЗОБРЕТАТЕЛЬСКАЯ СЕМИДНЕВКА Товарищи, мой педагогический стих вам преподать рад. Надо вам следующие изобрести за аппаратом аппарат. Во-первых, такой аппарат желателен: приладив рычаги и винтики, изобретите мощный "электроразжиматель" для зажимателей самокритики. Во-вторых, большущий ватман-ковер расчертите изобретеньем новеньким, придумайте спешно "автоуховерт" для проворота ушей чиновникам. В-третьих, комбинируя мало-помалу систему рычагов и домкратов, - изобретите "автомехановышибалу" для вышибания бюрократов. В-четвертых, чтоб не подменяли энергию масс деятельностью староспецовского лона, изобретите и усовершенствуйте "ком-ватер-пас" для выявления руководительских уклонов. В-пятых, объединив электрический ток с трубопроводом близким, изобретите особый канализационный сток для отвода канцелярской отписки. В-шестых, если "завтраками" вас томят - снимите с хозяйственников бремя - изобретите "антиволокитоаппарат" для выдачи изобретателям премий. В-седьмых, подумайте, усевшись на крыльцо, и выдумаете, когда посидите, чтоб делалось в учреждениях приветливое лицо, если явится изобретатель-посетитель. Выполнив мой руководящий стих, в любое учреждение забредайте: может всё, что угодно, изобрести - будет обласкан изобретатель. [1929] АНЧАР (ПОЭМА ОБ ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВЕ) Кто мчится, кто скачет, кто лазит и носится неистовей бешеного письмоносца? Кто мчится, кто скачет, не пьет и не ест, - проситель всех заседающих мест? Кто мчится, кто скачет и жмется гонимо, - и завы, гордясь, проплывают мимо? Кто он, который каждому в тягость, меж клумбами граждан - травою сорной? Бедный родственник? Беглый бродяга? Лишенный прав? Чумной? Беспризорный? Не старайтесь - не угадать, куда фантазией ни забредайте! Это прошагивает свои года советский изобретатель. Он лбом прошибает дверную серию. Как птицу, утыкали перья. С одной захлопнутой справится дверью и вновь баррикадина дверья. Танцуй по инстанциям, смета и план! Инстанций, кажись, не останется, но вновь за Монбланом встает Монблан пятидесяти инстанций. Ходил юнец и сосунок, ходил с бородкою на лике, ходил седой... Ходил и слег, "и умер бедный раб у ног непобедимого владыки". Кто "владыки"? Ответ не новенький: хозяйствующие чиновники. Ну, а нельзя ли от хозяйства их отослать губерний за сто? Пусть в океане Ледовитом живут анчаром ядовитым. [1929] ЗАСТРЕЛЬЩИКИ Довольно ползало время-гад, копалось время-крот! Рабочий напор ударных бригад время рвани вперед. По-новому перестраивай жизнь - будни и праздники выровняй. День ко дню как цепочка нижись, непрерывней и дисциплинированней. Коммуна - дело годов, не веков - больше к машинам выставь квалифицированных кадровиков шахтеров, токарей, мотористов. Обещаем мы, слесаря и резчики: вынесем - любая работа взвались. Мы - зачинатели, мы - застрельщики новой пятилетки боев за социализм. Давай на тракторе, в авто и вагоне на пятилетнем перегоне заносчивых американцев догоним, догоним - и перегоним. В стройке, в ковке, в кипеньи литья, всею силой бригадовой по пятилетнему плану идя, шагом год выгадывай. [1929] АМЕРИКАНЦЫ УДИВЛЯЮТСЯ Обмерев, с далекого берега СССР глазами выев, привстав на цыпочки, смотрит Америка, не мигая, в очки роговые. Что это за люди породы редкой копошатся стройкой там, поодаль? Пофантазировали с какой-то пятилеткой... А теперь выполняют в 4 года! К таким не подойдешь с американской меркою. Их не соблазняют ни долларом, ни гривною, и они во всю человечью энергию круглую неделю дуют в непрерывную. Что это за люди? Какая закалка! Кто их так в работу, вклинил? Их не гонит никакая палка - а они сжимаются в стальной дисциплине! Мистеры, у вас практикуется исстари деньгой окупать строительный норов. Вы не поймете, пухлые мистеры, корни рвения наших коммунаров. Буржуи, дивитесь коммунистическому берегу - на работе, в аэроплане, в вагоне вашу быстроногую знаменитую Америку мы и догоним и перегоним. [1929] ДВА ОПИУМА Вливали в Россию цари вино да молебны, - чтоб вместо класса была дурацкая паства, чтоб заливать борьбу красноголовым да хлебным, чтоб заливать борьбу пожарной кишкой пьянства. Искрестившийся народ за бутылками орет. В пляс - последняя копейка, Пей-ка, лей-ка в глотку водку. Пей, пока у кабака ляжешь отдохнуть от драк, расфонаренный дурак. С этаким ли винолизом выстроить социализм? Справиться ли пьяным с пятилетним планом? Этим ли сжать себя в дисциплине? Им не пройти и по ровной линии! Рабочий ответ - нет! В жизнь вонзи, строитель-класс, трезвую волю и трезвый глаз. Мы были убогими, были хромыми, в покорных молитвах горбились в храме. Октябрь эту рухлядь и вымыл, и вымел, и выдал нам землю у зелени в раме. Не сгубим отдых в пьяной запарке, не водку в глотку, а в лодку на водах! Смотри - для нас расчищаются парки, и с флагов сияет "Культура и отдых". Рабочий класс колонны вывел в олимпиады и на стадионы. Заменим звоном шагов в коллективе колоколов идиотские звоны. Мы пафосом новым упьемся допьяна, вином своих не ослабим воль. Долой из жизни два опиума - бога и алкоголь! [1929] НАДО БОРОТЬСЯ У хитрого бога лазеек - много. Нахально и прямо гнусавит из храма. С иконы глядится Христос сладколицый. В присказках, в пословицах господь славословится, имя богово на губе у убогова. Галдят и доныне родители наши о божьем сыне, о божьей мамаше. Про этого самого хитрого бога поются поэтами разные песни. Окутает песня дурманом, растрогав, зовя от жизни лететь поднебесней. Хоть вешай замок на церковные туши, хоть все иконы из хаты выставь. Вранье про бога в уши и в души пролезет от сладкогласых баптистов. Баптисту замок повесь на уста, а бог обернется похабством хлыста. А к тем, кого не поймать на бабца, господь проберется в пищаньи скопца. Чего мы ждем? Или выждать хочется, пока и церковь не орабочится?! Религиозная гудит ерундистика, десятки тысяч детей перепортив. Не справимся с богом газетным листиком - несметную силу выставим против. Райской бредней, загробным чаяньем ловят в молитвы душевных уродцев. Бога нельзя обходить молчанием - с богом пронырливым надо бороться! [1929] СМЕНА УБЕЖДЕНИЙ Он шел, держась за прутья перил, сбивался впотьмах косоного. Он шел и орал и материл и в душу, и в звезды, и в бога. Вошел - и в комнате водочный дух от пьяной перенагрузки, назвал мимоходом "жидами" двух самых отъявленных русских. Прогромыхав в ночной тишине, встряхнув семейное ложе, миролюбивой и тихой жене скулу на скулу перемножил. В буфете посуду успев истолочь (помериться силами не с кем!), пошел хлестать любимую дочь галстуком пионерским. Свою мебелишку затейливо спутав в колонну из стульев и кресел, коптилку- лампадку достав из-под спуда, под матерь, под божью подвесил. Со всей обстановкой в ударной вражде, со страстью льва холостого сорвал со стены портреты вождей и кстати портрет Толстого. Билет профсоюзный изодран в клочки, ногою бушующей попран, и в печку с размаха летят значки Осавиахима и МОПРа, Уселся, смирив возбужденный дух, - небитой не явится личности ли? Потом свалился, вымолвив: "Ух, проклятые черти, вычистили!!!" [1929] ПРИМЕР, НЕ ДОСТОЙНЫЙ ПОДРАЖАНИЯ Тем, кто поговорили и бросили Все - в ораторском таланте. Пьянке - смерть без колебания. Это заседает анти- алкогольная компания. Кулаком наотмашь в грудь бьют себя часами кряду. "Чтобы я? да как-нибудь? да выпил бы такого яду?!" Пиво - сгинь, и водка сгинь! Будет сей порок излечен. Уменьшает он мозги, увеличивая печень, Обсудив и вглубь и вдоль, вырешили всё до толики: де - ужасен алкоголь, и - ужасны алкоголики. Испершив речами глотки, сделали из прений вывод, что ужасный вред от водки и ужасный вред от пива... Успокоившись на том, выпив чаю порций, бодро вылезли гуртом яростные водкоборцы. Фонарей горят шары, в галдеже кабачный улей, и для тени от жары водкоборцы завернули... Алкоголики, - воспряньте! Неуместна ваша паника! гляньте - пиво хлещет анти- алкогольная компанийка. [1929] ПЕРВЫЙ ИЗ ПЯТИ Разиньте шире глаза раскаленные, в газету вонзайте зрачков резцы. Стройтесь в ряды! Вперед, колонны первой армии контрольных цифр. Цифры выполнения, вбивайте клинья, цифры повышений, выстраивайтесь, стройны! Выше взбирайся, генеральная линия индустриализации Советской страны! Множьтесь, единицы, в грабли и вилы. Перед нулями станьте на-караул. Где вы, неверы, нытики-скулилы - Ау?.. Множим колес маховой оборот. Пустыри тракторами слизываем! Радуйтесь шагу великих работ, строящие социализм! Сзади оставляя праздников вышки, речку времени взрезая вброд, - непрерывно, без передышки вперед! Расчерчивайся на душе у пашен, расчерчивайся на грудище города, гори на всем трудящемся мире, лозунг: "Пятилетка - в 4 года!" В четыре! В четыре! В четыре! [1929] В 12 ЧАСОВ ПО НОЧАМ Прочел: "Почила в бозе..." Прочел и сел в задумчивой позе. Неприятностей этих потрясающее количество. Сердце тоской ободрано. А тут еще почила императрица, государыня Мария Феодоровна. Париж печалью ранен... Идут князья и дворяне в храм на "рю Дарю". Старухи... наружность жалка... Из бывших фрейлин мегеры встают, волоча шелка... За ними в мешках-пиджаках из гроба встают камергеры. Где ваши ленты андреевские? На помочи лент отрезки пошли, штаны волоча... Скрываясь от ламп от резких, в одном лишь лысинном блеске, в двенадцать часов ПО НОЧАМ из гроба, тише, чем мыши, мундиры пропив и прожив, из гроба выходят "бывшие" сенаторы и пажи. Наморщенные, как сычи, встают казаки-усачи, а свыше блики упали на лики их вышибальи. Ссыпая песок и пыль, из общей могилы братской выходят чины и столпы России императорской... Смотрю на скопище это. Явились... сомнений нет, они с того света... или я на тот свет. На кладбищах не пляшут лихо... Но не буду печаль корчить. Королевы и королихи, становитесь в очередь. [1929] ПОМНИТЕ! Плохая погодка у нас на Ламанше. У нас океан рукавом как замашет - пойдет взбухать водяная квашня. Людям - плохо. Люди - тошнят. Люди - скисли. И осатанели. Люди изобретают тоннели. Из Франции в Англию корректно, парадно ходите пешком туда и обратно. Идешь под ручку - невеста и ты, а над тобой проплывают киты. Кафе. Оркестр фокстротит игру. А сверху рыбки мечут икру. Над аркой, где свет электрический множится, лежит, отдыхая, мать-осьминожица. Пялятся в планы предприниматели, - каждый смотрит, глазаст и внимателен. Говорит англичанин: "Напрасный труд - к нам войной французы попрут". Говорит француз: "Напрасный труд - к нам войной англичане попрут". И оба решили, идею кроша: "На этот план не дадим ни гроша". И изобретатель был похоронен. Он не подумал об их обороне. Изобретатели, бросьте бредни о беспартийности изобретений. Даешь - изобретения, даешь - науку, вооружающие пролетарскую руку. [1929] ПТИЧКА БОЖИЯ Он вошел, склонясь учтиво. Руку жму. - Товарищ - сядьте! Что вам дать? Автограф? Чтиво? - Нет. Мерси вас. Я - писатель. - Вы? Писатель? Извините. Думал - вы пижон. А вы... Что ж, прочтите, зазвените грозным маршем боевым. Вихрь идей у вас, должно быть. Новостей у вас вагон. Что ж, пожалте в уха в оба. Рад товарищу. - А он: - Я писатель. Не прозаик. Нет. Я с музами в связи. - Слог изыскан, как борзая. Сконапель ля поэзи. На затылок нежным жестом он кудрей закинул шелк, стал барашком златошерстым и заблеял, и пошел. Что луна, мол, над долиной, мчит ручей, мол, по ущелью. Тинтидликал мандолиной, дундудел виолончелью, Нимб обвил волосьев копны. Лоб горел от благородства. Я терпел, терпел и лопнул и ударил лапой об стол. - Попрошу вас покороче. Бросьте вы поэта корчить! Посмотрю с лица ли, сзади ль, вы тюльпан, а не писатель. Вы, над облаками рея, птица в человечий рост. Вы, мусье, из канареек, чижик вы, мусье, и дрозд. В испытанье битв и бед с вами, што ли, мы полезем? В наше время тот - поэт, тот - писатель, кто полезен. Уберите этот торт! Стих даешь - хлебов подвозу. В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг! [1929] СТИХИ О ФОМЕ Мы строим коммуну, и жизнь сама трубит наступающей эре. Но между нами ходит Фома и он ни во что не верит. Наставь ему достижений любых на каждый вкус и вид, он лишь тебе половину губы на достиженья - скривит. Идем на завод отстроенный мы - смирись перед ликом факта. Но скептик смотрит глазами Фомы: - Нет, что-то не верится как-то. - Покажешь Фомам вознесенный дом и ткнешь их и в окна, и в двери. Ничем не расцветятся лица у Фом. Взглянут - и вздохнут: "Не верим!" Послушайте, вы, товарищ Фома! У вас повадка плохая. Не надо очень большого ума, чтоб все отвергать и хаять. И толк от похвал, разумеется, мал. Но слушай, Фоминая шатия! Уж мы обойдемся без ваших похвал - вы только труду не мешайте. [1929] Я СЧАСТЛИВ! Граждане, у меня огромная радость. Разулыбьте сочувственные лица. Мне обязательно поделиться надо, стихами хотя бы поделиться. Я сегодня дышу как слон, походка моя легка, и ночь пронеслась, как чудесный сон, без единого кашля и плевка. Неизмеримо выросли удовольствий дозы. Дни осени - баней воняют, а мне цветут, извините, - розы, и я их, представьте, обоняю. И мысли и рифмы покрасивели и особенные, аж вытаращит глаза редактор. Стал вынослив и работоспособен, как лошадь или даже - трактор. Бюджет и желудок абсолютно превосходен, укреплен и приведен в равновесие. Стопроцентная экономия на основном расходе - и поздоровел и прибавил в весе я. Как будто на язык за кусом кус кладут воздушнейшие торта - такой установился феерический вкус в благоуханных апартаментах рта. Голова снаружи всегда чиста, а теперь чиста и изнутри. В день придумывает не меньше листа, хоть Толстому ноздрю утри. Женщины окружили, платья испестря, все спрашивают имя и отчество, я стал определенный весельчак и остряк - ну просто - душа общества. Я порозовел и пополнел в лице, забыл и гриппы и кровать. Граждане, вас интересует рецепт? Открыть? или... не открывать? Граждане, вы утомились от жданья, готовы корить и крыть. Не волнуйтесь, сообщаю: граждане - я сегодня - бросил курить. [1929] МЫ Мы - Эдисоны невиданных взлетов, энергий и светов. Но главное в нас - и это ничем не заслонится, - главное в нас это - наша Страна советов, советская воля, советское знамя, советское солнце. Внедряйтесь и взлетайте и вширь и ввысь. Взвивай, изобретатель, рабочую мысль! С памятник ростом будут наши капусты и наши моркови, будут лучшими в мире наши коровы и кони. Массы - плоть от плоти и кровь от крови, мы советской деревни титаны Маркони. Пошла борьба и в знании, класс на класс. Дострой коммуны здание смекалкой масс. Сонм электростанций, зажгись пустырями сонными. Спрессуем в массовый мозг мозга людские клетки. Станем гигантскими, станем невиданными Эдисонами и пяти-, и десяти-, и пятидесятилетки. Вредителей предательство и белый знаний лоск забей изобретательством, рабочий мозг. Мы - Маркони гигантских взлетов, энергий и светов, но главное в нас - и это ничем не заслонится, - главное в нас, это - наша Страна советов, советская стройка, советское знамя, советское солнце. [1929] ДАЕШЬ! У города страшный вид, - город - штыкастый еж. Дворцовый Питер обвит рабочим приказом - "Даешь!" В пули, ядерный град Советы обляпавший сплошь, белый бежал гад от нашего слова - "Даешь!" Сегодня вспомнишь, что сон, дворцов лощеный салон. Врага обломали угрозу - и в стройку перенесен громовый, набатный лозунг. Коммуну вынь да положь, даешь непрерывность хода! Даешь пятилетку! Даешь - пятилетку в четыре года! Этот лозунг расти и множь, со знамен его размаши, и в ответ на это "Даешь!" шелестит по совхозам рожь, и в ответ на это "Даешь!" отзывается гром машин. Смотри, любой маловер и лгун, пришипься, правая ложь! Уголь, хлеба, железо, чугун даешь! Даешь! Даешь! [1929] ОКТЯБРЬСКИЙ МАРШ В мире яснейте рабочие лица, - лозунг и прост и прям: надо в одно человечество слиться всем - нам, вам! Сами жизнь и выжнем и выкуем. Стань электричеством, пот! Самый полный развей непрерывкою ход, ход, ход! Глубже и шире, темпом вот эдаким! Крикни, победами горд - "Эй, сэкономим на пятилетке год, год, год!" Каждый, которому хочется очень горы товарных груд, - каждый давай стопроцентный, без порчи труд, труд, труд! Сталью блестят с генеральной стройки сотни болтов и скреп. Эй, подвезем работникам стойким хлеб, хлеб, хлеб! В строгое зеркало сердцем взглянем, счистим нагар и шлак. С партией в ногу! Держи без виляний шаг, шаг, шаг! Больше комбайнов кустарному лугу, больше моторных стай! Сталь и хлеб, железо и уголь дай, дай, дай! Будем в труде состязаться и гнаться. Зря не топчись и не стой! Так же вымчим, как эти двенадцать, двадцать, сорок и сто! В небо и в землю вбивайте глаз свой! Тишь ли найдем над собой? Не прекращается злой и классовый бой, бой, бой! Через года, через дюжины даже, помни военный строй! Дальневосточная, зорче на страже стой, стой, стой! В мире яснейте рабочие лица, - лозунг и прост и прям: надо в одно человечество слиться всем - нам, вам. [1929] РАССКАЗ ХРЕНОВА О КУЗНЕЦКСТРОЕ И О ЛЮДЯХ КУЗНЕЦКА К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей. Из разговора. По небу тучи бегают, дождями сумрак сжат, под старою телегою рабочие лежат. И слышит шепот гордый вода и под и над: "Через четыре года здесь будет город-сад!" Темно свинцовоночие, и дождик толст, как жгут, сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут. Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: "Через четыре года здесь будет город-сад!" Свела промозглость корчею - неважный мокр уют, сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют. Но шепот громче голода - он кроет капель спад: "Через четыре года здесь будет город-сад! Здесь взрывы закудахтают в разгон медвежьих банд, и взроет недра шахтою стоугольный "Гигант". Здесь встанут стройки стенами. Гудками, пар, сипи. Мы в сотню солнц мартенами воспламеним Сибирь. Здесь дом дадут хороший нам и ситный без пайка, аж за Байкал отброшенная попятится тайга". Рос шепоток рабочего над темью тучных стад, а дальше неразборчиво, лишь слышно - "город-сад". Я знаю - город будет, я знаю - саду цвесть, когда такие люди в стране в советской есть! [1929] ЛОЗУНГИ ПО КИМу Стекайтесь, кепки и платки, каждый, кто в битве надежен! Теснее сплачивай, КИМ, плечи мировой молодежи! С нового ль, старого ль света, с колоний забитых тащишься ль, помни: Страна советов - родина всех трудящихся. КИМ - лучших отбор, фашисты - худших сброд. Красные, готовьте отпор силе черных рот! На Западе капитал - западня. Всей молодой голытьбой поставим в порядок дня атаку, штурм, бой! Повтори сто двадцать крат, на знаменах лозунгом выставь, - что шелковый социал-демократ не лучше мясников-фашистов. Интернационалом крой, - забьет голосина (не маленький!) нежноголосый рой сынков капитала-маменьки. Не хвастаясь и не крича, соревнуясь ударней, упорней, выкорчевывай по завету Ильича капитала корявые корни. Работа трудна и крута... Долой разгильдяйскую слизь! Вздымай производительность труда: себестоимость срежь, снизь! Время идет не скоро. Год с пятилетки скиньте-ка. Из КИМа вон паникеров! Вон из КИМа нытиков! Стекайтесь, кепки и платки, каждый, кто в битве надежен! Теснее сплачивай, КИМ, плечи мировой молодежи. [1929] ОТРЕЧЕМСЯ Дом за домом крыши вздымай, в небо трубы вверти! Рабочее тело хольте дома, тройной кубатурой квартир. Квартирка нарядная, открывай парадное! Входим - и увидели: вид - удивителен. Стена - в гвоздях. Утыкали ее. Бушуйте над чердаками, зимы, - а у нас в столовой висит белье гирляндой разных невыразимых. Изящно сплетая визголосие хоровое, надрывают дети силенки, пока, украшая отопление паровое, испаряются и высыхают пеленки. Уберись во-свояси, гигиена незваная, росой омывайте глаза. Зачем нам ванная?! Вылазит из ванной проживающая в ванне коза. Форточки заперты: "Не отдадим вентиляции пот рабочих пор!" Аж лампы сквозь воздух, как свечи, фитилятся, хоть вешай на воздух топор. Потолок в паутинных усах. Голова от гудения пухнет. В четыре глотки гудят примуса на удивление газовой кухне. Зажал топор папашин кулачина, - из ноздрей табачные кольца, - для самовара тонкая лучина папашей на паркете колется. Свезенной невыбитой рухляди скоп озирает со шкафа приехавший клоп: "Обстановочка ничего - годится. Начнем размножаться и плодиться". Мораль стиха понятна сама, гвоздями в мозг вбита: - Товарищи, переезжая в новые дома, отречемся от старого быта! Москва 22-23 ноября 1929 г. ОСОБОЕ МНЕНИЕ Огромные вопросищи, огромней слоних, страна решает миллионнолобая. А сбоку ходят индивидумы, а у них мнение обо всем особое. Смотрите, в ударных бригадах Союз, держат темп и не ленятся, но индивидум в ответ: "А я остаюсь при моем, особом мненьице". Мы выполним пятилетку, мартены воспламеня, не в пять годов, а в меньше, но индивидум не верит: "А у меня имеется, мол, особое мненьице". В индустриализацию льем заем, а индивидум сидит в томлении и займа не покупает и настаивает на своем собственном, особенном мнении. Колхозим хозяйства бедняцких масс, кулацкой не спугнуты злобою, а индивидумы шепчут: "У нас мнение имеется особое". Субботниками бьет рабочий мир по неразгруженным картофелям и поленьям, а индивидумы нам заявляют: "Мы посидим с особым мнением". Не возражаю! Консервируйте собственный разум, прикосновением ничьим не попортив, но тех, кто в работу впрягся разом, - не оттягивайте в сторонку и напротив. Трясина старья для нас не годна - ее машиной выжжем до дна. Не втыкайте в работу клинья, - и у нас и у массы и мысль одна и одна генеральная линия. [1929] НА ЧТО ЖАЛУЕТЕСЬ? Растет курьерский строительный темп. В бригадах в ударных - тыщи. И лишь, как рак на мели, без тем прозаик уныло свищет. Отмашем в четыре пятерку лет, но этого мало поэту. В затылок в кудластый скребется поэт, а тем под кудрею - и нету. Обрезовой пулей сельскую темь кулак иссверлил, неистов. Но, видите ли, не имеется тем у наших у романистов. В две чистки сметаем с республики сор, пинок и рвачу и подлизе, а тут у рампы грустит режиссер - мол, нету ни тем, ни коллизий. Поэт, и прозаик, и драмщик зачах, заждались муз поприблудней. Сынам ли муз корпеть в мелочах каких-то строительных будней? Скоро и остатки русалочных воспоминаний изэлектричат и Днепры и Волховы, - а искусство живет еще сказками няни, идущими от царей гороховых. "Он" и "она", да "луна", да плюс - фон из революционных героев и черни... Литература и ноет, и пухнет, как флюс, и кажется, посмотрю, прочту - и утоплюсь от скуки и от огорчений. Слезайте с неба, заоблачный житель! Снимайте мантии древности! Сильнейшими узами музу ввяжите, как лошадь, - в воз повседневности. Забудьте про свой про сонет да про опус, разиньте шире глаз, нацельте его на фабричный корпус, уставьте его на стенгаз! Простите, товарищ, я выражусь грубо, - но землю облапьте руками, чтоб трубадуры не стали "трубо... раз- трубо-дураками". [1929] СТИХ КАК БЫ ШОФЕРА Граждане, мне начинает казаться, что вы недостойны индустриализации. Граждане дяди, граждане тети, Автодора ради - куда вы прете?! Стоит машине распрозаявиться - уже с тротуара спорхнула девица. У автомобильного у колесика остановилась для пудрения носика. Объедешь мостовою, а рядом на лужище с "Вечерней Москвою" встал совторгслужащий. Брови поднял, из ноздри - волосья. "Что сегодня идет в "Колоссе"? Объехали этого, других догнали. Идут какие-то две канальи. Трепать галоши походкой быстрой ли? Не обернешь их, и в ухо выстрелив. Спешишь - не до шуток! - и с прытью с блошиною в людской в промежуток вопьешься машиною. И упрется радиатор в покидающих театр. Вам ехать надо? Что ж с того! Прижат мужчина к даме, идут по пузу мостовой сомкнутыми рядами. Во что лишь можно (не язык - феерия!) в момент обложена вся шоферия. Шофер столкновеньям подвел итог: "Разинь гудок ли уймет?! Разве тут поможет гудок?! Не поможет и пулемет". Чтоб в эту в самую в индустриализацию веры шоферия не теряла, товарищи, и в быту необходимо взяться за перековку человеческого материала. [1929] ДАЕШЬ МАТЕРИАЛЬНУЮ БАЗУ! Пусть ропщут поэты, слюною плеща, губою презрение вызмеив. Я, душу не снизив, кричу о вещах, обязательных при социализме. "Мне, товарищи, этажи не в этажи - мне удобства подай. Мне, товарищи, хочется жить не хуже, чем жили господа. Я вам, товарищи, не дрозд и не синица, мне и без этого делов массу. Я, товарищи, хочу возноситься, как подобает господствующему классу. Я, товарищи, из нищих вышел, мне надоело в грязи побираться. Мне бы, товарищи, жить повыше, у самых солнечных протуберанцев. Мы, товарищи, не лошади и не дети - скакать на шестой, поклажу взвалив?! Словом, - во-первых, во-вторых, и в-третьих, - мне подавайте лифт. А вместо этого лифта мне - прыгать - работа трехпотая! Черным углем на белой стене выведено криво: "Лифт НЕ работает". Вот так же и многое противно глазу. - Примуса, например?! Дорогу газу! Поработав, желаю помыться сразу. Бегай - лифт мошенник! Словом, давайте материальную базу для новых социалистических отношений". Пусть ропщут поэты, слюною плеща, губою презрение вызмеив. Я, душу не снизив, кричу о вещах, обязательных при социализме. [1929] ПРОЛЕТАРКА, ПРОЛЕТАРИЙ, ЗАХОДИТЕ В ПЛАНЕТАРИЙ Войдешь и слышишь умный гуд в лекционном зале. Расселись зрители и ждут, чтоб небо показали. Пришел главнебзаведующий, в делах в небесных сведущий. Пришел, нажал и завертел весь миллион небесных тел. Говорит папаше дочь: "Попроси устроить ночь. Очень знать нам хочется, звездная Медведица, как вам ночью ходится, как вам ночью ездится!" Завнебом, пальчиком ведя, покажет звездомедведя. Со звездою в осень скупо. Здесь же вызвездило купол. Не что-нибудь, не как-нибудь, а ночь как ночь и Млечный Путь. И тут, и сбоку, и везде - небесный свод в сплошной звезде. Как примус, примутся мерцать, спаля влюбленные сердца. Завнебом вежливо спросили: "Какие звезды над Бразилией?" Зажег завнебом Южный Крест, невиданнейший с наших мест. Светят, как миленькие, небесные светильники. Аж может устроить любая горничная затмение лунное и даже солнечное. Умри, поповья погань! Побыв в небесных сферах, мы знаем - нету бога и нету смысла в верах. Должен каждый пролетарий посмотреть на планетарий. [1929] ПОСЛЕДНИЙ КРИК О, сколько женского народу по магазинам рыскают и ищут моду, просят моду, последнюю парижскую. Стихи поэта к вам нежны, дочки и мамаши. Я понимаю - вам нужны чулки, платки, гамаши. Склонились над прилавком ивой, перебирают пальцы платьице, чтоб очень было бы красивое и чтоб совсем не очень тратиться. Но несмотря на нежность сильную, остановлю вас, тих и едок: - Оно на даму на субтильную, для буржуазных дармоедок. А с нашей красотой суровою костюм к лицу не всякий ляжет, мы часто выглядим коровою в купальных трусиках на пляже. Мы выглядим в атласах - репою... Забудьте моду! К черту вздорную! Одежду в Москвошвее требуй простую, легкую, просторную. Чтоб Москвошвей ответил: "Нате! Одежду не найдете проще - прекрасная и для занятий и для гуляний с милым в роще". [1925] НЕ УВЛЕКАЙТЕСЬ НАМИ Если тебе "корова" имя, у тебя должны быть молоко и вымя. А если ты без молока и без вымени, то черта ль в твоём в коровьем имени! Это верно и для художника и для поэта. Есть их работа и они сами: с бархатными тужурками, с поповскими волосами. А если только сидим в кабаке мы, это носит названье "богемы". На длинные патлы, на звонкое имя прельстясь, комсомолец ныряет пивными. И вот в комсомольце срывается голос, бубнят в пивных декадентские дятлы. И вот оседает упрямый волос, спадают паклей поповские патлы, и комсомольская твердая мысль течет, расслюнившись пивом трехгорным, и от земли улетают ввысь идеализма глупые вороны. Если тебе - комсомолец имя, имя крепи делами своими. А если гниль подносите вы мне, то черта ль в самом звенящем имени! [1929] ЛЮБИТЕЛИ ЗАТРУДНЕНИЙ Он любит шептаться, хитер да тих, во всех городах и селеньицах: "Тс-с, господа, я знаю - у них какие-то затрудненьица". В газету хихикает, над цифрой трунив: "Переборщили, замашинив денежки. Тс-с, господа, порадуйтесь - у них какие-то такие затрудненьишки". Усы закручивает, весел и лих: "У них заухудшился день еще. Тс-с, господа, подождем - у них теперь огромные затрудненьища". Собрав шептунов, врунов и вруних, переговаривается орава: "Тс-с-с, господа, говорят, у них затруднения. Замечательно! Браво!" Затруднения одолеешь, сбавляет тон, переходит от веселия к грусти. На перспективах живо наживается он - он своего не упустит. Своего не упустит он, но зато у другого выгрызет лишек, не упустит уставиться в сто задов любой из очередишек. И вылезем лишь из грязи и тьмы - он первый придет, нахален, и, выпятив грудь, раззаявит: "Мы аж на тракторах - пахали!" Республика одолеет хозяйства несчастья, догонит наган врага. Счищай с путей завшивевших в мещанстве, путающихся у нас в ногах! [1929] СТИХОТВОРЕНИЕ ОДЕЖНО-МОЛОДЕЖНОЕ В известном октябре известного годика у мадам реквизнули шубку из котика. Прождав Колчака, оттого и потом простилась мадам со своим мантом. Пока добивали деникинцев кучки, мадам и жакет продала на толкучке. Мадам ожидала, дождаться силясь, и туфли, глядишь, у мадам износились. Мадамью одежу для платья удобного забыли мы? Ничего подобного! Рубли завелись у рабочей дочки, у пролетарки в красном платочке. Пошла в Мосторг. В продающем восторге ей жуткие туфли всучили в Мосторге. Пошла в Москвошвей - за шубкой, а там ей опять преподносят манто мадамье. В Тэжэ завернула и выбрала красок для губок, для щечек, для бровок, для глазок. Из меха - смех накрашенным ротиком. А шубка не котик, так - вроде котика. И стал у честной рабочей дочки вид, что у дамы в известном годочке. Москвошвей - залежались котики и кошки. В руки моды вожжи! Не по одежке протягивай ножки, а шей одежи по молодежи. [1930] МАРШ УДАРНЫХ БРИГАД Вперед тракторами по целине! Домны коммуне подступом! Сегодня бейся, революционер, на баррикадах производства, Раздувай коллективную грудь-меха, лозунг мчи по рабочим взводам. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед, в египетскую русскую темь, как гвозди, вбивай лампы! Шаг держи! Не теряй темп! Перегнать пятилетку нам бы. Распрабабкиной техники скидывай хлам. Днепр, турбины верти по заводьям. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед! Коммуну из времени вод не выловишь золото-рыбкою. Накручивай, наворачивай ход без праздников - непрерывкою. Трактор туда, где корпела соха, хлеб штурмуй колхозным походом. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед беспрогульным гигантским ходом! Не взять нас буржуевым гончим! Вперед! Пятилетку в четыре года выполним, вымчим, закончим. Электричество лей, река-лиха! Двигай фабрики фырком зловодым. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Энтузиазм, разрастайся и длись фабричным сиянием радужным. Сейчас подымается социализм живым, настоящим, правдошним. Этот лозунг неси бряцаньем стиха, размалюй плакатным разводом. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов - к ударным заводам. [1930] ТРЕВОГА Сорвете производство - пятилетку провороните. Гудки, гудите во все пары. На важнейшем участке, на важнейшем фронте - опасность, отступление, прорыв. Враг разгильдяйство не сбито начисто. Не дремлет неугомонный враг. И вместо высокого, настоящего качества - порча, бой, брак. Тонет борьба, в бумажки канув. Борьбу с бюрократом ставьте на ноги. Не дадим, чтоб для каких-то бюрократов-болванов ухудшилось качество болванки. Поход на себестоимость заводами начат, скоро ль на лопатки цены положите? Цены металлов прыгают и скачут, скачут вверх, как хорошие лошади. Брось не скрепленное делом пустословие! Не сиди у инструкций в тени. Чем жаловаться на "объективные условия", сам себя подтяни. Назвался "ударник" и ждешь оваций. Слова - на кой они лях! Товарищ, выйди соревноваться не в вызовах, а в делах. Партиец, не жалуйся на свое неуменье, задумайся, профсоюзная головка. Срыв промфинплана преступен не менее, чем спячка в хлебозаготовках. Кривая прогулов снизилась, спала. Заметно и простому глазу. Но мало того, что прогулов мало! - И труд используй до отказу. Сильным средством лечиться надо, наружу говор скрытненький! Примите против внутренних неполадок внутреннее лекарство самокритики, Иди, работа, ровно и плавно. Разводите все пары! В прорванных цифрах промфинплана забьем, заполним прорыв! [1930] ЭПИГРАММЫ БЕЗЫМЕНСКОМУ Томов гробовых камень веский, на камне надпись - "Безыменский". Он усвоял наследство дедов, столь сильно въевшись в это слово, что слег сей вридзам Грибоедов от несваренья Грибоедова. Трехчасовой унылый "Выстрел" конец несчастного убыстрил. АДУЕВУ Я скандалист! Я не монах. Но как под ноготь взять Адуева? Ищу у облака в штанах, но как в таких штанах найду его? СЕЛЬВИНСКИЙ Чтоб желуди с меня удобней воровать, поставил под меня и кухню и кровать. Потом переиздал, подбавив собственного сала. А дальше - слово товарища Крылова: "И рылом подрывать у дуба корни стала". БЕЗЫМЕНСКОМУ Уберите от меня этого бородатого комсомольца! - Десять лет в хвосте семеня, он на меня или неистово молится, или неистово плюет на меня. УТКИНУ О бард, сгитарьте тарарайра нам! Не вам строчить агитки хламовые. И бард поет, для сходства с Байроном на русский на язык прихрамывая. ГАНДУРИНУ Подмяв моих комедий глыбы, сидит Главрепертком Гандурин. - А вы ноктюрн сыграть могли бы на этой треснувшей бандуре? [1930] ЛЕНИНЦЫ Если блокада нас не сморила, если не сожрала война горяча - это потому, что примером, мерилом было слово и мысль Ильича. - Вперед за республику лавой атак! На первый военный клич! - Так велел защищаться Ильич. Втрое, каждый станок и верстак, работу свою увеличь! Так велел работать Ильич. Наполним нефтью республики бак! Уголь, расти от добыч! Так работать велел Ильич. "Снижай себестоимость, выведи брак!" - гудков вызывает зыч, - так работать звал Ильич. Комбайном на общую землю наляг, Огнем пустыри расфабричь! Так Советам велел Ильич. Сжимай экономией каждый пятак. Траты учись стричь, - так хозяйничать звал Ильич. Огнями ламп просверливай мрак, республику разэлектричь, - так велел рассветиться Ильич. Религия - опиум, религия - враг, довольно поповских притч, - так жить велел Ильич. Достань бюрократа под кипой бумаг, рабочей ярости бич, - так бороться велел Ильич. Не береги от критики лак, чин в оправданье не тычь, - так велел держаться Ильич. "Слева" не рви коммунизма флаг, справа в уныньи не хнычь, - так идти наказал Ильич. Намордник фашистам! Довольно собак спускать на рабочую "дичь"! Так велел наступать Ильич. Не хнычем, а торжествуем и чествуем. Ленин с нами, бессмертен и величав, по всей вселенной ширится шествие - мыслей, слов и дел Ильича. [1930] Во весь медногорлый гудочный клич, всеми раскатами тракторного храпа, тебе, товарищ Владимир Ильич, сегодня республика делает рапорт. Новь пробивается во все углы. Строй старья - разболтан. Обещаем тебе, работники иглы, работники серпа и молота: - Мы счистим подлиз и вредителей слизь, мы труд разупорствуем втрое, но твой человеческий социализм на всей планете построим! [1930] МАРШ ДВАДЦАТИ ПЯТИ ТЫСЯЧ Мы выбили белых орлов да ворон, в боях по степям пролетали. На новый ржаной недосеянный фронт - сегодня вставай, пролетарий. Довольно по-старому землю копать да гнуть над сохою спинищи. Вперед, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи. Не жди, голодая, кулацких забот, не жди избавления с неба. Колхоз голодуху мешками забьет, мешками советского хлеба. На лошадь стальную уверенно сядь, на пашне пыхти, тракторище. Вперед, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи, Батрак и рабочий - по крови родня, на фронте смешались костями. Рабочий, батрак, бедняк и средняк - построим коммуну крестьян мы. Довольно деревне безграмотной спать да богу молиться о пище. Вперед, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи. Враги наступают, покончить пора с их бандой попово-кулачьей. Пусть в тысячи сил запыхтят трактора наместо заезженной клячи. Кулак наготове - смотрите, опять с обрезом задворками рыщет. На фронт, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи. Под жнейкой машинною, жатва, вались, - пусть хлеб урожаится втрое! Мы солнечный Ленинский социализм на пашне советской построим. Колхозом разделаем каждую пядь любой деревушки разнищей. Вперед, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи. [1930] ПОДВОДНЫЙ КОМСОМОЛЕЦ Готовь, рабочий молодой, себя к военной встрече. И на воде и под водой - зажми буржуя крепче. Для нас прикрыт банкирский шкаф - и рубль не подзаймёте. Сидят на золотых мешках Антантовские тети. Пугая вражьи корабли, гудком разиньте глотку, на комсомольские рубли мы выстроим подлодку. Гони буржуй на рыбий пир - у океана в яме. Корабль буржуевый топи рабочими рублями! [1930] ТОВАРИЩУ ПОДРОСТКУ Попами столетия гудят с колоколен: "Растите, дети, резвитесь на воле. Пусть ходят плети по спинам голи, Растите, дети, резвитесь на воле. Пусть мрак безрассветен, пусть выкрики боли - растите, дети, резвитесь на воле". Словом, детеныш, будьте цветочком. Благоухайте мамаше и - точка! Товарищ второй ступени, плюнь на такое пение! Мы сомкнутым строем в коммуну идем и старые, и взрослые, и дети, Товарищ подросток, не будь дитем, а будь - борец и деятель! [1930] НОВЫЙ ТИП Нос на квинте, щелки-глазки, грусть в походке, мрачный видик. Петр Иванович Салазкин - от природы самокритик. Пристает ко всем, сипя: - Сбоку, спереди гляжу ли, должен вам раскрыть себя, я - бродяга, вор и жулик. Пасть - не пожелать врагу, - мямлит он в своем кругу, в гладь зеркал уныло глядя, - с этой мордой я могу зверски превратить в рагу даже собственного дядю. Разве освещает ум пару глазок, тупо зрячих? Ясно - мне казенных сумм не доверишь. Я растрачу. Посмотрите мне в глаза - не в лицо гляжу, а мимо. Я, как я уже сказал, безусловно подхалима! Что за рот, - не рот, а щель. Пальцы потные червятся. Я - холуй, и вообще жажду самобичеваться. - А на самом деле он зря грустит, на облик плача. Петр Иваныч наделен уймой самых лучших качеств. Зубы - целы. Все сполна. Солнцем лысина лоснится, превосходная спина, симпатичные ресницы. - Петр Иваныч, меньше прыти, оглядитесь, мрачный нытик! Нет ли черт приятных сзади? Нам ведь нужен самокритик, а не самоистязатель! [1930] СКАЗКА О ПЕТЕ, ТОЛСТОМ РЕБЕНКЕ, И О СИМЕ, КОТОРЫЙ ТОНКИЙ Жили были Сима с Петей. Сима с Петей были дети. Пете 5, а Симе 7 - и 12 вместе всем.. 1 Петин папа был преважным: в доме жил пятиэтажном и, как важный господин, в целом доме жил один. Очень толстый, очень лысый, злее самой злющей крысы. В лавке сластью торговал, даром сласти не давал. Сам себе под вечер в дом сто пакетов нес с трудом, а за папой, друг за другом, сто корзин несет прислуга. Ест он, с Петею деля, мармелад и кренделя. Съест и ручкой маме машет: - Положи еще, мамаша! - Петя взял варенье в вазе, прямо в вазу мордой лазит. Грязен он, по-моему, как ведро с помоями. Ест он целый день, и глядь - Пете некогда гулять. С час поковыряв в носу, спит в двенадцатом часу. Дрянь и Петя и родители: общий вид их отвратителен. Ясно даже и ежу - этот Петя был буржуй. 2 Сима тоже жил с отцом, залихватским кузнецом. Папа - сильный, на заводе с молотками дружбу водит. Он в любую из минут подымает пальцем пуд. Папа явится под вечер, поздоровавшись для встречи, скажет маме: - Ну-ка, щи нам с товарищем тащи! - Кашу съев да щи с краюшкой, пьют чаи цветастой кружкой. У рабочих денег нету. Симе в редкость есть конфету. Но зато она и слаще, чем для Пети целый ящик. Чай попив, во весь опор Сима с папой мчат во двор. Симин папа всех умнее, всё на свете он умеет, Колесо нашел и рад, сделал Симе самокат. Сима тоже деловит: у него серьезный вид. Хоть ручонки и тонки, трудится вперегонки. Из мешка, на радость всем, Сима сам смастачил шлем; Красную надев звезду, Сима всех сумел бы вздуть! Да не хочет - не дерется! Друг ребячьего народца. Сима чистый, чище мыла. Мылся сам, и мама мыла. Вид у Симы крепыша, пышет, радостью дыша. Ровно в восемь Сима спит. Спит, как надо - не сопит. Птицы с песней пролетали, пели: "Сима - пролетарий!" 3 Петя, выйдя на балкончик, жадно лопал сладкий пончик: словно дождик по трубе, льет варенье по губе. Четверней лохматых ног шел мохнатенький щенок. Сел. Глаза на Петю вскинул: - Дай мне, Петя, половину! При моем щенячьем росте не угрызть мне толстой кости. Я сильнее прочих блюд эти пончики люблю. Да никак не купишь их: заработков никаких.- Но у Пети грозный вид. Отвернуться норовит. Не упросишь этой злюни. Щен сидит, глотает слюни. Невтерпеж, поднялся - скок, впился в пончиковый бок. Петя, посинев от злости, отшвырнул щенка за хвостик. Нос и четверо колен об земь в кровь расквасил щен. Омочив слезами садик, сел щенок на битый задик. Изо всех щенячьих сил нищий щен заголосил: - Ну, и жизнь - не пей, не жуй! Обижает нас буржуй. Выйди, зверь и птичка! Накажи обидчика! - Вдруг, откуда ни возьмись, сто ворон слетают вниз. Весь оскаленный, шакал из-за леса пришагал. За шакалом волочится разужасная волчица. А за ней, на три версты распустив свои хвосты, два огромных крокодила. Как их мама уродила?! Ощетинивши затылки, выставляя зубы-вилки и подняв хвостища-плети, подступают звери к Пете. - Ах, жадаба! Ах ты, злюка! Уязви тебя гадюка! Ах ты, злюка! Ах, жадаба! Чтоб тебя сожрала жаба! Мы тебя сию минутку, как поджаренную утку, так съедим или иначе. Угнетатель ты зверячий! - И шакал, как только мог, хвать пузана за пупок! Тут на Петю понемногу крокодил нацелил ногу и брыкнул, как футболист. - Уходи! Катись! Вались! - Плохо Пете. Пете больно. Петя мчит, как мяч футбольный. Долетел, от шишек страшный, аж до Сухаревой башни. Для принятья строгих мер - к Пете милиционер. Говорит он грозно Пете: - Ты ж не на велосипеде! Что ты скачешь, дрянный мальчик? Ты ведь мальчик, а не мячик. Беспорядки! Сущий яд - дети этих буржуят! Образина милая, как твоя фамилия? - Петя стал белей, чем гусь: - Петр Буржуйчиков зовусь. - Где живешь, мальчишка гадкий? - На Собачьевой площадке. - Собеседник Петю взял, вчетверо перевязал, затянул покрепче узел, поплевал ему на пузо. Грозно вынул страшный страж свой чернильный карандаш, вывел адрес без помарки. Две на зад наклеил марки, а на нос - не зря ж торчать! - сургучовую печать. Сунул Петю за щеку почтовому ящику. Щелка узкая в железе, Петя толст - пищит, да лезет. - Уважаемый папаша, получайте чадо ваше! 4 Сказка сказкой, а щенок ковылял четверкой ног. Ковылял щенок, а мимо проходил известный Сима, получивший от отца что-то вроде леденца. Щений голод видит Сима, и ему невыносимо. Крикнул, выпятивши грудь: - Кто посмел щенка отдуть? Объявляю к общей гласности: все щенята в безопасности! Я защитник слабого и четверолапого. - Взял конфету из-за щек. - На, товарищ! ешь, щенок! - Проглотил щенок и стал кланяться концом хвоста. Сел на ляжечки и вот Симе лапу подает. - Спасибо от всей щенячьей души! Люби бедняков, богатых круши! Узнается из конфет, добрый мальчик или нет. Животные домашние - тебе друзья всегдашние. - Замолчал щенок, и тут появляется верблюд. Зад широкий, морда уже, весь из шерсти из верблюжьей. - Я рабочий честный скот, вот штаны, и куртка вот! Чтобы их тебе принесть, сам на брюхе выстриг шерсть. А потом пришел рабочий, взял с собою шерсти клочья. Чтобы шерсть была тонка, день работал у станка.- За верблюдиной баранчик преподносит барабанчик собственного пузыря. - Барабаньте, чуть заря! - А ближайший красный мак, цветший, как советский флаг, не подавши даже голоса, сам на Симу прикололся. У зверей восторг на морде: - Это Симе красный орден! - Смех всеобщий пять минут. В это время, тут как тут, шла четверка из ребят, развеселых октябрят. Ходят час, не могут стать. - Где нам пятого достать? Как бы нам помножиться? - Обернули рожицы. Тут фигура Симина. - Вот кто нужен именно! - Храбрый, добрый, сильный, смелый Видно - красный, а не белый. И без всяких разногласий обратился к Симе Вася: - Заживем пятеркой братской, звездочкою октябрятской? - Вася, Вера, Оля, Ваня с Симой ходят, барабаня. Щеник, радостью пылая, впереди несется, лая. Перед ними автобусы рассыпаются, как бусы. Вся милиция как есть отдает отряду честь. 5 Сказка сказкою, а Петя едет, как письмо, в пакете. Ехал долго он и еле был доставлен в две недели. Почтальон промеж бумажками сунул в сумку вверх тормашками. Проработав три часа, начал путать адреса. Сдал, разиня из разинь, не домой, а в магазин. Петя, скисши от поста, распечатался и встал. Петя плоский, как рубли. Он уже не шар, а блин. Воскресенье - в лавке пусто. Петя вмиг приходит в чувство и, взглянув на продовольствие, расплывается от удовольствия. Рот раскрыл, слюна на нем. - Ну, - сказал, - с чего начнем? - Запустил в конфеты горсти и отправил в рот для скорости. Ел он, ел и еле-еле все прикончил карамели. Петя, переевши сласть, начал в пасть закуски класть и сожрал по сей причине все колбасы и ветчины. Худобы в помине нет, весь налился, как ранет. Все консервы Петя ловкий скушал вместе с упаковкой. Все глотает, не жуя: аппетит у буржуя! Без усилий и без боли съел четыре пуда соли. Так наелся, что не мог устоять на паре ног. Петя думает: "Ну, что же! Дальше буду кушать лежа". Нет еды, но он не сыт, слопал гири и весы. Видано ли это в мире, чтоб ребенок лопал гири?! Петя - жадности образчик; гири хрустнули, как хрящик. Пузу отдыха не дав, вгрызся он в железный шкаф. Шкаф сжевал и новый ищет... Вздулся вербною свинищей. С аппетитом сладу нет. Взял губой велосипед - съел колеса, ест педали... Тут их только и видали! Но не сладил Петя бедный с шиною велосипедной. С грустью объявляю вам: Петя лопнул пополам. Дом в минуту с места срыв, загремел ужасный взрыв. Люди прыгают, дрожа. "Это, - думают, - пожар!" От велика до мала все звонят в колокола. Вся в сигналах каланча, все насосы волочат. Подымая тучи пыли, носятся автомобили. Кони десяти мастей. Сбор пожарных всех частей. Впереди на видном месте вскачь несется сам брандмейстер. 6 Сказка сказкою, а Сима ходит городом и мимо. Вместе с Симою в ряд весь отряд октябрят. Все живут в отряде дружно, каждый делает что нужно, - как товарищ, если туго, каждый выручит друг друга. Радуется публика - детская республика. Воскресенье. Сима рад, за город ведет отряд. В небе флаг полощется, дети вышли в рощицу. Дети сели на лужок, надо завтракать ужо. Сима, к выдумкам востер, в пять минут разжег костер. Только уголь заалел, стал картошку печь в золе. Почернел картошкин бок. Сима вынул, крикнул: - Спёк! - Но печален голос Оли: - Есть картошка, нету соли. - Плохо детям, хоть кричи, приуныли, как грачи. Вдруг раздался страшный гром. Дети стихли впятером. Луг и роща в панике. Тут к ногам компанийки в двух мешках упала соль - ешь, компания, изволь! Вслед за солью с неба градом монпасье с доставкой на дом. Льет и сыплет, к общей радости, булки всякие и сладости. Смех средь маленького люда: - Вот так чудо! чудо-юдо! Нет, не чудо это, дети, а - из лопнувшего Пети. Все, что лопал Петя толстый, рассыпается на версты. Ливнем льет и валит валом - так беднягу разорвало. Масса хлеба, сласти масса - и сосиски, и колбасы! Сели дети, и отряд съел с восторгом всё подряд. Пир горою и щенку: съест и вновь набьет щеку - кожицею от колбаски. Кончен пир - конец и сказке. Сказка сказкою, а вы вот сделайте из сказки вывод. Полюбите, дети, труд - как написано тут. Защищайте всех, кто слаб, от буржуевых лап. Вот и вырастете - истыми силачами-коммунистами. [1925] ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО И ЧТО ТАКОЕ ПЛОХО? Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: - Что такое хорошо и что такое плохо? - У меня секретов нет, - слушайте, детишки, - папы этого ответ помещаю в книжке. - Если ветер крыши рвет, если град загрохал, - каждый знает - это вот для прогулок плохо. Дождь покапал и прошел. Солнце в целом свете. Это - очень хорошо и большим и детям. Если сын чернее ночи, грязь лежит на рожице, - ясно, это плохо очень для ребячьей кожицы. Если мальчик любит мыло и зубной порошок, этот мальчик очень милый, поступает хорошо. Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку, я такого не хочу даже вставить в книжку. Этот вот кричит: - Не трожь тех, кто меньше ростом! - Этот мальчик так хорош, загляденье просто! Если ты порвал подряд книжицу и мячик, октябрята говорят: плоховатый мальчик. Если мальчик любит труд, тычет в книжку пальчик, про такого пишут тут: он хороший мальчик. От вороны карапуз убежал, заохав. Мальчик этот просто трус. Это очень плохо. Этот, хоть и сам с вершок, спорит с грозной птицей. Храбрый мальчик, хорошо, в жизни пригодится. Этот в грязь полез и рад, что грязна рубаха. Про такого говорят: он плохой, неряха. Этот чистит валенки, моет сам галоши. Он хотя и маленький, но вполне хороший. Помни это каждый сын. Знай любой ребенок: вырастет из сына свин, если сын - свиненок. Мальчик радостный пошел, и решила кроха: "Буду делать хорошо, и не буду - плохо". [1925] ГУЛЯЕМ Вот Ваня с няней. Няня гуляет с Ваней. Вот дома, а вот прохожие. Прохожие и дома, ни на кого не похожие. Вот будка красноармейца. У красноармейца ружье имеется. Они храбрые. Дело их - защищать и маленьких и больших. Это - Московский Совет, Сюда дяди приходят чуть свет. Сидит дядя, в бумагу глядя. Заботятся дяди эти о том, чтоб счастливо жили дети. Вот кот. Раз шесть моет лапкой на морде шерсть. Все с уважением относятся к коту за то, что кот любит чистоту. Это - собачка. Запачканы лапки и хвост запачкан. Собака бывает разная. Эта собака нехорошая, грязная. Это - церковь, божий храм, сюда старухи приходят по утрам. Сделали картинку, назвали - "бог" и ждут, чтоб этот бог помог. Глупые тоже - картинка им никак не поможет. Это - дом комсомольцев. Они - умные: никогда не молятся. Когда подрастете, станете с усами, на бога не надейтесь, работайте сами. Это - буржуй. На пузо глядь. Его занятие - есть и гулять. От жиру - как мяч тугой. Любит, чтоб за него работал другой. Он ничего не умеет, и воробей его умнее. Это - рабочий. Рабочий - тот, кто работать охочий. Всё на свете сделано им. Подрастешь - будь таким. Телега, лошадь и мужик рядом. Этого мужика уважать надо. Ты краюху в рот берешь, а мужик для краюхи сеял рожь. Эта дама - чужая мама. Ничего не делая, сидит, от пудры белая. Она - бездельница. У этой дамы не язык, а мельница. А няня работает - водит ребят. Ребята няню очень теребят. У няни моей платок из ситца. К няне надо хорошо относиться. [1925] ЧТО НИ СТРАНИЦА, - ТО СЛОН, ТО ЛЬВИЦА Льва показываю я, посмотрите нате - он теперь не царь зверья, просто председатель. Этот зверь зовется лама. Лама дочь и лама мама. Маленький пеликан и пеликан-великан, Как живые в нашей книжке слон, слониха и слонишки. Двух- и трехэтажный рост, с блюдо уха оба, впереди на морде хвост под названьем "хобот". Сколько им еды, питья, сколько платья снашивать! Даже ихнее дитя ростом с папу с нашего. Всех прошу посторониться, разевай пошире рот, - для таких мала страница, дали целый разворот. Крокодил. Гроза детей. Лучше не гневите. Только он сидит в воде и пока не виден. Вот верблюд, а на верблюде возят кладь и ездят люди. Он живет среди пустынь, ест невкусные кусты, он в работе круглый год - он, верблюд, рабочий скот. Кенгуру. Смешная очень. Руки вдвое короче. Но за это у ней ноги вдвое длинней. Жираф-длинношейка - ему никак для шеи не выбрать воротника. Жирафке лучше: жирафу-мать есть жирафёнку за что обнимать. Обезьян. Смешнее нет. Что сидеть как статуя?! Человеческий портрет, даром что хвостатая. Зверю холодно зимой, Зверик из Америки. Видел всех. Пора домой. До свиданья, зверики! [1926] ЭТА КНИЖЕЧКА МОЯ ПРО МОРЯ И ПРО МАЯК Разрезая носом воды, ходят в море пароходы. Дуют ветры яростные, гонят лодки парусные, Вечером, а также к ночи, плавать в море трудно очень Все покрыто скалами, скалами немалыми. Ближе к суше еле-еле даже днем обходят мели. Капитан берет бинокль, но бинокль помочь не мог. Капитану так обидно - даже берега не видно. Закружит волна кружение, вот и кораблекрушение. Вдруг - обрадован моряк: загорается маяк. В самой темени как раз показался красный глаз. Поморгал - и снова нет, и опять зажегся свет. Здесь, мол, тихо - все суда заплывайте вот сюда. Бьется в стены шторм и вой. Лестницею винтовой каждый вечер, ближе к ночи, на маяк идет рабочий. Наверху фонарище - яркий, как пожарище. Виден он во все моря, нету ярче фонаря. Чтобы всем заметаться, он еще и вертится. Труд большой рабочему - простоять всю ночь ему. Чтобы пламя не погасло, подливает в лампу масло. И чистит исключительное стекло увеличительное. Всем показывает свет - здесь опасно или нет. Пароходы, корабли - запыхтели, загребли. Волны, как теперь ни ухайте, - все, кто плавал, - в тихой бухте. Нет ни волн, ни вод, ни грома, детям сухо, дети дома. Кличет книжечка моя: - Дети, будьте как маяк! Всем, кто ночью плыть не могут, освещай огнем дорогу. Чтоб сказать про это вам, этой книжечки слова и рисуночков наброски сделал дядя Маяковский. [1926] ИСТОРИЯ ВЛАСА - ЛЕНТЯЯ И ЛОБОТРЯСА Влас Прогулкин - милый мальчик, спать ложился, взяв журнальчик. Всё в журнале интересно. - Дочитаю весь, хоть тресну! - Ни отец его, ни мать не могли заставить спать. Засыпает на рассвете, скомкав ерзаньем кровать, в час, когда другие дети бодро начали вставать. Когда другая детвора чаевничает, вставши, отец орет ему: - Пора! - Он - одеяло на уши. Разошлись другие в школы, - Влас у крана полуголый - не дремалось в школе чтоб, моет нос и мочит лоб. Без чаю и без калача выходит, еле волочась. Пошагал и встал разиней: вывеска на магазине. Грамота на то и есть! Надо вывеску прочесть! Прочел с начала буквы он, выходит: "Куафер Симон". С конца прочел знаток наук, - "Номис" выходит "рефаук". Подумавши минуток пять, Прогулкин двинулся опять. А тут на третьем этаже сияет вывеска - "Тэжэ". Прочел. Пошел. Минуты с три - опять застрял у двух витрин. Как-никак, а к школьным зданиям пришел с огромным опозданьем. Дверь на ключ. Толкнулся Влас - не пускают Власа в класс! Этак ждать расчета нету. "Сыграну-ка я в монету!" Проиграв один пятак, не оставил дела так... Словом, не заметил сам, как промчались три часа. Что же делать - вывод ясен: возвратился восвояси! Пришел в грустях, чтоб видели соседи и родители. Те к сыночку: - Что за вид? - - Очень голова болит. Так трещала, что не мог даже высидеть урок! Прошу письмо к мучителю, мучителю-учителю! - В школу Влас письмо отнес и опять не кажет нос. Словом, вырос этот Влас - настоящий лоботряс. Мал настолько знаний груз, что не мог попасть и в вуз. Еле взяли, между прочим, на завод чернорабочим. Ну, а Влас и на заводе ту ж историю заводит: у людей - работы гул, у Прогулкина - прогул. Словом, через месяц он выгнан был и сокращен. С горя Влас торчит в пивнушке, мочит ус в бездонной кружке, и под забором вроде борова лежит он, грязен и оборван. Дети, не будьте такими, как Влас! Радостно книгу возьмите и - в класс! Вооружись учебником-книгой! С детства мозги развивай и двигай! Помни про школу - только с ней станешь строителем радостных дней! [1926] МЫ ВАС ЖДЕМ, ТОВАРИЩ ПТИЦА, ОТЧЕГО ВАМ НЕ ЛЕТИТСЯ? Несется клич со всех концов, несется клич во все концы: - Весна пришла! Даешь скворцов. Добро пожаловать, скворцы! - В самом лучшем месте самой лучшей рощи на ветке поразвесистей готова жилплощадь. И маленькая птица с большим аппетитцем. Готовы для кормежки и зерна и мошки. Из-за моря, из-за леса не летят скворцы, пока пионеры сами лезут на березины бока. Один с трубою на носу уселся аж на самый сук. - Вспорхнуть бы и навстречу с приветственною речью. - Одна заминка: без крылышек спинка. Грохочет гром от труб ребят, от барабана шалого. Ревут, кричат, пищат, трубят. - Скворцы, добро пожаловать! - Бьют барабаны бешеней. Скворцы погоды вешней заждались за лесами, - и в жданьи безутешном ребята по скворешням расположились сами. Слетит скворец под сень листов, сказать придется: - Нет местов! - Хочу, чтоб этот клич гудел над прочими кличами: - Товарищ, пионерских дел не забывай за птичьими. [1927] КОНЬ-ОГОНЬ Сын отцу твердил раз триста, за покупкою гоня: - Я расту кавалеристом. Подавай, отец, коня! - О чем же долго думать тут? Игрушек в лавке много вам. И в лавку сын с отцом идут купить четвероногого. В лавке им такой ответ: - Лошадей сегодня нет. Но, конечно, может мастер сделать лошадь всякой масти. - Вот и мастер. Молвит он: - Надо нам достать картон. Лошадей подобных тело из картона надо делать. - Все пошли походкой важной к фабрике писчебумажной. Рабочий спрашивать их стал: - Вам толстый или тонкий? - Спросил и вынес три листа отличнейшей картонки. - Кстати нате вам и клей. Чтобы склеить - клей налей. - Тот, кто ездил, знает сам, нет езды без колеса. Вот они у столяра. Им столяр, конечно, рад. Быстро, ровно, а не криво, сделал им колесиков. Есть колеса, нету гривы, нет на хвост волосиков. Где же конский хвост найти нам? Там, где щетки и щетина. Щетинщик возражать не стал, - чтоб лошадь вышла дивной, дал конский волос для хвоста и гривы лошадиной. Спохватились - нет гвоздей. Гвоздь необходим везде. Повели они отца в кузницу кузнеца. Рад кузнец. - Пожалте, гости! Вот вам самый лучший гвоздик. - Прежде чем работать сесть, осмотрели - всё ли есть? И в один сказали голос: - Мало взять картон и волос. Выйдет лошадь бедная, скучная и бледная. Взять художника и краски, чтоб раскрасил шерсть и глазки. - К художнику, удал и быстр, вбегает наш кавалерист. - Товарищ, вы не можете покрасить шерсть у лошади? - Могу. - И вышел лично с краскою различной. Сделали лошажье тело, дальше дело закипело. Компания остаток дня впустую не теряла и мастерить пошла коня из лучших матерьялов. Вместе взялись все за дело. Режут лист картонки белой, клеем лист насквозь пропитан. Сделали коню копыта, щетинщик вделал хвостик, кузнец вбивает гвоздик. Быстра у столяра рука - столяр колеса остругал. Художник кистью лазит, лошадке глазки красит. Что за лошадь, что за конь - горячей, чем огонь! Хоть вперед, хоть назад, хочешь - в рысь, хочешь - в скок. Голубые глаза, в желтых яблоках бок. Взнуздан и оседлан он, крепко сбруей оплетен. На спину сплетенному - помогай Буденному! [1927] ПРОЧТИ И КАТАЙ В ПАРИЖ И В КИТАЙ 1 Собирайтесь, ребятишки, наберите в руки книжки. Вас по разным странам света покатает песня эта. Начинается земля, как известно, от Кремля. За морем, за сушею - коммунистов слушают. Те, кто работают, слушают с охотою. А буржуям этот голос подымает дыбом волос. 2 От Кремля, в котором были, мы летим в автомобиле прямо на аэродром. Здесь стоит и треск и гром. По поляне люди ходят, самолету винт заводят. 3 Подходи, не робей, расправляй галстучки и лети, как воробей, даже как ласточка! Туча нам помеха ли? Взяли и объехали! Помни, кто глазеть полез, - рот зажмите крепко, чтоб не плюнуть с поднебес дяденьке на кепку. 4 Опускаемся в Париже, осмотреть Париж поближе. Пошли сюда, пошли туда - везде одни французы. Часть населения худа, а часть другая - с пузом. Куда б в Париже ни пошел, картину видишь ту же: живет богатый хорошо, а бедный - много хуже. Среди Парижа - башня высокая страшно. 5 Везет нас поезд целый день, то лес, то город мимо. и мимо ихних деревень летим с хвостом из дыма. 6 Качает пароход вода. Лебедка тянет лапу - подняла лапой чемодан, а мы идем по трапу. Пароход полный, а кругом волны, высоки и солоны. Волны злятся - горы вод смыть грозятся пароход. Ветер, бурей не маши нам: быстро движет нас машина; под кормой крутя винтом, погоняет этот дом. Доехали до берега - тут и Америка. 7 Издали - как будто горки, ближе - будто горы тыщей, - вот какие в Нью-Йорке стоэтажные домища, Все дни народ снует вокруг с поспешностью блошиного, не тратит зря - ни ног, ни рук, а всё творит машиною. Как санки по снегу без пыли скользят горой покатою, так здесь скользят автомобили, и в них сидят богатые. Опять седобородый дым. (Не бреет поезд бороду!) Летим к волне другой воды, летим к другому городу. Хорош, да не близко город Сан-Франциско. 8 Отсюда вновь за океан плывут такие, как и я. Среди океана стоят острова, здесь люди другие, и лес, и трава. Проехали, и вот она - японская страна. 9 Легко представить можете жителя Японии: если мы - как лошади, то они - как пони. Деревья здесь невелики. Строенья роста маленького. Весной, куда глаза ни кинь - сады в деревьях карликовых. На острове гора гулка, дымит, гудит гора-вулкан. И вдруг проснется поутру и хлынет лавой на дом. Но люди не бросают труд. Нельзя. Работать надо. 10 Отсюда за морем - Китай. Садись и за море катай. От солнца Китай пожелтел и высох. Родина чая. Родина риса. Неплохо: блюдо рисовой каши и чай - из разрисованных чашек. Но рис и чай не всегда у китайца, - английский купец на китайца кидается: "Отдавайте нам еду, а не то - войной иду! На людях мы кататься привыкши. Китайцев таких называем "рикши". В рабочих привыкли всаживать пули. Рабочих таких называем "кули". 11 Мальчик китайский русскому рад. Встречает нас, как брата брат. Мы не грабители - мы их не обидели. За это на нас богатей английский сжимает кулак, завидевши близко. Едем схорониться к советской границе. Через Сибирь вас провозит экспресс. Лес да горы, горы и лес. И вот через 15 дней опять Москва - гуляйте в ней. 12 Разевают дети рот. - Мы же ехали вперед, а приехали туда же. Это странно, страшно даже. Маяковский, ждем ответа. Почему случилось это? - А я ему: - Потому, что земля кругла, нет на ней угла - вроде мячика в руке у мальчика. [1927] ВОЗЬМЕМ ВИНТОВКИ НОВЫЕ Возьмем винтовки новые, на штык флажки! И с песнею в стрелковые пойдем кружки. Раз, два! Все в ряд! Впе- ред, от- ряд. Когда война-метелица придет опять - должны уметь мы целиться, уметь стрелять. Ша- гай кру- че! Цель- ся луч- ше! И если двинет армии страна моя - мы будем санитарами во всех боях. Ра- нят в ле- су, к сво- им сне- су. Бесшумною разведкою - тиха нога - за камнем и за веткою найдем врага. Пол- зу день, ночь мо- им по- мочь. Блестят винтовки новые, на них флажки. Мы с песнею в стрелковые идем кружки. Раз, два! Под- ряд! Ша- гай, от- ряд! [1927] МАЙСКАЯ ПЕСЕНКА Зеленые листики - и нет зимы. Идем раздольем чистеньким - и я, и ты, и мы. Весна сушить развесила свое мытье, Мы молодо и весело идем! Идем! Идем! На ситцах, на бумаге - огонь на всем. Красные флаги несем! Несем! Несем! Улица рада, весной умытая. Шагаем отрядом, и мы, и ты, и я. [1928] КЕМ БЫТЬ? У меня растут года, будет и семнадцать. Где работать мне тогда, чем заниматься? Нужные работники - столяры и плотники! Сработать мебель мудрено: сначала мы берем бревно и пилим доски длинные и плоские. Эти доски вот так зажимает стол-верстак. От работы пила раскалилась добела. Из-под пилки сыплются опилки. Рубанок в руки - работа другая: сучки, закорюки рубанком стругаем. Хороши стружки - желтые игрушки. А если нужен шар нам круглый очень, на станке токарном круглое точим. Готовим понемножку то ящик, то ножку. Сделали вот столько стульев и столиков! Столяру хорошо, а инженеру - лучше, я бы строить дом пошел, пусть меня научат. Я сначала начерчу дом такой, какой хочу. Самое главное, чтоб было нарисовано здание славное, живое словно. Это будет - перёд, называется фасад. Это каждый разберет - это ванна, это сад. План готов, и вокруг сто работ на тыщу рук. Упираются леса в самые небеса. Где трудна работка, там визжит лебедка; подымает балки, будто палки. Перетащит кирпичи, закаленные в печи. По крыше выложили жесть. И дом готов, и крыша есть. Хороший дом, большущий дом на все четыре стороны, и заживут ребята в нем удобно и просторно. Инженеру хорошо, а доктору - лучше, я б детей лечить пошел, пусть меня научат. Я приеду к Пете, я приеду к Поле. - Здравствуйте, дети! Кто у вас болен? Как живете, как животик? - Погляжу из очков кончики язычков. - Поставьте этот градусник под мышку, детишки. - И ставят дети радостно градусник под мышки. - Вам бы очень хорошо проглотить порошок и микстуру ложечкой пить понемножечку. Вам в постельку лечь поспать бы, вам - компрессик на живот, и тогда у вас до свадьбы всё, конечно, заживет. - Докторам хорошо, а рабочим - лучше, я б в рабочие пошел, пусть меня научат. Вставай! Иди! Гудок зовет, и мы приходим на завод. Народа - уйма целая, тысяча двести. Чего один не сделает - сделаем вместе. Можем железо ножницами резать, краном висящим тяжести тащим; молот паровой гнет и рельсы травой. Олово плавим, машинами правим. Работа всякого нужна одинаково. Я гайки делаю, а ты для гайки делаешь винты. И идет работа всех прямо в сборочный цех. Болты, лезьте в дыры ровные, части вместе сбей огромные. Там - дым, здесь - гром. Гро- мим весь дом. И вот вылазит паровоз, чтоб вас и нас и нес и вез. На заводе хорошо, а в трамвае - лучше, я б кондуктором пошел, пусть меня научат. Кондукторам езда везде. С большою сумкой кожаной ему всегда, ему весь день в трамваях ездить можно. - Большие и дети, берите билетик, билеты разные, бери любые - зеленые, красные и голубые. - Ездим рельсами. Окончилась рельса, и слезли у леса мы, садись и грейся. Кондуктору хорошо, а шоферу - лучше, я б в шоферы пошел, пусть меня научат. Фырчит машина скорая, летит, скользя, хороший шофер я - сдержать нельзя. Только скажите, вам куда надо - без рельсы жителей доставлю на дом. Е- дем, ду- дим: "С пу- ти уй- ди!" Быть шофером хорошо, а летчиком - лучше, я бы в летчики пошел, пусть меня научат. Наливаю в бак бензин, завожу пропеллер. "В небеса, мотор, вези, чтобы птицы пели". Бояться не надо ни дождя, ни града. Облетаю тучку, тучку-летучку. Белой чайкой паря, полетел за моря. Без разговору облетаю гору. "Вези, мотор, чтоб нас довез до звезд и до луны, хотя луна и масса звезд совсем отдалены". Летчику хорошо, а матросу - лучше, я б в матросы пошел, пусть меня научат. У меня на шапке лента, на матроске якоря. Я проплавал это лето, океаны покоря. Напрасно, волны, скачете - морской дорожкой на реях и по мачте, карабкаюсь кошкой. Сдавайся, ветер вьюжный, сдавайся, буря скверная, открою полюс Южный, а Северный - наверное. Книгу переворошив, намотай себе на ус - все работы хороши, выбирай на вкус! [1928] ПЕСНЯ-МОЛНИЯ За море синеволное, за сто земель и вод разлейся, песня-молния, про пионерский слет. Идите, слов не тратя, на красный наш костер! Сюда, миллионы братьев! Сюда, миллион сестер! Китайские акулы, умерьте вашу прыть, - мы с китайчонком-кули пойдем акулу крыть. Веди светло и прямо к работе и к боям, моя большая мама - республика моя. Растем от года к году мы, смотри, земля-старик, - садами и заводами сменили пустыри. Везде родные наши, куда ни бросишь глаз. У нас большой папаша - стальной рабочий класс. Иди учиться рядышком, безграмотная старь. Пора, товарищ бабушка, садиться за букварь. Вперед, отряды сжатые, по ленинской тропе! У нас один вожатый - товарищ ВКП. [1929] ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ ЧТО НИ СТРАНИЦА, - ТО СЛОН, ТО ЛЬВИЦА Открывай страницу-дверь в книжке самый разный зверь. Льва показываю я, посмотрите, нате: он совсем не царь зверья, просто председатель, Кенгуру. Смешная очень. Руки вдвое короче. Но за это у ней ноги вдвое длинней. Жираф. Такую жирафу-мать младенцу есть за что обнимать. Но горе папе: ему никак для шеи не выбрать воротника. Это - зебра. Ну и цаца! Полосатее матраца. Как живые в нашей книжке слон, слониха и слонишки. Двух- и трехэтажный рост, с блюдо уха оба, впереди на морде хвост под названьем: "хобот". А из пасти - шутки бросьте - два клыка слоновой кости. Сколько им еды, питья! Сколько платья снашивать. Даже ихнее дитя ростом с папу с нашего. Всех прошу посторониться! Разевай глаза и рот,- для таких мала страница, дали целый разворот. Этот зверь зовется лама. Лама дочь и лама мама. Малыш пеликан и пеликан великан. Вот верблюд, а на верблюде возят кладь и ездят люди. Ходит он среди пустынь, ест различные кусты. Он в работе круглый год, значит он - рабочий скот. Крокодил. Гроза! Злодей! Лучше не гневите. Только он сидит в воде и пока не виден. Обезьяна. Сладу нет! Что сидеть как статуя?! Человеческий портрет, даром что хвостатая. Зверю холодно зимой. Зверик из Америки. Видел всех, пора домой, до свиданья, зверики. [1925-1926] Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут; досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий, У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду - красивый, двадцатидвухлетний. Нежные! Вы любовь на скрипки ложите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы! Приходите учиться - из гостиной батистовая, чинная чиновница ангельской лиги. И которая губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги. Хотите - буду от мяса бешеный - и, как небо, меняя тона - хотите - буду безукоризненно нежный, не мужчина, а - облако в штанах! Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица. 1 Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. "Приду в четыре", - сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется! Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце - холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. И вот, громадный, горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая - большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любёночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек. Еще и еще, уткнувшись дождю лицом, в его лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя. Полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала, - вон его! Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного. В стеклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери. Проклятая! Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот. Слышу: тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот, - сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой. Рухнула штукатурка в нижнем этаже. Нервы - большие, маленькие, многие! - скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги! А ночь по комнате тинится и тинится, - из тины не вытянуться отяжелевшему глазу. Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб. Вошла ты, резкая, как "нате!", муча перчатки замш, сказала; "Знаете - я выхожу замуж". Что ж, выходите, Ничего. Покреплюсь. Видите - спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: "Джек Лондон, деньги, любовь, страсть", - а я одно видел: вы - Джиоконда, которую надо украсть! И украли. Опять влюбленный выйду в игры, огнем озаряя бровей загиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги! Дразните? "Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий". Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! Эй! Господа! Любители святотатств, преступлений, боен, - а самое страшное видели - лицо мое, когда я абсолютно спокоен? И чувствую - "я" для меня мало. Кто-то из меня вырывается упряма Allo! Кто говорит? Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, - ему уже некуда деться. Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. Люди нюхают - запахло жареным! Нагнали каких-то. Блестящие! в касках! Нельзя сапожища! Скажите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках. Я сам. Глаза наслезнённые бочками выкачу. Дайте о ребра опереться. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца! На лице обгорающем из трещины губ обугленный поцелуишко броситься вырос. Мама! Петь не могу. У церковки сердца занимается клирос! Обгорелые фигурки слов и чисел из черепа, как дети из горящего здания. Так страх схватиться за небо высил горящие руки "Лузитании". Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний, - ты хоть о том, что горю, в столетия выстони! 2 Славьте меня! Я великим не чета. Я над всем, что сделано, ставлю "nihil" {*}. {* "Ничто" (лат.).} Никогда ничего не хочу читать. Книги? Что книги! Я раньше думал - книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак - пожалуйста! А оказывается - прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая - ей нечем кричать и разговаривать. Городов вавилонские башни, возгордясь, возносим снова, а бог города на пашни рушит, мешая слово. Улица муку молча пёрла. Крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi {*} и костлявые пролетки. {* такси (франц.).} Грудь испешеходили. Чахотки площе. Город дорогу мраком запер. И когда - все-таки! - выхаркнула давку на площадь, спихнув наступившую на горло паперть, думалось: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать! А улица присела и заорала: "Идемте жрать!" Гримируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь, а во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея - "сволочь" и еще какое-то, кажется - "борщ". Поэты, размокшие в плаче и всхлипе, бросились от улицы, ероша космы: "Как двумя такими выпеть и барышню, и любовь, и цветочек под росами?" А за поэтами - уличные тыщи: студенты, проститутки, подрядчики. Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки! Нам, здоровенным, с шагом саженьим, надо не слушать, а рвать их - их, присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати Их ли смиренно просить: "Помоги мне!" Молить о гимне, об оратории! Мы сами творцы в горящем гимне - шуме фабрики и лаборатории. Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю - гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете! Я, златоустейший, чье каждое слово душу новородит, именинит тело, говорю вам: мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал! Слушайте! Проповедует, мечась и стеня, сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! Мы с лицом, как заспанная простыня, с губами, обвисшими, как люстра, мы, каторжане города-лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу, - мы чище венецианского лазорья, морями и солнцами омытого сразу! Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы, от копоти в оспе. Я знаю - солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи! Жилы и мускулы - молитв верней. Нам ли вымаливать милостей времени! Мы - каждый - держим в своей пятерне миров приводные ремни! Это взвело на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы: "Распни, распни его!" Но мне - люди, и те, что обидели - вы мне всего дороже и ближе. Видели, как собака бьющую руку лижет?! Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год. А я у вас - его предтеча; я - где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи распял себя на кресте. Уже ничего простить нельзя. Я выжег души, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилии! И когда, приход его мятежом оглашая, выйдете к спасителю - вам я душу вытащу, растопчу, чтоб большая! - и окровавленную дам, как знамя. 3 Ах, зачем это, откуда это в светлое весело грязных кулачищ замах! Пришла и голову отчаянием занавесила мысль о сумасшедших домах. И - как в гибель дредноута от душащих спазм бросаются в разинутый люк - сквозь свой до крика разодранный глаз лез, обезумев, Бурлюк. Почти окровавив исслезенные веки, вылез, встал, пошел и с нежностью, неожиданной в жирном человеке, взял и сказал: "Хорошо!" Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту, крикнуть: "Пейте какао Ван-Гутена!" И эту секунду, бенгальскую громкую, я ни на что б не выменял, я ни на... А из сигарного дыма ликерного рюмкой вытягивалось пропитое лицо Северянина. Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел! Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе! Вы, обеспокоенные мыслью одной - "изящно пляшу ли", - смотрите, как развлекаюсь я - площадной сутенер и карточный шулер! От вас, которые влюбленностью мокли, от которых в столетия слеза лилась, уйду я, солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз. Невероятно себя нарядив, пойду по земле, чтоб нравился и жегся, а впереди на цепочке Наполеона поведу, как мопса. Вся земля поляжет женщиной, заерзает мясами, хотя отдаться; вещи оживут - губы вещины засюсюкают: "цаца, цаца, цаца!" Вдруг и тучи и облачное прочее подняло на небе невероятную качку, как будто расходятся белые рабочие, небу объявив озлобленную стачку. Гром из-за тучи, зверея, вылез, громадные ноздри задорно высморкал, и небье лицо секунду кривилось суровой гримасой железного Бисмарка. И кто-то, запутавшись в облачных путах, вытянул руки к кафе - и будто по-женски, и нежный как будто, и будто бы пушки лафет. Вы думаете - это солнце нежненько треплет по щечке кафе? Это опять расстрелять мятежников грядет генерал Галифе! Выньте, гулящие, руки из брюк - берите камень, нож или бомбу, а если у которого нету рук - пришел чтоб и бился лбом бы! Идите, голодненькие, потненькие, покорненькие, закисшие в блохастом грязненьке! Идите! Понедельники и вторники окрасим кровью в праздники! Пускай земле под ножами припомнится, кого хотела опошлить! Земле, обжиревшей, как любовница, которую вылюбил Ротшильд! Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, как у каждого порядочного праздника - выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников. Изругивался, вымаливался, резал, лез за кем-то вгрызаться в бока. На небе, красный, как марсельеза, вздрагивал, околевая, закат. Уже сумасшествие. Ничего не будет. Ночь придет, перекусит и съест. Видите - небо опять иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд? Пришла. Пирует Мамаем, задом на город насев. Эту ночь глазами не проломаем, черную, как Азеф! Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы, вином обливаю душу и скатерть и вижу: в углу - глаза круглы, - глазами в сердце въелась богоматерь. Чего одаривать по шаблону намалеванному сиянием трактирную ораву! Видишь - опять голгофнику оплеванному предпочитают Варавву? Может быть, нарочно я в человечьем месиве лицом никого не новей. Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей. Дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени, чтоб стали дети, должные подрасти, мальчики - отцы, девочки - забеременели. И новым рожденным дай обрасти пытливой сединой волхвов, и придут они - и будут детей крестить именами моих стихов. Я, воспевающий машину и Англию, может быть, просто, в самом обыкновенном евангелии тринадцатый апостол. И когда мой голос, похабно ухает - от часа к часу, целые сутки, может быть, Иисус Христос нюхает моей души незабудки. 4 Мария! Мария! Мария! Пусти, Мария! Я не могу на улицах! Не хочешь? Ждешь, как щеки провалятся ямкою, попробованный всеми, пресный, я приду и беззубо прошамкаю, что сегодня я "удивительно честный". Мария, видишь - я уже начал сутулиться. В улицах люди жир продырявят в четыреэтажных зобах, высунут глазки, потертые в сорокгодовой таске, - перехихикиваться, что у меня в зубах - опять! - черствая булка вчерашней ласки. Дождь обрыдал тротуары, лужами сжатый жулик, мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп а на седых ресницах - да! - на ресницах морозных сосулек слезы из глаз - Да! - из опущенных глаз водосточных труб. Всех пешеходов морда дождя обсосала, а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет: лопались люди, проевшись насквозь, и сочилось сквозь трещины сало, мутной рекой с экипажей стекала вместе с иссосанной булкой жевотина старых котлет. Мария! Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово? Птица побирается песней, поет, голодна и звонка, а я человек, Мария, простой, выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни. Мария, хочешь такого? Пусти, Мария! Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка! Мария! Звереют улиц выгоны. На шее ссадиной пальцы давки. Открой! Больно! Видишь - натыканы в глаза из дамских шляп булавки! Пустила. Детка! Не бойся, что у меня на шее воловьей потноживотые женщины мокрой горою сидят, - это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят. Не бойся, что снова, в измены ненастье, прильну я к тысячам хорошеньких лиц, - "любящие Маяковского!" - да ведь это ж династия на сердце сумасшедшего восшедших цариц. Мария, ближе! В раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли, но дай твоих губ неисцветшую прелесть: я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть. Мария! Поэт сонеты поет Тиане, а я - весь из мяса, человек весь - тело твое просто прошу, как просят христиане - "хлеб наш насущный даждь нам днесь". Мария - дай! Мария! Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рожденное слово, величием равное богу. Тело твое я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу. Мария - не хочешь? Не хочешь! Ха! Значит - опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу. Кровью сердца дорогу радую, липнет цветами у пыли кителя. Тысячу раз опляшет Иродиадой солнце землю - голову Крестителя. И когда мое количество лет выпляшет до конца - миллионом кровинок устелется след к дому моего отца. Вылезу грязный (от ночевок в канавах), стану бок о бок, наклонюсь и скажу ему на ухо: - Послушайте, господин бог! Как вам не скушно в облачный кисель ежедневно обмакивать раздобревшие глаза? Давайте - знаете - устроимте карусель на дереве изучения добра и зла! Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу, и вина такие расставим по столу, чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу хмурому Петру Апостолу. А в рае опять поселим Евочек: прикажи, - сегодня ночью ж со всех бульваров красивейших девочек я натащу тебе. Хочешь? Не хочешь? Мотаешь головою, кудластый? Супишь седую бровь? Ты думаешь - этот, за тобою, крыластый, знает, что такое любовь? Я тоже ангел, я был им - сахарным барашком выглядывал в глаз, но больше не хочу дарить кобылам из севрской муки изваянных ваз. Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова, - отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?! Я думал - ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик. Видишь, я нагибаюсь, из-за голенища достаю сапожный ножик. Крыластые прохвосты! Жмитесь в раю! Ерошьте перышки в испуганной тряске! Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски! Пустите! Меня не остановите. Вру я, в праве ли, но я не могу быть спокойней. Смотрите - звезды опять обезглавили и небо окровавили бойней! Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду! Глухо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо. [1914-1915] ПРОЛОГ За всех вас, которые нравились или нравятся, хранимых иконами у души в пещере, как чашу вина в застольной здравице, подъемлю стихами наполненный череп. Все чаще думаю - не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт. Память! Собери у мозга в зале любимых неисчерпаемые очереди. Смех из глаз в глаза лей. Былыми свадьбами ночь ряди. Из тела в тело веселье лейте. Пусть не забудется ночь никем. Я сегодня буду играть на флейте. На собственном позвоночнике. 1 Версты улиц взмахами шагов мну. Куда уйду я, этот ад тая! Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?! Буре веселья улицы узки. Праздник нарядных черпал и черпал. Думаю. Мысли, крови сгустки, больные и запекшиеся, лезут из черепа. Мне, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским! Вот я богохулил. Орал, что бога нет, а бог такую из пекловых глубин, что перед ней гора заволнуется и дрогнет, вывел и велел: люби! Бог доволен. Под небом в круче измученный человек одичал и вымер. Бог потирает ладони ручек. Думает бог: погоди, Владимир! Это ему, ему же, чтоб не догадался, кто ты, выдумалось дать тебе настоящего мужа и на рояль положить человечьи ноты. Если вдруг подкрасться к двери спаленной, перекрестить над вами стёганье одеялово, знаю - запахнет шерстью паленной, и серой издымится мясо дьявола. А я вместо этого до утра раннего в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир. В карты б играть! В вино выполоскать горло сердцу изоханному. Не надо тебя! Не хочу! Все равно я знаю, я скоро сдохну. Если правда, что есть ты, боже, боже мой, если звезд ковер тобою выткан, если этой боли, ежедневно множимой, тобой ниспослана, господи, пытка, судейскую цепь надень. Жди моего визита. Я аккуратный, не замедлю ни на день. Слушай, Всевышний инквизитор! Рот зажму. Крик ни один им не выпущу из искусанных губ я. Привяжи меня к кометам, как к хвостам лоша- диным, и вымчи, рвя о звездные зубья. Или вот что: когда душа моя выселится, выйдет на суд твой, выхмурясь тупенько, ты, Млечный Путь перекинув виселицей, возьми и вздерни меня, преступника. Делай, что хочешь. Хочешь, четвертуй. Я сам тебе, праведный, руки вымою. Только - слышишь! - убери проклятую ту, которую сделал моей любимою! Версты улиц взмахами шагов мну. Куда я денусь, этот ад тая! Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?! 2 И небо, в дымах забывшее, что голубо, и тучи, ободранные беженцы точно, вызарю в мою последнюю любовь, яркую, как румянец у чахоточного. Радостью покрою рев скопа забывших о доме и уюте. Люди, слушайте! Вылезьте из окопов. После довоюете. Даже если, от крови качающийся, как Бахус, пьяный бой идет - слова любви и тогда не ветхи. Милые немцы! Я знаю, на губах у вас гётевская Гретхен. Француз, улыбаясь, на штыке мрет, с улыбкой разбивается подстреленный авиатор, если вспомнят в поцелуе рот твой, Травиата. Но мне не до розовой мякоти, которую столетия выжуют. Сегодня к новым ногам лягте! Тебя пою, накрашенную, рыжую. Может быть, от дней этих, жутких, как штыков острия, когда столетия выбелят бороду, останемся только ты и я, бросающийся за тобой от города к городу. Будешь за море отдана, спрячешься у ночи в норе - я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона огненные губы фонарей. В зное пустыни вытянешь караваны, где львы начеку, - тебе под пылью, ветром рваной, положу Сахарой горящую щеку. Улыбку в губы вложишь, смотришь - тореадор хорош как! И вдруг я ревность метну в ложи мрущим глазом быка. Вынесешь на мост шаг рассеянный - думать, хорошо внизу бы. Это я под мостом разлился Сеной, зову, скалю гнилые зубы. С другим зажгешь в огне рысаков Стрелку или Сокольники. Это я, взобравшись туда высоко, луной томлю, ждущий и голенький. Сильный, понадоблюсь им я - велят: себя на войне убей! Последним будет твое имя, запекшееся на выдранной ядром губе. Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни оседлав валы, я - равный кандидат и на царя вселенной и на кандалы. Быть царем назначено мне - твое личико на солнечном золоте моих монет велю народу: вычекань! А там, где тундрой мир вылинял, где с северным ветром ведет река торги, - на цепь нацарапаю имя Лилино и цепь исцелую во мраке каторги. Слушайте ж, забывшие, что небо голубо, выщетинившиеся, звери точно! Это, может быть, последняя в мире любовь вызарилась румянцем чахоточного. 3 Забуду год, день, число. Запрусь одинокий с листом бумаги я, Творись, просветленных страданием слов нечеловечья магия! Сегодня, только вошел к вам, почувствовал - в доме неладно. Ты что-то таила в шелковом платье, и ширился в воздухе запах ладана. Рада? Холодное "очень". Смятеньем разбита разума ограда. Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен. Послушай, все равно не спрячешь трупа. Страшное слово на голову лавь! Все равно твой каждый мускул как в рупор трубит: умерла, умерла, умерла! Нет, ответь. Не лги! (Как я такой уйду назад?) Ямами двух могил вырылись в лице твоем глаза. Могилы глубятся. Нету дна там. Кажется, рухну с помоста дней. Я душу над пропастью натянул канатом, жонглируя словами, закачался над ней. Знаю, любовь его износила уже. Скуку угадываю по стольким признакам. Вымолоди себя в моей душе. Празднику тела сердце вызнакомь. Знаю, каждый за женщину платит. Ничего, если пока тебя вместо шика парижских платьев одену в дым табака. Любовь мою, как апостол во время оно, по тысяче тысяч разнесу дорог. Тебе в веках уготована корона, а в короне слова мои - радугой судорог. Как слоны стопудовыми играми завершали победу Пиррову, я поступью гения мозг твой выгромил. Напрасно. Тебя не вырву. Радуйся, радуйся, ты доконала! Теперь такая тоска, что только б добежать до канала и голову сунуть воде в оскал. Губы дала. Как ты груба ими. Прикоснулся и остыл. Будто целую покаянными губами в холодных скалах высеченный монастырь. Захлопали двери. Вошел он, весельем улиц орошен. Я как надвое раскололся в вопле. Крикнул ему: "Хорошо! Уйду! Хорошо! Твоя останется. Тряпок нашей ей, робкие крылья в шелках зажирели б. Смотри, не уплыла б. Камнем на шее навесь жене жемчуга ожерелий!" - Ох, эта ночь! Отчаянье стягивал туже и туже сам. От плача моего и хохота морда комнаты выкосилась ужасом. И видением вставал унесенный от тебя лик, глазами вызарила ты на ковре его, будто вымечтал какой-то новый Б ялик ослепительную царицу Сиона евреева. В муке перед той, которую отдал, коленопреклоненный выник. Король Альберт, все города отдавший, рядом со мной задаренный именинник. Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы! Весеньтесь, жизни всех стихий! Я хочу одной отравы - пить и пить стихи. Сердце обокравшая, всего его лишив, вымучившая душу в бреду мою, прими мой дар, дорогая, больше я, может быть, ничего не придумаю. В праздник красьте сегодняшнее число. Творись, распятью равная магия. Видите - гвоздями слов прибит к бумаге я. [1915] ПРОЛОГ Хорошо вам. Мертвые сраму не имут. Злобу к умершим убийцам туши. Очистительнейшей влагой вымыт грех отлетевшей души. Хорошо вам! А мне сквозь строй, сквозь грохот как пронести любовь к живому? Оступлюсь - и последней любовишки кроха навеки канет в дымный омут. Что им, вернувшимся, печали ваши, что им каких-то стихов бахрома?! Им на паре б деревяшек день кое-как прохромать! Боишься! Трус! Убьют! А так полсотни лет еще можешь, раб, расти Ложь! Я знаю, и в лаве атак я буду первый в геройстве, в храбрости. О, кто же, набатом гибнущих годин званый, не выйдет брав? Все! А я на земле один глашатай грядущих правд. Сегодня ликую! Не разбрызгав, душу сумел, сумел донесть. Единственный человечий, средь воя, средь визга, голос подъемлю днесь. А там расстреливайте, вяжите к столбу! Я ль изменюсь в лице! Хотите - туза нацеплю на лбу, чтоб ярче горела цель?! ПОСВЯЩЕНИЕ Лиле 8 октября. 1915 год. Даты времени, смотревшего в обряд посвящения меня в солдаты. "Слышите! Каждый, ненужный даже, должен жить; нельзя, нельзя ж его в могилы траншей и блиндажей вкопать заживо - убийцы!" Не слушают. Шестипудовый унтер сжал, как пресс. От уха до уха выбрили аккуратненько. Мишенью на лоб нацепили крест ратника. Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой "убитые" набранного петитом. ЧАСТЬ I И вот на эстраду, колеблемую костром оркестра, вывалился живот. И начал! Рос в глазах, как в тысячах луп. Змеился. Пот сиял лачком. Вдруг - остановил мелькающий пуп, вывертелся волчком. Что было! Лысины слиплись в одну луну. Смаслились глазки, щелясь. Даже пляж, расхлестав соленую слюну, осклабил утыканную домами челюсть. Вывертелся. Рты, как электрический ток, скрючило "браво". Браво! Бра-аво! Бра-а-аво! Бра-а-а-аво! Б-р-а-а-а-а-в-о! Кто это, кто? Эта массомясая быкомордая орава? Стихам не втиснешь в тихие томики крик гнева. Это внуки Колумбов, Галилеев потомки ржут, запутанные в серпантинный невод! А там, всхлобучась на вечер чинный, женщины раскачивались шляпой стопёрой. И в клавиши тротуаров бухали мужчины, уличных блудилищ остервенелые тапёры. Вправо, влево, вкривь, вкось, выфрантив полей лоно, вихрились нанизанные на земную ось карусели Вавилонищ, Вавилончиков, Вавилонов. Над ними бутыли, восхищающие длиной. Под ними бокалы пьяной ямой. Люди или валялись, как упившийся Ной, или грохотали мордой многохамой! Нажрутся, а после, в ночной слепоте, вывалясь мясами в пухе и вате, сползутся друг на друге потеть, города содрогая скрипом кроватей. Гниет земля, ламп огни ей взрывают кору горой волдырей; дрожа городов агонией, люди мрут у камня в дыре. Врачи одного вынули из гроба, чтоб понять людей небывалую убыль: в прогрызанной душе золотолапым микробом вился рубль. Во все концы, чтоб скорее вызлить смерть, взбурлив людей крышам вровень, сердец столиц тысячесильные Дизели вогнали вагоны зараженной крови. Тихие! Недолго пожили. Сразу железо рельс всочило по жиле в загар деревень городов заразу. Где пели птицы - тарелок лязги. Где бор был - площадь стодомым содомом. Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски публичный дом за публичным домом. Солнце подымет рыжую голову, запекшееся похмелье на вспухшем рте, и нет сил удержаться голому - взять не вернуться ночам в вертеп. И еще не успеет ночь, арапка, лечь, продажная, в отдых, в тень, - на нее раскаленную тушу вскарабкал новый голодный день. В крыши зажатые! Горсточка звезд, ори! Шарахайся испуганно, вечер-инок! Идем! Раздуем на самок ноздри, выеденные зубами кокаина! ЧАСТЬ II Это случилось в одну из осеней, были горюче-сухи все. Металось солнце, сумасшедший маляр, оранжевым колером пыльных выпачкав. Откуда-то на землю нахлынули слухи. Тихие. Заходили на цыпочках. Их шепот тревогу в груди выселил, а страх под черепом рукой красной распутывал, распутывал и распутывал мысли, и стало невыносимо ясно: если не собрать людей пучками рот, не взять и не взрезать людям вены - зараженная земля сама умрет - сдохнут Парижа, Берлины, Вены! Чего размякли?! Хныкать поздно! Раньше б раскаянье осенило! Тысячеруким врачам ланцетами роздано оружье из арсеналов. Италия! Королю, брадобрею ли ясно - некуда деться ей! Уже сегодня реяли немцы над Венецией! Германия! Мысли, музеи, книги, каньте в разверстые жерла. Зевы зарев, оскальтесь нагло! Бурши, скачите верхом на Канте! Нож в зубы! Шашки наголо! Россия! Разбойной ли Азии зной остыл?! В крови желанья бурлят ордой. Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых! За ногу худую! По камню бородой! Франция! Гони с бульваров любовный шепот! В новые танцы - юношей выловить! Слышишь, нежная? Хорошо под музыку митральезы жечь и насиловать! Англия! Турция!.. Т-р-а-а-ах! Что это? Послышалось! Не бойтесь! Ерунда! Земля! Смотрите, что по волосам ее? Морщины окопов легли на чело! Т-с-с-с-с-с-с... - грохот. Барабаны, музыка? Неужели? Она это, она самая? Да! НАЧАЛОСЬ. ЧАСТЬ III Нерон! Здравствуй! Хочешь? Зрелище величайшего театра. Сегодня бьются государством в государство 16 отборных гладиаторов. Куда легендам о бойнях Цезарей перед былью, которая теперь была Как на детском лице заря, нежна ей самая чудовищная гипербола. Белкой скружишься у смеха в колесе, когда узнает твой прах о том: сегодня мир весь - Колизей, и волны всех морей по нем изостлались бархатом. Трибуны - скалы, и на скале там, будто бой ей зубы выломил, поднебесья соборов скелет за скелетом выжглись и обнеслись перилами. Сегодня заревом в земную плешь она, кровавя толп ропот, в небо люстрой подвешена целая зажженная Европа. Пришли, расселись в земных долинах гости в страшном наряде. Мрачно поигрывают на шеях длинных ожерелья ядер. Золото славян, Черные мадьяр усы. Негров непроглядные пятна. Всех земных широт ярусы вытолпила с головы до пят она. И там, где Альпы, в закате грея, выласкали в небе лед щеки, - облаков галереей нахохлились зоркие летчики. И когда на арену воины вышли парадными парами, в версты шарахнув театром удвоенный грохот и гром миллиардных армий, - шар земной полюсы стиснул и в ожидании замер, Седоволосые океаны вышли из берегов, впились в арену мутными глазами. Пылающими сходнями спустилось солнце - суровый вечный арбитр. Выгорая от любопытства, звезд глаза повылезли из орбит. А секунда медлит и медлит. Лень ей. К началу кровавых игр, напряженный, как совокупление, не дыша, остановился миг. Вдруг - секунда вдребезги. Рухнула арена дыму в дыру. В небе - ни зги. Секунды быстрились и быстрились взрывали, ревели, рвали. Пеной выстрел на выстрела огнел в кровавом вале. Вперед! Вздрогнула от крика грудь дивизий. Вперед! Пена у рта. Разящий Георгий у знамен в девизе, барабаны: Бутафор! Катафалк готовь! Вдов в толпу! Мало вдов еще в ней. И взвился в небо фейерверк фактов, один другого чудовищней. Выпучив глаза, маяк из-за гор через океаны плакал; а в океанах эскадры корчились, насаженные мине на кол. Дантова ада кошмаром намаранней, громоголосие меди грохотом изоржав, дрожа за Париж, последним на Марне ядром отбивается Жоффр. С юга Константинополь, оскалив мечети, выблевывал вырезанных в Босфор. Волны! Мечите их, впившихся зубами в огрызки просфор. Лес. Ни голоса. Даже нарочен в своей тишине. Смешались их и наши. И только проходят вороны да ночи, в чернь облачась, чредой монашьей. И снова, грудь обнажая зарядам, плывя по вёснам, пробиваясь в зиме, армия за армией, ряд за рядом заливают мили земель. Разгорается. Новых из дубров волок. Огня пентаграмма в пороге луга. Молниями колючих проволок сожраны сожженные в уголь. Батареи добела раскалили жару. Прыгают по трупам городов и сёл. Медными мордами жрут всё. Огневержец! Где не найдешь, карая! Впутаюсь ракете, в небо вбегу - с неба, красная, рдея у края, кровь Пегу. И тверди, и воды, и воздух взрыт. Куда направлю опромети шаг? Уже обезумевшая. уже навзрыд, вырываясь, молит душа: "Война! Довольно! Уйми ты их! Уже на земле голо". Метнулись гонимые разбегом убитые, и еще минуту бегут без голов. А над всем этим дьявол зарево зевот дымит. Это в созвездии железнодорожных линий стоит озаренное пороховыми заводами небо в Берлине. Никому не ведомо, дни ли, годы ли, с тех пор как на поле первую кровь войне отдали, в чашу земли сцедив по капле. Одинаково - камень, болото, халупа ли, человечьей кровищей вымочили весь его. Везде шаги одинаково хлюпали, меся дымящееся мира месиво. В Ростове рабочий в праздничный отдых захотел воды для самовара выжать, - и отшатнулся: во всех водопроводах сочилась та же рыжая жижа. В телеграфах надрывались машины Морзе. Орали городам об юных они. Где-то на Ваганькове могильщик заерзал. Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене. В широко развороченную рану полка раскаленную лапу всунули прожекторы. Подняли одного, бросили в окоп - того, на ноже который! Библеец лицом, изо рва ряса. "Вспомните! За ны! При Понтийстем Пилате!" А ветер ядер в клочки изорвал и мясо и платье. Выдернулась из дыма сотня голов. Не сметь заплаканных глаз им! Заволокло газом. Белые крылья выросли у души, стон солдат в пальбе доносится. "Ты на небо летишь, - удуши, удуши его, победоносца". Бьется грудь неровно... Шутка ли! К богу на-дом! У рая, в облака бронированного, дверь расшибаю прикладом. Трясутся ангелы, Даже жаль их. Белее перышек личика овал. Где они - боги! "Бежали, все бежали, и Саваоф, и Будда, и Аллах, и Иегова". Ухало. Ахало. Охало. Но уже не та канонада, - повздыхала еще и заглохла. Вылезли с белым. Взмолились: - не надо! - Никто не просил, чтоб была победа родине начертана. Безрукому огрызку кровавого обеда на чёрта она?! Последний на штык насажен. Наши отходят на Ковно, на сажень человечьего мяса нашинковано. И когда затихли все, кто нападали, лег батальон на батальоне - выбежала смерть и затанцевала на падали, балета скелетов безносая Тальони. Танцует. Ветер из-под носка. Шевельнул папахи, обласкал на мертвом два волоска, и дальше - попахивая. Пятый день в простреленной голове поезда выкручивают за изгибом изгиб. В гниющем вагоне на сорок человек - четыре ноги. ЧАСТЬ IV Эй! Вы! Притушите восторженные глазенки! Лодочки ручек суньте в карман! Это Достойная награда за выжатое из бумаги и чернил. А мне за что хлопать? Я ничего не сочинил. Думаете: врет! Нигде не прострелен. в целехоньких висках биенья не уладить, если рукоплещут его барабанов трели, его проклятий рифмованной руладе. Милостивые государи! Понимаете вы? Боль берешь, растишь и растишь ее: всеми пиками истыканная грудь, всеми газами свороченное лицо. всеми артиллериями громимая цитадель головы - каждое мое четверостишие. Не затем взвела по насыпям тел она, чтоб, горестный, сочил заплаканную гнусь; страшной тяжестью всего, что сделано, без всяких "красиво", прижатый, гнусь. Убиты - и все равно мне, - я или он их убил. На братском кладбище, у сердца в яме, легли миллионы, - гниют, шевелятся, приподымаемые червями! Нет! Не стихами! Лучше язык узлом завяжу, чем разговаривать. Этого стихами сказать нельзя. Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать! Эта! В руках! Смотрите! Это не лира вам! Раскаяньем вспоротый, сердце вырвал - рву аорты! В кашу рукоплесканий ладош не вмесите! Нет! Не вмесите! Рушься, комнат уют! Смотрите, под ногами камень. На лобном месте стою. Последними глотками воздух... Вытеку, срубленный, но кровью выем имя "убийца", выклейменное на человеке. Слушайте! Из меня слепым Вием время орет: "Подымите, подымите мне веков веки!" Вселенная расцветет еще, радостна, нова. Чтоб не было бессмысленной лжи за ней, каюсь: я один виноват в растущем хрусте ломаемых жизней! Слышите - солнце первые лучи выдало, еще не зная, куда, отработав, денется, - это я, Маяковский, подножию идола нес обезглавленного младенца. Простите! В христиан зубов резцы вонзая, львы вздымали рык. Вы думаете - Нерон? Это я, Маяковский Владимир, пьяным глазом обволакивал цирк. Простите меня! Воскрес Христос. Свили одной любовью с устами уста вы; Маяковский еретикам в подземельи Севильи дыбой выворачивал суставы. Простите, простите меня! Дни! Вылазьте из годов лачуг! Какой раскрыть за собой еще? Дымным хвостом по векам волочу оперенное пожарами побоище! Пришел. Сегодня не немец, не русский, не турок, - это я сам, с живого сдирая шкуру, жру мира мясо. Тушами на штыках материки. Города -груды глиняные. Кровь! Выцеди из твоей реки хоть каплю, в которой невинен я! Нет такой! Этот выколотыми глазами - пленник, мною меченный. я, в поклонах разбивший колени, голодом выглодал земли неметчины. Мечу пожаров рыжие пряди. Волчьи щетинюсь из темени ям. Люди! Дорогие! Христа ради, ради Христа простите меня! Нет, не подыму искаженного тоской лица! Всех окаяннее, пока не расколется, буду лоб разбивать в покаянии! Встаньте, ложью верженные ниц, оборванные войнами калеки лет! Радуйтесь! Сам казнится единственный людоед. Нет, не осужденного выдуманная хитрость! Пусть с плахи не соберу разодранные части я, - все равно всего себя вытряс, один достоин новых дней приять причастие. Вытеку срубленный, и никто не будет - некому будет человека мучить. Люди родятся, настоящие люди, бога самого милосердней и лучше. ЧАСТЬ V А может быть, больше у времени-хамелеона и красок никаких не осталось. Дернется еще и ляжет, бездыхан и угловат. Может быть, дымами и боями охмеленная, никогда не подымется земли голова. Может быть... Нет, не может быть! Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут, когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала Над вздыбленными волосами руки заломит, выстонет: "Господи, что я сделала!" Нет, не может быть! Грудь, срази отчаянья лавину. В грядущем счастье вырыщи ощупь. Вот, хотите, из правого глаза выну целую цветущую рощу?! Птиц причудливых мысли ройте. Голова, закинься восторженна и горда. Мозг мой, веселый и умный строитель, строй города! Ко всем, кто зубы еще злобой выщемил, иду в сияющих глаз заре. Земля, встань тыщами в ризы зарев разодетых Лазарей! И радость, радость! - сквозь дымы светлые лица я вижу. Вот, приоткрыв помертвевшее око, первая приподымается Галиция. В травы вкуталась ободранным боком. Кинув ноши пушек, выпрямились горбатые, кровавленными сединами в небо канув, Альпы, Балканы, Кавказ, Карпаты. А над ними, выше еще - двое великанов. Встал золототелый, молит: "Ближе! К тебе с изрытого взрывами дна я". Это Рейн размокшими губами лижет иссеченную миноносцами голову Дуная. До колоний, бежавших за стены Китая, до песков, в которых потеряна Персия, каждый город, ревевший, смерть кидая, - теперь сиял. Шепот. Вся земля черные губы разжала. Громче. Урагана ревом вскипает. "Клянитесь, больше никого не скосите!" Это встают из могильных курганов, мясом обрастают хороненные кости. Было ль, чтоб срезанные ноги искали б хозяев, оборванные головы звали по имени? Вот на череп обрубку вспрыгнул скальп, ноги подбежали, живые под ним они. С днищ океанов и морей, на реях, оживших утопших выплыли залежи. Солнце! В ладонях твоих изогрей их, лучей языками глаза лижи! В старушье лицо твое смеемся, время! Здоровые и целые вернемся в семьи! Тогда над русскими, над болгарами, над немцами, над евреями, над всеми по тверди небес, от зарев алой, ряд к ряду, семь тысяч цветов засияло из тысячи разных радуг. По обрывкам народов, по банде рассеянной эхом раскатилось растерянное "А-ах!.." День раскрылся такой, что сказки Андерсена щенками ползали у него в ногах. Теперь не верится, что мог идти в сумерках уличек, темный, шаря. Сегодня у капельной девочки на ногте мизинца солнца больше, чем раньше на всем земном шаре. Большими глазами землю обводит человек. Растет, главою гор достиг. Мальчик в новом костюме - в свободе своей - важен, даже смешон от гордости. Как священники, чтоб помнили об искупительной драме, выходят с причастием, - каждая страна пришла к человеку со своими дарами: "На". "Безмерной Америки силу несу тебе, мощь машин!" "Неаполя теплые ночи дарю, Италия. Палимый, пальм веерами маши". "В холоде севера мерзнущий, Африки солнце тебе!" "Африки солнцем сожженный, тебе, со своими снегами, с гор спустился Тибет!" "Франция, первая женщина мира, губ принесла алость". "Юношей - Греция, лучшие телом нагим они". "Чьих голосов мощь в песни звончее сплеталась?! Россия сердце свое раскрыла в пламенном гимне!" "Люди, веками граненную Германия мысль принесла". "Вся до недр напоенная золотом, Индия дары принесла вам!" "Славься, человек, во веки веков живи и славься! Всякому, живущему на земле, слава, слава, слава!" Захлебнешься! А тут и я еще. Прохожу осторожно, огромен, неуклюж. О, как великолепен я в самой сияющей из моих бесчисленных душ! Мимо поздравляющих, праздничных мимо я, - проклятое, да не колотись ты! - вот она навстречу. "Здравствуй, любимая!" Каждый волос выласкиваю, вьющийся, золотистый. О, какие ветры, какого юга, свершили чудо сердцем погребенным? Расцветают глаза твои, два луга! Я кувыркаюсь в них, веселый ребенок. А кругом! Смеяться. Флаги. Стоцветное. Мимо. Вздыбились. Тысячи. Насквозь. Бегом. В каждом юноше порох Маринетти, в каждом старце мудрость Гюго. Губ не хватит улыбке столицей. Все из квартир на площади вон! Серебряными мячами от столицы к столице раскинем веселие, смех, звон! Не поймешь - это воздух, цветок ли, птица ль! И поет, и благоухает, и пестрое сразу, - но от этого костром разгораются лица и сладчайшим вином пьянеет разум. И не только люди радость личью расцветили, звери франтовато завили руно, вчера бушевавшие моря, мурлыча, легли у ног. Не поверишь, что плыли, смерть изрыгав, они. В трюмах, навек забывших о порохе, броненосцы провозят в тихие гавани всякого вздора яркие ворохи. Кому же страшны пушек шайки - эти, кроткие, рвут? Они перед домом, на лужайке, мирно щиплют траву. Смотрите, не шутка, не смех сатиры - средь бела дня, тихо, попарно, цари-задиры гуляют под присмотром нянь. Земля, откуда любовь такая нам? Представь - там под деревом видели с Каином играющего в шашки Христа. Не видишь, прищурилась, ищешь? Глазенки - щелки две. Шире! Смотри, мои глазища - всем открытая собора дверь. Люди! - любимые, нелюбимые, знакомые, незнакомые, широким шествием излейтесь в двери те. И он, свободный, ору о ком я, человек - придет он, верьте мне, верьте! [1915-1916] Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, - солнца ладонь на голове моей. Благочестивейшей из монашествующих - ночи облачение на плечах моих. Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую. Звенящей болью любовь замоля, душой иное шествие чающий, слышу твое, земля: "Ныне отпущаеши!" В ковчеге ночи, новый Ной, я жду - в разливе риз сейчас придут, придут за мной и узел рассекут земной секирами зари. Идет! Пришла. Раскуталась. Лучи везде! Скребут они. Запели петли утло, и тихо входят будни с их шелухою сутолок. Солнце снова. Зовет огневых воевод. Барабанит заря, и туда, за земную грязь вы! Солнце! Что ж, своего глашатая так и забудешь разве? РОЖДЕСТВО МАЯКОВСКОГО Пусть, науськанные современниками, пишут глупые историки: "Скушной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт". Знаю, не призовут мое имя грешники, задыхающиеся в аду. Под аплодисменты попов мой занавес не опустится на Голгофе. Так вот и буду в Летнем саду пить мой утренний кофе. - В небе моего Вифлеема никаких не горело знаков, никто не мешал могилами спать кудроголовым волхвам. Был абсолютно как все - до тошноты одинаков - день моего сошествия к вам. И никто не догадался намекнуть недалекой неделикатной звезде: "Звезда - мол - лень сиять напрасно вам! Если не человечьего рождения день, то чёрта ль, звезда, тогда еще праздновать?!" Судите: говорящую рыбёшку выудим нитями невода и поем, поем золотую, воспеваем рыбачью удаль. Как же себя мне не петь, если весь я - сплошная невидаль, если каждое движение мое - огромное, необъяснимое чудо. Две стороны обойдите. В каждой дивитесь пятилучию. Называется "Руки". Пара прекрасных рук! Заметьте: справа налево двигать могу и слева направо. Заметьте: лучшую шею выбрать могу и обовьюсь вокруг. Черепа шкатулку вскройте - сверкнет драгоценнейший ум. Есть ли, чего б не мог я! Хотите, новое выдумать могу животное? Будет ходить двухвостое или треногое. Кто целовал меня - скажет, есть ли слаще слюны моей сока. Покоится в нем у меня прекрасный красный язык. "О-го-го" могу - зальется высоко, высоко. "О-ГО-ГО" могу - и - охоты поэта сокол - голос мягко сойдет на низы. Всего не сочтешь! Наконец, чтоб в лето зимы, воду в вино превращать чтоб мог - у меня под шерстью жилета бьется необычайнейший комок. Ударит вправо - направо свадьбы. Налево грохнет - дрожат миражи. Кого еще мне любить устлать бы? Кто ляжет пьяный, ночами ряжен? Прачечная. Прачки. Много и мокро. Радоваться, что ли, на мыльные пузыри? Смотрите, исчезает стоногий окорок! Кто это? Дочери неба и зари? Булочная. Булочник. Булки выпек. Что булочник? Мукой измусоленный ноль. И вдруг у булок загибаются грифы скрипок. Он играет. Всё в него влюблено. Сапожная. Сапожник. Прохвост и нищий. Надо на сапоги какие-то головки. Взглянул - и в арфы распускаются голенища. Он в короне. Он принц. Веселый и ловкий. Это я сердце флагом поднял. Небывалое чудо двадцатого века! И отхлынули паломники от гроба господня. Опустела правоверными древняя Мекка. ЖИЗНЬ МАЯКОВСКОГО Ревом встревожено логово банкиров, вельмож и дожей. Вышли латы, золото тенькая. "Если сердце всё, то на что, на что же вас нагреб, дорогие деньги, я? Как смеют петь, кто право дал? Кто дням велел июлиться? Заприте небо в провода! Скрутите землю в улицы! Хвалился: "Руки?!" На ружье ж! Ласкался днями летними? Так будешь - весь! - колюч, как еж. Язык оплюйте сплетнями!" Загнанный в земной загон, влеку дневное иго я. А на мозгах верхом "Закон", на сердце цепь - "Религия". Полжизни прошло, теперь не вырвешься. Тысячеглаз надсмотрщик, фонари, фонари, фонари... Я в плену. Нет мне выкупа! Оковала земля окаянная. Я бы всех в любви моей выкупал, да в дома обнесен океан ее! Кричу... и чу! ключи звучат! Тюремщика гримаса. Бросает с острия луча клочок гнилого мяса. Под хохотливое "Ага!" бреду по бреду жара. Гремит, приковано к ногам, ядро земного шара. Замкнуло золото ключом глаза. Кому слепого весть? Навек теперь я заключен в бессмысленную повесть! Долой высоких вымыслов бремя! Бунт муз обреченного данника. Верящие в павлинов - выдумка Брэма! - верящие в розы - измышление досужих ботаников! - мое безупречное описание земли передайте из рода в род. Рвясь из меридианов, атласа арок, пенится, звенит золотоворот франков, долларов, рублей, крон, иен, марок. Тонут гении, курицы, лошади, скрипки. Тонут слоны. Мелочи тонут, В горлах, в ноздрях, в ушах звон его липкий. "Спасите!" Места нет недоступного стону. А посредине, обведенный невозмутимой каймой, целый остров расцветоченного ковра. Здесь живет Повелитель Всего - соперник мой, мой неодолимый враг. Нежнейшие горошинки на тонких чулках его. Штанов франтовских восхитительны полосы. Галстук, выпестренный ахово, с шеищи по глобусу пуза расползся. Гибнут кругом. Но, как в небо бурав, в честь твоего - сиятельный - сана: Бр-р-а-во! Эвива! Банзай! Ура! Гох! Гип-гип! Вив! Осанна! Пророков могущество в громах винят. Глупые! Он это читает Локка! Нравится. От смеха на брюхе звенят, молнятся целые цепи брелоков. Онемелые стоим перед делом эллина. Думаем: "Кто бы, где бы, когда бы?" А это им покойному Фидию велено: "Хочу, чтоб из мрамора пышные бабы". Четыре часа - прекрасный повод: "Рабы, хочу отобедать заново!" И бог - его проворный повар - из глин сочиняет мясо фазаново. Вытянется, самку в любви олелеяв. "Хочешь бесценнейшую из звездного скопа?" И вот для него легион Галилеев елозит по звездам в глаза телескопов. Встрясывают революции царств тельца, меняет погонщиков человечий табун, но тебя, некоронованного сердец владельца, ни один не трогает бунт! СТРАСТИ МАЯКОВСКОГО Слышите? Слышите лошажье ржанье? Слышите? Слышите вопли автомобильи? Это идут, идут горожане выкупаться в Его обилии. Разлив людей. Затерся в люд, расстроенный и хлюпкий. Хватаюсь за уздцы. Ловлю за фалды и за юбки. Что это? Ты? Туда же ведома?! В святошестве изолгалась! Как красный фонарь у публичного дома, кровав налившийся глаз. Зачем тебе? Остановись! Я знаю радость слаже! Надменно лес ресниц навис. Остановись! Ушла уже... Там, возносясь над головами, Он. Череп блестит, Хоть надень его на ноги, безволосый, весь рассиялся в лоске. Только у пальца безымянного на последней фаланге три из-под бриллианта - выщетинились волосики. Вижу - подошла. Склонилась руке. Губы волосикам, шепчут над ними они, "Флейточкой" называют один, "Облачком" - другой, третий - сияньем неведомым какого-то, только что мною творимого имени. ВОЗНЕСЕНИЕ МАЯКОВСКОГО Я сам поэт. Детей учите: "Солнце встает над ковылями". С любовного ложа из-за Его волосиков любимой голова. Глазами взвила ввысь стрелу. Улыбку убери твою! А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою. В бессвязный бред о демоне растет моя тоска. Идет за мной, к воде манит, ведет на крыши скат. Снега кругом. Снегов налет. Завьются и замрут. И падает - опять! - на лед замерзший изумруд. Дрожит душа. Меж льдов она, и ей из льдов не выйти! Вот так и буду, заколдованный, набережной Невы идти. Шагну - и снова в месте том. Рванусь - и снова зря. Воздвигся перед носом дом. Разверзлась за оконным льдом пузатая заря. Туда! Мяукал кот. Коптел, горя, ночник. Звонюсь в звонок. Аптекаря! Аптекаря! Повис на палки ног. Выросли, спутались мысли, оленьи рога. Плачем марая пол, распластался в моленьи о моем потерянном рае. Аптекарь! Аптекарь! Где до конца сердце тоску изноет? У неба ль бескрайнего в нивах, в бреде ль Сахар, у пустынь в помешанном зное есть приют для ревнивых? За стенками склянок столько тайн. Ты знаешь высшие справедливости. Аптекарь, дай душу без боли в просторы вывести. Протягивает. Череп. "Яд". Скрестилась кость на кость. Кому даешь? Бессмертен я, твой небывалый гость. Глаза слепые, голос нем, и разум запер дверь за ним, так что ж - еще! - нашел во мне, чтоб ядом быть растерзанным? Мутная догадка по глупому пробрела. В окнах зеваки. Дыбятся волоса. И вдруг я плавно оплываю прилавок. Потолок отверзается сам. Визги. Шум. "Над домом висит!" Над домом вишу. Церковь в закате. Крест огарком. Мимо! Леса верхи. Вороньём окаркан. Мимо! Студенты! Вздор все, что знаем и учим! Физика, химия и астрономия - чушь. Вот захотел и по тучам лечу ж. Всюду теперь! Можно везде мне. Взбурься, баллад поэтовых тина. Пойте теперь о новом - пойте - Демоне в американском пиджаке и блеске желтых ботинок. МАЯКОВСКИЙ В НЕБЕ Стоп! Скидываю на тучу вещей и тела усталого кладь. Благоприятны места, в которых доселе не был. Оглядываюсь. Эта вот зализанная гладь - это и есть хваленое небо? Посмотрим, посмотрим! Искрило, сверкало, блестело, И шорох шел - облако или бестелые тихо скользили. "Если красавица в любви клянется..." Здесь, на небесной тверди слышать музыку Верди? В облаке скважина. Заглядываю - ангелы поют. Важно живут ангелы. Важно. Один отделился и так любезно дремотную немоту расторг: "Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?" И я отвечаю так же любезно: "Прелестная бездна. Бездна - восторг!" Раздражало вначале: нет тебе ни угла ни одного, ни чаю, ни к чаю газет. Постепенно вживался небесам в уклад. Выхожу с другими глазеть, не пришло ли новых. "А, и вы!" Радостно обнял. "Здравствуйте, Владимир Владимирович!" "Здравствуйте, Абрам Васильевич! Ну, как кончались? Ничего? Удобно ль?" Хорошие шуточки, а? Понравилось. Стал стоять при въезде. И если знакомые являлись, умирав, сопровождал их, показывая в рампе созвездий величественную бутафорию миров. Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек. Вот сюда - и миры застынут в лени - вот сюда - завертятся шибче и круче. "Крутните, - просят, - да так, чтоб вымер мир. Что им? Кровью поля поливать?" Смеюсь горячности. "Шут с ними! Пусть поливают, плевать!" Главный склад всевозможных лучей. Место выгоревшие звезды кидать. Ветхий чертеж - неизвестно чей - первый неудавшийся проект кита. Серьезно. Занято. Кто тучи чинит, кто жар надбавляет солнцу в печи. Всё в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и нечем. Сперва ругались. "Шатается без дела!" Я для сердца, а где у бестелых сердца?! Предложил им: "Хотите, по облаку телом развалюсь и буду всех созерцать". "Нет, - говорят, - это нам не подходит!" "Ну, не подходит - как знаете! Мое дело предложить". Кузни времен вздыхают меха - и новый год готов. Отсюда низвергается, громыхая, страшный оползень годов. Я счет не веду неделям. Мы, хранимые в рамах времен, мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имен. Стих, Лучам луны на мели слег, волнение снами сморя. Будто на пляже южном, только еще онемелей, и по мне, насквозь излаская, катятся вечности моря. ВОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО 1, 2, 4, 8, 16, тысячи, миллионы. Вставай, довольно! На солнце очи! Доколе будешь распластан, нем? Бурчу спросонок: "Чего грохочут? Кто смеет сердцем шуметь во мне?" Утро, вечер ли? Ровен белесый свет небес. Сколько их, веков, успело уйти, в дребезги дней разбилось о даль... Думаю, глядя на млечные пути, - не моя седая развеялась борода ль? Звезды падают. Стал глаза вести. Ишь туда, на землю, быстрая! Проснулись в сердце забытые зависти, а мозг досужий фантазию выстроил. - Теперь на земле, должно быть, ново. Пахучие вёсны развесили в селах. Город каждый, должно быть, иллюминован. Поет семья краснощеких и веселых, Тоска возникла. Резче и резче. Царственно туча встает, дальнее вспыхнет облако, все мне мерещится близость какого-то земного облика. Напрягся, ищу меж другими точками землю. Вот она! Въелся. Моря различаю, горы в орлином клёкоте... Рядом отец. Такой же. Только на ухо больше туг, да поистерся немного на локте форменный лесничего сюртук. Раздражает. Тоже уставился наземь. Какая старому мысль ясна? Тихо говорит: "На Кавказе, вероятно, весна". Бестелое стадо, ну и тоску ж оно гонит! Взбубнилась злоба апаша. Папаша, мне скушно! Мне скушно, папаша! Глупых поэтов небом маните, вырядились звезд ордена! Солнце! Чего расплескалось мантией? Думаешь - кардинал? Довольно лучи обсасывать в спячке. За мной! Все равно без ножек - чего вам пачкать?! И галош не понадобится в грязи земной. Звезды! Довольно мученический плести венок земле! Озакатили красным. Кто там крылами к земле блестит? Заря? Стой! По дороге как раз нам. То перекинусь радугой, то хвост завью кометою. Чего пошел играть дугой? Какую жуть в кайме таю? Показываю мирам номера невероятной скорости. Дух бездомный давно полон дум о давних днях. Земных полушарий горсти вижу - лежат города в них. Отдельные голоса различает ухо. Взмахах в ста. "Здравствуй, старуха!" Поскользнулся в асфальте. Встал. То-то удивятся не ихней силище путешественника неб. Голоса: "Смотрите, должно быть, красильщик с крыши. Еще удачно! Тяжелый хлеб". И снова толпа в поводу у дела, громоголосый катился день ее. О, есть ли глотка, чтоб громче вгудела - города громче - в его гудение. Кто схватит улиц рвущийся вымах! Кто может распутать тоннелей подкопы! Кто их остановит, по воздуху в дымах аэропланами буравящих копоть! По скату экватора Из Чикаг сквозь Тамбовы катятся рубли. Вытянув выи, гонятся все, телами утрамбовывая горы, моря, мостовые. Их тот же лысый невидимый водит, главный танцмейстер земного канкана. То в виде идеи, то чёрта вроде, то богом сияет, за облако канув. Тише, философы! Я знаю - не спорьте - зачем источник жизни дарен им. Затем, чтоб рвать, затем, чтоб портить дни листкам календарным. Их жалеть! А меня им жаль? Сожрали бульвары, сады, предместья! Антиквар? Покажите! Покупаю кинжал. И сладко чувствовать, что вот пред местью я. МАЯКОВСКИЙ ВЕКАМ Куда я, зачем я? Улицей сотой мечусь человечьим разжужженным ульем. Глаза пролетают оконные соты, и тяжко, и чуждо, и мёрзко в июле им. Витрины и окна тушит город. Устал и сник. И только туч выпотрашивает туши кровавый закат-мясник. Слоняюсь. Мост феерический. Влез. И в страшном волненьи взираю с него я. Стоял, вспоминаю. Был этот блеск. И это тогда называлось Невою. Здесь город был. - Бессмысленный город, выпутанный в дымы трубного леса. В этом самом городе скоро ночи начнутся, остекленелые, белесые. Июлю капут. Обезночел загретый. Избредился в шепот чего-то сквозного. То видится крест лазаретной кареты, то слышится выстрел. Умолкнет - и снова. Я знаю, такому, как я, накалиться недолго, конечно, но все-таки дико, когда не фонарные тыщи, а лица. Где было подобие этого тика? И вижу, над домом по риску откоса лучами идешь, собираешь их в копны. Тянусь, но туманом ушла из-под носа. И снова стою онемелый и вкопанный. Гуляк полуночных толпа раскололась, почти что чувствую запах кожи, почти что дыханье, почти что голос, я думаю - призрак, он взял, да и ожил. Рванулась, вышла из воздуха уз она. Ей мало - одна! - раскинулась в шествие. Ожившее сердце шарахнулось грузно. Я снова земными мученьями узнан. Да здравствует - снова! - мое сумасшествие! Фонари вот так же врезаны были в середину улицы. Дома похожи. Вот так же, из ниши, головы кобыльей вылеп. - Прохожий! Это улица Жуковского? Смотрит, как смотрит дитя на скелет, глаза вот такие, старается мимо. "Она - Маяковского тысячи лет: он здесь застрелился у двери любимой". Кто, я застрелился? Такое загнут! Блестящую радость, сердце, вычекань! Окну лечу. Небес привычка. Высоко. Глубже ввысь зашел за этажем этаж. Завесилась. Смотрю за шелк - все то же, спальня та ж. Сквозь тысячи лет прошла -и юна. Лежишь, волоса луною высиня. Минута... и то, что было - луна, Его оказалась голая лысина. Нашел! Теперь пускай поспят. Рука, кинжала жало стиснь! Крадусь, приглядываюсь - и опять! люблю и вспять иду в любви и в жалости. Доброе утро! Зажглось электричество. Глаз два выката. "Кто вы?" - "Я Николаев - инженер. Это моя квартира. А вы кто? Чего пристаете к моей жене?" Чужая комната. Утро дрогло. Трясясь уголками губ, чужая женщина, раздетая догола. Бегу. Растерзанной тенью, большой, косматый, несусь по стене, луной облитый. Жильцы выбегают, запахивая халаты. Гремлю о плиты. Швейцара ударами в угол загнал. "Из сорок второго куда ее дели?" - "Легенда есть: к нему из окна. Вот так и валялись тело на теле". Куда теперь! Куда глаза глядят. Поля? Пускай поля! Траля-ля, дзин-дза, тра-ля-ля, дзин-дза, тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля! Петлей на шею луч накинь! Сплетусь в палящем лете я! Гремят на мне наручники, любви тысячелетия... Погибнет все. Сойдет на нет. И тот, кто жизнью движет, последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет. И только боль моя острей - стою, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви. ПОСЛЕДНЕЕ Ширь, бездомного снова лоном твоим прими! Небо какое теперь? Звезде какой? Тысячью церквей подо мной затянул и тянет мир: "Со святыми упокой!" [1916-1917] ПОЭМА 000 000 мастера этой поэмы имя. Пуля - ритм. Рифма-огонь из здания в здание. 000 000 говорит губами моими. Ротационной шагов в булыжном верже площадей напечатано это издание. Кто спросит луну? Кто солнце к ответу притянет - чего ночи и дни чините!? Кто назовет земли гениального автора? Так и этой моей поэмы никто не сочинитель. И идея одна у нее - сиять в настающее завтра. В этом самом году, в этот день и час, под землей, на земле, по небу и выше - такие появились плакаты, летучки, афиши - ----------------------------------------- | "ВСЕМ! | | ВСЕМ! | | ВСЕМ! | | Всем, | | кто больше не может! | | Вместе | | выйдите | | и идите!" | | (подписи): | | МЕСТЬ - ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕР. | | ГОЛОД - РАСПОРЯДИТЕЛЬ. | | ШТЫК. | | БРАУНИНГ. | | БОМБА. | | (три | | подписи: | | секретари). | ----------------------------------------- Идем! Идемидем! Го, го, го, го, го, го, го, го! Спадают! Ванька! Керенок подсунь-ка в лапоть! Босому что ли на митинг ляпать? Пропала Россеичка! Загубили бедную! Новую найдем Россию. Всехсветную! Иде-е-е-е-е-м! Он сидит раззолоченный за чаем с птифур. Я приду к нему в холере. Я приду к нему в тифу. Я приду к нему, я скажу ему: "Вильсон, мол, Вудро, хочешь крови моей ведро? И ты увидишь..." До самого дойдем до Ллойд-Джорджа - скажем ему: "Послушай, Жоржа..." - До него дойдешь! До него океаны. Страшен, как же, российский одёр им. - Ничего! Дойдем пешкодером! Идемидем! Будилась призывом, из лесов спросонок, лезла сила зверей и зверят. Визжал придавленный слоном поросенок. Щенки выстраивались в щенячий ряд. Невыкосим человечий крик. Но зверий душу веревкой сворачивал. (Я вам переведу звериный рык, если вы не знаете языка зверячьего): "Слушай, Вильсон, заплывший в сале! Вина людей - наказание дай им. Но мы не подписывали договора в Версале. Мы, зверье, за что голодаем? Свое животное горе киньте им! Досыта наесться хоть раз бы еще! К чреватым саженными травами Индиям, к американским идемте пастбищам!" О-о-гу! Нам тесно в блокаде-клетке. Вперед, автомобили! На митинг, мотоциклетки! Мелочь, направо! Дорогу дорогам! Дорога за дорогой выстроились в ряд Слушайте, что говорят дороги. Что говорят? "Мы задохлись ветрами и пылями, вьясь степями по рельсам голодненькими. Немощеными хлипкими милями надоело плестись за колодниками. Мы хотим разливаться асфальтом, под экспрессов тарой осев. Подымайтесь! Довольно поспали там, колыбелимые пылью шоссе! Иде-е-е-е-м!" И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и. К каменноугольным идемте бассейнам! За хлебом! За черным! Для нас засеянным. Без дров ходить - дураков наймите! На митинг, паровозы! Паровозы, на митинг! Скоре-е-е-е-е-е-е-е! Скорейскорей! Эй, губернии, снимайтесь с якорей! За Тульской Астраханская, за махиной махина, стоявшие недвижимо даже при Адаме, двинулись и на другие прут, погромыхивая городами, Вперед запоздавшую темь гоня, сшибаясь ламп лбами, на митинг шли легионы огня, шагая фонарными столбами. А по верху, воду с огнем миря, загнившие утопшими, катились моря. "Дорогу каспийской волне баловнице! Обратно в России русло не поляжем! Не в чахлом Баку, а в ликующей Ницце с волной средиземной пропляшем по пляжам". И, наконец, из-под грома бега и езды, в ширь непомерных легких завздыхав, всклокоченными тучами рванулись из дыр и пошли грозой российские воздуха. Иде-е-е-е-м! Идемидем! И все эти сто пятьдесят миллионов людей, биллионы рыбин, триллионы насекомых, зверей, домашних животных, сотни губерний, со всем, что построилось, стоит, живет в них, все, что может двигаться, и все, что не движется, все, что еле двигалось, пресмыкаясь, ползая, плавая - лавою все это, лавою! И гудело над местом, где стояла когда-то Россия: - Это же ж не важно, чтоб торговать сахарином! В колокола клокотать чтоб - сердцу важно! Сегодня в рай Россию ринем за радужные закатов скважины. Го, го, го, го, го, го, го, го! Идемидем! Сквозь белую гвардию снегов! Чего полезли губерний туши из веками намеченных губернаторами зон? Что, слушая, небес зияют уши? Кого озирает горизонт? Оттого сегодня на нас устремлены глаза всего света и уши всех напряжены, наше малейшее ловя, чтобы видеть это, чтобы слушать эти слова: это - революции воля, брошенная за последний предел, это - митинг, в махины машинных тел вмешавший людей и зверьи туши, это - руки, лапы, клешни, рычаги, туда, где воздух поредел, вонзенные в клятвенном единодушье. Поэтов, старавшихся выть поднебесней, забудьте, эти слушайте песни: "Мы пришли сквозь столицы, сквозь тундры прорвались, прошагали сквозь грязи и лужищи. Мы пришли миллионы, миллионы трудящихся, миллионы работающих и служащих. Мы пришли из квартир, мы сбежали со складов, из пассажей, пожаром озаренных. Мы пришли миллионы, миллионы вещей, изуродованных, сломанных, разоренных. Мы спустились с гор, мы из леса сползлись, от полей, годами глоданных. Мы пришли, миллионы, миллионы скотов, одичавших, тупых, голодных. Мы пришли, миллионы безбожников, язычников и атеистов - биясь лбом, ржавым железом, полем - все истово господу богу помолимся. Выйдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса - бог-человек! Звездам на мель не загнанный ввысь, земной между нами выйди, явись! Не тот, который "иже еси на небесех". Сами на глазах у всех сегодня мы займемся чудесами. Твое во имя биться дабы, в громе, в дыме встаем на дыбы. Идем на подвиг труднее божеского втрое, творившего, пустоту вещами даруя. А нам не только, новое строя, фантазировать, а еще и издинамитить старое. Жажда, пой! Голод, насыть! Время в бои тело носить. Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум! Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь! Наши ноги - поездов молниеносные проходы. Наши руки - пыль сдувающие веера полян. Наши плавники - пароходы. Наши крылья - аэроплан. Идти! Лететь! Проплывать! Катиться! - всего мирозданья проверяя реестр. Нужная вещь - хорошо, годится. Ненужная - к черту! Черный крест. Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер - в душе электричество, пар. Вместо нищих - всех миров богатство прикарманьте! Стар - убивать. На пепельницы черепа! В диком разгроме старое смыв, новый разгромим по миру миф. Время-ограду взломим ногами. Тысячу радуг в небе нагаммим. В новом свете раскроются поэтом опоганенные розы и грезы. Всё на радость нашим глазам больших детей! Мы возьмем и придумаем новые розы - розы столиц в лепестках площадей. Все, у кого мучений клейма нажжены, тогда приходите к сегодняшнему палачу. И вы узнаете, что люди бывают нежны, как любовь, к звезде вздымающаяся по лучу. Будет наша душа любовных Волг слиянным устьем. Будешь - любой приплыви - глаз сияньем облит. По каждой тончайшей артерии пустим поэтических вымыслов феерические корабля. Как нами написано, - мир будет таков и в среду, и в прошлом, и ныне; и присно, и завтра, и дальше во веки веков!. За лето столетнее бейся, пой: - "И это будет последний и решительный бой!" Залпом глоток гремим гимн! Миллион плюс! Умножим на сто! По улицам! На крыши! За солнца! В миры - слов звонконогие гимнасты! И вот Россия не нищий оборвыш, не куча обломков, не зданий пепел - Россия вся единый Иван, и рука у него - Нева, а пятки - каспийские степи. Идем! Идемидем! Не идем, а летим! Не летим, а молньимся, души зефирами вымыв! Мимо баров и бань. Бей, барабан! Барабан, барабань! Были рабы! Нет раба! Баарбей! Баарбань! Баарабан! Эй, стальногрудые! Крепкие, эй! Бей, барабан! Барабан, бей! Или - или. Пропал или пан! Будем бить! Бьем! Били! В барабан! В барабан! В барабан! Революция царя лишит царева званья. Революция на булочную бросит голод толп, Но тебе какое дам названье, вся Россия, смерчем скрученная в столб?! Совнарком - его частица мозга, - не опередить декретам скач его. Сердце ж было так его громоздко, что Ленин еле мог его раскачивать. Красноармейца можно отступить заставить, коммуниста сдавить в тюремный гнет, но такого в какой удержишь заставе, если такой шагнет?! Гром разодрал побережий уши, и брызги взметнулись земель за тридевять, когда Иван, шаги обрушив, пошел грозою вселенную выдивить. В стремя фантазии ногу вденем, дней оседлаем порох, и сами за этим блестящим виденьем пойдем излучаться в несметных просторах. Теперь повернем вдохновенья колесо. Наново ритма мерка. Этой части главное действующее лицо - Вильсон. Место действия - Америка. Мир, из света частей собирая квинтет, одарил ее мощью магической. Город в ней стоит на одном винте, весь электро-динамо-механический. В Чикаго 14 000 улиц - солнц площадей лучи, От каждой - переулков длиною поезду на год. Чудно человеку в Чикаго! В Чикаго от света солнце не ярче грошовой свечи. В Чикаго, чтоб брови поднять - и то электрическая тяга. В Чикаго на версты в небо скачут дорог стальные циркачи. Чудно человеку в Чикаго! В Чикаго у каждого жителя не менее генеральского чин. А служба - в барах быть, кутить без забот и тягот. Съестного в чикагских барах чего-чего не начудено! Чудно человеку в Чикаго! Чудно человеку! И чудно! В Чикаго такой свирепеет грохот, что грузовоз с тысчесильной машиною казался, что ветрится тихая кроха, что он прошелёстывал тишью мышиного. Русских в город тот не везет пароход, не для нас дворцов этажи. Я один там был, в барах ел и пил, попивал в барах с янками джин. Может, пустят и вас, не пустили пока - начиняйтесь же и вы чудесами - в скороходах-стихах, в стихах-сапогах исходите Америку сами! Аэростанция на небоскребе. Вперед, пружиня бока в дирижабле! Сожмутся мосты до воробьих ребер. Чикаго внизу землею прижаблен. А после, с неба, видные еле, сорвавшись, камнем в бездну спланируем. Тоннелем в метро подземные версты выроем и выйдем на площадь. Народом запружена. Версты шириною с три. Отсюда начинается то, что нам нужно - "Королевская улица" - по-ихнему - "Рояль стрит". Что за улица? Что на ней стоит? А стоит на ней - Чипль-Стронг-Отель. Да отель ли то или сон?! А в отеле том в чистоте, в теплоте сам живет Вудро Вильсон. Дом какой - не скажу. А скажу когда, то покорнейше прошу не верить. Места нет такого, отойти куда, чтоб всего его глазом обмерить. То, что можно увидеть, один уголок, но и то такая диковина! Посмотреть, например, на решетки клок - из гущённого солнца кована. А с боков обойдешь - гора не гора! Верст на сотни, а может, на тыщи. За седьмое небо зашли флюгера. Да и флюгер не богом ли чищен? Тоже лестница там! Не пойдешь по ней! Меж колоночек, балкончиков, портиков сколько в ней ступеней и не счесть ступне - ступеней этих самых до чертиков! Коль пешком пойдешь - иди молодой! Да и то дойдешь ли старым! А для лифтов - трактиры по лестнице той, чтоб не изголодались задаром. А доехали - если рады нам - по пяти впускают парадным. Триста комнат сначала гости идут. Наконец дошли. Какое! Тут опять начались покои. Вас встречает лакей, Булава в кулаке. Так пройдешь лакеев пять. И опять булава. И опять лакей. Залу кончишь - лакей опять. За лакеями гуще еще курьер. Курьера курьер обгоняет в карьер. Нет числа. От числа такого дух займет у щенка-Хлестакова. И только уставши от страшных снований, когда не кажется больше, что выйдешь, а кажется, нет никаких оснований, чтоб кончилось это - приемную видишь, Вход отсюда прост - в триаршинный рост секретарь стоит в дверях нем. Приоткроем дверь. По ступенькам - (две) - приподымемся, взглянем, ахнем! - То не солнце днем - цилиндрище на нем возвышается башней Сухаревой. Динамитом плюет и рыгает о нем, рыжий весь, и ухает ухарево. Посмотришь в ширь - иоркширом иоркшир! А длина - и не скажешь какая длина, так далеко от ног голова удалена! То ль заряжен чем, то ли с присвистом зуб, что ни звук - бух пушки. Люди - мелочь одна, люди ходят внизу, под ним стоят, как избушки. Щеки ж такой сверхъестественной мякоти, что сами просятся - придите, лягте. А одежда тонка, будто вовсе и нет - из тончайшей поэтовой неги она. Кальсоны Вильсона не кальсоны - сонет, сажени из ихнего Онегина. А работает как! Не покладает рук. Может заработаться до смерти. Вертит пальцем большим большого вокруг. То быстрей то медленней вертит. Повернет - расчет где-нибудь на заводе. Мне платить не хотят построчной платы. Повернет - Штраусы вальсы заводят, золотым дождем заливает палаты. Чтоб его прокормить, поистратили рупь. Обкормленный весь, опоенный. И на случай смерти, не пропал чтоб труп, салотопки стоят, маслобойни. Все ему американцы отданы, и они гордо говорят: я - американский подданный. Я - свободный американский гражданин. Под ним склоненные стоят его услужающих сонмы. Вся зала полна Линкольнами всякими. Уитмэнами, Эдисонами. Свита его из красавиц, из самой отборнейшей знати. Его шевеленья малейшего ждут. Аделину Патти знаете? Тоже тут! В тесном смокинге стоит Уитмэн, качалкой раскачивать в невиданном ритме. Имея наивысший американский чин - "заслуженный разглаживатель дамских морщим", стоит уже загримированный и в шляпе всегда готовый запеть Шаляпин. Паркеты песком соря, рассыпчатые от старости стоят профессора. Сам знаменитейший Мечников стоит и снимает нагар с подсвечников. Конечно, ученых сюда привел теорий потоп. Художников какое-нибудь великолепнейшее экольдебозар. Ничего подобного! Все сошлись, чтоб ходить на базар. Ежеутренне все эти любимцы муз и слав нагрузятся корзинами, идут на рынок. и несут, несут мяса, масла. Какой-нибудь король поэтов Лонгфелло сто волочит со сливками крынок. Жрет Вильсон, наращивает жир, растут животы, за этажом этажи. Небольшое примечание: художники Вильсонов, Ллойд-Джорджев, Клемансо рисуют - усатые, безусые рожи - и напрасно: всё это одно и то же. Теперь довольно смеющихся глав нам. В уме Америку ясно рисуете. Мы переходим к событиям главным. К невероятной, к гигантской сути. День этот был огнеупорный. В разливе зноя земли тихли. Ветров иззубренные бороны вотще старались воздух взрыхлить. В Чикаго жара непомерная: градусов 100, а - наверное. Все на пляже. Кто могли - гуляли себе. А в большей части лежали даже Пот благоухал на их холеном теле. Ходили и пыхтели. Лежали и пыхтели. Барышни мопсиков на цепочках водили, и мопсик, раскормленный был, как теленок. Даме одной, дремавшей в идиллии, в ноздрю сжаревший влетел мотыленок. Некоторые вели оживленные беседы, говорили "ах", говорили "ух". С деревьев слетал пух. Слетал с деревьев мимозовых. Розовел на белых шелках и кисеях. Белел на розовых. Так довольно долго все занимались приятным времяпрепровождением. Но уже час тому назад стало кое-что меняться. Еле слышное, разве только что кончиком души, дуновенье какое-то. В безветренном море ширятся всплески. Что такое? Чего это ради ее? А утром в молнийном блеске АТА (Американское Телеграфное Агентство) город таким шарахнуло радио: "Страшная буря на Тихом океане. Сошли с ума муссоны и пассаты. На Чикагском побережье выловлены рыбы. Очень странные, В шерстях. Носатые". Вылазили сонные, не успели еще обсудить явление,. а радио спешные вывешивало объявления: "Насчет рыб ложь. Рыбак спьяну местный. Муссоны и пассаты на месте. Но буря есть. Даже еще страшней. Причины неизвестны". Выход судам запретили большие, к ним присоединились маленькие пароходные компа- нийки. Доллар пал. Чемоданы нарасхват. Биржа в панике. Незнакомого на улице останавливали незнакомые - не знает ли чего человек со стороны. Экстренный выпуск! Радио! Выпуск экстренный! "Радиограмма переврана. Не бурь раскат. Другое. Грохот неприятельских эскадр". Радио расклеили. И, опровергая оное, сейчас же новое, последнее, захватывающее, сенсационное. "Не пушечный дым - океанская синева. нет ни броненосцев, ни флотов, ни эскадр. Ничего нет. Иван". Что Иван? Какой Иван? Откуда Иван? Почему Иван? Чем Иван? Положения не было более запутанного. Ни одного объяснения достоверного, путного. Сейчас же собрался коронный совет. Всю ночь во дворце беспокоился свет. Министр Вильсона Артур Крупп заговорился так, что упал, как труп. Капитализма верный трезор, совсем умаялся сам Крезо. Вильсон необычайное проявил упорство и к утру решил - иду в единоборство. Беда надвигается. Две тысячи верст. Верст за тысячу. За сто. И... очертанья идущего нащупали, заметили, увидели маяки глазастые. Строки этой главы, гремите, время ритмом роя! В песне - миф о героях Гомера, история Трои, до неузнаваемости раздутая, воскресни! Голодный, с теплом в единственный градус жизни, как милости даренной, радуюсь, ход твой следя легендарный. Куда теперь? Где пеш? Какими идешь морями? Молнию рвущихся депеш холодным стихом орамим. Ворвался в Дарданеллы Иванов разбег. Турки с разинутыми ртами смотрят: человек - голова в Казбек! - идет над Дарданелльскими фортами. Старики улизнули. Молодые на мол. Вышли. Песни бунта и молодости. И лишь до берега вал домёл, и лишь волною до мола достиг - бросились, будто в долгожданном сигнале, человек на человека, класс на класс. Одних короновали. Других согнали. Пешком по морю - и скрылись из глаз. Других глотает морская ванна, другими акула кровавая кутит, а эти вошли, ввалились в Ивана и в нем разлеглись, как матросы в каюте. (А в Чикаго ничто не сулило пока для чикагцев страшный час. Изогнувшись дугой, оттопырив бока, веселились, танцами мчась.) Замерли римляне. Буря на Тибре. А Тибр, взъярясь, папе римскому голову выбрил и пошел к Ивану сквозь утреннюю ясь. (А в Чикаго, усы в ликеры вваля, выступ мяса облапив бабистый, - Илл-ля-ля-! Олл-ля-ля! - процелованный, взголённый, разухабистый.) Черная ночь. Без звездных фонарей, К Вильсону, скользя по водным массам, коронованный поэтами крадется Рейн, слегка посвечивая голубым лампасом. (А Чикаго спит, обтанцован, опит, рыхотелье подушками выхоля. Синь уснула. Сопит. Море храпом храпит. День встает. Не расплатой на них ли?) Идет Иван, сиянием брезжит. Шагает Иван, прибоями брызжет. Бежит живое. Бежит, побережит. Вулканом мир хорохорится рыже. Этого вулкана нет на составленной старыми географами карте. Вселенная вся, а не жалкая Этна, народов лавой брызжущий кратер - Ревя несется странами стертыми живое и мертвое от ливня лав. Одни к Ивану бегут с простертыми руками, другие - к Вильсону стремглав. Из мелких фактов будничной тины выявился факт один: вдруг уничтожились все середины - нет на земле никаких середин. Ни цветов, ни оттенков, ничего нет - кроме цвета, красящего в белый цвет, и красного, кровавящего цветом крови. Багровое все становилось багровей. Белое все белей и белее. Иван через царства шагает по крови, над миром справляя огней юбилеи. Выходит, что крепости строили даром. Заткнитесь, болтливые пушки! Баста! Над неприступным прошел Гибралтаром. И мир океаном Ивану распластан. (А в Чикаго на пляже выводок шлюх беснованием моря встревожен. Погоняет время за слухом слух, отпустив небылицам вожжи.) Какой адмирал в просторе намытом так пути океанские выучит?! Идет, начиненный людей динамитом. Идет, всемирной злобою взрывчат. В четыре стороны расплылось тихоокеанское лоно. Иван без карт, без компасной стрелки шел и видел цель неуклонно, как будто не с моря смотрел, а с тарелки. (А в Чикаго до Вильсона докатился вал, брошенный Ивановой ходьбою. Он боксеров, стрелков, фехтовальщиков сзывал, чтобы силу наяривать к бою.) Вот так открыватели, так Колумбы сияли, когда Ивану до носа - как будто с тысячезапахой клумбы - земли приближавшейся запах донесся. (А в Чикаго боксеров распирает труд. Положили Вильсона наземь и... ну тереть! Натирают, трут, растирают силовыми мазями.) Сверльнуло глаза маяка одноглазье - и вот в мозги, в глаза, в рот, из всех океанских щелей вылазя, Америка так и прет и прет. Взбиралась с разбега верфь на верфь. На виадук взлетал виадук. Дымище такой, что, в черта уверовав, идешь, убежденный, что ты в аду. (Где Вильсона дряблость? Сдули! Смолодел на сорок годов. Животами мышцы вздулись. Ощупали. Есть. Готов.) Доходит, пеной волну опеня, гигантам домам за крыши замча, на берег выходит Иван в Америке, сухенький, даже ног не замоча. (Положили Вильсону последний заклеп на его механический доспех, шлем ему бронированный возвели на лоб, и к Ивану он гонит спех.) Чикагцы себя не любят в тесных улицах площить. И без того в Чикаго площади самые лучшие. Но даже для чикагцев непомерная площадь была приготовлена для этого случая. Люди, место схватки орамив, пускай непомерное! - сузили в узел. С одной стороны - с горностаем, с бобрами, с другой - синевели в замасленной блузе. Лошади в кашу впутались в ту же. К бобрам - арабский скакун, к блузам - тяжелые туши битюжьи. Вздымают ржанье, грозят рысаку. Машины стекались, скользя на мази. На классы разбился и вывоз и ввоз. К бобрам изящный ушел лимузин, к блузам стал стосильный грузовоз. Ни песне, ни краске не будет отсрочки, бой вас решит - судия строгий. К бобрам - декадентов всемирных строчки. К блузам - футуристов железные строки. Никто, никто не избегнет возмездья - звезде, и той не уйти. К бобрам становитесь, генералы созвездья, к блузам - миллионы Млечного пути. Наружу выпустив скованные лавины, земной шар самый на две раскололся полушарий половины и, застыв, на солнце повис весами. Всеми сущими пушками над площадью объявлен был "чемпионат всемирной классовой борьбы!" В ширь ворота Вильсону - верста, и то он боком стал и еле лез ими. Сапожищами подгибает бетон. Чугунами гремит, железами. Во Ивана входящего вперился он - осмотреть врага, да нечего смотреть - ничего, хорошо сложён, цветом тела в рубаху просвечивал. У того - револьверы в четыре курка, сабля в семьдесят лезвий гнута, а у этого - рука и еще рука, да и та за пояс ткнута. Смерил глазом. Смешок по усам его. Взвил плечом шитье эполетово: "Чтобы я - о господи! - этого самого? Чтобы я не смог вот этого?!" И казалось - растет могильный холм посреди ветров обвываний. Ляжет в гроб, и отныне никто, никогда, ничего не услышит о нашем Иване. Сабля взвизгнула. От плеча и вниз на четыре версты прорез. Встал Вильсон и ждет - кровь должна б, а из раны вдруг человек полез. И пошло ж идти! Люди, дома, броненосцы, лошади в прорез пролезают узкий. С пением лезут. В музыке. О горе! Прислали из северной Трои начиненного бунтом человека-коня! Метались чикагцы, о советском строе весть по оторопевшим рядам гоня. Товарищи газетчики, не допытывайтесь точно, где была эта битва и была ль когда. В этой главе в пятиминутье всредоточены бывших и не бывших битв года. Не Ленину стих умиленный. В бою славлю миллионы, вижу миллионы, миллионы пою. Внимайте же, историки и витии, битв не бывших видевшему перипетии! "Вставай, проклятьем заклейменный" - радостная выстрелила весть. В ответ миллионный голос: "Готово!" "Есть!" "Боже, Вильсона храни. Сильный, державный", - они голос подняли ржавый. Запела земли половина красную песню. Земли половина белую песню запела. И вот за песней красной, и вот за песней за белой - тараны затарахтели в запертое будущее, лучей щетины заскребли, замели. Руки разрослись, легко распутывающие неведомые измерения души и земли. Шарахнутые бунта веником лавочники, не доведя обычный торг, разбежались ошпаренным муравейником из банков, магазинов, конторок. На толщь душивших набережных и дамб к городам из океанов двинулась вода. Столбы телеграфные то здесь, то там соборы вздергивали на провода. Бросив насиженный фундамент, за небоскребом пошел небоскреб, как тигр в зверинце - мясо фунтами, пастью ворот особнячишки сгреб. Сами себя из мостовых вынув, - где, хозяин, лбище твой? - в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов бросились булыжники мостовой. Не боясь сесть на мель, не боясь на колокольни напороть туши, просто - как мы с вами - шагали киты сушей. Красное все, и все, что бело, билось друг с другом, билось и пело. Танцевал Вильсон во дворце кэк-уок, заворачивал задом и передом, да не доделала нога экивок, в двери смотрит Вильсон, а в двери там - непоколебимые, походкой зловещею, человек за человеком, вещь за вещью вваливаются в дверь в эту: "Господа Вильсоны, пожалте к ответу!" И вот, притворявшиеся добрыми, колье на Вильсоних бросились кобрами. Выбирая, которая помягче и почище, по гостиным за миллиардершами гонялись грузовичищи. Не убежать! Сороконогая мебель раскинула лов. Топтала людей гардеробами, протыкала ножками столов. Через Рокфеллеров, валяющихся ничком, с горлами, сжимаемыми собственным воротничком, растоптав, как тараканов, вывалилась, в Чикаго канув. По улицам в сажени дома не видно от дыма сражений. Как в кинематографе бывает - вдруг крупно - видят: сквозь хаос ползущую спекуляцию добивает, встав на задние лапы, Совнархоз. Но Вильсон не сдается, засел во дворце, нажимает золотые пружины, и выстраивается цепь - нечеловеческие дружины. Страшней, чем танки, чем войск роты, безбрюхий встал, пошел сторотый, мильонозубый ринулся голод. Город грызнет - орехом расколот. Сгреб деревню - хрустнула косточкой. А людей, а людей и зверей - просто в рот заправляет горсточкой. Впереди его, вывострив ухо, путь расчищая, лезет разруха. Дышит завод. Разруха слышит. Слышит разруха - фабрика дышит. Грохнет по фабрике - фабрика свалена. Сдавит завод - завод развалина. Рельс обломком крушит как палицей. Все разрушается, гибнет, валится. Готовься! К атаке! Трудись! Потей! Горло голода, разрухи глотку затянем петлей железнодорожных путей! И когда пресекаться дух стран стал, голодом сперт, тогда, раскачивая поездов таран, двинулся вперед транспорт. Ветрилась паровозов борода седая, бьются, голод сдал, и по нем, остатки съедая, груженные хлебом прошли поезда. Искорежился, - и во гневе Вудро, приказав: "сразите сразу", новых воинов высылает рой - смертоноснейшую заразу. Идут закованные в грязевые брони спирохет на спирохете, вибрион на вибрионе. Ядом бактерий, лапами вшей кровь поганят, ползут за шей. Болезни явились небывалого фасона: вдруг человек становится сонный, высыпает рябо, распухает и лопается грибом. Двинулись, предводимые некою радугоглазой аптекою, бутыли карболочные выдвинув в бойницы, лазареты, лечебницы, больницы. Вши отступили, сгрудились скопом. Вшей в упор расстреливали микроскопом. Молотит и молотит дезинфекции цеп. Враги легли, ножки задрав. А поверху, размахивая флаг-рецепт, прошел победителем мировой Наркомздрав. Вырывается у Вильсона стон, - и в болезнях побит и в еде, и последнее войско высылает он - ядовитое войско идей. Демократизмы, гуманизмы - идут и идут за измами измы. Не успеешь разобраться, чего тебе нужно, а уже философией голова заталмужена. Засасывали романсов тиной. Пением завораживали. Завлекали картиной. Пустые головы книжками для веса нагрузив, пошел за профессором профессор. Их молодая встретила орава, и дулам браунингов в провал рухнуло римское право и какие-то еще права. Простонародью очки втирая, адом пугая, прельщая раем, и лысые, как колено, и мохнатые, как звери, с евангелиями вер, с заговорами суеверий, рясами вздыбив пыль, армией двинулись чернобелые попы. Под градом декретов от красной лавины рассыпались попы, муллы, раввины. А ну, чудотворцы, со смертных одр встаньте-ка! На месте кровавого спора опора веры валяется - Пётр с проломанной головой собственного собора. Тогда поэты взлетели на небо, чтоб сверху стрелять, как с аэроплана бы. Их на приманку академического пайка заманивали, ждали, не спустятся пока. Поэты бросались, камнем пав, - в работу их, перья рифм ощипав! В "Полное собрание сочинений", как в норки, классики забились. Но жалости нет! Напрасно их наседкой Горький прикрыл, распустив изношенный авторитет. Фермами ног отмахивая мили, кранами рук расчищая пути, футуристы прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти. Стенкой в стенку, валяясь в пыли, билась с адмиралтейством Лувра труха, пока у адмиралтейства на штыке-шпиле не повисли Лувра картинные потроха. Последняя схватка. Сам Вильсон. И в ужасе видят вильсонцы - испепелен он, задом придавить пытавшийся солнце. Кто вспомнит безвестных главковерхов имя, победы громоздивших одна на одну?! Загрохотав в международной Цусиме, эскадра старья пошла ко дну. Фабриками попирая прошедшего труп, будущее загорланило триллионом труб: "Авелем называйте нас или Каином, разница какая нам! Будущее наступило! Будущее победитель! Эй, века, на поклон идите!" Горизонт перед солнцем расступился злюч. И только что мира пол заклавший, Каин гением взялся за луч, как музыкант берется за клавиши. История, в этой главе как на ладони бег твой. Голодая и ноя, города расступаются, и над пылью проспектовой солнцем встает бытие иное. Год с нескончаемыми нулями. Праздник, в святцах не имеющий чина. Выфлажено все. И люди и строения. Может быть, Октябрьской революции сотая годовщина, может быть, просто изумительнейшее настроение. Разгоняя дирижабли небесам под уклон, поездами, на палубах бесчисленных эскадр, извилинами пеших колонн за кадром выстраивают человечий кадр. Большеголовые, в красном сиянье, с марса слетевшие, встали марсияне. Взыграет аэро, и снова нет. И снова птицей солнце заслонится. И снова с отдаленнейших слетаются планет, винтами развеерясь из-за солнца. Пустыни смыты у мира с хари, деревья за стволом расфеерили ствол. На площади зелени - на бывшей Сахаре - сегодня ежегоднее торжество. День за днем спускались дни, и снова густела тьма ночная. Прежде чем выстроиться сумев, они грянули: - Начинаем! "Голоса людские, зверьи голоса, рев рек ввысь славословием вьем. Пойте все и все слушайте мира торжественный реквием. Вам, давнишние, года проголодавшие, о рае сегодняшнем раструбливая весть, вам, милльонолетию давшие петь, пить, есть. Вам, женщины, рожденные под горностаевые мантии, тело в лохмотья рядя, падавшие замертво, за хлебом простаивая в неисчислимых очередях. Вам, легионы жидкокостых детей, толпы искривленной голодом молодежи, те, кто дожили до чего-то, и те, кто ни до чего не дожил. Вам, звери, ребрами сквозя, забывшие о съеденном людьми овсе, работавшие, кого-то и что-то возя, пока исхлестанные не падали совсем. Вам, расстрелянные на баррикадах духа, чтоб дни сегодняшние были пропеты, будущее ловившие в ненасытное ухо, маляры, певцы, поэты. Вам, которые сквозь дым и чад, жизнью, едва державшейся на иотке, ржавым железом, шестерней скрежеща, работали всё-таки, делали всё-таки. Вам неумолкающих слав слова, ежегодно расцветающие, вовеки не вянув, за нас замученные - слава вам, миллионы живых, кирпичных и прочих Иванов". Парад мировой расходился ровно, - ведь горе давнишнее душу не бесит. Годами печаль в покой воркестрована и песней брошена ввысь поднебесить. Еще гудят голосов отголоски про смерти чьи-то, про память вечную. А люди уже в многоуличном лоске катили минуту, весельем расцвеченную. Ну и катись средь песенного лада, цвети, земля, в молотьбе и в сеятьбе. Это тебе революций кровавая Илиада! Голодных годов Одиссея тебе! [1919-1920] ЛЮБЛЮ ОБЫКНОВЕННО ТАК Любовь любому рожденному дадена, - но между служб, доходов и прочего со дня на день очерствевает сердечная почва. На сердце тело надето, на тело - рубаха. Но и этого мало! Один - идиот! - манжеты наделал и груди стал заливать крахмалом. Под старость спохватятся. Женщина мажется. Мужчина по Мюллеру мельницей машется. Но поздно. Морщинами множится кожица. Любовь поцветет, поцветет - и скукожится. МАЛЬЧИШКОЙ Я в меру любовью был одаренный. Но с детства людьё трудами муштровано. А я - убёг на берег Риона и шлялся, ни чёрта не делая ровно. Сердилась мама: "Мальчишка паршивый!" Грозился папаша поясом выстегать. А я, разживясь трехрублевкой фальшивой, играл с солдатьём под забором в "три листика". Без груза рубах, без башмачного груза жарился в кутаисском зное. Вворачивал солнцу то спину, то пузо - пока под ложечкой не заноет. Дивилось солнце: "Чуть виден весь-то! А тоже - с сердечком. Старается малым! Откуда в этом в аршине место - и мне, и реке, и стовёрстым скалам?!" ЮНОШЕЙ Юношеству занятий масса. Грамматикам учим дурней и дур мы. Меня ж из 5-го вышибли класса. Пошли швырять в московские тюрьмы. В вашем квартирном маленьком мирике для спален растут кучерявые лирики. Что выищешь в этих болоночьих лириках?! Меня вот любить учили в Бутырках. Что мне тоска о Булонском лесе?! Что мне вздох от видов на море?! я вот в "Бюро похоронных процессий" влюбился в глазок 103 камеры. Глядят ежедневное солнце, зазнаются. "Чего - мол - стоют лучёнышки эти?" А я за стенного за желтого зайца отдал тогда бы - все на свете. МОИ УНИВЕРСИТЕТ Французский знаете. Делите. Множите. Склоняете чудно. Ну и склоняйте! Скажите - а с домом спеться можете? Язык трамвайский вы понимаете? Птенец человечий, чуть только вывелся - за книжки рукой, за тетрадные дести. А я обучался азбуке с вывесок, листая страницы железа и жести. Землю возьмут, обкорнав, ободрав ее - учат, И вся она - с крохотный глобус. А я боками учил географию - недаром же наземь ночёвкой хлопаюсь! Мутят Иловайских больные вопросы: - Была ль рыжа борода Барбароссы? - Пускай! Не копаюсь в пропыленном вздоре я - любая в Москве мне известна история! Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), - фамилья ж против, скулит родовая. Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая. Научатся, сядут - чтоб нравиться даме, мыслишки звякают лбёнками медненькими. А я говорил с одними домами. Одни водокачки мне собеседниками. Окном слуховым внимательно слушая, ловили крыши - что брошу в уши я. А после о ночи и друг о друге трещали, язык ворочая - флюгер. ВЗРОСЛОЕ У взрослых дела. В рублях карманы. Любить? Пожалуйста! Рубликов за сто. А я, бездомный, ручища в рваный в карман засунул и шлялся, глазастый. Ночь. Надеваете лучшее платье. Душой отдыхаете на женах, на вдовах. Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечных Садовых. В сердца, в часишки любовницы тикают. В восторге партнеры любовного ложа. Столиц сердцебиение дикое ловил я, Страстною площадью лёжа. Враспашку - сердце почти что снаружи - себя открываю и солнцу и луже. Входите страстями! Любовями влазьте! Отныне я сердцем править не властен. У прочих знаю сердца дом я. Оно в груди - любому известно! На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце - гудит повсеместно. О, сколько их, одних только вёсен, за лет в распалённого ввалено! Их груз нерастраченный - просто несносен. Несносен не так, для стиха, а буквально. ЧТО ВЫШЛО Больше чем можно, больше чем надо - будто поэтовым бредом во сне навис - комок сердечный разросся громадой: громада любовь, громада ненависть. Под ношей ноги шагали шатко - ты знаешь, я же ладно слажен - и всё же тащусь сердечным придатком, плеч подгибая косую сажень. Взбухаю стихов молоком - и не вылиться - некуда, кажется - полнится заново. Я вытомлен лирикой - мира кормилица, гипербола праобраза Мопассанова. ЗОВУ Поднял силачом, понес акробатом. Как избирателей сзывают на митинг, как сёла в пожар созывают набатом - я звал: "А вот оно! Вот! Возьмите!" Когда такая махина ахала - не глядя, пылью, грязью, сугробом дамьё от меня ракетой шарахалось: "Нам чтобы поменьше, нам вроде танго бы..." Нести не могу - и несу мою ношу. Хочу ее бросить - и знаю, не брошу! Распора не сдержат рёбровы дуги. Грудная клетка трещала с натуги. ТЫ Пришла - деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть - как девочка мячиком. И каждая - чудо будто видится - где дама вкопалась, а где девица. "Такого любить? Да этакий ринется! Должно, укротительница. Должно, из зверинца!" А я ликую. Нет его - ига! от радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне. НЕВОЗМОЖНО Один не смогу - не снесу рояля (тем более - несгораемый шкаф). А если не шкаф, не рояль, то я ли сердце снес бы, обратно взяв. Банкиры знают: "Богаты без края мы. Карманов не хватит - кладем в несгораемый". Любовь в тебя - богатством в железо - запрятал, хожу и радуюсь Крезом. И разве, если захочется очень, улыбку возьму, пол-улыбки и мельче, с другими кутя, протрачу в полночи рублей пятнадцать лирической мелочи. ТАК И СО МНОЙ Флоты - и то стекаются в гавани. Поезд - и то к вокзалу гонит. Ну, а меня к тебе и подавней - я же люблю! - тянет и клонит. Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимая. Мое это сердце, любуюсь моим я. Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь, - разве, к тебе идя, не иду домой я?! Земных принимает земное лоно. К конечной мы возвращаемся цели. Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, развиделись еле. ВЫВОД Не смоют любовь ни ссоры, ни вёрсты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих строкопёрстый, клянусь - люблю неизменно и верно! [1922] IV ИНТЕРНАЦИОНАЛ I ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МАЯКОВСКОГО ЦКРКП, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ НЕКОТОРЫЕ ЕГО, МАЯКОВСКОГО, ПОСТУПКИ {*} {* Дальнейшие части показывают безотносительность моего Интернационала немецкому. Второй год делаю эту вещь. Выделывая дальнейшее, должно быть, буду не раз перерабатывать и "открытое". (Прим. автора.)} Были белые булки. Более звезд. Маленькие. И то по фунту. А вы уходили в подполье, готовясь к голодному бунту. Жили, жря и ржа. Мир в небо отелями вылез, лифт франтих винтил по этажам спокойным. А вы в подпольи таились, готовясь к грядущим войнам. В креслах времен незыблем капитализма зад. Жизнь стынет чаем на блюдце. А вы - уже! - смотрели в глаза атакующим дням революций. Вывернувшись с изнанки, выкрасив бороду, гоняли изгнанники от города к городу. В колизеи душ, в стадионы-головы, еле-еле взнеся их в парижский чердак, собирали в цифры, строили голь вы так - притекшие человечьей кашей с плантаций, с заводов - обратно шагали в марше стройных рабочих взводов. Фарами фирмы марксовой авто диалектики врезалось в года. Будущее рассеивало мрак свой. И когда Октябрь пришел и залил, огневой галоп, казалось, не взнуздает даже дым, вы в свои железоруки взяли революции огнедымые бразды. Скакали и прямо, и вбок, и криво. Кронштадтом конь. На дыбы. Над Невою. Бедой Ярославля горит огнегривый. Царицын сковал в кольцо огневое. Гора. Махнул через гору - и к новой. Бездна. Взвился над бездной - и к бездне. До крови с-под ногтя в загривок конёвый вцепившийся мчался и мчался наездник. Восторжен до крика, тревожен до боли, я тоже в бешеном темпе галопа по меди слов языком колоколил, ладонями рифм торжествующе хлопал. Доскакиваем. Огонь попритушен. Чадит мещанство. Дымится покамест. Но крепко на загнанной конской туше сидим, в колени зажата боками. Сменили. Битюг трудовой. И не мешкая, мимо развалин, пожарищ мимо мы. Головешку за головешкою притушим, иными развеясь дымами. Во тьме без пути по развалинам лазая, твой конь дрожит, спотыкается тычась твой. Но будет: Шатурское тысячеглазое пути сияньем прозрит электричество. Пойди, битюгом Россию промеряй-ка! Но будет миг, верую, скоро у нас паровозная встанет Америка. Высверлит пулей поля и горы. Въезжаем в Поволжье, корежит вид его. Костями устелен. Выжжен. Чахл. Но будет час жития сытого, в булках, в калачах. И тут-то вот над земною точкою загнулся огромнейший знак вопроса. В грядущее тыкаюсь пальцем-строчкой, в грядущее глазом образа вросся. Коммуна! Кто будет пить молоко из реки ея? Кто берег-кисель расхлебает опоен? Какие их мысли? Любови какие? Какое чувство? Желанье какое? Сейчас же, вздымая культурнейший вой, патент старье коммуне выдало: "Что будет? Будет спаньем, едой себя развлекать человечье быдло. Что будет? Асфальтом зальются улицы. Совдепы вычинят в пару лет. И в праздник будут играть пролеткультцы в сквере перед совдепом в крокет. Свистит любой афиши плеть: - Капут Октябрю! Октябрь не выгорел! - Коммунисты толпами лезут млеть в Онегине, в Сильве, в Игоре. К гориллам идете! К духовной дырке! К животному возвращаетесь вспять! От всей вековой изощренной лирики одно останется: - Мужчина, спать! - В монархию, В коммуну ль мещанина выселим мы. И в городе-саде ваших дач он будет одинаково работать мыслью только над счетом кухаркиных сдач. Уже настало. Смотрите - вот она! На месте ваших вчерашних чаяний в кафах, нажравшись пироженью рвотной, коммуну славя, расселись мещане. Любовью какой обеспечит Собес?! Семашко ль поможет душ калекам?!" Довольно! Мы возьмемся, если без нас об этом подумать некому. Каждый омолаживайся! Спеши юн душу седую из себя вытрясти. Коммунары! Готовьте новый бунт в грядущей коммунистической сытости. Во имя этого награждайте Академиком или домом - ни так и ни даром - я не стану ни замом, ни предом, ни помом, ни даже продкомиссаром. Бегу. растет за мной, эмигрантом, людей и мест изгонявших черта. Знаю: придет, взбарабаню, и грянет там... Нынче ж своей голове на чердак загнанный, грядущие бунты славлю. В Марксову диалектику стосильные поэтические моторы ставлю. Смотрите - ряды грядущих лет текут. Взрывами мысли головы содрогая, артиллерией сердец ухая, встает из времен революция другая - третья революция духа. Штык-язык остри и три! Глаза на прицел! На перевес уши! Смотри! Слушай! Чтоб душу врасплох не смяли, чтоб мозг не опрокинули твой - эй-ка! - Смирно! Ряды вздвой, мысль-красногвардейка. Идите все от Маркса до Ильича вы, все, от кого в века лучи. Вами выученный, миры величавые вижу - любой приходи и учись! [1922] ПЯТЫЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ 8 ЧАСТЕЙ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПРИКАЗ No 3 Прочесть по всем эскадрильям футуристов, крепостям классиков, удушливогазным командам символистов, обозам реалистов и кухонным командам имажинистов. Где еще - разве что в Туле? - позволительно становиться на поэтические ходули?! Провинциям это!.. "Ах, как поэтично... как возвышенно... Ах!" Я двадцать лет не ходил в церковь. И впредь бывать не буду ни в каких церквах. Громили Василия Блаженного. Я не стал теряться. Радостный, вышел на пушечный зов. Мне ль вычеканивать венчики аллитераций богу поэзии с образами образов. Поэзия - это сиди и над розой ной... Для меня невыносима мысль, что роза выдумана не мной. Я 28 лет отращиваю мозг не для обнюхивания, а для изобретения роз. Надсоны, не в ревность над вашим сонмом эта моя словостройка взвеена. Я стать хочу в ряды Эдисонам, Лениным в ряд, в ряды Эйнштейнам. Я обкармливал. Я обкармливался деликатесами досыта. Ныне - мозг мой чист. Язык мой гол. Я говорю просто - фразами учебника Марго. Я поэзии одну разрешаю форму: краткость, точность математических формул. К болтовне поэтической я слишком привык,- я еще говорю стихом, а не напрямик. Но если я говорю: "А!" - это "а" атакующему человечеству труба. Если я говорю: "Б!" - это новая бомба в человеческой борьбе. Я знаю точно - что такое поэзия. Здесь описываются мною интереснейшие события, раскрывшие мне глаза. Моя логика неоспорима. Моя математика непогрешима. Внимание! Начинаю. Аксиома: Все люди имеют шею. Задача: Как поэту пользоваться ею? Решение: Сущность поэзии в том, чтоб шею сильнее завинтить винтом. Фундамент есть. Начало благополучно. По сравнению с Гершензоном даже получается научно. Я и начал! С настойчивостью Леонардо да Винчевою, закручу, раскручу и опять довинчиваю. (Не думаю, но возможно, что это немного похоже даже на самоусовершенствование йога.) Постепенно, практикуясь и тужась, я шею так завинтил, что просто ужас, В том, что я сказал, причина коренится, почему не нужна мне никакая заграница. Ехать в духоте, трястись, не спать, чтоб потом на Париж паршивый пялиться?! Да я его и из Пушкина вижу, как свои пять пальцев, Мой способ дешевый и простой: руки в карманы заложил и стой. Вставши, мысленно себя вытягивай за уши. Так через год я мог шею свободно раскручивать на вершок. Прохожие развозмущались. Потом привыкли. Наконец, и смеяться перестали даже - мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи. А с течением времени пользоваться даже стали - при указании дороги. "Идите прямо, - тут еще стоят такие большие-большие ноги. Ноги пройдете, и сворачивать пора - но направо станция, налево Акулова гора". Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время. Я дней не считал. И считать на что вам! Отмечу лишь: сквозь еловую хвою, года отшумевши с лесом мачтовым, леса перерос и восстал головою. Какой я к этому времени - даже определить не берусь. Человек не человек, а так - людогусь. Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность. Такую окрестность и обозреть лестно. Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так, в 1925-30 году? Были болота. Пахалось невесть чем. Крыши - дыры. Народ крошечный. А теперь! В красных, в зеленых крышах сёла! Тракторы! Сухо! Крестьянин веселый! У станции десятки линий. Как только не путаются - не вмещает ум. Станция помножилась на - минимум. "Серьезно" - поздно является. Молодость - известное дело - забавляется. Нагибаюсь. Глядя на рельсовый путь, в трубу паровозу б сверху подуть. Дамы мимо. Дым им! Дамы от дыма. За дамами дым. Дамы в пыль! Дамы по луже. Бегут. Расфыркались. Насморк верблюжий. Винти дальше! Пушкино размельчилось. Исчезло, канув. Шея растягивается - пожарная лестница - голова уже, разве что одному Ивану Великому ровесница. Москва. Это, я вам доложу, - зрелище. Дома. Дома необыкновенных величин и красот. Помните, дом Нирепзее стоял, над лачугами крышищу взвеивая? Так вот: теперь под гигантами грибочком эта самая крыша Нирензеевая. Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник. Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес-календарем пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы - домовьей, пароходной, фабричной - дым. Работа. Это Москва - 940-950 года во всем своем великолепии. Винти! Водопьяный переулок разыскиваю пока, Москва стуманилась. Ока змейнула. Отзмеилась Ока. Горизонт бровями лесными хмурится. Еще винчусь. Становища Муромца из глаз вон. К трем морям простор одуряющ и прям. Волга, посредине Дон, а направо зигзагища Днепра. До чего ж это замечательно! Глобус - и то хорошо. Рельефная карта - еще лучше. А здесь живая география. Какой-нибудь Терек - жилкой трепещет в дарьяльском виске. Волга игрушечная переливается фольгой. То розовым, то голубым акварелит небо хрусталик Араратика. Даже размечтался - не выдержал. Воздух голосом прошлого ветрится басов... Кажется, над сечью облачных гульб в усах лучей головища Тарасов Бульб. Еще развинчиваюсь, и уже бежит глаз за русские рубежи. Мелькнули валяющиеся от войны дробилки: Латвии, Литвы и т. п. политические опилки. Гущей тел искалеченных, по копям скрученным, тяжко, хмуро, придавленная версальскими печатями сургучными, Германия отрабатывается на дне Рура. На большой Европейской дороге, разбитую челюсть Версальским договором перевязав, зубами, нож зажавшими, щерясь, стоит француз-зуав. Швейцария. Закована в горный панцырь. Италия... Сапожком на втором планце... И уже в тумане: Испания... Испанцы... А потом океан - и никаких испанцев. Заворачиваю шею в полоборотца. За плечом, ледниками ляская - бронзовая Индия. Встает бороться. Лучи натачивает о горы Гималайские. Поворачиваюсь круто. Смотрю очумело. На горизонте Япония, Австралия, Англия... Ну, это уже пошла мелочь. Я человек ужасно любознательный. С детства. Пользуюсь случаем - полюсы полез осмотреть получше. Наклоняюсь настолько низко, что нос мороз выдергивает редиской. В белом, снегами светящемся мире Куки, Пири. Отвоевывают за шажками шажок, - в пуп земле наугад воткнуть флажок. Смотрю презрительно, чуть не носом тыкаясь в ледовитые пятна - я вот полюсы дюжинами б мог открывать и закрывать обратно. Растираю льдышки обмороженных щек. Разгибаюсь. Завинчиваюсь еще. Мира половина - кругленькая такая - подо мной, океанами с полушария стекая. Издали совершенно вид апельсиний; только тот желтый, а этот синий. Раза два повернул голову полным кругом. Кажется, все наиболее интересные вещи осмотрены. Ну-с, теперь перегнусь. Пожалуйста! Нате! Соединенные штат на штате. Надо мной Вашингтоны, Нью-Йорки. В дыме. В гаме. Надо мной океан. Лежит и не может пролиться. И сидят, и ходят, и все вверх ногами. Вверх ногами даже самые высокопоставленные лица. Наглядевшись американских дивес, как хороший подъемный мост, снова выпрямляюсь во весь рост. Тут уже начинаются дела так называемые небесные. Звезды огромнеют, потому - ближе. Туманна земля. Только шумами дальними ухо лижет, голоса в единое шумливо смеля. Выше! Тишь. И лишь просторы, мирам открытые странствовать. Подо мной, надо мной и насквозь светящее реянье. Вот уж действительно что называется - пространство! Хоть руками щупай в 22 измерения, Нет краев пространству, времени конца нет. Так рисуют футуристы едущее или идущее: неизвестно, что вещь, что след, сразу видишь вещь из прошедшего в грядущее. Ничего не режут времени ножи. Планеты сшибутся, и видишь - разом разворачивается новая жизнь грядущих планет туманом-газом. Некоторое отступление. - Выпустят из авиашколы летчика. Долго ль по небу гоняет его? И то через год у кареглазого молодчика глаза начинают просвечивать синевой. Идем дальше. Мое пребывание небом не считано, и я от зорь его, от ветра, от зноя окрасился весь небесно-защитно - тело лазоревосинесквозное. Я так натянул мою материю, что ветром свободно насквозь свистело, - и я титанисто боролся с потерею привычного нашего плотного тела. Казалось: миг - и постройки масса рухнет с ног со всех двух. Но я оковался мыслей каркасом. Выметаллизировал дух. Нервная система? Черта лешего! Я так разгимнастировал ее, что по субботам, вымыв, в просушку развешивал на этой самой системе белье. Мысль - вещественней, чем ножка рояльная. Вынешь мысль из-под черепа кровельки, и мысль лежит на ладони, абсолютно реальная, конструкцией из светящейся проволоки. Штопором развинчивается напрягшееся ухо. Могу сверлить им или на бутыль нацелиться слухом и ухом откупоривать бутыли. Винти еще! Тихо до жути. Хоть ухо выколи. Но уши слушали. Уши привыкли. Сперва не разбирал и разницу нот. (Это всего-то отвинтившись версты на три!) Разве выделишь, если кто кого ругнет особенно громко по общеизвестной матери. А теперь не то что мухин полет различают уши - слышу биенье пульса на каждой лапке мушьей. Да что муха, пустяк муха. Слышу каким-то телескопическим ухом: мажорно мира жернов басит. Выворачивается из своей оси. Уже за час различаю - небо в приливе. Наворачивается облачный валун на валун им. Это месяц, значит, звезды вывел и сам через час пройдет новолунием. Каждая небесная сила по-своему голосила. Раз! Раз! - это близко, совсем близко выворачивается Марс. Пачками колец Сатурн расшуршался в балетной суете. Вымахивает за туром тур он свое мировое фуэтэ. По эллипсисам, по параболам, по кругам засвистывают па невероятные лады. Солнце-дирижер, прибрав их к рукам, шипит - шипенье обливаемой сковороды. А по небесному стеклу, будто с чудовищного пера, скрип пронизывает оркестр весь. Это, выворачивая чудовищнейшую спираль, солнечная система свистит в Геркулес. Настоящая какофония! Но вот на этом фоне я жесткие, как пуговки, стал нащупывать какие-то буковки. Воздух слышу, - расходятся волны его, груз фраз на спину взвалив. Перекидываются словомолниево Москва и Гудзонов залив. Москва. "Всем! Всем! Всем! Да здравствует коммунистическая партия! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Эй!" Чикаго. "Всем! Всем! Всем! Джимми Долларс предлагает партию откормленнейших свиней!" Ловлю долетающее сюда извне. В окружающее вросся. Долетит - и я начинаю звенеть и звенеть антеннами глаза, глотки, носа. Сегодня я добился своего. Во вселенной совершилось наиневероятнейшее превращение. Пространств мировых одоления ради, охвата ради веков дистанций я сделался вроде огромнейшей радиостанции. С течением времени с земли стали замечать мое сооружение. Земля ошеломилась. Пошли целить телескопы. Книга за книгой, за статьей статья. Политехнический музей взрывался непрекращающимися диспутами. Я хватал на лету радио важнейших мнений. Сводка: Те, кто не видят дальше аршина, просто не верят: "Какая такая машина??" Поэты утверждают: "Новый выпуск "истов", просто направление такое новое - унанимистов". Мистики пишут: "Логос. Это всемогущество. От господа бога-с". П. С. Коган: "Ну, что вы, право, это просто символизируется посмертная слава". Марксисты всесторонне обсудили диво. Решили: "Это олицетворенная мощь коллектива". А. В. Луначарский: "Это он о космосе!" Я не выдержал, наклонился и гаркнул на всю землю: - Бросьте вы там, которые о космосе! Что космос? Космос далеко-с, мусью-с! То, что я сделал, это и есть называемое "социалистическим поэтом". Выше Эйфелей, выше гор - кепка, старое небо дырь! - стою, будущих былин Святогор богатырь. Чтоб поэт перерос веков сроки, чтоб поэт человечеством полководить мог, со всей вселенной впитывай соки корнями вросших в землю ног. Товарищи! У кого лет сто свободных есть, можете повторно мой опыт произвести А захотелось на землю вниз - возьми и втянись. Практическая польза моего изобретения: при таких условиях древние греки свободно разгуливали б в тридцатом веке. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Простите, товарищ Маяковский. Вот вы всё время орете - "социалистическое искусство, социалистическое искусство". А в стихах - "я", "я" и "я". Я радио, я башня, я то, я другое. В чем дело? ДЛЯ МАЛОГРАМОТНЫХ Пролеткультцы не говорят ни про "я", ни про личность. "я" для пролеткультца все равно что неприличность. И чтоб психология была "коллективней", чем у футуриста, вместо "я-с-то" говорят "мы-с-то". А по-моему, если говорить мелкие вещи, сколько ни заменяй "Я" - "Мы", не вылезешь из лирической ямы. А я говорю "Я", и это "Я" вот, балагуря, прыгая по словам легко, с прошлых многовековых высот, озирает высоты грядущих веков. Если мир подо мной муравейника менее, то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?! ТЕПЕРЬ САМА ПОЭМА Напомню факты. Раскрутив шею, я остановился на каких-то тысячных метрах. Подо мной земля - капля из-под микроскопа: загогулина и палочка, палочка и загогулина... Европа лежит грудой раскопок, гулом пушек обложенная огульно. Понятно, видишь только самые общие пятна. Вот она, Россия, моя любимая страна. Красная, только что из революции горнила. Рабочей чудовищной силой ворочало ее и гранило. Только еле остатки нэпа ржавчиной чернели. А это Польша, из лоскуточков ссучена. Тут тебе сразу вся палитра. Склей такую! Потратила пилсудчица слюны одной тысячу литров. Чувствуешь - зацепить бы за лоскуточек вам, и это всё разлезется по швам. Германия - кратера огнедышащий зной. Камня, пепла словесное сеянье. Лава - то застынет соглашательской желтизной, то, красная, дрожит революции землетрясением. Дальше. Мрак. Франция. Сплошной мильерановский фрак Черный-черный. Прямо синий. Только сорочка блестит - как блик на маслине. Чем дальше - тем чернее. Чем дальше - тем мрачнее. Чем дальше - тем ночнее. И на горизонте, где Америка, небо кроя, сплошная чернотища выметалась икрою. Иногда лишь черноты горы взрывались звездой света - то из Индии, то из Ангоры, то из Венгерской республики Советов. Когда же сворачивался лучей веер, день мерк - какой расфеёривался фейерверк! Куда ни нагнись ты - огнисто. Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР. Мало-помалу, еле-еле, но вместе с тем неуклонно, неодолимо вместе с тем подо мной развертываются огней параллели - это Россия железнодорожит темь. А там вон в линиях огни поредели, в кучи сбились, горят тангово. Это значит - Париж открывает бордели или еще какая из животоварных торговок. Собрать бы молнии да отсюда в золотооконный в этот самый в Мулен в Руж... Да разве попрешь? Исторические законы! Я марксист, разумеется, не попру ж! Если б вы знали, с какой болью ограничиваюсь свидетельской ролью. Потушить антенны глаз. Настроить на 000 верст антенны слуха! Сначала - молодое рвение - радостно принимал малейшее веянье. Ловлю перелеты букв-пуль. Складываю. Расшифровываю, волнуясь и дрожа. И вдруг: "Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль. На конференцию. Пажа-пажа!!" Следующая. Благой мат. Не радио, а Третьяков в своем "Рыде": "Чего не едете? Эй, вы, дипломат! Послезавтра. Обязательно! В Мадриде!" До чего мне этот старик осточертел! Тысячное радио. Несколько слов: "Ллойд-Джордж. Болезнь. Надуло лоб. Отставка. Вызвал послов. Конференция!" Конотоп! Черпнешь из другой воздушной волны Волны другой чепухой полны. "Берлину Париж: Гони монету!" "Парижу Берлин: Монет нету!" "Берлину. У аппарата Фош. Платите! - а то зазвените". "Парижу. Что ж, заплатим, извините". И это в конце каждого месяца. От этого даже Аполлон Бельведерский взбесится. А так как я человек, а не мрамор, то это меня извело прямо. Я вам не в курзале под вечер летний, чтоб слушать эти радиосплетни. Завинчусь. Не будет нового покамест - затянусь облаками-с. Очень оригинальное ощущение. Головой провинтил облака и тучи. Земли не видно. Не видишь даже собственные плечи. Только небо. Только облака. Да в облаках моя головища. Мореет тучами. Облаком застит. И я на этом самом на море горой-головой плыву головастить - второй какой-то брат черноморий. Эскадры верблюдокорабледраконьи. Плывут. Иззолочены солнечным Крезом. И встретясь с фантазией ультра-Маркони, об лоб разбиваемы облакорезом. Громище. Закатится с тучи по скату, над ухом грохотом расчересчурясь. Втыкаю в уши облака вату, стою в тишине, на молнии щурясь. И дальше летит эта самая Лета; не злобствуя дни текут и не больствуя, а это для человека большое удовольствие. Стою спокойный. Без единой думы. Тысячесилием воли сдерживаю антенны. Не гудеть! Лишь на извивах подсознательных, проселков окольней, полумысль о культуре проходящих поколений: раньше аэро шуршали о голени, а теперь уже шуршат о колени. Так Дни текли и текли в покое. Дни дотекли. И однажды расперегрянуло такое, что я затрясся антенной каждой. Колонны ног, не колонны - стебли. Так эти самые ноги колеблет. В небо, в эту облакову няньку, сквозь земной непрекращающийся зуд, все законы природы вывернув наизнанку, в небо с земли разразили грозу. Уши - просто рушит. Радиосмерч. "Париж... Согласно Версальскому Пуанкаре да Ллойд..." "Вена. Долой!" "Париж. Фош. Врешь, бош. Берегись, унтер..." "Berlin. Runter!" {*} {* "Берлин. Долой!" (нем.)} "Вашингтон. Закрыть Европе кредит. Предлагаем должникам торопиться со взносом". "Москва. А ну! Иди! Супься носом". За радио радио в воздухе пляшет. Воздух в сплошном и грозобуквом ералаше. Что это! Скорее! Скорее! Увидеть. Раскидываю тучи. Ладонь ко лбу. Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами, лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата. И у Данцига - пальцами армий, пальцами танков, пальцами Фоккеров одна другой руку жала. И под пальцами было чуть-чуть мокро там, где пилсудчина коридорами лежала. - Влились. Сплошное огневище подо мной. Сжалось. Напряглось. Разорвалось звездой. Надрывающиеся вопли: "Караул! Стой!" А это разливается пятиконечной звездой в пять частей оторопевшего света. Вот один звездозуб, острый, узкий, врезывается в край земли французской. Чернота старается. Потушить бы, поймать. А у самих в тылу разгорается кайма. Никогда эффектнее не видал ничего я! Кайму протягивает острие лучевое. Не поможет! Бросьте назад дуть. Красное и красное - слилось как ртуть. Сквозь Францию дальше, безудержный, грозный, вгрызывается зубец краснозвездный. Ору, восторженный: - Не тщитесь! Ныне революции не залить. Склонись перед нею! - А луч взбирается на скат Апенниньий. А луч рассвечивается по Пиренею. Сметая норвежских границ следы, по северу рвется красная буря. Здесь луч второй прожигает льды, до полюса снега опурпуря. Поезда чище лился Сибирью третий лучище. Красный поток его уже почти докатился до Токио. Четвертого лучища жар вонзил в юго-восток зубец свой длинный, и уже какой-то поджаренный раджа лучом с Гималаев Сбит в долины. Будто проверяя - хороню остра ли я, - в Австралию звезда. Загорелась Австралия. Правее - пятый. Атакует такой же. Играет красным у негров по коже. Прошел по Сахаре, по желтому клину, сиянье до южного полюса кинул. Размахивая громадными руками, то зажигая, то туша глаза, сетью уха вылавливая каждое слово, я весь изработался в неодолимой воле - победить. Я облаками маскировал наши колонны. Маяками глаз указывал места легчайшего штурма. Путаю вражьи радио. Все ливни, все лавы, все молнии мира - охапкою собираю, обрушиваю на черные головы врагов. Мы победим. Мы не хотим, мы не можем не победить. Только Америка осталась. Перегибаюсь. Сею тревогу. Дрожит Америка: революции демон вступает в Атлантическое лоно... Впрочем, сейчас это не моя тема, это уже описано в интереснейшей поэме "Сто пятьдесят миллионов". Кто прочтет ее, узнает, как победили мы. Отсылаю интересующихся к этой истории. А сам замер; смотрю, любуюсь, и я вижу: вся земная масса, сплошь подмятая под краснозвездные острия, красная, сияет вторым Марсом. Видением лет пролетевших взволнован, устав восторгаться в победном раже, я голову в небо заправил снова и снова стал у веков на страже. Я видел революции, видел войны. Мне и голодный надоел человек. Хоть раз бы увидеть, что вот, спокойный, живет человек меж веселий и нег. Радуюсь просторам, радуюсь тишине, радуюсь облачным нивам. Рот простор разжиженный пьет. И только иногда вычесываю лениво в волоса запутавшееся звездное репьё. Словно стекло время, - текло, не текло оно, не знаю, - вероятно, текло. И, наконец, через какое-то время - тучи в клочики, в клочочки-клочишки. Исчезло все до последнего бледного облачишка. Смотрю на землю, восторженно поулыбливаясь. На всём вокруг ни черного очень, ни красного, но и ни белого не было. Земшар сияньем сплошным раззолочен, и небо над шаром раззолотонебело. Где раньше река водищу гоняла, лила наводнения, буйна, гола, - теперь геометрия строгих каналов мрамору в русла спокойно легла. Где пыль вздымалась, ветрами дуема, Сахары охрились, жаром леня, - росли из земного из каждого дюйма, строения и зеленя. Глаз - восторженный над феерией рей! Реальнейшая подо мною вон она - жизнь, мечтаемая от дней Фурье, Роберта Оуэна и Сен-Симона. Маяковский! Опять человеком будь! Силой мысли, нервов, жил я, как стоверстную подзорную трубу, тихо шеищу сложил. Небылицей покажется кое-кому. А я, в середине XXI века, на Земле, среди Федерации Коммун - гражданин ЗЕФЕКА. Самое интересное, конечно, начинается отсюда. Едва ли кто-нибудь из вас точно знает события конца XXI века. А я знаю. Именно это и описывается в моей третьей части. [1922] ПРО ЭТО ПРО ЧТО - ПРО ЭТО? В этой теме, и личной и мелкой, герепетой не раз и не пять, я кружил поэтической белкой и хочу кружиться опять. Эта тема сейчас и молитвой у Будды и у негра вострит на хозяев нож. Если Марс, и на нем хоть один сердцелюдый то и он сейчас скрипит про то ж. Эта тема придет, калеку за локти подтолкнет к бумаге, прикажет: - Скреби! - И калека с бумаги срывается в клёкоте, только строчками в солнце песня рябит. Эта тема придет, позвонится с кухни, повернется, сгинет шапчонкой гриба, и гигант постоит секунду и рухнет, под записочной рябью себя погребя. Эта тема придет, прикажет: - Истина! - Эта тема придет, велит: - Красота! - И пускай перекладиной кисти раскистены - только вальс под нос мурлычешь с креста. Эта тема азбуку тронет разбегом - уж на что б, казалось, книга ясна! - и становится - А - недоступней Казбека. Замутит, оттянет от хлеба и сна. Эта тема придет, вовек не износится, только скажет: - Отныне гляди на меня! - И глядишь на нее, и идешь знаменосцем, красношелкий огонь над землей знамени. Это хитрая тема! Нырнет под события, в тайниках инстинктов готовясь к прыжку, и как будто ярясь - посмели забыть ее! - затрясет; посыпятся души из шкур. Эта тема ко мне заявилась гневная, приказала: - Подать дней удила! - Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное и грозой раскидала людей и дела. Эта тема пришла, остальные оттерла и одна безраздельно стала близка. Эта тема ножом подступила к горлу. Молотобоец! От сердца к вискам. Эта тема день истемнила, в темень колотись - велела - строчками лбов, Имя этой теме: . . . . . . ! I БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ Стоял - вспоминаю. Был этот блеск. И это тогда называлось Невою. Маяковский, "Человек". (13 лет работы, т. 2, стр. 77) О балладе Немолод очень лад баллад, и но если слова болят о балладах и слова говорят про то, что болят, молодеет и лад баллад. Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон. В постели она. Она лежит. Он. На столе телефон. "Он" и "она" баллада моя. Не страшно нов я. Страшно то, что "он" - это я и то, что "она" - моя. При чем тюрьма? Рождество. Кутерьма. Без решеток окошки домика! Это вас не касается. Говорю - тюрьма. Стол. На столе соломинка. По кабелю Тронул еле - волдырь на теле, пущен но- Трубку из рук вон. мер Из фабричной марки - две стрелки яркие омолниили телефон. Соседняя комната. Из соседней сонно: - Когда это? Откуда это живой поросенок? - Звонок от ожогов уже визжит, добела раскален аппарат. Больна она! Она лежит! Беги! Скорей! Пора! Мясом дымясь, сжимаю жжение. Моментально молния телом забегала. Стиснул миллион вольт напряжения. Ткнулся губой в телефонное пекло. Дыры сверля в доме, взмыв Мясницкую пашней, рвя кабель, номер пулей летел барышне. Смотрел осовело барышнин глаз - под праздник работай за двух. Красная лампа опять зажглась. Позвонила! Огонь потух. И вдруг как по лампам пошло куролесить, вся сеть телефонная рвется на нити. -67-10! Соедините! - В проулок! Скорей! Водопьяному в тишь! Ух! А то с электричеством станется - под Рождество на воздух взлетишь со всей со своей телефонной станцией. Жил на Мясницкой один старожил. Сто лет после этого жил -- про это лишь - сто лет! - говаривал детям дед. - Было - суббота... под воскресенье... Окорочок... Хочу, чтоб дешево... Как вдарит кто-то!.. Землетрясенье... Ноге горячо... Ходун - подошва!.. - Не верилось детям, чтоб так-то да там-то, Землетрясенье? Зимой? У почтамта?! Телефон Протиснувшись чудом сквозь тоненький бросается шнур, на всех раструба трубки разинув оправу, погромом звонков громя тишину, разверг телефон дребезжащую лаву. Это визжащее, звенящее это пальнуло в стены, старалось взорвать их. Звоночинки тыщей от стен рикошетом под стулья закатывались и под кровати. Об пол с потолка звоночище хлопал. И снова, звенящий мячище точно, взлетал к потолку, ударившись об пол, и сыпало вниз дребезгою звоночной. Стекло за стеклом, вьюшку за вьюшкой тянуло звенеть телефонному в тон. Тряся ручоночкой дом-погремушку, тонул в разливе звонков телефон. Секун- От сна дантша чуть видно - точка глаз иголит щеки жаркие. Ленясь, кухарка поднялась, идет, кряхтя и харкая. Моченым яблоком она. Морщинят мысли лоб ее. - Кого? Владим Владимыч?! А! - Пошла, туфлею шлепая. Идет. Отмеряет шаги секундантом. Шаги отдаляются... Слышатся еле... Весь мир остальной отодвинут куда-то, лишь трубкой в меня неизвестное целит. Просветле- Застыли докладчики всех заседаний, ние мира не могут закончить начатый жест. Как были, рот разинув, сюда они смотрят на Рождество из Рождеств. Им видима жизнь от дрязг и до дрязг. Дом их - единая будняя тина. Будто в себя, в меня смотрясь, ждали смертельной любви поединок. Окаменели сиренные рокоты. Колес и шагов суматоха не вертит. Лишь поле дуэли да время-доктор с бескрайним бинтом исцеляющей смерти. Москва - за Москвой поля примолкли. Моря - за морями горы стройны. Вселенная вся как будто в бинокле, в огромном бинокле (с другой стороны). Горизонт распрямился ровно-ровно. Тесьма. Натянут бичевкой тугой. Край один - я в моей комнате, ты в своей комнате - край другой. А между - такая, какая не снится, какая-то гордая белой обновой, через вселенную легла Мясницкая миниатюрой кости слоновой. Ясность. Прозрачнейшей ясностью пытка. В Мясницкой деталью искуснейшей выточки кабель тонюсенький - ну, просто нитка! И всё вот на этой вот держится ниточке. Дуэль Раз! Трубку наводят. Надежду брось. Два! Как раз остановилась, не дрогнув, между моих мольбой обволокнутых глаз. Хочется крикнуть медлительной бабе: - Чего задаетесь? Стоите Дантесом. Скорей, скорей просверлите сквозь кабель пулей любого яда и веса. - Страшнее пуль - оттуда сюда вот, кухаркой оброненное между зевот, проглоченным кроликом в брюхе удава по кабелю, вижу, слово ползет. Страшнее слов - из древнейшей древности, где самку клыком добывали люди еще, ползло из шнура - скребущейся ревности времен троглодитских тогдашнее чудище. А может быть... Наверное, может! Никто в телефон не лез и не лезет, нет никакой троглодичьей рожи. Сам в телефоне. Зеркалюсь в железе. Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры! Пойди - эту правильность с Эрфуртской сверь! Сквозь первое горе бессмысленный, ярый, мозг поборов, проскребается зверь. Что может Красивый вид. сделаться Товарищи! с человеком! Взвесьте! В Париж гастролировать едущий летом, поэт, почтенный сотрудник "Известий", царапает стул когтем из штиблета. Вчера человек - единым махом клыками свой размедведил вид я! Косматый. Шерстью свисает рубаха. Тоже туда ж!? В телефоны бабахать!? К своим пошел! В моря ледовитые! Размедве- Медведем, женье когда он смертельно сердится, на телефон грудь на врага тяну. А сердце глубже уходит в рогатину! Течет. Ручьища красной меди. Рычанье и кровь. Лакай, темнота! Не знаю, плачут ли, нет медведи, но если плачут, то именно так. То именно так: без сочувственной фальши скулят, заливаясь ущельной длиной. И именно так их медвежий Бальшин, скуленьем разбужен, ворчит за стеной. Вот так медведи именно могут: недвижно, задравши морду, как те, повыть, извыться и лечь в берлогу, царапая логово в двадцать когтей. Сорвался лист. Обвал. Беспокоит. Винтовки-шишки не грохнули б враз. Ему лишь взмедведиться может такое сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз. Протека- Кровать. ющая Железки. комната Барахло одеяло. Лежит в железках. Тихо. Вяло. Трепет пришел. Пошел по железкам. Простынь постельная треплется плеском. Вода лизнула холодом ногу. Откуда вода? Почему много? Сам наплакал. Плакса. Слякоть. Неправда - столько нельзя наплакать. Чёртова ванна! Вода за диваном. Под столом, за шкафом вода. С дивана, сдвинут воды задеваньем, в окно проплыл чемодан. Камин... Окурок... Сам кинул. Пойти потушить. Петушится. Страх. Куда? К какому такому камину? Верста. За верстою берег в кострах. Размыло всё, даже запах капустный с кухни всегдашний, приторно сладкий. Река. Вдали берега. Как пусто! Как ветер воет вдогонку с Ладоги! Река. Большая река. Холодина. Рябит река. Я в середине. Белым медведем взлез на льдину, плыву на своей подушке-льдине. Бегут берега, за видом вид. Подо мной подушки лед. С Ладоги дует. Вода бежит. Летит подушка-плот. Плыву. Лихорадюсь на льдине-подушке. Одно ощущенье водой не вымыто: я должен не то под кроватные дужки, не то под мостом проплыть под каким-то. Были вот так же: ветер да я. Эта река!.. Не эта. Иная. Нет, не иная! Было - стоял. Было - блестело. Теперь вспоминаю. Мысль растет. Не справлюсь я с нею. Назад! Вода не выпустит плот. Видней и видней... Ясней и яснее... Теперь неизбежно... Он будет! Он вот!!! Человек Волны устои стальные моют. из-за 7-ми Недвижный, лет страшный, упершись в бока столицы, в отчаяньи созданной мною, стоит на своих стоэтажных быках. Небо воздушными скрепами вышил. Из вод феерией стали восстал. Глаза подымаю выше, выше... Вон! Вон - опершись о перила моста... Прости, Нева! Не прощает, гонит. Сжалься! Не сжалился бешеный бег. Он! Он - у небес в воспаленном фоне, прикрученный мною, стоит человек. Стоит. Разметал изросшие волосы. Я уши лаплю. Напрасные мнешь! Я слышу мой, мой собственный голос. Мне лапы дырявит голоса нож. Мой собственный голос - он молит, он просится: - Владимир! Остановись! Не покинь! Зачем ты тогда не позволил мне броситься! С размаху сердце разбить о быки? Семь лет я стою. Я смотрю в эти воды, к перилам прикручен канатами строк. Семь лет с меня глаз эти воды не сводят. Когда ж, когда ж избавления срок? Ты, может, к ихней примазался касте? Целуешь? Ешь? Отпускаешь брюшко? Сам в ихний быт, в их семейное счастье намереваешься пролезть петушком?! Не думай! - Рука наклоняется вниз его. Грозится сухой в подмостную кручу. - Не думай бежать! Это я вызвал. Найду. Загоню. Доконаю. Замучу! Там, в городе, праздник. Я слышу гром его. Так что ж! Скажи, чтоб явились они. Постановленье неси исполкомово. Муку мою конфискуй, отмени. Пока по этой по Невской по глуби спаситель-любовь не придет ко мне, скитайся ж и ты, и тебя не полюбят. Греби! Тони меж домовьих камней! - Спасите! Стой, подушка! Напрасное тщенье. Лапой гребу - плохое весло. Мост сжимается. Невским течением меня несло, несло и несло. Уже я далёко. Я, может быть, за день. За день от тени моей с моста. Но гром его голоса гонится сзади. В погоне угроз паруса распластал. - Забыть задумал невский блеск?! Ее заменишь?! Некем! По гроб запомни переплеск, плескавший в "Человеке". - Начал кричать. Разве это осилите?! Буря басит - не осилить вовек. Спасите! Спасите! Спасите! Спасите! Там на мосту на Неве человек! II НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО Фантасти- Бегут берега - ческая за видом вид. реальность Подо мной - подушка-лед. Ветром ладожским гребень завит. Летит льдышка-плот. Спасите! - сигналю ракетой слов. Падаю, качкой добитый. Речка кончилась - море росло. Океан - большой до обиды. Спасите! Спасите!.. Сто раз подряд реву батареей пушечной. Внизу подо мной растет квадрат, остров растет подушечный. Замирает, замирает, замирает гул. Глуше, глуше, глуше... Никаких морей. Я - на снегу. Кругом - вёрсты суши. Суша - слово. Снегами мокра. Подкинут метельной банде я. Что за земля? Какой это край? Грен- лап- люб-ландия? Боль были Из облака вызрела лунная дынка, стену постепенно в тени оттеня. Парк Петровский. Бегу. Ходынка за мной. Впереди Тверской простыня. А-у-у-у! К Садовой аж выкинул "у"! Оглоблей или машиной, но только мордой аршин в снегу. Пулей слова матершины. "От нэпа ослеп?! Для чего глаза впряжены?! Эй, ты! Мать твою разнэп! Ряженый!" Ах! Да ведь я медведь. Недоразуменье! Надо - прохожим, что я не медведь, только вышел похожим. Спаситель Вон от заставы идет человечек. За шагом шаг вырастает короткий. Луна голову вправила в венчик. Я уговорю, чтоб сейчас же, чтоб в лодке. Это - спаситель! Вид Иисуса. Спокойный и добрый, венчанный в луне. Он ближе. Лицо молодое безусо. Совсем не Исус. Нежней. Юней. Он ближе стал, он стал комсомольцем. Без шапки и шубы. Обмотки и френч. То сложит руки, будто молится. То машет, будто на митинге речь. Вата снег. Мальчишка шел по вате. Вата в золоте - чего уж пошловатей?! Но такая грусть, что стой и грустью ранься! Расплывайся в процыганенном романсе. Романс Мальчик шел, в закат глаза уставя. Был закат непревзойдимо желт. Даже снег желтел к Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шел. Шел, вдруг встал. В шелк рук сталь. С час закат смотрел, глаза уставя, за мальчишкой легшую кайму. Снег хрустя разламывал суставы. Для чего? Зачем? Кому? Был вором-ветром мальчишка обыскан. Попала ветру мальчишки записка. Стал ветер Петровскому парку звонить: - Прощайте... Кончаю... Прошу не винить... Ничего не До чего ж поделаешь на меня похож! Ужас. Но надо ж! Дернулся к луже. Залитую курточку стягивать стал. Ну что ж, товарищ! Тому еще хуже - семь лет он вот в это же смотрит с моста. Напялил еле - другого калибра. Никак не намылишься - зубы стучат. Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил. Гляделся в льдину... бритвой луча... Почти, почти такой же самый. Бегу. Мозги шевелят адресами. Во-первых, на Пресню, туда, по задворкам. Тянет инстинктом семейная норка. За мной всероссийские, теряясь точкой, сын за сыном, дочка за дочкой. Всехные - Володя! родители На Рождество! Вот радость! Радость-то во!.. - Прихожая тьма. Электричество комната. Сразу - наискось лица родни. - Володя! Господи! Что это? В чем это? Ты в красном весь. Покажи воротник! - Не важно, мама, дома вымою. Теперь у меня раздолье - вода. Не в этом дело. Родные! Любимые! Ведь вы меня любите? Любите? Да? Так слушайте ж! Тетя! Сестры! Мама! Тушите елку! Заприте дом! Я вас поведу... вы пойдете... Мы прямо... сейчас же... все возьмем и пойдем. Не бойтесь - это совсем недалёко - с небольшим этих крохотных верст. Мы будем там во мгновение ока. Он ждет. Мы вылезем прямо на мост. - Володя, родной, успокойся! - Но я им на этот семейственный писк голосков: - Так что ж?! Любовь заменяете чаем? Любовь заменяете штопкой носков? Путешествие Не вы - с мамой не мама Альсандра Альсеевна. Вселенная вся семьею засеяна. Смотрите, мачт корабельных щетина - в Германию врезался Одера клин. Слезайте, мама, уже мы в Штеттине. Сейчас, мама, несемся в Берлин. Сейчас летите, мотором урча, вы: Париж, Америка, Бруклинский мост, Сахара, и здесь с негритоской курчавой лакает семейкой чай негритос. Сомнете периной и волю и камень. Коммуна - и то завернется комом. Столетия жили своими домками и нынче зажили своим домкомом! Октябрь прогремел, карающий, судный. Вы под его огнепёрым крылом расставились, разложили посудины. Паучьих волос не расчешешь колом. Исчезни, дом, родимое место! Прощайте! - Отбросил ступеней последок. - Какое тому поможет семейство?! Любовь цыплячья! Любвишка наседок! Преснен- Бегу и вижу - ские всем в виду миражи кудринскими вышками себе навстречу сам иду с подарками подмышками. Мачт крестами на буре распластан, корабль кидает балласт за балластом. Будь проклята, опустошенная легкость! Домами оскалила скалы далекость. Ни люда, ни заставы нет. Горят снега, и голо. И только из-за ставенек в огне иголки елок. Ногам вперекор, тормозами на быстрые вставали стены, окнами выстроясь. По стеклам тени фигурками тира вертелись в окне, зазывали в квартиры. С Невы не сводит глаз, продрог, стоит и ждет - помогут. За первый встречный за порог закидываю ногу. В передней пьяный проветривал бредни. Стрезвел и дернул стремглав из передней. Зал заливался минуты две: - Медведь, медведь, медведь, медв-е-е-е-е...- Муж Феклы Потом, Давидовны извертясь вопросительным знаком, со мной и хозяин полглаза просунул: со всеми - Однако! знакомыми Маяковский! Хорош медведь! - Пошел хозяин любезностями медоветь: - Пожалуйста! Прошу-с. Ничего - я боком. Нечаянная радость-с, как сказано у Блока. Жена - Фекла Двидна. Дочка, точь-в-точь в меня, видно - семнадцать с половиной годочков. А это... Вы, кажется, знакомы?! - Со страха к мышам ушедшие в норы, из-под кровати полезли партнеры. Усища - к стеклам ламповым пыльники - из-под столов пошли собутыльники. Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели. Весь безлицый парад подсчитать ли? Идут и идут процессией мирной. Блестят из бород паутиной квартирной. Все так и стоит столетья, как было. Не бьют - и не тронулась быта кобыла. Лишь вместо хранителей духов и фей ангел-хранитель - жилец в галифе. Но самое страшное: по росту, по коже одеждой, сама походка моя! - в одном узнал - близнецами похожи - себя самого - сам я. С матрацев, вздымая постельные тряпки, клопы, приветствуя, подняли лапки. Весь самовар рассиялся в лучики - хочет обнять в самоварные ручки. В точках от мух веночки с обоев венчают голову сами собою. Взыграли туш ангелочки-горнисты, пророзовев из иконного глянца. Исус, приподняв венок тернистый, любезно кланяется. Маркс, впряженный в алую рамку, и то тащил обывательства лямку. Запели птицы на каждой на жердочке, герани в ноздри лезут из кадочек. Как были сидя сняты на корточках, радушно бабушки лезут из карточек. Раскланялись все, осклабились враз; кто басом фразу, кто в дискант дьячком. - С праздничком! С праздничком! С праздничком! С праздничком! С праз- нич- ком! - Хозяин то тронет стул, то дунет, сам со скатерти крошки вымел. - Да я не знал!.. Да я б накануне... Да, я думаю, занят... Дом... Со своими... Бессмыс- Мои свои?! ленные Д-а-а-а - просьбы это особы. Их ведьма разве сыщет на венике! Мои свои с Енисея да с Оби идут сейчас, следят четвереньки. Какой мой дом?! Сейчас с него. Подушкой-льдом плыл Невой - мой дом меж дамб стал льдом, и там... Я брал слова то самые вкрадчивые, то страшно рыча, то вызвоня лирово. От выгод - на вечную славу сворачивал, молил, грозил, просил, агитировал. - Ведь это для всех... для самих... для вас же... Ну, скажем, "Мистерия" - ведь не для себя ж?! Поэт там и прочее... Ведь каждому важен... Не только себе ж - ведь не личная блажь... Я, скажем, медведь, выражаясь грубо... Но можно стихи... Ведь сдирают шкуру?! Подкладку из рифм поставишь - и шуба!.. Потом у камина... там кофе... курят... Дело пустяшно: ну, минут на десять... Но нужно сейчас, пока не поздно... Похлопать может... Сказать - надейся!.. Но чтоб теперь же... чтоб это серьезно...- Слушали, улыбаясь, именитого скомороха. Катали по столу хлебные мякиши. Слова об лоб и в тарелку - горохом. Один расчувствовался, вином размягший: - Поооостой... поооостой... Очень даже и просто. Я пойду!.. Говорят, он ждет... на мосту... Я знаю... Это на углу Кузнецкого моста. Пустите! Ну кося! - По углам - зуд: - Наззз-ю-зззюкался! Будет ныть! Поесть, попить, попить, поесть - и за 66! Теорию к лешему! Нэп - практика. Налей, нарежь ему. Футурист, налягте-ка! - Ничуть не смущаясь челюстей целостью, пошли греметь о челюсть челюстью. Шли из артезианских прорв меж рюмкой слова поэтических споров. В матрац, поздоровавшись, влезли клопы. На вещи насела столетняя пыль. А тот стоит - в перила вбит. Он ждет, он верит: скоро! Я снова лбом, я снова в быт вбиваюсь слов напором. Опять атакую и вкривь и вкось. Но странно: слова проходят насквозь. Необы- Стихает бас в комариные трельки. чайное Подбитые воздухом, стихли тарелки. Обои, стены блёкли... блёкли... Тонули в серых тонах офортовых. Со стенки на город разросшийся Бёклин Москвой расставил "Остров мертвых". Давным-давно. Подавно - теперь. И нету проще! Вон в лодке, скутан саваном, недвижный перевозчик. Не то моря, не то поля - их шорох тишью стерт весь. А за морями - тополя возносят в небо мертвость. Что ж - ступлю! И сразу тополи сорвались с мест, пошли, затопали. Тополи стали спокойствия мерами, ночей сторожами, милиционерами. Расчетверившись, белый Харон стал колоннадой почтамтских колонн. Деваться Так с топором влезают в сон, некуда обметят спящелобых - и сразу исчезает всё, и видишь только обух. Так барабаны улиц в сон войдут, и сразу вспомнится, что вот тоска и угол вон, за ним она - виновница. Прикрывши окна ладонью угла, стекло за стеклом вытягивал с краю. Вся жизнь на карты окон легла. Очко стекла - и я проиграю. Арап - миражей шулер - по окнам разметил нагло веселия крап. Колода стекла торжеством яркоогним сияет нагло у ночи из лап. Как было раньше - вырасти б, стихом в окно влететь. Нет, никни к стенной сырости. И стих и дни не те. Морозят камни. Дрожь могил. И редко ходят веники. Плевками, снявши башмаки, вступаю на ступеньки. Не молкнет в сердце боль никак, кует к звену звено. Вот так, убив, Раскольников пришел звенеть в звонок. Гостьё идет по лестнице... Ступеньки бросил - стенкою. Стараюсь в стенку вплесниться, и слышу - струны тенькают. Быть может, села вот так невзначай она. Лишь для гостей, для широких масс. А пальцы сами в пределе отчаянья ведут бесшабашье, над горем глумясь. Друзья А вороны гости?! Дверье крыло раз сто по бокам коридора исхлопано. Горлань горланья, оранья орло ко мне доплеталось пьяное допьяна. Полоса щели. Голоса еле: "Аннушка - ну и румянушка!" Пироги... Печка... Шубу... Помогает... С плечика... Сглушило слова угнетенным темпом, и снова слова сквозь темп уанстепа: "Что это вы так развеселились? Разве?!" Слились... Опять полоса осветила фразу. Слова непонятны - особенно сразу. Слова так (не то чтоб со зла): "Один тут сломал ногу, так вот веселимся, чем бог послал, танцуем себе понемногу". Да, их голоса. Знакомые выкрики. Застыл в узнаваньи, расплющился, нем, фразы крою по выкриков выкройке. Да - это они - они обо мне. Шелест. Листают, наверное, ноты. "Ногу, говорите? Вот смешно-то!" И снова в тостах стаканы исчоканы, и сыплют стеклянные искры из щек они. И снова пьяное: "Ну и интересно! Так, говорите, пополам и треснул?" "Должен огорчить вас, как ни грустно, не треснул, говорят, а только хрустнул". И снова хлопанье двери и карканье, и снова танцы, полами исшарканные. И снова стен раскаленные степи под ухом звенят и вздыхают в тустепе. Только б Стою у стенки. не ты Я не я. Пусть бредом жизнь смололась. Но только б, только б не ея невыносимый голос! Я день, я год обыденщине предал, я сам задыхался от этого бреда. Он жизнь дымком квартирошным выел. Звал: решись с этажей в мостовые! Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал. Пускай однобоко, пусть лишь стихом, лишь шагами ночными - строчишь, и становятся души строчными, и любишь стихом, а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать, не умею. Но где, любимая, где, моя милая, где - в песне! - любви моей изменил я? Здесь каждый звук, чтоб признаться, чтоб кликнуть. А только из песни - ни слова не выкинуть. Вбегу на трель, на гаммы. в упор глазами в цель! Гордясь двумя ногами, Ни с места! - крикну. - Цел! - Скажу. - Смотри, даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу. Приди, разотзовись на стих. Я, всех оббегав, - тут. Теперь лишь ты могла б спасти. Вставай! Бежим к мосту! - Быком на бойне под удар башку мою нагнул. Сборю себя, пойду туда. Секунда - и шагну. Шагание Последняя самая эта секунда, стиха секунда эта стала началом, началом невероятного гуда. Весь север гудел. Гудения мало. По дрожи воздушной, по колебанью догадываюсь - оно над Любанью. По холоду, по хлопанью дверью догадываюсь - оно над Тверью. По шуму - настежь окна раскинул - догадываюсь - кинулся к Клину. Теперь грозой Разумовское залил. На Николаевском теперь на вокзале. Всего дыхание одно, а под ногой ступени пошли, поплыли ходуном, вздымаясь в невской пене. Ужас дошел. В мозгу уже весь. Натягивая нервов строй, разгуживаясь всё и разгуживаясь, взорвался, пригвоздил: - Стой! Я пришел из-за семи лет, из-за верст шести ста, пришел приказать: Нет! Пришел повелеть: Оставь! Оставь! Не надо ни слова, ни просьбы. Что толку - тебе одному удалось бы? Жду, чтоб землей обезлюбленной вместе, чтоб всей мировой человечьей гущей. Семь лет стою, буду и двести стоять пригвожденный, этого ждущий. У лет на мосту на презренье, на смех, земной любви искупителем значась, должен стоять, стою за всех, за всех расплачусь, за всех расплачусь. - Ротонда Стены в тустепе ломались на три, на четверть тона ломались, на сто... Я, стариком, на каком-то Монмартре лезу - стотысячный случай - на стол. Давно посетителям осточертело. Знают заранее всё, как по нотам: буду звать (новое дело!) куда-то идти, спасать кого-то. В извинение пьяной нагрузки хозяин гостям объясняет: - Русский! - Женщины - мяса и тряпок вязанки - смеются, стащить стараются за ноги: "Не пойдем. Дудки! Мы - проститутки". Быть Сены полосе б Невой! Грядущих лет брызгой хожу по мгле по Сёновой всей нынчести изгой. Саженный, обсмеянный, саженный, битый, в бульварах ору через каски военщины: - Под красное знамя! Шагайте! По быту! Сквозь мозг мужчины! Сквозь сердце женщины! Сегодня гнали в особенном раже. Ну и жара же! Полу- Надо смерть немного обветрить лоб. Пойду, пойду, куда ни вело б. Внизу свистят сержанты-трельщики. Тело с панели уносят метельщики. Рассвет. Подымаюсь сенскою сенью, синематографской серой тенью, Вот - гимназистом смотрел их с парты - мелькают сбоку Франции карты. Воспоминаний последним током тащился прощаться к странам Востока. Случайная С разлету рванулся - станция и стал и на мель. Лохмотья мои зацепились штанами. Ощупал - скользко, луковка точно. Большое очень. Испозолочено. Под луковкой колоколов завыванье. Вечер зубцы стенные выкаймил. На Иване я Великом. Вышки кремлевские пиками. Московские окна видятся еле. Весело. Елками зарождествели. В ущелья кремлёвы волна ударяла: то песня, то звона рождественский вал. С семи холмов, низвергаясь Дарьялом, бросала Тереком праздник Москва. Вздымается волос. Лягушкою тужусь. Боюсь - оступлюсь на одну только пядь, и этот старый рождественский ужас меня по Мясницкой закружит опять. Повторение Руки крестом, пройден- крестом ного на вершине, ловлю равновесие, страшно машу. Густеет ночь, не вижу в аршине. Луна. Подо мною льдистый Машук. Никак не справлюсь с моим равновесием, как будто с Вербы - руками картонными. Заметят. Отсюда виден весь я. Смотрите - Кавказ кишит Пинкертонами. Заметили. Всем сообщили сигналом. Любимых, друзей человечьи ленты со всей вселенной сигналом согнало. Спешат рассчитаться, идут дуэлянты. Щетинясь, щерясь еще и еще там... Плюют на ладони. Ладонями сочными, руками, ветром, нещадно, без счета в мочалку щеку истрепали пощечинами. Пассажи - перчаточных лавок початки, дамы, духи развевая паточные, снимали, в лицо швыряли перчатки, швырялись в лицо магазины перчаточные. Газеты, журналы, зря не глазейте! На помощь летящим в морду вещам ругней за газетиной взвейся газетина. Слухом в ухо! Хватай, клевеща! И так я калека в любовном боленьи. Для ваших оставьте помоев ушат. Я вам не мешаю. К чему оскорбленья! Я только стих, я только душа. А снизу: - Нет! Ты враг наш столетний. Один уж такой попался - гусар! Понюхай порох, свинец пистолетный. Рубаху враспашку! Не празднуй труса! - Последняя Хлеще ливня, смерть грома бодрей, Бровь к брови, ровненько, со всех винтовок, со всех батарей, с каждого маузера и браунинга, с сотни шагов, с десяти, с двух, в упор - за зарядом заряд. Станут, чтоб перевесть дух, и снова свинцом сорят. Конец ему! В сердце свинец! Чтоб не было даже дрожи! В конце концов - всему конец. Дрожи конец тоже. То, что Окончилась бойня. осталось Веселье клокочет. Смакуя детали, разлезлись шажком. Лишь на Кремле поэтовы клочья сняли по ветру красным флажком. Да небо попрежнему лирикой звездится. Глядит в удивленья небесная звездь - затрубадурила Большая Медведица. Зачем? В королевы поэтов пролезть? Большая, неси по векам-Араратам сквозь небо потопа ковчегом-ковшом! С борта звездолётом медведьинским братом горланю стихи мирозданию в шум. Скоро! Скоро! Скоро! В пространство! Пристальней! Солнце блестит горы. Дни улыбаются с пристани. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ...... ПРОШУ ВАС, ТОВАРИЩ ХИМИК, ЗАПОЛНИТЕ САМИ! Пристает ковчег. Сюда лучами! Пристань. Эй! Кидай канат ко мне! И сейчас же ощутил плечами тяжесть подоконничьих камней. Солнце ночь потопа высушило жаром. У окна в жару встречаю день я. Только с глобуса - гора Килиманджаро. Только с карты африканской - Кения. Голой головою глобус. Я над глобусом от горя горблюсь. Мир хотел бы в этой груде горя настоящие облапить груди-горы. Чтобы с полюсов по всем жильям лаву раскатил, горящ и каменист, так хотел бы разрыдаться я, медведь-коммунист. Столбовой отец мой дворянин, кожа на моих руках тонка. Может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка. Но дыханием моим, сердцебиеньем, голосом, каждым острием издыбленного в ужас волоса, дырами ноздрей, гвоздями глаз, зубом, исскрежещенным в звериный лязг, ёжью кожи, гнева брови сборами, триллионом пор, дословно - всеми порами в осень, в зиму, в весну, в лето, в день, в сон не приемлю, ненавижу это всё. Всё, что в нас ушедшим рабьим вбито, всё, что мелочинным роем оседало и осело бытом даже в нашем краснофлагом строе. Я не доставлю радости видеть, что сам от заряда стих. За мной не скоро потянете об упокой его душу таланте. Меня из-за угла ножом можно. Дантесам в мой не целить лоб. Четырежды состарюсь - четырежды омоложенный, до гроба добраться чтоб. где б ни умер, умру поя. В какой трущобе ни лягу, знаю - достоин лежать я с легшими под красным флагом. Но за что ни лечь - смерть есть смерть. Страшно - не любить, ужас - не сметь. За всех - пуля, за всех - нож. А мне когда? А мне-то что ж? В детстве, может, на самом дне, десять найду сносных дней. А то, что другим?! Для меня б этого! Этого нет. Видите - нет его! Верить бы в загробь! Легко прогулку пробную. Стоит только руку протянуть - пуля мигом в жизнь загробную начертит гремящий путь. Что мне делать, если я вовсю, всей сердечной мерою, в жизнь сию, сей мир верил, верую. Вера Пусть во что хотите жданья удлинятся - вижу ясно, ясно до галлюцинаций. До того, что кажется - вот только с этой рифмой развяжись, и вбежишь по строчке в изумительную жизнь. Мне ли спрашивать - да эта ли? Да та ли?! Вижу, вижу ясно, до деталей. Воздух в воздух, будто камень в камень, недоступная для тленов и крошений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений. Вот он, большелобый тихий химик, перед опытом наморщил лоб. Книга - "Вся земля", - выискивает имя. Век двадцатый. Воскресить кого б? - Маяковский вот... Поищем ярче лица - недостаточно поэт красив. - Крикну я вот с этой, с нынешней страницы: - Не листай страницы! Воскреси! Надежда Сердце мне вложи! Кровищу - до последних жил. в череп мысль вдолби! Я свое, земное, не дожил, на земле свое не долюбил. Был я сажень ростом. А на что мне сажень? Для таких работ годна и тля. Перышком скрипел я, в комнатенку всажен, вплющился очками в комнатный футляр. Что хотите, буду делать даром - чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть? Был я весел - толк веселым есть ли, если горе наше непролазно? Нынче обнажают зубы если, только, чтоб хватить, чтоб лязгнуть. Мало ль что бывает - тяжесть или горе... Позовите! Пригодится шутка дурья. С шарадами гипербол, аллегорий буду развлекать, стихами балагуря. Я любил... Не стоит в старом рыться. Больно? Пусть... Живешь и болью дорожась. Я зверье еще люблю - у вас зверинцы есть? Пустите к зверю в сторожа. Я люблю зверье. Увидишь собачонку - тут у булочной одна - сплошная плешь, - из себя и то готов достать печенку. Мне не жалко, дорогая, ешь! Любовь Может, может быть, когда-нибудь дорожкой зоологических аллей и она - она зверей любила - тоже ступит в сад, улыбаясь, вот такая, как на карточке в столе. Она красивая - ее, наверно, воскресят. Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей. Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь! Воскреси меня хотя б за это! Воскреси - свое дожить хочу! Чтоб не было любви - служанки замужеств, похоти, хлебов. Постели прокляв, встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь. Чтоб день, который горем старящ, не христарадничать, моля. Чтоб вся на первый крик: - Товарищ! - оборачивалась земля. Чтоб жить не в жертву дома дырам. Чтоб мог в родне отныне стать отец по крайней мере миром, землей по крайней мере - мать. [1923] Время - начинаю про Ленина рассказ. Но не потому, что горя нету более, время потому, что резкая тоска стала ясною осознанною болью. Время, снова ленинские лозунги развихрь. Нам ли растекаться слезной лужею, - Ленин и теперь живее всех живых. Наше знанье - сила и оружие. Люди - лодки. Хотя и на суше. Проживешь свое пока, много всяких грязных ракушек налипает нам на бока. А потом, пробивши бурю разозленную, сядешь, чтобы солнца близ, и счищаешь водорослей бороду зеленую и медуз малиновую слизь. Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше. Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши. Рассияют головою венчик, я тревожусь, не закрыли чтоб настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб. Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, поклонений установленный статут не залили б приторным елеем ленинскую простоту. За него дрожу, как за зеницу глаза, чтоб конфетной не был красотой оболган. Голосует сердце - я писать обязан по мандату долга. Вся Москва. Промерзшая земля дрожит от гуда. Над кострами обмороженные с ночи. Что он сделал? Кто он и откуда? Почему ему такая почесть? Слово за словом из памяти таская. не скажу ни одному - на место сядь. Как бедна у мира слова мастерская! Подходящее откуда взять? У нас семь дней, у нас часов - двенадцать. Не прожить себя длинней. Смерть не умеет извиняться. Если ж с часами плохо, мала календарная мера, мы говорим - "эпоха", мы говорим - "эра". Мы спим ночь. Днем совершаем поступки. Любим свою толочь воду в своей ступке. А если за всех смог направлять потоки явлений, мы говорим - "пророк", мы говорим - "гений". У нас претензий нет, - не зовут - мы и не лезем; нравимся своей жене, и то довольны донельзя. Если ж, телом и духом слит, прет на нас непохожий, шпилим - "царственный вид", удивляемся - "дар божий". Скажут так, - и вышло ни умно, ни глупо. Повисят слова и уплывут, как дымы. Ничего не выколупишь из таких скорлупок. Ни рукам ни голове не ощутимы. Как же Ленина таким аршином мерить! Ведь глазами видел каждый всяк - "эра" эта проходила в двери, даже головой не задевая о косяк. Неужели про Ленина тоже: "вождь милостью божьей"? Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберег я бы стал бы в перекоре шествий, поклонениям и толпам поперек. Я б нашел слова проклятья громоустого, и пока растоптан я и выкрик мой, я бросал бы в небо богохульства, по Кремлю бы бомбами метал: долой! Но тверды шаги Дзержинского у гроба. Нынче бы могла с постов сойти Чека. Сквозь мильоны глаз, и у меня сквозь оба, лишь сосульки слез, примерзшие к щекам. Богу почести казенные не новость. Нет! Сегодня настоящей болью сердце холодей. Мы хороним самого земного изо всех прошедших по земле людей. Он земной, но не из тех, кто глазом упирается в свое корыто. Землю всю охватывая разом. видел то, что временем закрыто. Он, как вы и я, совсем такой же, только, может быть, у самых глаз мысли больше нашего морщинят кожей, да насмешливей и тверже губы, чем у нас. Не сатрапья твердость, триумфаторской коляской мнущая тебя, подергивая вожжи. Он к товарищу милел людскою лаской. Он к врагу вставал железа тверже. Знал он слабости, знакомые у нас, как и мы, перемогал болезни. Скажем, мне бильярд - отращиваю глаз, шахматы ему - они вождям полезней. И от шахмат перейдя к врагу натурой, в люди выведя вчерашних пешек строй, становил рабочей - человечьей диктатурой над тюремной капиталовой турой, И ему и нам одно и то же дорого. Отчего ж, стоящий от него поодаль, я бы жизнь свою, глупея от восторга, за одно б его дыханье отдал?! Да не я один! Да что я лучше, что ли?! Даже не позвать, раскрыть бы только рот - кто из вас из сёл, из кожи вон, из штолен не шагнет вперед?! В качке - будто бы хватил вина и горя лишку - инстинктивно хоронюсь трамвайной сети. Кто сейчас оплакал бы мою смертишку в трауре вот этой безграничной смерти! Со знаменами идут, и так. Похоже - стала вновь Россия кочевой. И Колонный зал дрожит, насквозь прохожей. Почему? Зачем и отчего? Телеграф охрип от траурного гуда. Слезы снега с флажьих покрасневших век. Что он сделал, кто он и откуда - этот самый человечный человек? Коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова. Но долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново. Далеко давным, годов за двести, первые про Ленина восходят вести. Слышите - железный и луженый, прорезая древние века, - голос прадеда Бромлея и Гужона - первого паровика? Капитал его величество, некоронованный, невенчанный, объявляет покоренной силу деревенщины. Город грабил, грёб, грабастал, глыбил пуза касс, а у станков худой и горбастый встал рабочий класс. И уже грозил, взвивая трубы за небо; - Нами к золоту пути мостите. Мы родим, пошлем, придет когда-нибудь человек, борец, каратель, мститель! - И уже смешались облака и дымы, будто рядовые одного полка. Небеса становятся двойными, дымы забивают облака. Товары растут, меж нищими высясь. Директор, лысый черт, пощелкал счетами, буркнул: "кризис!" и вывесил слово "расчет". Крапило сласти мушиное сеево, хлеба зерном в элеваторах портятся, а под витринами всех Елисеевых, живот подведя, плелась безработица. И бурчало у трущоб в утробе, покрывая детвориный плачик: - Под работу, под винтовку ль, на - ладони обе! Приходи, заступник и расплатчик! - Эй, верблюд, открыватель колоний! - Эй, колонны стальных кораблей! Марш в пустыни огня раскаленней! Пеньте пену бумаги белей! Начинают черным лататься оазисы пальмовых нег. Вон среди золотистых плантаций засеченный вымычал негр: - У-у-у-у-у, у-у-у! Нил мой, Нил! Приплещи и выплещи черные дни! Чтоб чернее были, чем я во сне, и пожар чтоб крови вот этой красней. Чтоб во всем этом кофе, враз, вскипелом, вариться пузатым - черным и белым. Каждый добытый слоновий клык - тык его в мясо, в сердце тык. Хоть для правнуков, не зря чтоб кровью литься, выплыви, заступник солнцелицый. Я кончаюсь, - бог смертей пришел и поманил. Помни это заклинанье, Нил, мой Нил! - В снегах России, в бреду Патагонии расставило время станки потогонные. У Иванова уже у Вознесенска каменные туши будоражат выкрики частушек: "Эх, завод ты мой, завод, желтоглазина. Время нового зовет Стеньку Разина". Внуки спросят: - Что такое капиталист? - Как дети теперь: - Что это г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. - Для внуков пишу в один лист капитализма портрет родовой. Капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка: первый работал - не боялся тогда, что у него от работ засалится манишка. Трико феодальное ему тесно! Лез не хуже, чем нынче лезут. Капитализм революциями своей весной расцвел и даже подпевал "Марсельезу". Машину он задумал и выдумал. Люди, и те - ей! Он по вселенной видимо-невидимо рабочих расплодил детей. Он враз и царства и графства сжевал с коронами их и с орлами. Встучнел, как библейская корова или вол, облизывается. Язык - парламент. С годами ослабла мускулов сталь, он раздобрел и распух, такой же с течением времени стал, как и его гроссбух. Дворец возвел - не увидишь такого! Художник - не один! - по стенам поерзал. Пол ампиристый, потолок рококовый, стенки - Людовика XIV, Каторза. Вокруг, с лицом, что равно годится быть и лицом и ягодицей, задолицая полиция. И краске и песне душа глуха, как корове цветы среди луга. Этика, эстетика и прочая чепуха - просто - его женская прислуга. Его и рай и преисподняя - распродает старухам дырки от гвоздей креста господня и перо хвоста святого духа. Наконец, и он перерос себя, за него работает раб. Лишь наживая, жря и спя, капитализм разбух и обдряб. Обдряб и лег у истории на пути в мир, как в свою кровать. Его не объехать, не обойти, единственный выход - взорвать! Знаю, лирик скривится горько, критик ринется хлыстиком выстегать: - А где ж душа?! Да это ж - риторика! Поэзия где ж? - Одна публицистика!! - Капитализм - неизящное слово, куда изящней звучит - "соловей", но я возвращусь к нему снова и снова. Строку агитаторским лозунгом взвей. Я буду писать и про то и про это, но нынче не время любовных ляс. Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс. Пролетариат - неуклюже и узко тому, кому коммунизм - западня. Для нас это слово - могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять. Этажи уже заёжились, дрожа, клич подвалов подымается по этажам! - Мы прорвемся небесам в распахнутую синь. Мы пройдем сквозь каменный колодец. Будет. С этих нар рабочий сын - пролетариатоводец. - Им уже земного шара мало. И рукой, отяжелевшей от колец, тянется упитанная туша капитала ухватить чужой горлец. Идут, железом клацая и лацкая. - Убивайте! Двум буржуям тесно! - Каждое село - могила братская, города - завод протезный. Кончилось - столы накрыли чайные. Пирогом победа на столе. - Слушайте могил чревовещание, кастаньеты костылей! Снова нас увидите в военной яви. Эту время не простит вину. Он расплатится, придет он и объявит вам и вашинской войне войну! - Вырастают на земле слезы озёра, слишком непролазны крови топи. И клонились одиночки фантазеры над решением немыслимых утопий. Голову об жизнь разбили филантропы. Разве путь миллионам - филантропов тропы? И уже бессилен сам капиталист, так его машина размахалась, - строй его несет, как пожелтелый лист, кризисов и забастовок хаос. - В чей карман стекаем золотою лавой? С кем идти и на кого пенять? - Класс миллионоглавый напрягает глаз - себя понять. Время часы капитала крало, побивая прожекторов яркость. Время родило брата Карла - старший ленинский брат Маркс. Маркс! Встает глазам седин портретных рама. Как же жизнь его от представлений далека! Люди видят замурованного в мрамор, гипсом холодеющего старика. Но когда революционной тропкой первый делали рабочие шажок, о, какой невероятной топкой сердце Маркс и мысль свою зажег! Будто сам в заводе каждом стоя стоймя, будто каждый труд размозоливая лично, грабящих прибавочную стоимость за руку поймал с поличным. Где дрожали тельцем, не вздымая глаз свой даже до пупа биржевика-дельца, Маркс повел разить войною классовой золотого до быка доросшего тельца. Нам казалось - в коммунизмовы затоны только волны случая закинут нас юля. Маркс раскрыл истории законы, пролетариат поставил у руля. Книги Маркса не набора гранки, не сухие цифр столбцы - Маркс рабочего поставил на ноги и повел колоннами стройнее цифр. Вел и говорил: - сражаясь лягте, дело - корректура выкладкам ума. Он придет, придет великий практик, поведет полями битв, а не бумаг! - Жерновами дум последнее меля и рукой дописывая восковой, знаю, Марксу виделось видение Кремля и коммуны флаг над красною Москвой. Назревали, зрели дни, как дыни, пролетариат взрослел и вырос из ребят. Капиталовы отвесные твердыни валом размывают и дробят. У каких-нибудь годов на расстоянии сколько гроз гудит от нарастаний. Завершается восстанием гнева нарастание, нарастают революции за вспышками восстаний. Крут буржуев озверевший норов. Тьерами растерзанные, воя и стеная, тени прадедов, парижских коммунаров, и сейчас вопят парижскою стеною: - Слушайте, товарищи! Смотрите, братья! Горе одиночкам - выучьтесь на нас! Сообща взрывайте! Бейте партией! Кулаком одним собрав рабочий класс. - Скажут: "Мы вожди", а сами - шаркунами? За речами шкуру распознать умей! Будет вождь такой, что мелочами с нами - хлеба проще, рельс прямей. Смесью классов, вер, сословий и наречий на рублях колес землища двигалась. Капитал ежом противоречий рос во-всю и креп, штыками иглясь. Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил и вновь маячил в отдаленьи... По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин. Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал - всё. Я слышал рассказ крестьянина-сибирца. Отобрали, отстояли винтовками и раем разделали селеньице. Они не читали и не слышали Ленина, но это были ленинцы. Я видел горы - на них и куст не рос. Только тучи на скалы упали ничком. И на сто верст у единственного горца лохмотья сияли ленинским значком. Скажут - это о булавках ахи. Барышни их вкалывают из кокетливых причуд. не булавка вколота - значком прожгло рубахи сердце, полное любовью к Ильичу. Этого не объяснишь церковными славянскими крюками, и не бог ему велел - избранник будь! Шагом человеческим, рабочими руками, собственною головой прошел он этот путь. Сверху взгляд на Россию брось - рассинелась речками, словно разгулялась тысяча розг, словно плетью исполосована. Но синей, чем вода весной, синяки Руси крепостной. Ты с боков на Россию глянь - и куда глаза ни кинь, упираются небу в склянь горы, каторги и рудники. Но и каторг больнее была у фабричных станков кабала. Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с еще большей болью не довиделось видеть мне. Да, не каждый удар сотрешь со щеки. Крик крепчал: - Подымайтесь за землю и волю вы! - И берутся бунтовщики- одиночки за бомбу и за револьвер. Хорошо в царя вогнать обойму! Ну, а если только пыль взметнешь у колеса?! Подготовщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр. Одного убьешь - другой во весь свой пыл пытками ушедших переплюнуть тужится. И Ульянов Александр повешен был тысячным из шлиссельбуржцев. И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый - это слово крепче клятв солдатом поднятой руки: - Брат, мы здесь тебя сменить готовы, победим, но мы пойдем путем другим! - Оглядите памятники - видите героев род вы? Станет Гоголем, а ты венком его величь. Не такой - чернорабочий, ежедневный подвиг на плечи себе взвалил Ильич. Он вместе, учит в кузничной пасти, как быть, чтоб зарплата взросла пятаком. Что делать, если дерется мастер. Как быть, чтоб хозяин поил кипятком, Но не мелочь целью в конце: победив, не стой так над одной сметённой лужею. Социализм - цель. Капитализм - враг. Не веник - винтовка оружие. Тысячи раз одно и то же он вбивает в тугой слух, а назавтра друг в друга вложит руки понявших двух, Вчера - четыре, сегодня - четыреста. Таимся, а завтра в открытую встанем, и эти четыреста в тысячи вырастут. Трудящихся мира подымем восстанием. Мы уже не тише вод, травинок ниже - гнев у трудящихся густится в туче. Режет молниями Ильичевых книжек. Сыпет градом прокламаций и летучек, Бился об Ленина темный класс, тёк от него в просветленьи, и, обданный силой и мыслями масс, с классом рос Ленин. И уже превращается в быль то, в чем юношей Ленин клялся: - Мы не одиночки, мы - союз борьбы за освобождение рабочего класса. - Ленинизм идет все далее и более вширь учениками Ильичевой выверки. Кровью вписан героизм подполья в пыль и в слякоть бесконечной Володимирки. Нынче нами шар земной заверчен. Даже мы, в кремлевских креслах если, - скольким вдруг из-за декретов Нерчинск кандалами раззвонится в кресле! Вам опять напомню птичий путь я. За волчком - трамваев электрическая рысь. Кто из вас решетчатые прутья не царапал и не грыз?! Лоб разбей о камень стенки тесной - за тобою смыли камеру и замели. "Служил ты недолго, но честно на благо родимой земли". Полюбилась Ленину в какой из ссылок этой песни траурная сила? Говорили - мужичок своей пойдет дорогой, заведет социализм бесхитростен и прост. Нет, и Русь от труб становится сторогой. Город дымной бородой оброс. Не попросят в рай - пожалуйста, войдите - через труп буржуазии коммунизма шаг. Ста крестьянским миллионам пролетариат водитель. Ленин - пролетариев вожак. Понаобещает либерал или эсерик прыткий, сам охочий до рабочих шей, - Ленин фразочки с него пооборвет до нитки, чтоб из книг сиял в дворянском нагише. И нам уже не разговорцы досужие, что-де свобода, что люди братья, - мы в марксовом всеоружии одна на мир большевистская партия. Америку пересекаешь в экспрессном купе, идешь Чухломой - тебе в глаза вонзается теперь РКП и в скобках маленькое "б". Теперь на Марсов охотится Пулково, перебирая небесный ларчик. Но миру эта строчная буква в сто крат красней, грандиозней и ярче. Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово "ПАРТИЯ". Единица! - Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? - Разве жена! И то если не на базаре, а близко. Партия - это единый ураган, из голосов спрессованный тихих и тонких, от него лопаются укрепления врага, как в канонаду от пушек перепонки. Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин - каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. А если в партию сгрудились малые - сдайся, враг, замри и ляг! Партия - рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак. Единица - вздор, единица - ноль, один - даже если очень важный - не подымет простое пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный. Партия - это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго. Партией стройки в небо взмечем, держа и вздымая друг друга. Партия - спинной хребет рабочего класса. Партия - бессмертие нашего дела. Партия - единственное, что мне не изменит. Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я. Мозг класса, дело класса, сила класса, слава класса - вот что такое партия. Партия и Ленин - близнецы-братья кто более матери-истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем - партия, мы говорим партия, подразумеваем - Ленин. Еще горой коронованные главы, и буржуи чернеют как вороны в зиме, но уже горение рабочей лавы по кратеру партии рвется из-под земель. Девятое января. Конец гапонщины. Падаем, царским свинцом косимы. Бредня о милости царской прикончена с бойней Мукденской, с треском Цусимы. Довольно! Не верим разговорам посторонним! Сами с оружием встали пресненцы. Казалось - сейчас покончим с троном, за ним и буржуево кресло треснется. Ильич уже здесь. Он изо дня на день проводит с рабочими пятый год. Он рядом на каждой стоит баррикаде, ведет всего восстания ход. Но скоро прошла лукавая вестийка - "свобода". Бантики люди надели, царь на балкон выходил с манифестиком. А после "свободной" медовой недели речи, банты и пения плавные пушечный рев покрывает басом: по крови рабочей пустился в плавание царев адмирал, каратель Дубасов. Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека! Смотрите, как здесь, связавши за локти, рабочих насмерть секли по щекам. Зверела реакция. Интеллигентчики ушли от всего и всё изгадили. Заперлись дома, достали свечки, ладан курят - богоискатели. Сам заскулил товарищ Плеханов: - Ваша вина, запутали, братцы! Вот и пустили крови лохани! Нечего зря за оружье браться. - Ленин в этот скулеж недужный врезал голос бодрый и зычный: - Нет, за оружие браться нужно, только более решительно и энергично. Новых восстаний вижу день я. Снова подымется рабочий класс. Не защита - нападение стать должно лозунгом масс. И этот год в кровавой пене и эти раны в рабочем стане покажутся школой первой ступени в грозе и буре грядущих восстаний. И Ленин снова в своем изгнании готовит нас перед новой битвой, Он учит и сам вбирает знание, он партию вновь собирает разбитую. Смотри - забастовки вздымают год, еще - и к восстанию сумеешь сдвинуться ты. Но вот из лет подымается страшный четырнадцатый. Так пишут - солдат-де раскурит трубку, балакать пойдет о походах древних, но эту всемирнейшую мясорубку к какой приравнять к Полтаве, к Плевне?! Империализм во всем оголении - живот наружу, с вставными зубами, и море крови ему по колени - сжирает страны, вздымая штыками. Вокруг него его подхалимы - патриоты - приспособились Вовы - пишут, руки предавшие вымыв: - Рабочий, дерись до последней крови! - Земля - горой железного лома, а в ней человечья рвань и рваль, Среди всего сумасшедшего дома трезвый встал один Циммервальд. Отсюда Ленин с горсточкой товарищей встал над миром и поднял над мысли ярче всякого пожарища, голос громче всех канонад. Оттуда - миллионы канонадою в уши, стотысячесабельной конницы бег, отсюда, против и сабель и пушек, - скуластый и лысый один человек. - Солдаты! Буржуи, предав и продав, к туркам шлют, за Верден, на Двину. Довольно! Превратим войну народов в гражданскую войну! Довольно разгромов, смертей и ран, у наций нет никакой вины. Против буржуазии всех стран подымем знамя гражданской войны! - Думалось: сразу пушка-печка чихнет огнем и сдунет гнилью, потом поди, ищи человечка, поди, вспоминай его фамилию. Глоткой орудий, шипевших и вывших, друг другу страны орут - на колени! Додрались, и вот никаких победивших - один победил товарищ Ленин. Империализма прорва! Мы истощили терпенье ангельское. Ты восставшею Россией прорвана от Тавриза и до Архангельска. Империя - это тебе не кура! Клювастый орел с двухглавою властью. А мы, как докуренный окурок, просто сплюнули их династью. Огромный, покрытый кровавою ржою, народ, голодный и голоштанный, к Советам пойдет или будет буржую таскать, как и встарь, из огня каштаны? - Народ разорвал оковы царьи, Россия в буре, Россия в грозе, - читал Владимир Ильич в Швейцарии, дрожа, волнуясь над кипой газет. Но что по газетным узнаешь клочьям? На аэроплане прорваться б ввысь, туда, на помощь к восставшим рабочим, - одно желанье, единая мысль. Поехал, покорный партийной воле, в немецком вагоне, немецкая пломба. О, если бы знал тогда Гогенцоллерн, что Ленин и в их монархию бомба! Питерцы всё еще всем на радость лобзались, скакали детишками малыми, но в красной ленточке, слегка припарадясь, Невский уже кишел генералами. За шагом шаг - и дойдут до точки, дойдут и до полицейского свиста. уже начинают казать ноготочки буржуи из лапок своих пушистых. Сначала мелочь - вроде мальков. Потом повзрослее - от шпротов до килечек. Потом Дарданельский, в девичестве Милюков, за ним с коронацией прет Михаильчик, Премьер не власть - вышивание гладью! Это тебе не грубый нарком. Прямо девушка - иди и гладь ее! Истерики закатывает, поет тенорком. Еще не попало нам и росинки от этих самых февральских свобод, а у оборонцев - уже хворостинки - "марш, марш на фронт, рабочий народ". И в довершение пейзажа славненького, нас предававшие и до и потом, вокруг сторожами эсеры да Савинковы, меньшевики - ученым котом. И в город, уже заплывающий салом, вдруг оттуда, из-за Невы, с Финляндского вокзала по Выборгской загрохотал броневик. И снова ветер свежий, крепкий валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. "Ленин с нами! Да здравствует Ленин!" - Товарищи! - и над головами первых сотен вперед ведущую руку выставил. - - Сбросим эсдечества обветшавшие лохмотья. Долой власть соглашателей и капиталистов! Мы - голос воли низа, рабочего низа всего света, да здравствует партия, строящая коммунизм, да здравствует восстание за власть Советов! - Впервые перед толпой обалделой здесь же, перед тобою, близ, встало, как простое делаемое дело, недосягаемое слово - "социализм". Здесь же, из-за заводов гудящих, сияя горизонтом во весь свод, встала завтрашняя коммуна трудящихся - без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ. На толщь окрутивших соглашательских веревок слова Ильича ударами топора. И речь прерывало обвалами рева: "Правильно, Ленин! Верно! Пора!" Дом Кшесинской, за дрыгоножество подаренный, нынче - рабочая блузница. Сюда течет фабричное множество, здесь закаляется в ленинской кузнице. "Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй". Уж лезет к сидящим в хозяйском стуле - как живете да что жуете? Примериваясь, в июле за горло потрогали и за животик. Буржуевы зубья ощерились разом. - Раб взбунтовался! Плетями, да в кровь его! И ручку Керенского водят приказом - на мушку Ленина! В Кресты Зиновьева! И партия снова ушла в подполье. Ильич на Разливе, Ильич в Финляндии. Но ни чердак, ни шалаш, ни поле вождя не дадут озверелой банде их. Ленина не видно, но он близ. По тому, работа движется как, видна направляющая ленинская мысль, видна ведущая ленинская рука. Словам Ильичевым - лучшая почва: падают, сейчас же дело растя, и рядом уже с плечом рабочего - плечи миллионов крестьян. И когда осталось на баррикады выйти, день наметив в ряду недель, Ленин сам явился в Питер: - Товарищи, довольно тянуть канитель! Гнет капитала, голод-уродина, войн бандитизм, интервенция ворья - будет! - покажутся белее родинок на теле бабушки, древней истории. - И оттуда, на дни оглядываясь эти, голову Ленина взвидишь сперва. Это от рабства десяти тысячелетий к векам коммуны сияющий перевал. Пройдут года сегодняшних тягот, летом коммуны согреет лета, и счастье сластью огромных ягод дозреет на красных октябрьских цветах. И тогда у читающих ленинские веления, пожелтевших декретов перебирая листки, выступят слезы, выведенные из употребления, и кровь волнением ударит в виски. Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях - ярчайший где. я вспоминаю одно и то же - двадцать пятое, первый день. Штыками тычется чирканье молний, матросы 1900 в бомбы играют, как в мячики. От гуда дрожит взбудораженный Смольный. В патронных лентах внизу пулеметчики. - Вас вызывает товарищ Сталин. 1910 Направо третья, он там. - - Товарищи, не останавливаться! Чего стали? В броневики и на почтамт! - - По приказу 1920 товарища Троцкого! - - Есть! - повернулся и скрылся скоро, и только на ленте у флотского под лампой блеснуло - "Аврора". 1930 Кто мчит с приказом, кто в куче споря кто щелкал затвором на левом колене. Сюда с того конца коридорища бочком пошел незаметный Ленин. 1940 уже Ильичем поведенные в битвы, еще не зная его по портретам, толкались, орали, острее бритвы солдаты друг друга 1950 крыли при этом. И в этой желанной железной буре Ильич, как будто даже заспанный, шагал, становился и глаз, сощуря, вонзал, 1960 заложивши руки за спину. В какого-то парня в обмотках, лохматого, уставил без промаха бьющий глаз, как будто сердце с-под слов выматывал, 1970 как будто душу тащил из-под фраз. И знал я, что всё раскрыто и понято и этим глазом наверное выловится - и крик крестьянский, 1980 и вопли фронта, и воля нобельца, и воля путиловца. Он в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора, Он 1990 взвешивал мир в течение ночи, а утром: - Всем! Всем! Всем это - фронтам, кровью пьяным, рабам 2000 всякого рода, в рабство богатым отданным. Власть Советам! Земля крестьянам! Мир народам! Хлеб голодным! Буржуи прочли - погодите, 2010 выловим. - животики пятят доводом веским - ужо им покажут Духонин с Корниловым, покажут ужо им Гучков с Керенским. Но фронт без боя слова эти взяли - 2020 деревня и город декретами залит, и даже безграмотным сердце прожег. Мы знаем, не нам, а им показали, какое такое бывает 2030 "ужо". Переходило от близких к ближним, от ближних дальним взрывало сердца: "Мир хижинам, война, война, война дворцам!" Дрались 2040 в любом заводе и цехе, горохом из городов вытряхали, а сзади шаганье октябрьское метило вехи пылающих дворянских усадеб. Земля - подстилка под ихними порками, 2050 и вдруг ее, как хлебища в узел, со всеми ручьями ее и пригорками крестьянин взял и зажал, закорузел. В очках манжетщики, злобой похаркав, 2060 ползли туда, где царство да графство. Дорожка скатертью! Мы и кухарку каждую выучим управлять государством! Мы жили пока производством ротаций. 2070 С окопов летело в немецкие уши: - Пора кончать! Выходите брататься! - И фронт расползался в улитки теплушек. Такую ли течь 2080 загородите горстью? Казалось - наша лодчонка кренится - Вильгельмов сапог, Николаева шпористей, сотрет Советской страны границы. Пошли эсеры в плащах распашонкой, ловили бегущих 2090 в свое словоблудьище, тащили по-рыцарски глупой шпажонкой красиво сразить броневые чудища! Ильич петушившимся крикнул: - Ни с места! Пусть партия взвалит и это бремя. Возьмем передышку похабного Бреста. Потеря - пространство, выигрыш - время. - Чтоб не передохнуть нам 2110 в передышку, чтоб знал - запомнят удары мои, себя не муштровкой - сознанием вышколи, стройся рядами Красной Армии. Историки 2120 с гидрой плакаты выдерут - чи эта гидра была, чи нет? - а мы знавали вот эту гидру в ее натуральной величине. "Мы смело в бой пойдем за власть Советов 2130 и как один умрем в борьбе за это!" Деникин идет. Деникина выкинут, обрушенный пушкой подымут очаг. Тут Врангель вам - на смену Деникину. Барона уронят - уже Колчак. 2140 Мы жрали кору, ночевка - болотце, но шли миллионами красных звезд, и в каждом - Ильич, и о каждом заботится на фронте в одиннадцать тысяч верст. Одиннадцать тысяч верст окружность, 2150 а сколько вдоль да поперек! Ведь каждый дом атаковывать нужно, каждый врага в подворотнях берег. Эсер с монархистом шпионят бессонно - где жалят змеей, 2160 где рубят с плеча. Ты знаешь путь на завод Михельсона? Найдешь по крови из ран Ильича. Эсеры целят не очень верно - 2170 другим концом да себя же в бровь. Но бомб страшнее и пуль револьверных осада голода, осада тифов. Смотрите - кружат над крошками мушки, 2180 сытней им, чем нам в осьмнадцатом году, - простаивали из-за осьмушки сутки в улице на холоду. Хотите сажайте, хотите травите - 2190 завод за картошку - кому он не жалок! И десятикорпусный судостроитель пыхтел и визжал из-за зажигалок. А у кулаков и масло и пышки. Расчет кулаков 2200 простой и верненький - запрячь хлеба да зарой в кубышки николаевки да керенки. Мы знаем - голод сметает начисто, тут нужен зажим, а не ласковость воска, 2210 и Ленин встает сражаться с кулачеством и продотрядами и продразверсткой. Разве в этакое время слово "демократ" набредет какой головке дурьей?! 2220 Если бить, так чтоб под ним панель была мокра: ключ побед - в железной диктатуре. Мы победили, но мы в пробоинах: машина стала, обшивка - 2230 лохмотья. Валы обломков! Лохмотьев обойных! Идите залейте! Возьмите и смойте! Где порт? Маяки поломались в порту, кренимся, мачтами 2240 волны крестя! Нас опрокинет - на правом борту в сто миллионов груз крестьян. В восторге враги заливаются воя, но так лишь Ильич умел и мог - он вдруг 2250 повернул колесо рулевое сразу на двадцать румбов вбок. И сразу тишь, дивящая даже; крестьяне подвозят к пристани хлеб. Обычные вывески 2260 - купля - - продажа - - нэп. Прищурился Ленин: - Чинитесь пока чего, аршину учись, не научишься - плох. - Команду усталую берег покачивал. 2270 Мы к буре привыкли, что за подвох? Залив Ильичем указан глубокий и точка смычки-причала найдена, и плавно 2280 в мир, строительству в доки, вошла Советских республик громадина. И Ленин сам где железо, где дерево носил чинить 2290 пробитое место. Стальными листами вздымал и примеривал кооперативы, лавки и тресты. И снова становится Ленин штурман, 2300 огни по бортам, впереди и сзади. Теперь от абордажей и штурма мы перейдем к трудовой осаде. Мы отошли, рассчитавши точно. 2310 Кто разложился - на берег за ворот. Теперь вперед! Отступленье окончено. РКП, команду на борт! Коммуна - столетия, что десять лет для ней? Вперед - 2320 и в прошлом скроется нэпчик. Мы двинемся во сто раз медленней, зато в миллион прочней и крепче. Вот этой мелкобуржуазной стихии еще 2330 колышется мертвая зыбь, но тихие тучи молнией выев, уже - нарастанье всемирной грозы. Враг сменяет 2340 врага поределого, но будет - над миром зажжем небеса - но это уже полезней проделывать, чем об этом писать. - Теперь, 2350 если пьете и если едите, на общий завод ли идем с обеда, мы знаем - пролетариат - победитель, и Ленин - организатор победы. От Коминтерна 2360 до звонких копеек, серпом и молотом в новой меди, одна неписаная эпопея - шагов Ильича от победы к победе. Революции - тяжелые вещи, один не подымешь - 2370 согнется нога. Но Ленин меж равными был первейший по силе воли, ума рычагам. Подымаются страны одна за одной - рука Ильича указывала верно: 2380 народы - черный, белый и цветной - становятся под знамя Коминтерна. Столпов империализма непреклонные колонны - буржуи пяти частей света, 2390 вежливо приподымая цилиндры и короны, кланяются Ильичевой республике советов. Нам не страшно усилие ничье, мчим вперед 2400 паровозом труда.. и вдруг стопудовая весть с Ильичем удар. Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее 2410 торчали ротозеи. Еще бы - такое не увидишь и в века! Пятиконечные звезды выжигали на наших спинах панские воеводы. Живьем, по голову в землю, закапывали нас банды 2420 Мамонтова. В паровозных топках сжигали нас японцы, рот заливали свинцом и оловом, отрекитесь! - ревели, но из горящих глоток лишь три слова: - Да здравствует коммунизм! - Кресло за креслом, ряд в ряд 2430 эта сталь, железо это вваливалось двадцать второго января в пятиэтажное здание Съезда советов. Усаживались, кидались усмешкою, решали 2440 походя мелочь дел. Пора открывать! Чего они мешкают? Чего президиум, как вырубленный, поредел? Отчего глаза краснее ложи? 2450 Что с Калининым? Держится еле. Несчастье? Какое? Быть не может! А если с ним? Нет! Неужели? Потолок на нас 2460 пошел снижаться вороном. Опустили головы - еще нагни! Задрожали вдруг и стали черными люстр расплывшихся огни. Захлебнулся колокольчика ненужный щелк. Превозмог себя и встал Калинин. 2470 Слёзы не сжуешь с усов и щек. Выдали. Блестят у бороды на клине. Мысли смешались, голову мнут. Кровь в виски, клокочет в вене: - Вчера в шесть часов пятьдесят минут 2480 скончался товарищ Ленин! - Этот год видал, чего не взвидят сто. День векам войдет в тоскливое преданье. Ужас из железа 2490 выжал стон. По большевикам прошло рыданье. Тяжесть страшная! Самих себя же выволакивали волоком. Разузнать - когда и как? Чего таят! 2500 В улицы и в переулки катафалком плыл Большой театр. Радость ползет улиткой. У горя бешеный бег. Ни солнца, 2510 ни льдины слитка - всё сквозь газетное ситко черный засеял снег. На рабочего у станка весть набросилась. Пулей в уме. И как будто 2520 слезы стакан опрокинули на инструмент. И мужичонко, видавший виды, смерти в глаз смотревший не раз, отвернулся от баб, но выдала кулаком 2530 растертая грязь. Были люди - кремень, и эти прикусились, губу уродуя. Стариками рассерьезничались дети, и, как дети, плакали седобородые. Ветер 2540 всей земле бессонницею выл, и никак восставшей не додумать до конца, что вот гроб в морозной комнатеночке Москвы революции и сына и отца. 2550 Конец, конец, конец. Кого уверять! Стекло - и видите под... Это его несут с Павелецкого 2560 по городу, взятому им у господ. Улица, будто рана сквозная - так болит и стонет так. Здесь каждый камень Ленина знает по топоту 2570 первых октябрьских атак. Здесь всё, что каждое знамя вышило, задумано им и велено им. Здесь каждая башня 2580 Ленина слышала, за ним пошла бы в огонь и в дым. Здесь Ленина знает каждый рабочий, сердца ему ветками елок стели. 2590 Он в битву вел, победу пророчил, и вот пролетарий - всего властелин. Здесь каждый крестьянин Ленина имя в сердце вписал 2600 любовней, чем в святцы. Он земли велел назвать своими, что дедам в гробах, засеченным, снятся. И коммунары с-под площади Красной, казалось, 2610 шепчут: - Любимый и милый! Живи, и не надо судьбы прекрасней - сто раз сразимся и ляжем в могилы! - Сейчас прозвучали б слова чудотворца, 2620 чтоб нам умереть и его разбудят, - плотина улиц враспашку растворится, и с песней на смерть ринутся люди. Но нету чудес, и мечтать о них нечего. Есть Ленин, гроб 2630 и согнутые плечи. Он был человек до конца человечьего - неси и казнись тоской человечьей. Вовек такого бесценного груза 2640 еще не несли океаны наши, как гроб этот красный, к Дому союзов плывущий на спинах рыданий и маршей. Еще в караул вставала в почетный 2650 суровая гвардия ленинской выправки, а люди уже прожидают, впечатаны во всю длину и Тверской и Димитровки. В семнадцатом было - 2660 в очередь дочери за хлебом не вышлешь - завтра съем! Но в эту холодную, страшную очередь с детьми и с больными встали все. Деревни строились 2670 с городом рядом. То мужеством горе, то детскими вызвенит. Земля труда проходила парадом - живым итогом ленинской жизни. Желтое солнце, косое и лаковое, 2680 взойдет, лучами к подножью кидается. Как будто забитые, надежду оплакивая, склоняясь в горе, проходят китайцы. Вплывали ночи на спинах дней, 2690 часы меняя, путая даты. Как будто не ночь и не звезды на ней, а плачут над Лениным негры из Штатов. Мороз небывалый жарил подошвы. 2700 А люди днюют давкою тесной. Даже от холода бить в ладоши никто не решается - нельзя, неуместно. Мороз хватает 2710 и тащит, как будто пытает, насколько в любви закаленные. Врывается в толпы. В давку запутан, вступает вместе с толпой за колонны. Ступени растут, разрастаются в риф. 2720 но вот затихает дыханье и пенье, и страшно ступить - под ногою обрыв - бездонный обрыв в четыре ступени. Обрыв от рабства в сто поколений, где знают 2730 лишь золота звонкий резон. Обрыв и край - это гроб и Ленин, а дальше - коммуна во весь горизонт. Что увидишь?! Только лоб его лишь, и Надежда Константиновна 2740 в тумане за... Может быть, в глаза без слез увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза. Знамен плывущих 2750 склоняется шелк последней почестью отданной: "Прощай же, товарищ, ты честно прошел свой доблестный путь, благородный". Страх. Закрой глаза и не гляди - как будто 2760 идешь по проволоке провода. Как будто минуту один на один остался с огромной единственной правдой. Я счастлив. Звенящего марша вода 2770 относит тело мое невесомое. Я знаю - отныне и навсегда во мне минута эта вот самая. Я счастлив, что я 2780 этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени - класс! Знамённые 2790 снова склоняются крылья, чтоб завтра опять подняться в бои - "Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои". Только б не упасть, к плечу плечо, флаги вычернив 2800 и веками алея, на последнее прощанье с Ильичем шли и медлили у мавзолея. Выполняют церемониал. Говорили речи. Говорят - и ладно. Горе вот, что срок минуты 2810 мал - разве весь охватишь ненаглядный! Пройдут и наверх смотрят с опаской, на черный, посыпанный снегом кружок. Как бешено 2820 скачут стрелки на Спасской. В минуту - к последней четверке прыжок. Замрите минуту от этой вести! Остановись, движенье и жизнь! Поднявшие молот, 2830 стыньте на месте. Земля, замри, ложись и лежи! Безмолвие. Путь величайший окончен. Стреляли из пушки, а может, из тыщи. И эта пальба казалась не громче, 2840 чем мелочь, в кармане бренчащая - в нищем. До боли раскрыв убогое зрение, почти заморожен, стою не дыша. Встает предо мной 2850 у знамён в озарении тёмный земной неподвижный шар. Над миром гроб, неподвижен и нем. У гроба мы, людей представители, чтоб бурей восстаний, 2860 дел и поэм размножить то, что сегодня видели. Но вот издалёка, оттуда, из алого в мороз, в караул умолкнувший наш, чей-то голос - 2870 как будто Муралова - "Шагом марш". Этого приказа и не нужно даже - реже, ровнее, тверже дыша, с трудом отрывая тело-тяжесть, 2880 с площади вниз вбиваем шаг. Каждое знамя твердыми руками вновь над головою взвито ввысь. Топота потоп, сила кругами, 2890 ширясь, расходится миру в мысль. Общая мысль воедино созвеньена рабочих, крестьян и солдат-рубак: - Трудно будет 2900 республике без Ленина. Надо заменить его - кем? И как? Довольно валяться на перине, клоповой! Товарищ секретарь! На тебе - вот - 2910 просим приписать к ячейке еркаповой сразу, коллективно, весь завод... - Смотрят буржуи, глазки раскоряча, дрожат от топота крепких ног. 2920 Четыреста тысяч от станка горячих - Ленину первый партийный венок. - Товарищ секретарь, бери ручку... Говорят - заменим... Надо, мол... 2930 Я уже стар - берите внучика, не отстает - подай комсомол. - Подшефный флот, подымай якоря, в море пора подводным кротам. "По морям, 2940 по морям, нынче здесь, завтра там". Выше, солнце! Будешь свидетель - скорей разглаживай траур утра. В ногу взрослым вступают дети - 2950 тра-та-та-та-та та-та-та-та. "Раз, два, три! Пионеры мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки". Напрасно кулак Европы задран. 2960 Кроем их грохотом. Назад! Не сметь! Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть. Уже 2970 над трубами чудовищной рощи, руки миллионов сложив в древко, красным знаменем Красная площадь вверх вздымается страшным рывком. 2980 С этого знамени, с каждой складки снова живой взывает Ленин: - Пролетарии, стройтесь к последней схватке! Рабы, разгибайте 2990 спины и колени! Армия пролетариев встань стройна! Да здравствует революция, радостная и скорая! Это - единственная великая война из всех, какие знала история. [1924] ВОЙНА, КОТОРАЯ БУДЕТ СЕЙЧАС Когда перелистываем газетный лист мы, перебираем новости заграницы болотной, натыкаемся - выдумали ученые империалистовы: то газ, то луч, то самолет беспилотный. Что им, куриная судьба горька? Человечеству помогают, лучи скрестя? Нет - с поднебесья новый аркан готовят на шеи рабочих и крестьян. Десятилетие страницы всех газетин смерть начиняла - увечья, горе... Но вздором покажутся бойни эти в ужасе грядущих фантасмагорий. . . . . . . . . . . . . . . . . . 2125 ГОД. Небо горсти сложило (звезды клянчит). Был вечер, выражаясь просто. На небе, как всегда, появился аэропланчик. Обычный - самопишущий - "Аэророста". Москва. Москвичи повылезли на крыши сорокаэтажных домов-коммун. - Посмотрим, что ли... Про что пропишет. Кто? Кого? Когда? Кому? - ТРЕВОГА. Летчик открыл горящий газ, вывел на небе раму. Вывел крупными буквами: ПРИКАЗ. МОБИЛИЗАЦИЯ. А потом - телеграмму- Рапорт. Наблюдатели. Берег восточный. Доносим: "Точно - без пяти восемь, несмотря на время раннее, враг маяки потушил крайние". Ракета. Осветились в темноте приготовления - лихорадочный темп. Крыло к крылу, в крылья крылья, первая, вторая, сотая эскадрилья. Еще ракету! Вспыхнула. Видели? Из ангаров выводятся истребители. "Зашифровали. Передали стам сторожевым советским постам. Порядок образцовый. Летим наперерез, в прикрытии газовых завес". За рапортом - воззвание: "Товарищи, ясно! Угроза - Европе и Азии красной. Америка - разбитой буржуазии оплот - на нас подымает воздушный флот. Не врыть в нору рабочий класс. Рука - на руль! Глаз - на газ!" Казалось, газ, смертоносный и душненький, уже обволакивает миллионы голов. Заторопились. Хватали наушники. Бросали в радио: "Алло! Алло!!" Мотор умолк, тревогу отгаркав. Потух вверху фосфорический свет. А люди выводили двухместки из ангариков, летели - с женой - в районный совет. Долетевшим до половины встречались - побывавшие в штабе. Туда! Туда!! Где бомбы да мины сложил арсенальщик в страшный штабель. РАДИОМИТИНГ. - Товарищи! На митинг! - радио кликал. Массы морем вздымало бурно. А с Красной площади взлетала восьмикрылка - походная коминтерновская трибуна. Не забудется вовек картина эта. В масках, в противогазном платье земля разлеглась фантастическим макетом. А вверху - коминтерновский председатель: - Товарищи! Сегодня Америка Союзу трудящихся навязывает войны! - От Шанхая до ирландского берега - фразы сразу по радиоволнам. АВИОМОБИЛИЗАЦИЯ. Сегодня забыли сон и дрёму. Солнце искусственное в миллиард свечей включили, и от аэродрома к аэродрому сновали машины бессонных москвичей. Легкие разведчики, дредноуты из алюминия... И в газодежде, мускулами узловат, рабочий крепил подвески минные; бомбами- летучками набивал кузова. Штабные у машин разбились на группки. Небо кроили; место свое отмечали. Делали зарубки на звездах - территории грядущих боев. Летчик. Рядом - ребятишки (с братом) шлем помогали надеть ему. И он объяснял пионерам и октябрятам, из-за чего тревога и что - к чему: - Из Европы выбили... из Азии... Ан, они - туда навострили лыжи, - в Америку, значит. В подводках. За океан. А там - свои. Буржуи. Кулиджи. Мы тут забыли и имя их. Заводы строим. Возносим трубы. А они не дремлют. У них - химия. Воняют газом. Точат зубы. Ну, и решили - дошло до точки. Бомбы взяли. С дом - в объем. Камня на камне, листочка на листочке не оставят. Побьют... Если мы не побьем. ВПЕРЕД. Одна машина выскользнула плавно. Снизилась, смотрит... Чего бы надо еще? Потом рванулась - обрадовалась словно сигнализировала: "Главнокомандующий. Приказываю: Пора! Вперед!! И до Марса винт отмашет!" Отземлились, подняли рупора. И воздух гремит в давнишнем марше. МАРШ. Буржуи лезут в яри на самый небий свод. Товарищ пролетарий, садись на самолет! Катись назад, заводчики, по облакам свистя. Мы - летчики республики рабочих и крестьян. Где не проехать коннице, где не пройти ногам - там только летчик гонится за птицами врага. Вперед! Сквозь тучи-кочки! Летим, крылом блестя, Мы - летчики республики рабочих и крестьян! Себя с врагом померьте, дорогу кровью рдя; до самой небьей тверди коммуну утвердя. Наш флаг меж звезд полощется, рабочью власть растя. Мы - летчики, мы - летчицы, рабочих и крестьян! НАЧАЛО. Сначала разведчики размахнулись полукругом. За разведчиками - истребителей дуга. А за ними газоносцы выстроились в угол. Тучи от винтов размахиваются наугад. А за ними, почти закрывая многоокий, помноженный фонарями небесный свод, летели огромней, чем корабельные доки, ангары - сразу на аэропланов пятьсот. Когда повороты были резки, - на тысячи ладов и ладков ревели сонмы окружающих мастерских свистоголосием сирен и гудков. За ними вслед пошли обозы, маскированные каким-то цветом седым. Тихо... Тебе - не телегой об земь!.. Арсеналы, склады медикаментов, еды... Под ними земля выгибалась миской. Ждали на каждой бетонной поляне. Ленинская эскадрилья взлетела из-под Минска... Присоединились крылатые смоляне... Выше, выше ввинчивались летчики. Совсем высоко... И - еще выше. Марш отшумел. Машины - точки. Внизу - пощурились и бросили крыши. Проверили. Есть - кислород и вода. Еду машина в минуту подавала. И влезли, осмотрев провода и привода, в броню газонепроницаемых подвалов. На оборону! Заводы гудят. А краны мины таскают. Под землю от вражьего газа уйдя, бежала жизнь заводская. ПОХОД. Летели. Птицы в изумленьи глядели. Летели... Винт, звезда блестит в темноте ли? Летели... Ввысь до того, что - иней на теле. Летели... Сами себя ж догоняя еле, летели. С часами скорость творит чудеса: шло в сутки двое сполна; два солнца - в 24 часа; и дважды всходила луна. Когда ж догоняли вращенье земли - сто мест перемахивал глаз. А циферблат показывал им один неподвижный час. Взвивались, прорезавши воздух весь. В удушьи разинув рот, с трудом рукой, потерявшей вес, выструивали кислород. Врезались разведчики в бурю и в гром и, бросив громовую одурь, на гладь океана кидались ядром и плыли, распенивши воду. Пловучей миной взорван один. И тотчас все остальные заторопились в воду уйти, сомкнувши брони стальные. Всплывали, опасное место пройдя, стряхнувши с пропеллеров капли; и вновь в небосвод, пылающ и рдян, машин многоточие вкрапили. Летели... Минуты... сутки... недели... Летели. Сквозь россыпи солнца, сквозь луновы мели летели. НАПАДЕНИЕ. Начальник спокойно передвигает кожаный на два валика намотанный план. Все спокойно. И вдруг - как подкошенный, камнем - аэроплан. Ничего. И только лучище вытягивается разящей ручищей. Вставали, как в пустыне миражи, сто тысяч машин эскадрильи вражьей. Нацелив луч, истребленье готовящий, сторон с десяти - никак не менее - свистели, летели, мчались чудовища - из света, из стали, из алюминия. Качнула машины ветра река. Налево кренятся по склону. На правом крыле встает три "К", три черных "К" - Ку-клукс-клана. А ветер с другого бока налез, направо качнул огульно - и чернью взметнулась на левом крыле фашистская загогулина. Секунда. Рассмерчились бешено. И нет. Исчезли, в газ занавешены. На каждом аэро, с каждого бока, как будто искра - в газовый бак, два слова взрывало сердца: "Тревога! Враг!" АЭРОБИТВА. Не различить горизонта слитого. Небо, воздух, вода - воедино! И в этой синеве - последняя битва. Красных, белых - последний поединок. Невероятная битва! Ни одного громыханийка!! Ни ядер, ни пуль не вижу мимо я - только винтов взбешенная механика, только одни лучи да химия. Гнались, увлекались ловом, и вдруг - поворачивали назад. Свисали руки, а на лице лиловом - вылезшие остекленелые глаза. Эскадрильи, атакующие, тучи рыли. Прожектор глаз открывает круглый - и нету никаких эскадрилий. Лишь падают вниз обломки и угли. Иногда, невидимые, башня с башнею сходились, и тогда громыхало одно это. По старинке дрались врукопашную два в абордаже воздушные дредноута. Один разбит, и сразу - идиллия: беззащитных, как щенят, в ангары поломанные дредноуты вводили, здесь же в воздухе клепая и чиня. Четырежды ночью, от звезд рябой, сменились дней глади, но все растет, расширяется бой, звереет со дня на день. В бою умирали пятые сутки. Враг отошел на миг. А после тысяча ясно видимых и жутких машин пошла напрямик. В атаку! В лучи!! - Не свернули лёта. В газ!!! - И газ не мутит. Неуязвимые, прут без пилотов. Всё метут на пути. ГНУТ. Командав нахмурился. Кажется - крышка! Бросится наш, винтами взмашет - и падает мухой, сложивши крылышки. Нашим - плохо. Отходят наши. Работа - чистая. Сброшена тонна. Ни увечий, ни боли, ни раны... И город сметен без всякого стона тонной удушливой газовой дряни. Десятки столиц невидимый выел никого, ничего не щадящий газ. К самой к Москве машины передовые прут, как на парад, как на показ... Уже надеющихся звали вралями. Но летчики, долг выполняя свой, аэропланными кольцами- спиралями сгрудились по-над самой Москвой. Расплывшись во все небесное лоно, во весь непреклонный машинный дух, враг летел, наступал неуклонно. Уже - в четырех километрах, в двух... Вспыхивали в черных рамках известия неизбежной ясности. Радио громко трубило: - Революция в опасности! - Скрежещущие звуки корежили и спокойное лицо, - это завинчивала люки Москва подвальных жильцов. Сверху видно: мура - так толпятся; а те - в дирижаблях да - на Урал. Прихватывают жен и детей. Растут, размножаются в небесном ситце надвигающиеся машины-горошины. Сейчас закидают! Сейчас разразится! Сейчас газобомбы обрушатся брошенные. Ну что ж, приготовимся к смерти душной. Нам ли клониться, пощаду моля? Напрягшись всей силищей воздушной, примолкла Советская Земля. ПОБЕДА. И вдруг... - не верится! - будто кто-то машины вражьи дернул разом. На удивленье полувылезшим нашим пилотам, те скривились и грохнулись наземь. Не смея радоваться - не подвох ли? снизились, может, землею шествуют? - моторы затараторили, заохали, ринулись к месту происшествия. Снизились, к земле приникли... В яме, упавшими развороченной, - обломки алюминия, никеля... Без подвохов. Так. Точно. Летчики вылезли. Лбы - складки. Тысяча вопросов. Ответ - нем. И лишь под утро радио-разгадка: - Нью-Йорк. Всем! Всем! Всем! РАДИО. Рабочих, крестьян и лётные кадры приветствуют летчики первой эскадры. Пусть разиллюминуют Москву в миллион свечей. С этой минуты навек минуют войны. Мы - эскадра москвичей - прорвались. Нас не видели. Под водой - до Америки рейс. Взлетели. Ночью громкоговорители поставили. И забасили на Нью-Йорк, на весь "Рабочие! Товарищи и братья! Скоро ль наций дурман развеется?! За какие серебренники, по какой плате вы предаете нас, европейцев? Сегодня натравливают: - Идите! Европу окутайте в газовый мор! - А завтра возвратится победитель, чтоб здесь на вас навьючить ярмо. Что вам жизнь буржуями дарена? Жмут из вас то кровь, то пот. Спаяйтесь с нами в одну солидарность. В одну коммуну - без рабов, без господ!" Полицейские - за лисой лиса - на аэросипедах... Прожектора полоса... Напрасно! - Качаясь мерно, громкоговорители раздували голоса лучших ораторов Коминтерна. Ничего! Ни связать, ни забрать его - радио. Видим, у них - сумятица. Вышли рабочие, полиция пятится. А город будто огни зажег - разгорается за флагом флажок. Для нас приготовленные мины миллиардерам кладут под домины. Знаменами себя осеня, атаковывают арсенал. Совсем как в Москве столетья назад Октябрьская разрасталась гроза. Берут, на версты гром разбасив, ломают замков хитроумный массив. Радиофорт... Охраняющий - скинут. Атаковали. Взят вполовину. В другую! Схватка, с час горяча. Ухватывают какой-то рычаг. Рванули... еще крутнули... Мгновение, - и то чересчур - мгновения менее, - как с тыщи струнищ оборванный вой! И тыща чудовищ легла под Москвой. РАДОСТЬ. В "ура" содрогающимся ртам еще хотелось орать и орать досыта, - а уже во все небеса телеграммищу вычерчивала радиороста: "Мир! Народы кончили драться. Да здравствует минута эта! Великая Американская федерация присоединяется к Союзу советов!" Сомнений - ни в ком. Подпись: "Американский ревком". ВОЗВРАЩЕНИЕ. Утром с запада появились точки. Неслись, себя и марш растя: "Мы - летчики республики рабочих и крестьян. Недаром пролетали - очищен небий свод. Крестьянин! Пролетарий! Снижайте самолет! Скатились вниз заводчики, по облакам свистя. Мы летчики - республики рабочих и крестьян! Не вступит вражья конница, ни птица, ни нога. Наш летчик всюду гонится за силами врага. Наш флаг меж звезд полощется, рабочью власть растя. Мы - летчицы, мы - летчики рабочих и крестьян". II БУДУЩИЙ БЫТ СЕГОДНЯ. Комната - это, конечно, не роща. В ней ни пикников не устраивать, ни сражений. Но все ж не по мне - проклятая жилплощадь: при моей, при комплекции - проживи на сажени! Старики, старухи, дама с моською, дети без счета - вот население. Не квартира, а эскимосское или киргизское копченое селение. Ребенок - это вам не щенок. Весь день - в работе упорной. То он тебя мячиком сбивает с ног, то на крючок запирает в уборной. Меж скарбом - тропинки, крымских окольней. От шума взбесятся и самые кроткие. Весь день - звонки, как на колокольне. Гуртом, в одиночку, протяжные, короткие... И за это гнездо - между клеток и солений, где негде даже приткнуть тубу, носишься весь день, отмахиваясь от выселений мандатом союзным, бумажкой КУБу. Вернешься ночью, вымотан в городе. Морда - в пене, - смыть бы ее. В темноте в умывальной лупит по морде кем-то талантливо развешенное белье. Бр-р-р-р! Душит чад кухонный. Встаю на корточки. Тянусь с подоконника мордой к форточке. Вижу, в небесах - возня аэропланова. Приникаю к стеклам, в раму вбит. Вот кто должен переделать наново наш сардиночный унылый быт! БУДЕТ. Год какой-то нолями разнулится. Отгремят последние битвы-грома. В Москве не будет ни переулка, ни улицы - одни аэродромы да дома. Темны, неясны грядущие дни нам. Но - для шутки изображу грядущего гражданина, проводящего одни сутки. УТРО. Восемь. Кричит радиобудильник вежливый: "Товарищ - вставайте, не спите ежели вы! Завод - зовет. Пока будильнику приказов нет? До свидания! Привет!" Спросонок, но весь - в деловой прыти, гражданин включил электросамобритель. Минута - причесан, щеки - даже гражданки Милосской Венеры глаже. Воткнул штепсель, открыл губы: электрощетка - юрк! - и выблестила зубы. Прислуг - никаких! Кнопкой званная, сама под ним расплескалась ванная. Намылила вначале - и пошла: скребет и мочалит. Позвонил - гражданину под нос сам подносится чайный поднос. Одевается - ни пиджаков, ни брюк; рубаха номерами не жмет узка. Сразу облекается от пяток до рук шелком гениально скроенного куска. В туфли - пару ног... В окно - звонок. Прямо к постели из небесных лон впархивает крылатый почтальон. Ни - приказ выселиться, ни - с налогом повестка. Письмо от любимой и дружеских несколько. Вбегает сын, здоровяк- карапуз. - До свидания, улетаю в вуз. - А где Ваня? - Он в саду порхает с няней. НА РАБОТУ. Сквозь комнату - лифт. Присел - и вышел на гладь расцветоченной крыши. К месту работы курс держа, к самому карнизу подлетает дирижабль. По задумчивости (не желая надуть) гражданин попробовал сесть на лету. Сделав самые вежливые лица, гражданина остановила авиомилиция. Ни протоколов, ни штрафа бряцания... Только - вежливенькое порицание. Высунувшись из гондолы, на разные тона покрикивает знакомым летунам: - Товарищ, куда спешите? Бросьте! Залетайте как-нибудь с женою в гости! Если свободны - часа на пол запархивайте на авиобол! - Ладно! А вы хотите пересесть? Садитесь, местечко в гондоле есть! - Пересел... Пятнадцать минут. И вот - гражданин прибывает на место работ. ТРУД. Завод. Главвоздух. Делают вообще они воздух прессованный для междупланетных сообщений. Кубик на кабинку - в любую ширь, и сутки сосновым духом дыши. Так - в век оный из "Магги" делали бульоны. Так же вырабатываются из облаков искусственная сметана и молоко. Скоро забудут о коровьем имени. Разве столько выдоишь из коровьего вымени! Фабрика. Корпусом сорокаярусным. Слезли. Сорок - в рвении яростном. Чисто-чисто. Ни копотей, ни сажи. Лифт развез по одному на этаж. Ни гуда, ни люда! Одна клавиатура - вроде "Ундервуда". Хорошо работать! Легко - и так, а тут еще по радио - музыка в такт. Бей буквами, надо которыми, а все остальное доделается моторами. Четыре часа. Промелькнули мельком. И каждый - с воздухом, со сметаной, с молоком. Не скукситесь, как сонные совы. Рабочий день - четырехчасовый. Бодро, как белка... Еще бодрей. Под душ! И кончено - обедать рей! ОБЕД. Вылетел. Детишки. Крикнул: - Тише! - Нагнал из школы летящих детишек. - Куда, детвора? Обедать пора! - Никакой кухни, никакого быта! Летают сервированные аэростоловые Нарпита. Стал и сел. Взял и съел. Хочешь - из двух, хочешь - из пяти, - на любой дух, на всякий аппетит. Посуда - самоубирающаяся. Поел - и вон! Подносит к уху радиофон. Буркнул, детишек лаская: Дайте Чухломскую! Коммуна Чухломская?.. Прошу - Иванова Десятого! - - Которого? Бритого? - - Нет. Усатого!.. - Как поживаешь? Добрый день. - Да вот - только вылетел за плетень. Пасу стадо. А что надо? - - Как что?! Давно больно не видались. Залетай на матч авиобольный. - - Ладно! Еще с часок попасу и спланирую в шестом часу. Может, опоздаю... Думаю - не слишком. Деревня поручила маленькое делишко. Хлеба - жарою мучимы, так я управляю искусственными тучами. Надо сделать дождь, да чтоб - без града. До свидания! ЗАНЯТИЯ. Теперь - поучимся. Гражданин в минуту подлетает к Высшему сметанному институту. Сопоставляя новейшие технические данные, изучает в лаборатории дела сметанные... У нас пока - различные категории занятий. Скажем - грузят чернорабочие, а поэзия - для духовной знати, А тогда не будет более почетных и менее... И сапожники, и молочницы - все гении. ИГРА. Через час - дома. Отдых. Смена. Вместо блузы - костюм спортсмена. В гоночной, всякого ветра чище, прет, захватив большой мячище. Небо - в самолетах юрких. Фигуры взрослых, детей фигурки. И старики повылезли, забыв апатию. Красные - на желтых. Партия - на партию. Подбросят мяч с высотищи с этакой, а ты подлетай, подхватывай сеткой. Откровенно говоря, футбол - тоска. Занятие разве что - для лошадиной расы. А здесь - хорошо! Башмаки - не истаскать. Нос тебе мячом не расквасят. Все кувыркаются - надо, нет ли; скользят на хвост, наматывают петли. Наконец один промахнется сачком; Тогда: - Ур-р-р-а! Выиграли очко! - Вверх, вниз, вперед, назад, - перекувырнутся и опять скользят. Ни вздоха запыханного, ни кислой мины - будто не ответственные работники, а - дельфины. Если дождь налетает с ветром в паре - подымутся над тучами и дальше шпарят. Стемнеет, а игры бросить лень; догонят солнце, и - снова день. Наконец устал от подбрасывания, от лова. Снизился и влетел в окно столовой. Кнопка. Нажимает. Стол чайный. Сын рассказывает: - Сегодня случайно крыло поломал. Пересел к Петьке, а то б опоздал на урок арифметики. Освободились на час (урока нету), полетели с Петькой ловить комету. Б-о-о-о-льшущая! С версту - рост. Еле вдвоем удержали за хвост. А потом выбросили - большая больно. В школу кометы таскать не позволено. - Сестра: - Сегодня от ветра скатился клубок с трех тысяч метров. Пришлось снизиться - нитку наматывать. Аж вся от ветра стала лохматовая. - А младший весь в работу вник. Сидит и записывает в дневник: "Сегодня в школе - практический урок. Решали - нет или есть бог. По-нашему - религия опиум. Осматривали образ - богову копию. А потом с учителем полетели по небесам. Убеждайся - сам! Небо осмотрели и внутри и наружно. Никаких богов, ни ангелов не обнаружено". А папаше, чтоб не пропал ни единый миг, радио выбубнивает страницы книг... ВЕЧЕР. Звонок. - Алло! Не разбираю имя я... А! Это ты! Привет, любимая! Еду! Немедленно! В пять минут небо перемахну во всю длину. В такую погоду прекрасно едется. Жди у облака - под Большой Медведицей. До свидания! - Сел, и попятились площади, здания... Щека - к щеке, к талии - талией, - небо раза три облетали. Что млечным путям за кометной кривизной, а сзади - жеребенком - аэроплан привязной. Простор! Тебе - не Петровский парк, где все протерто задами парок. На ходу рассказывает бывшее в двадцать пятом году. - Сегодня слушал радиокнижки. Да... это были не дни, а днишки. Найдешь комнатенку, и то - не мед. В домком давай, фининспектору данные. А тут - благодать! Простор - не жмет. Мироздание! Возьмем - наудачу. Тогда весной тащились на дачу. Ездили по железной дороге. Пыхтят и ползут понемножку. Все равно, что ласточку поставить на ноги, чтоб шла, ступая с ножки на ножку. Свернуть, пойти по лесу - нельзя! Соблюдай рельсу. А то еще в древнее время были, так называемые автомобили. Тоже - мое почтеньице - способ сообщеньица! По воздуху - нельзя. По воде - не может. Через лес - нельзя. Через дом - тоже. Ну, скажите, это машина разве? Шины лопаются, неприятностей - масса. Даже на фонарь не мог взлазить. Сейчас же - ломался. Теперь захочу - и в сторону ринусь. А разве - езда с паровозом! Примус! Теперь приставил крыло и колёса да вместе с домом взял и понесся. А захотелось остановиться - вот тебе - Винница, вот тебе - Ницца. Больным во время оное прописывались солнечные ванны. Днем и то, сложивши ручки - жди, чтобы вылез луч из-за тучки. А нынче лети хоть с самого полюса. Грейся! Пользуйся!.. - Любимой дни ушедшие мнятся. А под ними города, селения проносятся в иллюминации - ежедневные увеселения! Радиостанция Урала на всю на Сибирь концерты орала. Шаля, такие ноты наляпаны, что с зависти лопнули б все Шаляпины. А дальше в кинематографическом раже по облакам - верстовые миражи. Это тебе не "Художественный" да "Арс", где в тесных стенках - партер да ярус. От земли до самого Марса становись, хоть партером, хоть ярусом. Наконец - в грядущем и это станется - прямо по небу разводят танцы. Не топоча, не вздымая пыль, грациозно выгибая крылья, наяривают фантастическую кадриль. А в радио - буря кадрилья. Вокруг миллионы летающих столиков. Пей и прохлаждайся - позвони только. Безалкогольное. От сапожника и до портного - никто не выносит и запаха спиртного. Больному - рюмка норма, и то принимает под хлороформом. Никого не мутит никакая строфа. Не жизнь, а - лафа! Сообщаю это к прискорбию товарищей поэтов. Не то что нынче - тысячами высыпят на стихи, от которых дурно. А тут - хорошо! Ни диспута, ни заседания ни одного - культурно! Пол-двенадцатого. Радио проорал: - Граждане! Напоминаю - спать пора! - От быстроты засвистевши аж, прямо с суматохи бальной гражданин, завернув крутой вираж, влетает в окно спальной. Слез с самолета. Кнопка. Троньте! Самолет сложился и - в угол, как зонтик. Разделся. В мембрану - три слова: - Завтра разбудить в пол-восьмого! - Повернулся на бок довольный гражданин, зевнул и закрыл веки. Так проводил свои дни гражданин в XXX веке. III ПРИЗЫВ. Крылатых дней далека дата. Нескоро в радости крикнем: - Вот они! - Но я - грядущих дней агитатор - к ним хоть на шаг подвожу сегодня. Чтоб вам уподобиться детям птичьим, в гондолу в уютную сев, - огнем вам в глаза ежедневно тычем буквы - О. Д. В. Ф. Чтоб в будущий яркий, радостный час вы носились в небе любом - сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку вплющившись лбом. Чтоб в будущем веке жизнь человечья ракетой неслась в небеса - и я, уставая из вечера в вечер, вот эти строки писал. Рабочий! Крестьянин! Проверь наощупь, что и небеса - твои! Стотридцатимиллионною мощью желанье лететь напои! Довольно ползать, как вошь! Найдем - разгуляться где бы! Даешь небо! Сами выкропим рожь - тучи прольем над хлебом. Даешь небо! Слов отточенный нож вонзай в грядущую небыль! Даешь небо! [1925] Время - вещь необычайно длинная, - были времена - прошли былинные. Ни былин, ни эпосов, ни эпопей. Телеграммой лети, строфа! Воспаленной губой припади и попей из реки по имени - "Факт". Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем. Я хочу, чтобы, с этою книгой побыв, из квартирного мирка шел опять на плечах пулеметной пальбы, как штыком, строкой просверкав. Чтоб из книги, через радость глаз, от свидетеля счастливого, - в мускулы усталые лилась строящая и бунтующая сила. Этот день воспевать никого не наймем. Мы распнем карандаш на листе, чтобы шелест страниц, как шелест знамен, надо лбами годов шелестел. 2 "Кончайте войну! Довольно! Будет! В этом голодном году - невмоготу. Врали: "народа - свобода, вперед, эпоха, заря..." - и зря. Где земля, и где закон, чтобы землю выдать к лету? - Нету! Что же дают за февраль, за работу, за то, что с фронтов не бежишь? - Шиш. На шее кучей Гучковы, черти, министры, Родзянки... Мать их за ноги! Власть к богатым рыло воротит - чего подчиняться ей?!. Бей!!" То громом, то шепотом этот ропот сползал из Керенской тюрьмы-решета. В деревни шел по травам и тропам, в заводах сталью зубов скрежетал. Чужие партии бросали швырком. - На что им сбор болтунов дался?! - И отдавали большевикам гроши, и силы, и голоса. До самой мужичьей земляной башки докатывалась слава, - лилась и слыла, что есть за мужиков какие-то "большаки" - у-у-у! Сила! - 3 Царям дворец построил Растрелли. Цари рождались, жили, старели. Дворец не думал о вертлявом постреле, не гадал, что в кровати, царицам вверенной, раскинется какой-то присяжный поверенный. От орлов, от власти, одеял и кружевца голова присяжного поверенного кружится. Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартьи и цвета защитного френч. Слова и слова. Огнесловая лава. Болтает сорокой радостной. Он сам опьянен своею славой пьяней, чем сорокаградусной. Слушайте, пока не устанете, как щебечет иной адъютантик: "Такие случаи были - он едет в автомобиле. Узнавши, кто и который, - толпа распрягла моторы! Взамен лошадиной силы сама на руках носила!" В аплодисментном плеске премьер проплывает над Невским, и дамы, и дети-пузанчики кидают цветы и розанчики. Если ж с безработы загрустится сам себя уверенно и быстро назначает - то военным, то юстиции, то каким-нибудь еще министром. И вновь возвращается, сказанув, ворочать дела и вертеть казну. Подмахивает подписи достойно и старательно. "Аграрные? Беспорядки? Ряд? Пошлите, этот, как его, - карательный отряд! Ленин? Большевики? Арестуйте и выловите! Что? Не дают? Не слышу без очков. Кстати... об его превосходительстве... Корнилове... Нельзя ли сговориться сюда казачков?!. Их величество? Знаю. Ну да!.. И руку жал. Какая ерунда! Императора? На воду? И черную корку? При чем тут Совет? Приказываю туда, в Лондон, к королю Георгу". Пришит к истории, пронумерован и скреплен, и его рисуют - и Бродский и Репин. 4 Петербургские окна. Синё и темно. Город сном и покоем скован. НО не спит мадам Кускова. Любовь и страсть вернулись к старушке. Кровать и мечты розоватит восток. Ее волос пожелтелые стружки причудливо склеил слезливый восторг. С чего это девушка сохнет и вянет? Молчит... но чувство, видать, велико. Ее утешает усастая няня, видавшая виды, - Пе Эн Милюков. "Не спится, няня... Здесь так душно... Открой окно да сядь ко мне", - Кускова, что с тобой? - "Мне скушно... Поговорим о старине". - О чем, Кускова? Я, бывало, хранила в памяти немало старинных былей, небылиц - и про царей и про цариц. И я б, с моим умишкой хилым, - короновала б Михаила. Чем брать династию чужую... Да ты не слушаешь меня?! - "Ах, няня, няня, я тоскую. Мне тошно, милая моя. Я плакать, я рыдать готова..." - Господь помилуй и спаси... Чего ты хочешь? Попроси. Чтобы тебе на нас не дуться, дадим свобод и конституций... Дай окроплю речей водою горящий бунт... - "Я не больна. Я... знаешь, няня... влюблена..." - Дитя мое, господь с тобою! - И Милюков ее с мольбой крестил профессорской рукой. - Оставь, Кускова, в наши лета любить задаром смысла нету. - "Я влюблена", - шептала снова в ушко профессору она. - Сердечный друг, ты нездорова. - "Оставь меня, я влюблена". - Кускова, нервы, - полечись ты... - "Ах, няня, он такой речистый... Ах, няня-няня! няня! Ах! Его же ж носят на руках. А как поет он про свободу... Я с ним хочу, - не с ним, так в воду". Старушка тычется в подушку, и только слышно: "Саша! - Душка!" Смахнувши слезы рукавом, взревел усастый нянь: - В кого? Да говори ты нараспашку! - "В Керенского..." - В какого? В Сашку? - И от признания такого лицо расплылось Милюкова. От счастия профессор ожил: - Ну, это что ж - одно и то же! При Николае и при Саше мы сохраним доходы наши. - Быть может, на брегах Невы подобных дам видали вы? 5 Звякая шпорами довоенной выковки, аксельбантами увешанные до пупов, говорили - адъютант (в "Селекте" на Лиговке) и штабс-капитан Попов. "Господин адъютант, не возражайте, не дам, - скажите, чего еще поджидаем мы? Россию жиды продают жидам, и кадровое офицерство уже под жидами! Вы, конешно, профессор, либерал, но казачество, пожалуйста, оставьте в покое. Например, мое положенье беря, это... черт его знает, что это такое! Сегодня с денщиком: ору ему - эй, наваксь щиблетину, чтоб видеть рыло в ней! - И конешно - к матушке, а он меня к моей, к матушке, к свет к Елизавете Кирилловне!" "Нет, я не за монархию с коронами, с орлами, НО для социализма нужен базис. Сначала демократия, потом парламент. Культура нужна. А мы - Азия-с! Я даже - социалист. Но не граблю, не жгу. Разве можно сразу? Конешно, нет! Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку, сегодня, завтра, через двадцать лет. А эти? От Вильгельма кресты да ленты. В Берлине выходили с билетом перронным. Деньги штаба - шпионы и агенты. В Кресты бы тех, кто ездит в пломбированном!" "С этим согласен, это конешно, этой сволочи мало повешено". "Ленина, который смуту сеет, председателем, што ли, совета министров? Что ты?! Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими! Поправьсь! Выздоровь! Офицерам - Суворова, Голенищева-Кутузова благодаря политикам ловким быть под началом Бронштейна бескартузого, какого-то бесштанного Лёвки?! Дудки! С казачеством шутки плохи - повыпускаем им потроха..." И все адъютант - ха да хи - Попов - хи да ха. - "Будьте дважды прокляты и трижды поколейте! Господин адъютант, позвольте ухо: их ...ревосходительство ...ерал Каледин, с Дону, с плеточкой, извольте понюхать! Его превосходительство... Да разве он один?! Казачество кубанское, Днепр, Дон..." И всё стаканами - дон и динь, и шпорами - динь и дон. Капитан упился, как сова. Челядь чайники бесшумно подавала. А в конце у Лиговки другие слова подымались из подвалов. "Я, товарищи, - из военной бюры. Кончили заседание - тока-тока. Вот тебе, к маузеру, двести бери, а это - сто патронов к винтовкам. Пока соглашатели замазывали рты, подходит казатчина и самокатчина. Приказано питерцам идти на фронты, а сюда направляют с Гатчины. Вам, которые с Выборгской стороны, вам заходить с моста Литейного. В сумерках, тоньше дискантовой струны, не галдеть и не делать заведенья питейного. Я за Лашевичем беру телефон, - не задушим, так нас задушат. Или возьму телефон, или вон из тела пролетарскую душу. Сам приехал, в пальтишке рваном, - ходит, никем не опознан. Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра - поздно. Завтра, значит. Ну, не сдобровать им! Быть Керенскому биту и ободрану! Уж мы подымем с царёвой кровати эту самую Александру Федоровну". 6 Дул, как всегда, октябрь ветрами, как дуют при капитализме. За Троицкий дули авто и трамы, обычные рельсы вызмеив. Под мостом Нева-река, по Неве плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро Зимнему шататься. В бешеном автомобиле, покрышки сбивши, тихий, вроде упакованной трубы, за Гатчину, забившись, улепетывал бывший - "В рог, в бараний! Взбунтовавшиеся рабы!.." Видят редких звезд глаза, окружая Зимний в кольца, по Мильонной из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном, в думах о битве и войске, Ильич гримированный мечет шажки, да перед картой Антонов с Подвойским втыкают в места атак флажки. Лучше власть добром оставь, никуда тебе не деться! Ото всех идут застав к Зимнему красногвардейцы. Отряды рабочих, матросов, голи - дошли, штыком домерцав, как будто руки сошлись на горле, холёном горле дворца. Две тени встало. Огромных и шатких. Сдвинулись. Лоб о лоб. И двор дворцовый руками решетки стиснул торс толп. Качались две огромных тени от ветра и пуль скоростей, - да пулеметы, будто хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. "В политику... начали... баловаться... Куда против нас бочкаревским дурам?! Приказывали б на штурм". Но тень боролась, спутав лапы, - и лап никто не разнимал и не рвал. Не выдержав молчания, сдавался слабый - уходил от испуга, от нерва. Первым, боязнью одолен, снялся бабий батальон. Ушли с батарей к одиннадцати михайловцы или константиновцы... А Керенский - спрятался, попробуй вымань его! Задумывалась казачья башка. И редели защитники Зимнего, как зубья у гребешка. И долго длилось это молчанье, молчанье надежд и молчанье отчаянья. А в Зимнем, в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят министры в меди блях, и пахнет гладко выбритыми. На них не глядят и их не слушают они у штыков в лесу. Они упадут переспевшей грушею, как только их потрясут. Голос - редок. Шепотом, знаками. - Керенский где-то? - - Он? За казаками. - И снова молча. И только под вечер: - Где Прокопович? - - Нет Прокоповича. - А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть, глядит неласковая Аврорьих башен сталь. И вот высоко над воротником поднялось лицо Коновалова. Шум, который тек родником, теперь прибоем наваливал. Кто длинный такой?.. Дотянуться смог! По каждому из стекол удары палки. Это - из трехдюймовок шарахнули форты Петропавловки. А поверху город как будто взорван: бабахнула шестидюймовка Авророва. И вот еще не успела она рассыпаться, гулка и грозна, - над Петропавловской взвился фонарь, восстанья условный знак. - Долой! На приступ! Вперед! На приступ! - Ворвались. На ковры! Под раззолоченный кров! Каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров. Как будто водою комнаты полня, текли, сливались над каждой потерей, и схватки вспыхивали жарче полдня за каждым диваном, у каждой портьеры. По этой анфиладе, приветствиями оранной монархам, несущим короны-клады, - бархатными залами, раскатистыми коридорами гремели, бились сапоги и приклады. Какой-то смущенный сукин сын, а над ним путиловец - нежней папаши: "Ты, парнишка, выкладай ворованные часы - часы теперича наши!" Топот рос и тех тринадцать сгреб, забил, зашиб, затыркал. Забились под галстук - за что им приняться? - Как будто топор навис над затылком. За двести шагов... за тридцать... за двадцать... Вбегает юнкер: "Драться глупо!" Тринадцать визгов: - Сдаваться! Сдаваться! - А в двери - бушлаты, шинели, тулупы... И в эту тишину раскатившийся всласть бас, окрепший над реями рея: "Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время". И один из ворвавшихся, пенснишки тронув, объявил, как об чем-то простом и несложном: "Я, председатель реввоенкомитета Антонов, Временное правительство объявляю низложенным". А в Смольном толпа, растопырив груди, покрывала песней фейерверк сведений. Впервые вместо: - и это будет... - пели: - и это есть наш последний... - До рассвета осталось не больше аршина, - руки лучей с востока взмолены. Товарищ Подвойский сел в машину, сказал устало: "Кончено... в Смольный". Умолк пулемет. Угодил толков. Умолкнул пуль звенящий улей. Горели, как звезды, грани штыков, бледнели звезды небес в карауле. Дул, как всегда, октябрь ветрами. Рельсы по мосту вызмеив, гонку свою продолжали трамы уже - при социализме. 7 В такие ночи, в такие дни, в часы такой поры на улицах разве что одни поэты и воры. Сумрак на мир океан катнул. Синь. Над кострами - бур. Подводной лодкой пошел ко дну взорванный Петербург. И лишь когда от горящих вихров шатался сумрак бурый, опять вспоминалось: с боков и с верхов непрерывная буря. На воду сумрак похож и так - бездонна синяя прорва. А тут еще и виденьем кита туша Авророва. Огонь пулеметный площадь остриг. Набережные - пусты. И лишь хорохорятся костры в сумерках густых. И здесь, где земля от жары вязка, с испугу или со льда, ладони держа у огня в языках, греется солдат. Солдату упал огонь на глаза, на клок волос лег. Я узнал, удивился, сказал: "Здравствуйте, Александр Блок. Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом". Блок посмотрел - костры горят - "Очень хорошо". Кругом тонула Россия Блока... Незнакомки, дымки севера шли на дно, как идут обломки и жестянки консервов. И сразу лицо скупее менял, мрачнее, чем смерть на свадьбе: "Пишут... из деревни... сожгли... у меня... библиотеку в усадьбе". Уставился Блок - и Блокова тень глазеет, на стенке привстав... Как будто оба ждут по воде шагающего Христа. Но Блоку Христос являться не стал. У Блока тоска у глаз. Живые, с песней вместо Христа, люди из-за угла. Вставайте! Вставайте! Вставайте! Работники и батраки. Зажмите, косарь и кователь, винтовку в железо руки! Вверх - флаг! Рвань - встань! Враг - ляг! День - дрянь. За хлебом! За миром! За волей! Бери у буржуев завод! Бери у помещика поле! Братайся, дерущийся взвод! Сгинь - стар. В пух, в прах. Бей - бар! Трах! тах! Довольно, довольно, довольно покорность нести на горбах. Дрожи, капиталова дворня! Тряситесь, короны, на лбах! Жир ёжь страх плах! Трах! тах! Tax! тах! Эта песня, перепетая по-своему, доходила до глухих крестьян - и вставали села, содрогая воем, по дороге топоры крестя. Но- жи- чком на месте чик лю- то- го по- мещика. Гос- по- дин по- мещичек, со- би- райте вещи-ка! До- шло до поры, вы- хо- ди, босы, вос- три топоры, подымай косы. Чем хуже моя Нина?! Ба- рыни сами. Тащь в хату пианино, граммофон с часами! Под- хо- ди- те, орлы! Будя - пограбили. Встречай в колы, провожай в грабли! Дело Стеньки с Пугачевым, разгорайся жарчи-ка! Все поместья богачевы разметем пожарчиком. Под- пусть петуха! Подымай вилы! Эх, не потухай, - пет- тух милый! Черт ему теперь родня! Головы - кочаном. Пулеметов трескотня сыпется с тачанок. "Эх, яблочко, цвета ясного. Бей справа белаво, слева краснова". Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды. 8 Холод большой. Зима здорова. Но блузы прилипли к потненьким. Под блузой коммунисты. Грузят дрова. На трудовом субботнике. Мы не уйдем, хотя уйти имеем все права. В наши вагоны, на нашем пути, наши грузим дрова. Можно уйти часа в два, - но мы - уйдем поздно. Нашим товарищам наши дрова нужны: товарищи мерзнут. Работа трудна, работа томит. За нее никаких копеек. Но мы работаем, будто мы делаем величайшую эпопею. Мы будем работать, все стерпя, чтоб жизнь, колёса дней торопя, бежала в железном марше в наших вагонах, по нашим степям, в города промерзшие наши. "Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дядей?" - Что? Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей. 9 Перед нашею республикой стоят богатые. Но как постичь ее? И вопросам разнедоуменным нет числа: что это за нация такая "социалистичья", и что это за "соци- алистическое отечество"? "Мы восторги ваши понять бессильны, Чем восторгаются? Про что поют? Какие такие фрукты-апельсины растут в большевицком вашем раю? Что вы знали, кроме хлеба и воды, - с трудом перебиваясь со дня на день? Такого отечества такой дым разве уж настолько приятен? За что вы идете, если велят - "воюй"? Можно быть разорванным бомбищей, можно умереть за землю за свою, но как умирать за общую? Приятно русскому с русским обняться, - но у вас и имя "Россия" утеряно. Что это за отечество у забывших об нации? Какая нация у вас? Коминтерина? Жена, да квартира, да счет текущий - вот это - отечество, райские кущи. Ради бы вот такого отечества мы понимали б и смерть и молодечество". Слушайте, национальный трутень, - день наш тем и хорош, что труден. Эта песня песней будет наших бед, побед, буден. 10 Политика - проста. Как воды глоток. Понимают ощерившие сытую пасть, что если в Россиях увязнет коготок, всей буржуазной птичке - пропасть. Из "сюртэ женераль", из "интеллидженс сервис", "дефензивы" и "сигуранцы" выходит разная сволочь и стерва, шьет шинели цвета серого, бомбы кладет в ранцы. Набились в трюмы, палубы обсели на деньги вербовочного агентства. В Новороссийск плывут из Марселя, из Дувра плывут к Архангельску. С песней, с виски, сыты по-свински. Килями вскопаны воды холодные. Смотрят перископами лодки подводные. Плывут крейсера, снаряды соря. И миноносцы с минами носятся. А поверх всех с пушками чудовищной длинноты сверх- дредноуты. Разными газами воняя гадко, тучи пропеллерами выдрав, с авиаматки на авиаматку пе- ре- пархивают "гидро". Послал капитал капитанов ученых. Горло нащупали и стискивают. Ткнешься в Белое, ткнешься в Черное, в Каспийское, в Балтийское, - куда корабль ни тычется, конец катаниям. Стоит морей владычица, бульдожья Британия. Со всех концов блокады кольцо и пушки смотрят в лицо. - Красным не нравится?! Им голодно?! Рыбкой наедитесь, пойдя на дно. - А кому на суше грабить охота, те с кораблей сходили пехотой. - На море потопим, на суше потопаем. - Чужими руками жар гребя, дым отечества пускают пострелины - выставляют впереди одураченных ребят, баронов и князей недорасстрелянных. Могилы копайте, гроба копите - Юденича рати прут на Питер. В обозах еды вкуснятся, консервы - пуд. Танков гусеницы на Питер прут. От севера идет адмирал Колчак, сибирский хлеб сапогом толча. Рабочим на расстрел, поповнам на утехи, с ним идут голубые чехи. Траншеи, машинами выбранные, саперами Крым перекопан, - Врангель крупнокалиберными орудует с Перекопа. Любят полковников сантиментальные леди. Полковники любят поговорить на обеде. - Я иду, мол, (прихлебывает виски), а на меня десяток чудовищ большевицких. Раз - одного, другого - ррраз, - кстати, как дэнди, и девушку спас. - Леди, спросите у мерина сивого - он как Мурманск разизнасиловал. Спросите, как - Двина-река, кровью крашенная, трупы вытая, с кладью страшною шла в Ледовитый. Как храбрецы расстреливали кучей коммуниста одного, да и тот скручен. Как офицера его величества бежали от выстрелов, берег вычистя. Как над серыми хатами огненные перья и руки холёные туго у горл. Но... "итс э лонг уэй ту Типерери, итс э лонг уэй ту го!" На первую республику рабочих и крестьян, сверкая выстрелами, штыками блестя, гнали армии, флоты катили богатые мира, и эти и те... Будьте вы прокляты, прогнившие королевства и демократии, со своими подмоченными "фратэрнитэ" и "эгалитэ"! Свинцовый льется на нас кипяток. Одни мы - и спрятаться негде. "Янки дудль кип ит об, Янки дудль дэнди". Посреди винтовок и орудий голосища Москва - островком, и мы на островке. Мы - голодные, мы - нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке. 11 Несется жизнь, овеевая, проста, суха. Живу в домах Стахеева я, теперь Веэсэнха. Свезли, винтовкой звякая, богатых и кассы. Теперь здесь всякие и люди и классы. Зимой в печурку-пчелку суют тома шекспирьи. Зубами щелкают, - картошка - пир им. А летом слушают асфальт с копейками в окне: - Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне! - Я в этом каменном котле варюсь, и эта жизнь - и бег, и бой, и сон, и тлен - в домовьи этажи отражена от пят до лба, грозою омываемая, как отражается толпа идущими трамваями. В пальбу присев на корточки, в покой глазами к форточке, чтоб было видней, я в комнатенке-лодочке проплыл три тыщи дней. 12 Ходят спекулянты вокруг Главтопа. Обнимут, зацелуют, убьют за руп. Секретарши ответственные валенками топают. За хлебными карточками стоят лесорубы. Много дела, мало горя им, фунт - целый! - первой категории. Рубят, липовый чай выкушав. - Мы не Филипповы, мы - привыкши. Будет обед, будет ужин, - белых бы вон отбить от ворот. Есть захотелось, пояс - потуже, в руки винтовку и на фронт. - А мимо - незаменимый, Стуча сапогом, идет за пайком - Правление выдало урюк и повидло. Богатые - ловче, едят у Зунделовича. Ни щей, ни каш - бифштекс с бульоном, хлеб ваш, полтора миллиона. Ученому хуже: фосфор нужен, масло на блюдце. Но, как назло, есть революция, а нету масла. Они научные. Напишут, вылечат. Мандат, собственноручный, Анатоль Васильича. Где хлеб да мяса, придут на час к вам. Читает комиссар мандат Луначарского: "Так... сахар... так... жирок вам. Дров... березовых... посуше поленья... и шубу широкого потребленья. Я вас, товарищ, спрашиваю в упор. Хотите - берите головной убор. Приходит каждый с разной блажью. Берите пока што ногу лошажью!" Мех на глаза, как баба-яга, идут назад на трех ногах. 13 Двенадцать квадратных аршин жилья. Четверо в помещении - Лиля, Ося, я и собака Щеник. Шапчонку взял оборванную и вытащил салазки. - Куда идешь? - В уборную иду. На Ярославский. Как парус, шуба на весу, воняет козлом она. В санях полено везу, забрал забор разломанный Полено - тушею, тверже камня. Как будто вспухшее колено великанье. Вхожу с бревном в обнимку. Запотел, вымок. Важно и чинно строгаю перочинным. Нож - ржа. Режу. Радуюсь. В голове жар подымает градус. Зацветают луга, май поет в уши - это тянется угар из-под черных вьюшек. Четверо сосулек свернулись, уснули. Приходят люди, ходят, будят. Добудились еле - с углей угорели. В окно - сугроб. Глядит горбат. Не вымерзли покамест? Морозы в ночь идут, скрипят снегами-сапогами. Небосвод, наклонившийся на комнату мою, морем заката облит. По розовой глади моря, на юг - тучи-корабли. За гладь, за розовую, бросать якоря, туда, где березовые дрова горят. Я много в теплых странах плутал. Но только в этой зиме понятной стала мне 1900 теплота любовей, дружб и семей. Лишь лежа в такую вот гололедь, зубами вместе проляскав - поймешь: 1910 нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку. Землю, где воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся, - но землю, 1920 с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя. 14 Скрыла та зима, худа и строга, всех, кто навек ушел ко сну. 1930 Где уж тут словам! И в этих строках боли волжской я не коснусь. Я дни беру из ряда дней, что с тыщей 1940 дней в родне. Из серой полосы деньки, их гнали годы- водники - не очень сытенькие, 1950 не очень голодненькие. Если я чего написал, если чего сказал - тому виной глаза-небеса, 1960 любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари. Телефон взбесился шалый, в ухо 1970 грохнул обухом: карие глазища сжала голода опухоль. Врач наболтал - чтоб глаза глазели, нужна 1980 теплота, нужна зелень. Не домой, не на суп, а к любимой в гости, две морковинки несу 1990 за зеленый хвостик. я много дарил конфект да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и пол- 2000 полена березовых дров. Мокрые, тощие под мышкой дровинки, чуть потолще средней бровинки. Вспухли щеки. 2010 Глазки - щелки. Зелень и ласки выходили глазки. Больше блюдца, смотрят революцию. Мне 2020 легше, чем всем, - я Маяковский. Сижу и ем кусок конский. Скрип - дверь, плача. 2030 Сестра младшая. - Здравствуй, Володя! - Здравствуй, Оля! - Завтра новогодие - нет ли соли? - Делю, в ладонях вешаю щепотку 2040 отсыревшую. Одолевая снег и страх, скользит сестра, идет сестра, бредет трехверстной Преснею солить картошку пресную. 2050 рядом мороз шел и рос. Затевал щекотку - отдай щепотку. Пришла, а соль 2060 не валится - примерзла к пальцам. За стенкой шарк: "Иди, жена, продай пиджак, купи 2070 пшена". Окно, - с него идут снега, мягка снегов тиха нога. Бела, 2080 гола столиц скала. Прилип к скале лесов скелет. И вот из-за леса небу в шаль 2090 вползает солнца вша. Декабрьский рассвет, изможденный и поздний, встает над Москвой горячкой тифозной. 2100 Ушли тучи к странам тучным. За тучей берегом лежит Америка. Лежала, лакала 2110 кофе, какао. В лицо вам, толще свиных причуд, круглей ресторанных блюд, из нищей нашей земли 2120 кричу: Я землю эту люблю. Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, 2130 но землю, с которой вдвоем голодал, - нельзя никогда забыть! 15 Под ухом самым лестница ступенек на двести, - 2140 несут минуты-вестницы по лестнице вести. Дни пришли и топали: - Дожили, вот вам, - нету топлив 2150 брюхам заводовым. Дымом небесный лак помутив, до самой трубы, до носа локомотив стоит в заносах. 2160 Положив на валенки цветные заплаты, из ворот, из железного зёва, снова шли, ухватясь за лопаты, все, кто мобилизован. 2170 Вышли за лес, вместе взялись. Я ли, вы ли, откопали, вырыли. И снова поезд 2180 катит за снежную скатерть. Слабеет тело без ед и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь 2190 запевай, и домой можно - да на руки положено пять обмороженных. Сегодня на лестнице, грязной и тусклой, копались обывательские 2200 слухи-свиньи. Деникин подходит к самой, к тульской, к пороховой сердцевине. Обулись обыватели, по пыли печатают шепотоголосые 2210 кухарочьи хоры. - Будет... крупичатая!.. пуды непочатые... ручьи - чаи, сухари, сахары. Бли-и-и-зко беленькие, береги керенки! - Но город 2220 проснулся, в плакаты кадрованный, - это партия звала: "Пролетарий, на коня!" И красные скачут на юг эскадроны - Мамонтова 2230 нагонять. Сегодня день вбежал второпях, криком тишь порвав, простреленным легким часто хрипя, 2240 упал и кончался, кровав. Кровь по ступенькам стекала на пол, стыла с пылью пополам и снова на пол 2250 каплями капала из-под пули Каплан. Четверолапые зашагали, визг шел шакалий. Салоп 2260 говорит чуйке, чуйка салопу: - Заёрзали длинноносые щуки! Скоро всех слопают! - А потом 2270 топырили глаза-тарелины в длинную фамилий и званий тропу. Ветер сдирает списки расстрелянных, рвет, закручивает 2280 и пускает в трубу. Лапа класса лежит на хищнике - Лубянская лапа Че-ка. - Замрите, враги! Отойдите, лишненькие! Обыватели! 2290 Смирно! У очага! - Миллионный класс вставал за Ильича против белого чудовища клыкастого, и вливалось в Ленина, 2300 леча, этой воли лучшее лекарство. Хоронились обыватели за кухни, за пеленки. - Нас не трогайте - мы цыпленки. 2310 Мы только мошки, мы ждем кормежки. Закройте, время, вашу пасть! Мы обыватели - нас обувайте вы, и мы уже за вашу власть. - 2320 А утром небо - веча звонница! Вчерашний день виня во лжи, расколоколивали птицы и солнце: жив, жив, 2330 жив, жив! И снова дни чередой заводной сбегались и просили. - Идем за нами - "еще 2340 одно усилье". От боя к труду - от труда до атак, - в голоде, в холоде и наготе держали взятое, 2350 да так, что кровь выступала из-под ногтей. Я видел места, где инжир с айвой росли без труда у рта моего, - к таким 2360 относишься иначе. Но землю, которую завоевал и полуживую вынянчил, где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплей 2370 льешься с массами, - с такою землею пойдешь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть! 16 Мне рассказывал 2380 тихий еврей, Павел Ильич Лавут: "Только что вышел я из дверей, вижу - они плывут..." Бегут по Севастополю к дымящим пароходам. 2390 За день подметок стопали, как за год похода. На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, - 2400 бегут добровольцы, задрав порточки, - чистая публика и солдатня. У кого - канарейка, у кого - роялина, кто со шкафом, 2410 кто с утюгом. Кадеты - на что уж люди лояльные - толкались локтями, крыли матюгом. Забыли приличия, бросили моду, кто - 2420 без юбки, а кто - без носков. Бьет мужчина даму в морду, солдат полковника сбивает с мостков. 2430 Наши наседали, крыли по трапам, кашей грузился последний эшелон. Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего 2440 вышел он. Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу - 2450 голо. Лодка шестивёсельная стоит у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба колена упал главнокомандующий. 2460 Трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил. Под пули в лодку прыгнул... - Ваше превосходительство, 2470 грести? - - Грести! - Убрали весло. Мотор заторкал. Пошла весело к "Алмазу" моторка. Пулей 2480 пролетела штандартная яхта. А в транспортах-галошинах далеко, сзади, тащились оторванные от станка и пахот, узлов полтораста 2490 накручивая за день. От родины в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру, в Дарданеллы узкие, плыли завтрашние галлиполийцы, плыли вчерашние русские. Впе- 2500 реди година на године. Каждого трясись, который в каске. Будешь доить коров в Аргентине, будешь мереть 2510 по ямам африканским. Чужие волны качали транспорты, флаги с полумесяцем бросались в очи, и с транспортов за яхтой гналось - 2520 "Аспиды, сперли казну и удрали, сволочи". Уже экипажам оберегаться пули шальной надо. Два 2530 миноносца-американца стояли на рейде рядом. Адмирал трубой обвел стреляющих гор край: - Ол 2540 райт. - И ушли в хвосте отступающих свор, - орудия на город, курс на Босфор. В духовках солнца горы жаркое. Воздух цветы рассиропили. 2550 Наши с песней идут от Джанкоя, сыпятся с Симферополя. Перебивая пуль разговор, знаменами бой овевая, 2560 с красными вместе спускается с гор песня боевая. Не гнулась, когда пулеметом крошило, вставала, бесстрашная, 2870 в дожде-свинце: "И с нами Ворошилов, первый красный офицер". Слушают пушки, морские ведьмы, У- ле- петывая 2580 во винты во все, как сыпется с гор - "готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!" - Начштаба морщит лоб. Пальцы корявой руки буквы 2590 непослушные гнут: "Врангель оп- раки- нут в море. Пленных нет". Покамест - точка и телеграмме 2600 и войне. Вспомнили - недопахано, недожато у кого, у кого доменные топки да зори. И пошли, отирая пот рукавом, расставив 2610 на вышках дозоры. 17 Хвалить не заставят ни долг, ни стих всего, что делаем мы. Я пол-отечества мог бы 2620 снести, а пол - отстроить, умыв. Я с теми, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден. 2630 Отечество славлю, которое есть, но трижды - которое будет. Я планов наших люблю громадьё, размаха шаги саженьи. 2640 Я радуюсь маршу, которым идем в работу и в сраженья. Я вижу - где сор сегодня гниет, где только земля простая - на сажень вижу, из-под нее 2650 коммуны дома прорастают. И меркнет доверье к природным дарам с унылым пудом сенца, и поворачиваются к тракторам 2660 крестьян заскорузлые сердца. И планы, что раньше на станциях лбов задерживал нищенства тормоз, сегодня встают из дня голубого, 2670 железом и камнем формясь. И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою! 18 На девять 2680 сюда октябрей и маёв, под красными флагами праздничных шествий, носил с миллионами сердце мое, уверен и весел, 2690 горд и торжествен. Сюда, под траур и плеск чернофлажий, пока убитого кровь горяча, бежал, от тревоги, 2700 на выстрелы вражьи, молчать и мрачнеть, кричать и рычать. я здесь бывал в барабанах стучащих и в мертвом 2710 холоде слез и льдин, а чаще еще - просто один. Солдаты башен стражей стоят, подняв свои островерхие шлемы, 2720 и, злобу в башках куполов тая, притворствуют церкви, монашьи шельмы. Ночь - и на головы нам луна. Она 2730 идет оттуда откуда-то... оттуда, где Совнарком и ЦИК, Кремля кусок от ночи откутав, переползает через зубцы. 2740 Вползает на гладкий валун, на секунду склоняет голову, и вновь голова-лунь уносится с камня 2750 голого. Место лобное - для голов ужасно неудобное. И лунным пламенем озарена мне площадь в сияньи, в яви 2700 в денной... Стена - и женщина со знаменем склонилась над теми, кто лег под стеной. Облил булыжники лунный никель, штыки 2770 от луны и тверже и злей, и, как нагроможденные книги, - его мавзолей. Но в эту дверь никакая тоска 2780 не втянет меня, черна и вязка, - души не смущу мертвизной, - он бьется, как бился в сердцах и висках, 2790 живой человечьей весной. Но могилы не пускают, - и меня останавливают имена. Читаю угрюмо: "товарищ Красин". И вижу - Париж 2800 и из окон Дорио... И Красин едет, сед и прекрасен, сквозь радость рабочих, шумящую морево. Вот с этим виделся, чуть не за час. Смеялся. 2810 Снимался около... И падает Войков, кровью сочась, - и кровью газета намокла. За ним предо мной на мгновенье короткое 2820 такой, с каким портретами сжились, - в шинели измятой, с острой бородкой, прошел человек, железен и жилист. Юноше, обдумывающему 2830 житье, решающему - сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь - "Делай ее с товарища Дзержинского". Кто костьми, кто пеплом 2840 стенам под стопу улеглись... А то и пепла нет. От трудов, от каторг и от пуль, и никто почти - от долгих лет. 2850 И чудится мне, что на красном погосте товарищей мучит тревоги отрава. По пеплам идет, сочится по кости, выходит на свет по цветам 2860 и по травам. И травы с цветами шуршат в беспокойстве. - Скажите - вы здесь? Скажите - не сдали? Идут ли вперед? Не стоят ли? - 2870 Скажите. Достроит коммуну из света и стали республики вашей сегодняшний житель? - Тише, товарищи, спите... Ваша подросток-страна 2880 с каждой весной ослепительней, крепнет, сильна и стройна. И снова шорох в пепельной вазе, лепечут венки 2890 языками лент: - А в ихних черных Европах и Азиях боязнь, дремота и цепи? - Нет! В мире насилья и денег, тюрем 2900 и петель витья - ваши великие тени ходят, будя и ведя. - А вас не тянет всевластная тина? Чиновность 2910 в мозгах паутину не свила? Скажите - цела? Скажите - едина? Готова ли к бою партийная сила? - 2920 Спите, товарищи, тише... Кто ваш покой отберет? Встанем, штыки ощетинивши, с первым приказом: "Вперед!" 19 Я 2930 земной шар чуть не весь обошел, - и жизнь хороша, и жить хорошо. А в нашей буче, боевой, кипучей, - и того лучше. 2940 Вьется улица-змея. Дома вдоль змеи. Улица - моя. Дома - мои. Окна разинув, 2950 стоят магазины. В окнах продукты: вина, фрукты. От мух кисея. Сыры не засижены. 2960 Лампы сияют. "Цены снижены". Стала оперяться моя кооперация. Бьем грошом. 2970 Очень хорошо. Грудью у витринных книжных груд Моя фамилия в поэтической рубрике Радуюсь я - это мой труд 2980 вливается в труд моей республики. Пыль взбили шиной губатой - в моем автомобиле мои депутаты. 2990 В красное здание на заседание. Сидите, не совейте в моем Моссовете. Розовые лица. Револьвер желт. Моя 3000 милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо. 3010 Надо мною небо. Синий шелк! Никогда не было так хорошо! Тучи - кочки 3020 переплыли летчики. Это летчики мои. Встал, словно дерево, я. Всыпят, как пойдут в бои, по число по первое. В газету 3030 глаза: молодцы - венцы! Буржуям под зад наддают коленцем. Суд жгут. Зер гут. 3040 Идет пожар сквозь бумажный шорох. Прокуроры дрожат. Как хорошо! Пестрит передовица угроз паршой. Чтоб им подавиться. 3050 Грозят? Хорошо. Полки идут у меня на виду. Барабану в бока бьют войска. Нога 3060 крепка, голова высока. Пушки ввозятся, - идут краснозвездцы. Приспособил к маршу такт ноги: 3070 вра- ги ва- ши - мо- и вра- ги. Лезут? Хорошо. 3080 Сотрем в порошок. Дымовой дых тяг. Воздуха береги. Пых-дых, пых- тят мои фабрики. 3090 Пыши, машина, шибче-ка, вовек чтоб не смолкла, - побольше ситчика моим комсомолкам. Ветер 3100 подул в соседнем саду. В ду- хах про- шел. Как хо- рошо! За городом - поле, 3110 В полях - деревеньки. В деревнях - крестьяне. Бороды веники. Сидят папаши. Каждый хитр. 3120 Землю попашет, попишет стихи. Что ни хутор, от ранних утр работа люба. Сеют, пекут мне хлеба. 3130 Доят, пашут, ловят рыбицу. Республика наша строится, дыбится. Другим странам по сто. История - 3140 пастью гроба. А моя страна - подросток, - твори, выдумывай, пробуй! Радость прет. Не для вас уделить ли нам?! 3150 Жизнь прекрасна и удивительна. Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. 3160 Славьте, молот и стих, землю молодости. [1927] ВО ВЕСЬ ГОЛОС ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ Уважаемые товарищи потомки! Роясь в сегодняшнем окаменевшем г....., наших дней изучая потемки, вы, возможно, спросите и обо мне. И, возможно, скажет ваш ученый, кроя эрудицией вопросов рой, что жил-де такой певец кипяченой и ярый враг воды сырой. Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе. Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный, ушел на фронт из барских садоводств поэзии - бабы капризной. Засадила садик мило, дочка, дачка, водь и гладь - сама садик я садила, сама буду поливать. Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот - кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки - кто их к черту разберет! Нет на прорву карантина - мандолинят из-под стен: "Тара-тина, тара-тина, т-эн-н..." Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам, где харкает туберкулез, где б... с хулиганом да сифилис. И мне агитпроп в зубах навяз, и мне бы строчить романсы на вас - доходней оно и прелестней. Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне. Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря. Заглуша поэзии потоки, я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря. Я к вам приду в коммунистическое далеко не так, как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет через хребты веков и через головы поэтов и правительств. Мой стих дойдет, но он дойдет не так, - не как стрела в амурно-лировой охоте, не как доходит к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима. В курганах книг, похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая, вы с уважением ощупывайте их, как старое, но грозное оружие. Я ухо словом не привык ласкать; ушку девическому в завиточках волоска с полупохабщины не разалеться тронуту. Парадом развернув моих страниц войска, я прохожу по строчечному фронту. Стихи стоят свинцово-тяжело, готовые и к смерти и к бессмертной славе. Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло нацеленных зияющих заглавий. Оружия любимейшего род, готовая рвануться в гике, застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики. И все поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах пролетали, до самого последнего листка я отдаю тебе, планеты пролетарий. Рабочего громады класса враг - он враг и мой, отъявленный и давний. Велели нам идти под красный флаг года труда и дни недоеданий. Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни, но и без чтения мы разбирались в том, в каком идти, в каком сражаться стане. Мы диалектику учили не по Гегелю. Бряцанием боев она врывалась в стих, когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них. Пускай за гениями безутешною вдовой плетется слава в похоронном марше - умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши! Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь. Сочтемся славою - ведь мы свои же люди, - пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм. Потомки, словарей проверьте поплавки: из Леты выплывут остатки слов таких, как "проституция", "туберкулез", "блокада". Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката. С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых. Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем, протопаем по пятилетке дней остаток. Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом. И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо. Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет, над бандой поэтических рвачей и выжиг я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек. [Декабрь 1929 - январь 1930] [Неоконченное] [I] Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек пускай седины обнаруживает стрижка и бритье Пусть серебро годов вызванивает уймою надеюсь верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие [II] Уже второй должно быть ты легла А может быть и у тебя такое Я не спешу И молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить [III] море уходит вспять море уходит спать Как говорят инцидент исперчен любовная лодка разбилась о быт С тобой мы в расчете И не к чему перечень взаимных болей бед и обид [IV] Уже второй должно быть ты легла В ночи Млечпуть серебряной Окою Я не спешу и молниями телеграмм Мне незачем тебя будить и беспокоить как говорят инцидент исперчен любовная лодка разбилась о быт С тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид Ты посмотри какая в мире тишь Ночь обложила небо звездной данью в такие вот часы встаешь и говоришь векам истории и мирозданию [V] Я знаю силу слов я знаю слов набат Они не те которым рукоплещут ложи От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек Бывает выбросят не напечатав не издав Но слово мчится подтянув подпруги звенит века и подползают поезда лизать поэзии мозолистые руки Я знаю силу слов Глядится пустяком Опавшим лепестком под каблуками танца Но человек душой губами костяком [1928-1930] ДЕЙСТВУЮТ: Владимир Маяковский (поэт 20-25 лет). Его знакомая (сажени 2-3. Не разговаривает). Старик с черными сухими кошками (несколько тысяч лет). Человек без глаза и ноги. Человек без уха. Человек без головы. Человек с растянутым лицом. Человек с двумя поцелуями. Обыкновенный молодой человек. Женщина со слезинкой. Женщина со слезой. Женщина со слезищей. Газетчики, мальчики, девочки и др. ПРОЛОГ В. Маяковский Вам ли понять, почему я, спокойный, насмешек грозою душу на блюде несу к обеду идущих лет. С небритой щеки площадей стекая ненужной слезою, я, быть может, последний поэт. Замечали вы - качается в каменных аллеях полосатое лицо повешенной скуки, а у мчащихся рек на взмыленных шеях мосты заломили железные руки. Небо плачет безудержно, звонко; а у облачка гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика. Пухлыми пальцами в рыжих волосиках солнце изласкало вас назойливостью овода - в ваших душах выцелован раб. Я, бесстрашный, ненависть к дневным лучам понёс в веках; с душой натянутой, как нервы провода, я - царь ламп! Придите все ко мне, кто рвал молчание, кто выл оттого, что петли полдней туги, - я вам открою словами простыми, как мычанье, наши новые души, гудящие, как фонарные дуги. Я вам только головы пальцами трону, и у вас вырастут губы для огромных поцелуев и язык, родной всем народам. А я, прихрамывая душонкой, уйду к моему трону с дырами звезд по истертым сводам. Лягу, светлый, в одеждах из лени на мягкое ложе из настоящего навоза, и тихим, целующим шпал колени, обнимет мне шею колесо паровоза. ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ Весело. Сцена - город в паутине улиц. Праздник нищих. Один В. Маяковский. Проходящие приносят еду - железного сельдя с вывески, золотой огромный калач, складки желтого бархата. В. Маяковский Милостивые государи! Заштопайте мне душу, пустота сочиться не могла бы. Я не знаю, плевок - обида или нет. Я сухой, как каменная баба. Меня выдоили. Милостивые государи, хотите - сейчас перед вами будет танцевать замечательный поэт? Входит старик с черными сухими кошками. Гладит. Весь - борода. В. Маяковский Ищите жирных в домах-скорлупах и в бубен брюха веселье бейте! Схватите за ноги глухих и глупых и дуйте в уши им, как в ноздри флейте. Разбейте днища у бочек злости, ведь я горящий булыжник дум ем: Сегодня в вашем кричащем тосте я овенчаюсь моим безумием. Сцена постепенно наполняется. Человек без уха. Человек без головы и др. Тупые. Стали беспорядком, едят дальше. В. Маяковский Граненых строчек босой алмазник, взметя перины в чужих жилищах, зажгу сегодня всемирный праздник таких богатых и пестрых нищих. Старик с кошками Оставь. Зачем мудрецам погремушек потеха? Я - тысячелетний старик. И вижу - в тебе на кресте из смеха распят замученный крик. Легло на город громадное горе и сотни махоньких горь. А свечи и лампы в галдящем споре покрыли шопоты зорь. Ведь мягкие луны не властны над нами, - огни фонарей и нарядней и хлеще. В земле городов нареклись господами и лезут стереть нас бездушные вещи. А с неба на вой человечьей орды глядит обезумевший бог. И руки в отрепьях его бороды, изъеденных пылью дорог. Он - бог, а кричит о жестокой расплате, а в ваших душонках поношенный вздошек. Бросьте его! Идите и гладьте - гладьте сухих и черных кошек! Громадные брюха возьмете хвастливо, лоснящихся щек надуете пышки. Лишь в кошках, где шерсти вороньей отливы, наловите глаз электрических вспышки. Весь лов этих вспышек (он будет обилен!) вольем в провода, в эти мускулы тяги, - заскачут трамваи, пламя светилен зареет в ночах, как победные стяги. Мир зашевелится в радостном гриме, цветы испавлинятся в каждом окошке, по рельсам потащат людей, а за ними все кошки, кошки, черные кошки! Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек.. Бросьте квартиры! Идите и гладьте - гладьте сухих и черных кошек! Человек без уха Это - правда! Над городом - где флюгеров древки - женщина - черные пещеры век - мечется, кидает на тротуары плевки, - а плевки вырастают в огромных калек. Отмщалась над городом чья-то вина, - люди столпились, табуном бежали. А там, в обоях, меж тенями вина, сморщенный старикашка плачет на рояле. Окружают. Над городом ширится легенда мук. Схватишься за ноту - пальцы окровавишь! А музыкант не может вытащить рук из белых зубов разъяренных клавиш. Все в волнении. И вот сегодня с утра в душу врезал матчиш губы. Я ходил, подергиваясь, руки растопыря, а везде по крышам танцевали трубы, и каждая коленями выкидывала 44! Господа! Остановитесь! Разве это можно?! Даже переулки засучили рукава для драки. А тоска моя растет, непонятна и тревожна, как слеза на морде у плачущей собаки. Еще тревожнее. Старик с кошками Вот видите! Вещи надо рубить! Недаром в их ласках провидел врага я! Человек с растянутым лицом А, может быть, вещи надо любить? Может быть, у вещей душа другая? Человек без уха Многие вещи сшиты наоборот. Сердце не сердится, к злобе глухо. Человек с растянутым лицом (радостно поддакивает). И там, где у человека вырезан рот, многим вещам пришито ухо! В. Маяковский (поднял руку, вышел в середину). Злобой не мажьте сердец концы! Вас, детей моих, буду учить непреклонно и строго. Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога. Я ногой, распухшей от исканий, обошел и вашу сушу и еще какие-то другие страны в домино и в маске темноты. Я искал ее, невиданную душу, чтобы в губы-раны положить ее целящие цветы. (Остановился.) И опять, как раб в кровавом поте, тело безумием качаю. Впрочем, раз нашел ее - душу. Вышла в голубом капоте, говорит: "Садитесь! Я давно вас ждала. Не хотите ли стаканчик чаю?" (Остановился.) Я - поэт, я разницу стер между лицами своих и чужих, В гное моргов искал сестер. Целовал узорно больных. А сегодня на желтый костер, спрятав глубже слёзы морей, я взведу и стыд сестер и морщины седых матерей! На тарелках зализанных зал будем жрать тебя, мясо, век! Срывает покрывало. Громадная женщина. Боязливо. Вбегает Обыкновенный молодой человек. Суетится. В. Маяковский (в стороне - тихо). Милостивые государи! Говорят, где-то - кажется, в Бразилии - есть один счастливый человек! Обыкновенный молодой человек (подбегает к каждому, цепляется). Милостивые государи! Стойте! Милостивые государи! Господин, господин, скажите скорей: это здесь хотят сжечь матерей? Господа! Мозг людей остер, но перед тайнами мира ник; а ведь вы зажигаете костер из сокровищ знаний и книг! Я придумал машинку для рубки котлет. Я умом вовсе не плох! У меня есть знакомый - он двадцать пять лет работает над капканом для ловли блох. У меня жена есть, скоро родит сына или дочку, а вы - говорите гадости! Интеллигентные люди! Право, как будто обидно. Человек без уха Молодой человек, встань на коробочку! Из толпы Лучше на бочку! Человек без уха А то вас совсем не видно! Обыкновенный молодой человек И нечего смеяться! У меня братец есть, маленький, - вы придете и будете жевать его кости. Вы всё хотите съесть! Тревога. Гудки. За сценой крики: "Штаны, штаны!" В. Маяковский Бросьте! Обыкновенного молодого человека обступают со всех сторон. Если б вы так, как я, голодали - дали востока и запада вы бы глодали, как гложут кость небосвода заводов копченые рожи! Обыкновенный молодой человек Что же, - значит, ничто любовь? У меня есть Сонечка сестра! (На коленях.) Милые! Не лейте кровь! Дорогие, не надо костра! Тревога выросла. Выстрелы. Начинает медленно тянуть одну ноту водосточная труба. Загудело железо крыш. Человек с растянутым лицом Если б вы так, как я, любили, вы бы убили любовь или лобное место нашли и растлили б шершавое потное небо и молочно-невинные звезды. Человек без уха Ваши женщины не умеют любить, они от поцелуев распухли, как губки. Вступают удары тысячи ног в натянутое брюхо площади. Человек с растянутым лицом А из моей души тоже можно сшить такие нарядные юбки! Волнение не помещается. Все вокруг громадной женщины. Взваливают на плечи. Тащат. Вместе Идем, - где за святость распяли пророка, тела отдадим раздетому плясу, на черном граните греха и порока поставим памятник красному мясу. Дотаскивают до двери. Оттуда торопливые шаги. Человек без глаза и ноги. Радостный. Безумие надорвалось. Женщину бросили. Человек без глаза и ноги Стойте! На улицах, где лица - как бремя, у всех одни и те ж, сейчас родила старуха-время огромный криворотый мятеж! Смех! Перед мордами вылезших годов онемели земель старожилы, а злоба вздувала на лбах городов реки - тысячеверстые жилы. Медленно, в ужасе, стрелки волос подымался на лысом темени времен. И вдруг все вещи кинулись, раздирая голос, скидывать лохмотья изношенных имен. Винные витрины, как по пальцу сатаны, сами плеснули в днища фляжек. У обмершего портного сбежали штаны и пошли - одни! - без человечьих ляжек! Пьяный - разинув черную пасть - вывалился из спальни комод. Корсеты слезали, боясь упасть, из вывесок "Robes et modes" {*}. {* Платья и моды (франц.).} Каждая калоша недоступна и строга. Чулки-кокотки игриво щурятся. Я летел, как ругань. Другая нога еще добегает в соседней улице. Что же, вы, кричащие, что я калека?! - старые, жирные, обрюзгшие враги! Сегодня в целом мире не найдете человека, у которого Две одинаковые ноги! Занавес ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ Скучно. Площадь в новом городе. В. Маяковский переоделся в тогу. Лавровый венок. За дверью многие ноги. Человек без глаза и ноги (услужливо). Поэт! Поэт! Вас объявили князем. Покорные толпятся за дверью, пальцы сосут. Перед каждым положен наземь какой-то смешной сосуд. В. Маяковский Что же, пусть идут! Робко. Женщины с узлами. Много кланяются. Первая Вот это слёзка моя - возьмите! Мне не нужна она. Пусть. Вот она, белая, в шелке из нитей глаз, посылающих грусть! В. Маяковский (беспокойно). Не нужна она, зачем мне? (Следующей.) И у вас глаза распухли? Вторая (беспечно). Пустяки! Сын умирает. Не тяжко. Вот еще слеза. Можно на туфлю. Будет красивая пряжка. В. Маяковский (испуган) Третья Вы не смотрите, что я грязная. Вымоюсь - буду чище. Вот вам и моя слеза, праздная, большая слезища. В. Маяковский Будет! Их уже гора. Да и мне пора. Кто этот очаровательный шатен? Газетчики Фигаро! Фигаро! Матэн! Человек с двумя поцелуями. Все оглядывают. Говорят вперебой. Смотрите - какой дикий! Отойдите немного. Темно. Пустите! Молодой человек, не икайте! Человек без головы И-и-и-и... Э-э-э-э... Человек с двумя поцелуями Тучи отдаются небу, рыхлы и гадки. День гиб. Девушки воздуха тоже до золота падки, и им только деньги. В. Маяковский Что? Человек с двумя поцелуями Деньги и деньги б! Голоса Тише! Тише! Человек с двумя поцелуями (танец с дырявыми мячами). Большому и грязному человеку подарили два поцелуя. Человек был неловкий, не знал, что с ними делать, куда их деть. Город, весь в празднике, возносил в соборах аллилуя, люди выходили красивое надеть. А у человека было холодно. и в подошвах дырочек овальны. Он выбрал поцелуй, который побольше, и надел, как калошу. Но мороз ходил злой, укусил его за пальцы. "Что же, - рассердился человек, - я эти ненужные поцелуи брошу!" Бросил. и вдруг у поцелуя выросли ушки, он стал вертеться, тоненьким голосочком крикнул: "Мамочку!" Испугался человек. Обернул лохмотьями души своей дрожащее тельце, понес домой, чтобы вставить в голубенькую рамочку. Долго рылся в пыли по чемоданам (искал рамочку). Оглянулся - поцелуй лежит на диване, громадный, жирный, вырос, смеется, бесится! "Господи! - заплакал человек, - никогда не думал, что я так устану. Надо повеситься!" И пока висел он, гадкий, жаленький, - в будуарах женщины - фабрики без дыма и труб- миллионами выделывали поцелуи, - всякие, большие, маленькие, - мясистыми рычагами шлепающих губ. Вбежавшие дети-поцелуи (резво). Нас массу выпустили. Возьмите! Сейчас остальные придут. Пока - восемь. Я - Митя. Просим! Каждый кладет слезу. В. Маяковский Господа! Послушайте, - я не могу! Вам хорошо, а мне с болью-то как? Угрозы: Ты поговори еще там! Мы из тебя сделаем рагу, как из кролика! Старик с одной ощипанной кошкой Ты один умеешь песни петь. (На груду слёз.) Отнеси твоему красивому богу. В. Маяковский Пустите сесть! Не дают. В. Маяковский неуклюже топчется, собирает слезы в чемодан. Стал с чемоданом. Хорошо! Дайте дорогу! Думал - радостный буду. Блестящий глазами сяду на трон, изнеженный телом грек. Нет! Век, дорогие дороги, не забуду ваши ноги худые и седые волосы северных рек! Вот и сегодня - выйду сквозь город, душу на копьях домов оставляя за клоком клок. Рядом луна пойдет - туда, где небосвод распорот. Поравняется, на секунду примерит мой котелок, Я с ношей моей иду, спотыкаюсь, ползу дальше на север, туда, где в тисках бесконечной тоски пальцами волн вечно грудь рвет океан-изувер. Я добреду - усталый, в последнем бреду брошу вашу слезу темному богу гроз у истока звериных вер. Занавес ЭПИЛОГ В. Маяковский Я это все писал о вас, бедных крысах. Жалел - у меня нет груди: я кормил бы вас доброй нененькой. Теперь я немного высох, я - блаженненький. Но зато Кто где бы мыслям дал такой нечеловечий простор! Это я попал пальцем в небо, доказал: он - вор! Иногда мне кажется - я петух голландский или я король псковский. А иногда мне больше всего нравится моя собственная фамилия, Владимир Маяковский. [1913] ГЕРОИЧЕСКОЕ, ЭПИЧЕСКОЕ И САТИРИЧЕСКОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ НАШЕЙ ЭПОХИ ДЕЙСТВУЮТ: 1. Семь пар чистых. Абиссинский негус, индийский раджа, турецкий паша, русский купчина, китаец, упитанный перс, толстый француз, австралиец с женой, поп, офицер-немец, офицер-итальянец, американец, студент. 2. Семь пар нечистых. Трубочист, фонарщик, шофер, швея, рудокоп, плотник, батрак, слуга, сапожник, кузнец, булочник, прачка и эскимосы: рыбак и охотник. 3. Дама-истерика. 4. Черти. Штаб Вельзевула и два вестовых. 5. Святые. Златоуст, Лев Толстой, Мафусаил, Жан Жак Руссо и др. 6. Вещи. Машина, хлеб, соль, пила, игла, молот, книга и др. 7. Человек просто. МЕСТА ДЕЙСТВИЙ I. Вся вселенная. II. Ковчег. III. 1-я картина: Ад. 2-я картина: Рай. 3-я картина: Земля обетованная. ПРОЛОГ СЕМИ НЕЧИСТЫХ ПАР Это об нас взывала земля голосом пушечного рева. Это нами взбухали поля, кровями опоены. Стоим, исторгнутые из земного чрева кесаревым сечением войны. Славим восстаний, бунтов, революций день - тебя, идущий, черепа мозжа! Нашего второго рождения день - мир возмужал. Бывает - станет пароход вдалеке, надымит и уйдет по зеркальности водной, и долго дымными дышишь легендами, - так жизнь ускользала от нас до сегодня. Нам написали Евангелие, Коран, "Потерянный и возвращенный рай", и еще, и еще - многое множество книжек. Каждая - радость загробную сулит, умна и хитра. Здесь, на земле хотим не выше жить и не ниже всех этих елей, домов, дорог, лошадей и трав. Нам надоели небесные сласти - хлебище дайте жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти - дайте жить с живой женой! Там, в гардеробах театров блестки оперных этуалей да плащ мефистофельский - всё, что есть там! Старый портной не для наших старался талий. Что ж, неуклюжая пусть одёжа - да наша. Нам место! Сегодня над пылью театров наш загорится девиз: "Всё заново!" Стой и дивись! Занавес! Расходятся. Раздирают занавес, замалеванный реликвиями старого театра. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ На зареве северного сияния шар земной, упирающийся полюсом в лед пола. По всему шару лестницами перекрещиваются канаты широт и долгот. Меж двух моржей, подпирающих мир, эскимос-охотник, уткнувшийся пальцем в землю, орет другому, растянувшемуся перед ним у костра. Эскимос-охотник Эйе! Эйе! Рыбак Горланит. Дела другого нет - пальцем землю тыркать. Охотник Дырка! Рыбак Где дырка? Охотник Течет! Рыбак Что течет? Охотник Земля! Рыбак (вскакивая, подбегая и засматривая под зажимающий палец) О-о-о-о! Дело нечистых рук. Черт! Пойду предупрежу полярный круг. Бежит. На него из-за склона мира наскакивает выжимающий рукава француз. Секунду ищет пуговицу и, не найдя, ухватывает шерсть шубы. ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Француз Мосье эскимос! Мосье эскимос! Страшно спешно! Пара минут... Рыбак Ну? Француз Так вот: сегодня у себя в Париже сижу я это, ев филе, не помню, другое что-то ев ли, и вижу - неладно верзиле Эйфеля, Думаю - не бошей блеф ли? Вдруг гул. На крышу бегу. Виясь вкруг домовьего остова, безводный прибой суетне вперебой бежал, кварталы захлестывал. Париж - тревожного моря бред. Невидимых волн басовые ноты. И за, и над, и под, и пред домов дредноуты. И прежде чем мыслью раскинуть мог, от немцев ли, или от... Рыбак Скорей! Француз Я весь до ниточки взмок, Смотрю - все сухо, но льется, и льется, и льет. И вдруг, - крушенья Помпеи помпезней, картина разверз- лась - с корнем Париж был вырван и вытоплен в бездне у мира в расплавленном горне. Я очнулся на гребне текущих сёл, но я весь свой собрал яхт-клубский опыт, - и вот перед вами, милейший, всё, что осталось теперь от Европы. Рыбак Н-немного. Француз Успокоится, конечно... дня-с на два-с! Рыбак Да говори ты без этих европейских юлений! Чего тебе надо? Тут не до вас. Француз (показывая горизонтально) Разрешите мне... около ваших многоуважаемых тюленей! Рыбак досадливо машет рукой костру, идет в другую сторону - предупреждать круг - и натыкается на выбегающих из-за другого склона измокших австралийцев. ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ Рыбак (отступая в удивлении) А еще омерзительней не было лиц?! Австралиец с женой (вместе) Мы - австралийцы. Австралиец Я - австралиец. Все у нас было. Как то-с: утконос, пальма, дикобраз, кактус... Австралийка (плача, в нахлынувшем чувстве) И все утонуло... Все на дне... Рыбак (указывая на разлегшегося француза) Вот идите к ним! А то они одне. Собравшийся вновь идти эскимос остановился, прислушиваясь к двум голосам с двух сторон земного шара. Первый голос Шляпа, у-ту! Второй голос Каска, у-ту! Первый голос Крепчает! Держитесь за северную широту! Второй голос. Яреет! Хватайтесь за южную долготу! ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ По канатам широт и долгот скатываются с земного шара немецкий и итальянский офицеры, дружески бросаются друг к другу. Оба вместе. Паазвольте пожать! Узнав врагов, отдергивают протянутые руки и, выхватывая на ходу сабли, бросаются. Итальянец Если б я бы знал! Проклятый шваб! Немец Проклятый итальянец! Если б знал, да я б!.. Итальянец Эвива Италия! Немец Гох фатерлянд! Француз бросается меж вцепившимися, австралиец обхватывает итальянца, австралийка - немца. Француз Бросьте вы! Утопли! Нет фатерляндов. Оба (вкладывая сабли) Ну, нет, так и не надо. Рыбак (качая головой) Вот банда! Прямо на голову вновь собравшемуся уйти эскимосу низвергается наш купчина. ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ Купец Почтенные, это безобразие! Да рази я Азия? "Уничтожить Азию" - постановление совнеба. Да я же ж ни в жисть азиатом не был! (Успокоившись немного.) Сначала накрапывало, потом пошло. Дальше - больше, больше - выше, хлынуло в улицы, рвануло крыши... Все Тише! Тише! Француз Слышите? Слышите топот? Множество приближающихся голосов. Потоп! потопом! потопу! о потопе! потопа! ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ Впереди негус, за ним китаец, перс, турок, раджа, поп, студент, дама-истерика. Шествие замыкают вливающиеся со всех сторон все семь пар нечистых. Негус Хоть чуть чернее снегу-с, но тем не менее я - абиссинский негус. Мое почтение! Я покинул сейчас мою Африку. Извивался в ней Нил, удав-река. Как взъярился Нил, царство сжав в реку, и потопла в нем моя Африка. Хоть нет имения, но тем не менее... Рыбак (досадливо) ...но тем не менее мое почтение. Слыхали! Слыхали! Негус Прошу не забываться! С вами говорит негус, и негус хочет кушать. Что это? Должно быть, вкусная собачка? Рыбак Я те дам - собачка! Это морж, а не собачка. Иди садись, да никого не запачкай. (Обращаясь к остальным.) А вам чего? Китаец Ничего! Ничего! Утоп мой Китай. Перс Персия, моя Персия пошла на дно. Раджа Даже Индия, Поднебесная Индия, и та... Паша И от Турции осталось воспоминание одно! Голоса прибывших раньше. Тише! Тише! Что это за гул! Дама-истерика (ломая руки, отделяется от толпы) Послушайте, я не могу! Не могу я среди звериных рыл! Отпустите меня к любви, к игре. Кто эти перила? Эти тени перил, стоящие берегами кровавых рек? Послушайте, я не могу! Даже как любить, я забыла уже. Отпустите! Не надо! Мимо я! Я хочу детей, я хочу мужей, не могу я жить нелюбимая. Послушайте, я не могу! Француз (успокаивая) Да не трите глаз... не кусайте губ... (Продвигающимся к костру нечистым, заносчиво.) А вы которых наций? Нечистые (вместе) По свету всему гоняться привык наш бродячий народина. Мы никаких не наций. Труд наш - наша родина. Француз Старые арии! Испуганные голоса чистых. Это пролетарии! Пролетарии... Пролетарии... Кузнец (французу, похлопывая его по изрядному животу) Шум потопа, небось, в ушах-то? Прачка (ему же, насмешливо и визгливо) Лег бы сейчас и уснул на кровати? Пустить бы тебя в окопы да в шахты! Проходящий рудокоп (самодовольно) Да - мы ничего - видали мокроватей. Нечистые проходят, разделяя брезгливо жмущуюся толпу чистых, рассаживаются у костра. Толпа чистых смыкается за ними в круг. Паша вылазит в середину. Паша Правоверные! Надо обсудить, что же произошло? Давайте вникнем в суть явления. Купец Дело простое - светопреставление. Поп А по-моему - потоп. Француз И вовсе не потоп, а то б дождик был. Раджа Да, не было дождика. Итальянец Значит, и эта идея тоже дика... Паша Но все-таки - что ж это, правоверные, произошло? Давайте, правоверные, посмотрим в корень. Купец Народ, по-моему, стал непокорен. Немец Думаю, война, я. Студент Нет! По-моему, причина иная. По-моему, метафизическое... Купец (недовольно) Война - метафизическое! Начали с Адама. Голоса По очереди! По очереди! Не устраивайте содома! Паша Тс! Давайте говорить постепенно. Ваше слово, студент. (Оправдывается перед толпой.) А то у него даже на губах пена. Студент Сначала все было просто: день сменила ночь, и только заря чересчур разнебесилась ало. Потом - законы, понятия, веры, гранитные кучи столиц и самого солнца недвижная рыжина - все стало как будто немного текуче, ползуче немного, немного разжижено. Потом как прольется! Улицы льются, растопленный дом низвергается на дом. Весь мир, в доменных печах революций расплавленный, льется сплошным водопадом... Голос китайца Господа, внимание! Сюда моросят. Жена австралийца Хорошенькое моросят! Измочило, как поросят. Перс Может, конец мира близок, а мы митингуем, орем и ржем. Итальянец (жмется к полюсу) Становитесь сюда! Теснее! Здесь не закапает. Купец (наддавая коленкой зажимающего дыру с присущим этому народу терпением эскимоса) Эй, ты! Пошел к моржам! Охотник-эскимос отлетает, и из открытой дыры забила в присутствующих струя. Веером рассыпались чистые, нечленораздельно оря. И-и-и-и-и! У-у-у-у-у! А-а-а-а-а! Через минуту все бросаются к струе. Забить! Заткнуть! Зажать! Отхлынули. Только австралиец остался у земного шара с пальцем в дыре. В общем переполохе взгромоздился на пару поленьев поп. Поп Братие! Лишаемся последнего вершка. Последний дюйм заливает водой. Голоса нечистых (тихо) Кто это? Кто этот шкаф с бородой? Поп Сие на сорок ночей и на сорок ден... Купец Правильно! Господь надоумил умно его! Студент В истории был подобный прецедент. Вспомните знаменитое приключение Ноево. Купец (водворяясь на место попа) Это глупости - и история, и прецедент, и воопче... Голоса Ближе к делу! Купец Давайте, братцы, построим ковчег! Жена австралийца Правильно! Ковчег! Студент Вот охота! Пароход построим! Раджа Два парохода. Купец Правильно! Весь капитал вложу! Те спаслись, а мы умнее тех, никак. Общий гул Да здравствует, да здравствует техника! Купец Подымите руки - кто за. Общий гул И рук не надо. Видно за глаза. И чистые и нечистые подымают руки. Француз (занявший место купца, со злобой осматривает кузнеца, поднявшего руку) И ты туда же? Да и не тщись ты! Господа, давайте не возьмем нечистых! Будут знать, как нас ругать. Голос плотника А ты умеешь пилить и строгать? Француз (поникая) Я передумал. Возьмем нечистых. Купец Только отберем непьющих и плечистых. Немец (влезая на место француза) Тсс! Господа, может быть, еще и не придется мириться с нечистыми. К счастью, мы не знаем, что с пятой частью света. Галдите, и даже не побеспокоились узнать, есть меж нами американцы ли. Купец (радостно) Ну и голова! Не человек, а германский канцлер. Радость прорезает крик австралийки. Что это? Прямо из зала к напряженно вглядывающимся врывается американец. Американец Милостивые государи, где здесь строят ковчег? вот (протягивает бумагу) от утопшей Америки на двести миллиардов чек. Молчаливое уныние. И вдруг вопль зажимающего воду австралийца. Австралиец Чего разглазелись? Будет пялиться! Ей-богу, выну! Коченеют пальцы... Чистые засуетились. Заискивающе трутся к нечистым. Француз (кузнецу) Ну что ж, товарищи, построим, а? Незлобивый кузнец А мне што! По мне хоть... (Машет рукой нечистым.) Айда, товарищи! Ехать, так ехать! Нечистые подымаются. Пилы, рубанки, молотки. Занавес ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Палуба ковчега. По всем направлениям панорама рушащихся в волны земель. В низкие облака упирается запутанная веревками лестниц мачта. В стороне рубка и вход в трюм. Чистые и нечистые выстроились по близкому борту. Батрак Н-да! Не хотел бы я нынче за борт. Швея Глянь-ка туда: не волна, а забор! Купец Зря я это с вами спутался. Всегда вот так, без толка. Мореплаватели тоже! Нашли морского волка. Фонарщик Ишь, поднесла! Гудит и стенает. Швея Какой там забор! Закрыло стеною. Француз Да-с. Очень глупо-с! Говорю вам с прискорбием и болью-с. Сидели бы. Земля еще держится. Какой ни на есть, а все-таки полюс. Батрак Что волки твои, волнищами ляскают. Оба эскимоса, шофер и австралийцы - сразу. Глядите, что это? Что с Аляскою? Негус Ну и метнулась! Что камень пращой. Немец Ухнулась! Охотник Нет ее? Рыбак Нет. Все Прощай! Прощай! Прощай! Француз (расплакался, придавленный воспоминаниями) Боже мой!.. Боже мой!.. Бывало, всей семьей соберемся у чайного столика - плюшки, икорка. Булочник (отмеряя кончик ногтя) Чудно, ей-богу! Ну, не жаль вот ни столько. Сапожник Я водчонки припас. Найдется рюмка? Слуга Найдется. Рудокоп Ребята, идемте в трюм-ка! Охотник Ну, как моржонок? Не очень поджарый ли? Слуга Ничего не поджарый, славно поджарили. Чистые одни. Нечистые спускаются в трюм, подпевая. Что терять нам? Испугаться нам потопа ли? Разустали ножки - по свету потопали. Эх, и отдых в пароходах! Эх! И моржонка съесть и водочки хлебнуть не грех. Эх, не грех! Чистые окружили расхныкавшегося француза. Перс Стыдно, право! Бросьте орать-то! Купец Перебьемся как-нибудь, доползем до Арарата. Негус С голоду подохнешь, пока гора-то. (Прислушивается к шуму в трюме..) Поп Ишь, ржут! Студент Чего им! Наловили рыбы и жрут. Поп Возьмем сеть или острогу и тоже давайте ловить. Немец О-с-т-р-о-г-у? А как обращаться ею? Я только шпагой в человеке ковырять умею. Купец Я закинул сеть, думал - рыбину выну, умаялся, и ничего - одну травину. Паша (сокрушенно) До чего доросли: первой гильдии - и жрут водоросли. Итальянец (многозначительно подымает палец) Эврика! (Немцу.) Послушайте! Чего это мы так тогда? Что это нас так задело? У нас теперь общий враг. (Указывает на трюм. Берет под руку и отводит, на ходу говоря.) У меня к вам вот что за дело... Пошептавшись, возвращаются. Немец (держит речь) Господа! Мы все такие чистые. Нам проливать за работой пот ли? Давайте заставим нечистых, чтоб они на нас работали. Студент Я б их заставил! Да куда мне - чахл! А из них любой - косая в плечах. Итальянец Боже сохрани драться! Не драться, а пока выжирают меню, пока восседают, пия и оря, возьмем и подложим им свинью... Немец Выберем им царя! Все (удивленно) Зачем царя? Немец А затем, что царь издаст манифест - все кушанья мне, мол, должны быть отданы. Царь ест, и мы едим - его верноподданные. Все Здорово! Паша Ловко! Купец (радостно) Я же говорил вам - Бисмарочья головка! Австралийцы Выбираем скорей! Несколько голосов Но кого? Кого же? Итальянец и француз Негуса. Поп Правильно! Ему и в руки вожжи. Купец Какие вожжи? Немец Ну, как их там... Бразды правления, что ли... Чего придираетесь? Смысл один. (Негусу.) Взлазьте, господин. (Французу, паше и студенту.) Вы строчите манифест: с божьей, мол, милости... а мы - сюда, чтоб не успели вылезти. Паша и прочие строчат манифест. Немец с итальянцем разматывают перед выходом из трюма канат. Пошатываясь, вылазят нечистые. Когда последний выполз на палубу, итальянец и немец меняются местами - и нечистые опутаны. ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Немец (сапожнику) Эй, ты! Ступай под присягу! Сапожник (плохо разбираясь в событиях) Можно, я лучше прилягу? Итальянец Я тебе прилягу - не встанешь сто лет! Господин поручик, наводите пистолет! Француз Ага! Протрезвели! Вот так оно проще. Некоторые нечистые (грустно) Попались, братцы. Как куры во щи. Австралиец Шапки долой! У кого там шапка? Китаец и раджа (подталкивают попа, стоящего под рубкой, возглавляемой негусом) Читай же, читай, стоят не дыша пока! Поп (по бумаге) Божьей милостью мы, царь изжаренных нечистыми кур и великий князь на оных же яйца, не сдирая ни с кого семь шкур, - шесть сдираем, седьмая оставляется, - объявляем нашим верноподданным: волоките всё - рыбу, хлеб, овощь, свинят и чего найдется съестного прочего. Правительствующий сенат не замедлит разобраться в грудах добра, отобрать и нас попотчевать. Импровизированный сенат из паши и раджи. Слушаемся, ваше величество! Паша (распоряжается) (Австралийцу.) Вы - в каюты! (Австралийке.) Вы - в кладовые! (Общее.) Чтоб нечистый ничего дорогой не выел. (Купцу, отматывая для него булочника.) Вы вот с ним спускайтесь в трюм. Я с раджою на палубе все просмотрю. (Общее.) Притащите сюда и возвращайтесь снова. Радостный гул чистых Навалим целую гору съестного! Поп (потирая руки) А после братски поделимся добычею по христианскому обычаю. ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ Конвоируемые офицерами, нечистые понуро спускаются в трюм, за ними - чистые, кроме сената, обшаривающего палубу. Первым возвращается австралиец. На огромном блюде моржонок. Складывает перед негусом - и обратно в трюм. ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ Китаец с австралийкой (конвоируя булочника) Этот бьет челом куличом. ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ Студент (с плотником) Сельдь у него. Объедена наполовину. ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ Купец (с шофером) Вот этот в хранении колбасы уличен. ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ Поп (с швеей и прачкой) Сахар. Чуть не изо рта у них вынул. ЯВЛЕНИЯ СЕДЬМОЕ, ВОСЬМОЕ И ДЕВЯТОЕ Француз возвращается, как и все. Перс деловито приносит бутыль - и обратно. Сенат притащил связку баранок и юркнул в трюм. Минуту на сцене один негус, сосредоточенно уплетающий принесенное. Затем, усталые, вылезают чистые и, завалив люк, направляются к трону, хвастаясь. Француз Я ростбиф нашел - и целый кус! Китаец Занятно знать, каков он на вкус. Австралиец Моржонок попался - румян, сочен. Раджа Проголодались? Француз Еще бы! (Попу.) Вы тоже? Поп Очень! Взбираются к негусу. Перед негусом пустое блюдо. В один грозный голос. Что здесь? Гуляла мамаева рать?! Поп (в исступлении) Один ведь, один - и чтоб столько сожрать! Паша Взял бы да и грохнул по сытой роже. Негус Молчать! Я помазанник божий. Немец Помазанник! Помазанник! Лег бы, как мы... Итальянец На голодный желудок. Поп Иуда! Раджа Тьфу! Не об этаком думал дне я. Купец Ляжем. Утро вечера мудренее. Укладываются. Ночь. По небу быстро проходит луна. Луна склоняется. Рассвет. В синем утре приподымается фигура итальянца, с другой стороны приподымается немец. Итальянец Вы спите? Немец отрицательно качает головой. Итальянец Проснулись в эту порищу? Немец Уснешь тут! В животе такой разговорище. Ну, поговори, поговори еще! Купец (вмешиваясь) Всё котлеты снятся. Поп (издали) А что ж еще могло сниться! (Негусу.) Ишь, проклятый! Так и лоснится. Австралиец Холодно. Да и ночь мокра-то. Француз (после короткой паузы) Господа, знаете, что?.. Я чувствую, что я становлюсь демократом. Немец Вот новость! Я всегда народ любил без памяти. Перс (ехидно) А кто предлагал его величеству к стопам идти? Итальянец Бросьте ваши ядовитые стрелы. Самодержавие как форма правления несомненно устарело. Купец Устареет, если ни росинки не попало в рот. Немец Серьезно! Серьезно! Назревает переворот. Довольно распрь, покончим с бранью! В один голос. Ура! Ура Учредительному собранию! (Отваливают люк.) Ура! У-р-а! (Друг другу.) Наяривайте! Жмите! ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ Из люка лезут разбуженные нечистые. Сапожник Что это? Перепились? Кузнец Авария? Купец Граждане, пожалте на митинг! (Булочнику.) Гражданин, вы за республику? Нечистые (хором) Митинг? Республику? Какую такую? Француз Стойте! Сейчас интеллигенция растолкует. (Студенту.) Эй, вы, интеллигенция! "Интеллигенция" и француз влазят на рубку. Француз Объявляю собрание открытым. (Студенту.) Ваше слово. Студент Граждане! У этого царищи невозможный рот! Голоса Правильно! Правильно, гражданин оратор! Студент Всё, проклятый, как есть сожрет! Голос Правильно! Студент И никто никогда не доползет до Арарата. Голоса Правильно! Правильно! Студент Довольно! Рвите цепи ржавые! Общий гул Долой, долой самодержавие! Купец (негусу) Попили кровушки, нагадили народу... Француз (негусу) Эй, ты, алон занфан в воду! Общими усилиями раскачивают негуса и швыряют за борт. Затем чистые берут под руки нечистых и расходятся, напевая. Итальянец (рудокопу) Товарищи! Вы даже не поверите. Я так безумно рад: нет теперь этих вековых преград. Француз (кузнецу) Поздравляю вас! Рухнули вековые устои. Кузнец (неопределенно) М-да! Француз Остальное устроится, остальное - пустое. Поп (швее) Теперь мы - за вас, вы - за нас. Купец (довольный) Так, так! Води за нос. Француз (на рубке) Ну, граждане, довольно, погуляли всласть. Давайте организуем демократическую власть. Граждане, чтобы все это было скоро и быстро, мы вот, - упокой, господи, душу негуса, - мы вот тринадцать будем министры и помощники министров, а вы - граждане демократической республики, - вы будете ловить моржей, шить сапоги, печь бублики. Возражений нет? Принимаются доводы? Батрак Ладно! Было бы недалеко до воды! Хором Да здравствует! Да здравствует демократиче- ская республика! Француз А теперь я (нечистым) вам предлагаю работать. (Чистым.) А мы - за перья. Работайте, несите сюда, а мы это всё поделим поровну, - последняя рубашка пополам будет порвана. ЯВЛЕНИЯ ОДИННАДЦАТОЕ И ДВЕНАДЦАТОЕ Чистые устанавливают стол, располагаются с бумагами, и когда нечистые приносят съестное, записывают во входящие и по уходе с аппетитом съедают. Булочник, пришедший во второй раз, пытается заглянуть под бумаги. Чего глазеешь? Отойди от бумаг! Это, брат, дело не твоего ума. ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ Кузнец и рыболов Давайте делиться обещанным. Поп (возмущенно) Братие! Рановато еще о пище нам. Раджа (отводя их от стола) Там акулу поймали. Присмотритесь к акуле - не несет яиц, не приспособлена к молоку ли. Кузнец (угрожая) Все равно, раджа, паша ли вы, как говорится у турок: "Эй, паша, не пошаливай!" ЯВЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ Уходит и через минуту возвращается вкупе с прочими нечистыми; подходят к столу. Кузнец Учат! Сколько ни дои акул - не быть из акулы молоку. Сапожник (пишущим) Пора обедать! Скорей кончай-ка! Итальянец Обратите внимание, как это красиво: волны и чайка. Батрак Поговорим-ка лучше о щах и о чае. Все К делу! К делу! Нам не до чаек. Напирая, опрокидывают стол. На палубу грохаются пустые тарелки. Швея и прачка (грустно) Всё совет министерский вылакал. Плотник (вскакивая на опрокинутый стул) Товарищи! Это нож в спину! Голоса И вилка! Рудокоп Товарищи! Что ж это? Раньше жрал один рот, а теперь обжирают ротой? Республика-то оказалась тот же царь, да только сторотый. Француз (ковыряя в зубах) Чего кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному - бублик, другому - дырка от бублика. Это и есть демократическая республика. Купец Надо же ж кому-нибудь и семечки - не всем арбуз. Нечистые Мы вам покажем классовую борьбу! Немец Стойте, граждане! Наша политика... Нечистые А ну, с четырех концов подпалите-ка! Покажем им, какая такая политика! Держись, запахнет гарью. Подпалим революцией, что твою Болгарию. Вооружаются сложенным чистыми во время обеда оружием, загоняют чистых на корму. Мелькают пятки сбрасываемых чистых. Только купец забился в угольный ящик. Мадам-истерика (Все время путающаяся под ногами, заломила руки) И опять и опять разрушается кров, и опять и опять смятенье и гул... Довольно! Довольно! Не лейте кровь! Послушайте, я не могу! Батрак Ишь, проклятая! Распустила слюнки! Революция вам, мадам, не юнкер. (Вежливо берет ее. Дама вцепляется в руку.) Ишь, злюка! Кузнец Вали ее, ребята, в дырку люка! Трубочист Не задохлась бы тама - все-таки дама. Батрак Что мямлить? Вернутся - нас же распнут на кресте. Нечистые Правильно! Правильно! Или мы - или те! Кузнец Товарищи! Сапогами отшвыривайте кликуш. Эй, народ, чего не ликуешь? Ликуй! Но суровы голоса нечистых - последние запасы съела республика. Булочник Ликуй! А велико ли хлеба запасено? Швея Ликуй! Когда мысли только о хлебе. Фонарщик Ликуй! Если всюду одни только хляби. Трубочист Ликуй! Когда ни крошки не осталось на корме. Несколько - сразу. "Ликуй" кричишь! Ты нас накорми. Мы голодны. Мы устали. Не пройдешь шагов и ста. Батрак Голодны? Устали? Разве бывает усталь у стали? Прачка Мы не сталь. Кузнец Так будемте сталь. Не останавливаться на половине ж. Съеденное в утопших, назад не вынешь. Теперь об одном осталось ратовать, чтоб сила не иссякла до места Араратова. Пусть нас бури бьют, пусть изжарит жара, голод пусть - посмотрим в глаза его, будем пену одну морскую жрать. Мы зато здесь всего хозяева! Хором Правильно! Идем себя закалять! Спускается та же ночь. Кузнец раздувает горн. Быстро бежит луна. Кузнец Идите же! Работы не было наваленней. Никогда сильнее не требовалось починок. Собственные груди ставьте на наковальни. Эй! Кто для почина? Батрак Мне надо новые поставить подковы. Плотник Руку подправьте - не очень узловата. Рыбак Мне надо на грудь чего-нибудь такого. Фонарщик Ноги подделайте, а то - вата. Подходят один за другим, работает кузнец. Стальные и выправленные идут от горна, рассаживаются по палубе. Утро. Холодно и голод. Шофер Без еды - все равно что машина без дров. Рудокоп Даже я сдаю, уж на что здоров. Охотник Слабеет от голода за мускулом мускул. Швея (прислушиваясь) Слушайте, что это? Слышите музыку? От нее отсаживаются, смотрят испуганно. Некоторые пятятся в трюм. Но не разумнее и голос плотника. Плотник Антихрист речь повел нам об Арарате и рае. (Испуганно вскакивает, пальцем за борт.) Кто там идет по волнам, в кости свои играет? Трубочист Брось ты! Море голо. Да и кому являться? Сапожник Вон он! Идет! Это голод нами идет разговляться! Батрак Что ж, иди! Нет здесь таких, кто упал бы. Товарищи, враг у борта! Живо! Все на палубы! Голод сам идет на абордаж. ЯВЛЕНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ Выбегают, шатаясь, вооруженные чем попало. Рассвело. Пауза. Все Что ж, иди! Никого... И вот снова будем смотреть бесплодное лоно вод. Охотник Так вот молишь о тени в печах пустыни, умирая ж - видишь, будто пустыня стынет. Мираж! Шофер (приходит в страшное волнение, поправляет очки, всматривается. Кузнецу) Там вот, на западе - не заметишь ли точечки? Кузнец Что глядеть? Все равно что на хвост надеть или в ступе исто- лочь очки. Шофер (отбегает, шарит, лезет с трубой на рею - и через минуту его рвущийся от радости голос) Арарат! Арарат! Арарат! Со всех концов. О, как я рада! О, как я рад! Вырывают у шофера трубу. Сгрудились. Плотник Где он? Где? Кузнец Да вот виднеется направо от... Плотник Что это? Приподнялось. Выпрямилось. Идет. Шофер То есть как - идет? Арарат - гора и ходить не может. Глаза потри. Плотник Сам три. Смотри! Шофер Да, идет. Человек какой-то. Да, человек. Старый с посохом. Молодой без посоха. Эк, идет по воде, что по-суху! Швея Колокола, гудите! Вздыбливайте звон! Бросайте работу! Останавливайте заводы! Это он! Он шел, рассекая генисаретские воды! Кузнец У бога есть яблоки, апельсины, вишни, может вёсны стлать семь раз на дню, а к нам только задом оборачивался всевышний, теперь Христом залавливает в западню. Батрак Не надо его! Не пустим проходимца! Не для молитв у голодных рты. Ни с места! А то рука подымется. Эй, кто ты? ЯВЛЕНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ Самый обыкновенный человек входит на замершую палубу. Кто я? Я - дровосек дремучего леса мыслей, извитых лианами книжников, душ человечьих искусный слесарь, каменотес. сердец булыжников. Я в воде не тону, не горю в огне - бунта вечного дух непреклонный. В ваши мускулы Я себя одеть пришел. Готовьте тела-колонны. Сгрудьте верстаки, станки и горны. Взлезу на станки и на горны я. Сбивают груду. Эта ставка последняя у мира в игорне. Слушайте! Новая проповедь нагорная. Еще грома себя не изгрохали, горы бурь еще не отухали. О, горе тем, кто вцепились - рохли! - земным ковчегам в плывущую рухлядь! Араратов ждете? Араратов нету. Никаких. Приснились во сне. А если гора не идет к Магомету, то и черт с ней! Не о рае Христовом ору я вам. где постнички лижут чаи без сахару. Я о настоящих земных небесах ору. Судите сами: Христово небо ль, евангелистов голодное небо ли? В раю моем залы ломит мебель, услуг электрических покой фешенебелен. Там сладкий труд не мозолит руки, работа розой цветет по ладони. Там солнце такие строит трюки, что каждый шаг в цветомории тонет. Здесь век корпит огородника опыт - стеклянный настил, навозная насыпь, а у меня на корнях укропа шесть раз в году росли ананасы б. Все (хором) Мы все пойдем! Чего нам терять! Но пустят ли нашу грешную рать? Человек Мой рай для всех, кроме нищих духом, от постов великих вспухших с луну. Легче верблюду пролезть сквозь иголье ухо, чем ко мне такому слону. Ко мне - кто всадил спокойно нож и пошел от вражьего тела с песнею! Иди, непростивший! Ты первый вхож в царствие мое небесное. Иди, любовьями всевозможными разметавшийся прелюбодей, у которого по жилам бунта бес снует, - тебе, неустанный в твоей люботе царствие мое небесное. Идите все, кто не вьючный мул. Всякий, кому нестерпимо и тесно, знай: ему - царствие мое небесное. Хором Не смеется ли этот над нищими? Где они? Дразнишь какими странищами? Человек Длинна дорога. Надо сквозь тучи нам. Хором Каждую тучу сразим поштучно! Человек А если ад взгромоздится за адом? Хором Пойдем и туда! Не попятимся задом. Веди нас! Где она? Человек Где? На пророков перестаньте пялить око, взорвите все, что чтили и чтут. И она, обетованная, окажется под боком - вот тут! Конец. Слово за вами. Я нем. Исчезает. На палубе недоумение. Сапожник Где он? Кузнец По-моему, он во мне. Батрак Думаю, заблагорассудилось и в меня ему... Несколько Кто он? Кто этот дух невменяемый? Кто он - без имени? Кто он - без отчества? Зачем он? Какие кинул пророчества? Кругом потопа смертельная ванная. Пускай! Найдется обетованная! Кузнец Зловещ пучин разверзшийся рот. (Рукой на реи.) Дорога одна - сквозь тучи вперед! Бросаются к мачте. Хором. Сквозь небо - вперед! Вскарабкиваются, и уже на реях развертывается боевая песнь. Батрак Мы сами теперь громоногая проповедь. Идемте силы в сражении пробовать! Хор Идем, идем последнее пробовать! Сапожник Там всем победителям отдых за боем. Пусть ноги устали, их в небо обуем! Хор Обуем! Кровавые в небо обуем! Плотник Распахнута твердь небесам за ограду! По солнечным трапам, по лестницам радуг! Хор По солнечным сходням, качелями радуг! Рыбак Довольно пророков! Мы все Назареи! Скользите на мачты, хватайтесь за реи! Хор На мачты! На мачты! За реи! За реи! ЯВЛЕНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ "За реи!" - замирает в облаках. Когда скрывается последний, из угольного ящика, осматриваясь, пролазит купец, задирает голову, качает головой на мачту и, посмеиваясь, говорит. Надо же ж быть ослом! (Обводит рукой ковчег.) Добра на четыреста тысяч минимум. Даже если на слом. Но недолговечна купцова радость, - задранная голова перетянула, купец кувыркается за борт. Занавес ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ КАРТИНА ПЕРВАЯ Ад. В три яруса протянуты дымно-желтые тучи. На верхнем ярусе надпись: "Чистилище", на среднем: "Ад", на нижнем, свесив ноги, восседают два черта. Первый Два слова по поводу пищи: трудно нам без попов в аду, а из России, как на грех, гонят попищей. Второй (вглядываясь вниз) Что это маячит там? Первый Мачта. Второй Зачем мачта? Какая мачта? Первый Пароход какой-то. Да, корабль! Кают огни. Жизнь недорога! Смотри, по тучам тела карабкают, сами лезут черту на рога. Второй Старик-то наш обрадуется донельзя. (Огрызается на первого.) Тише ты, черт, нельзя, чтоб без гула! Беги, предупреди штаб Вельзевула. ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Первый бежит. Над средним ярусом показывается Вельзевул. Ладонь ко лбу. Над ярусом приподымаются черти. Вельзевул (убедившись, орет) Эй, вы, черти! Волоките котёлище! Да дров побольше - суше, толще! Прячься за тучи, батальон сторогий! Чтоб никто из тех не ушел с дороги! ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ И ТРЕТЬЕ Черти притаились. Снизу доносится: "На мачты, на мачты! За реи, за реи!" Вваливается толпа нечистых, и моментально же вываливаются черти с вилами наперевес. Черти У-у-у-у-у-у-у! А-а-а-а-а-а-а! У-у-у-у-у-у-у! А-а-а-а-а-а-а! Кузнец (указывая на крайних, швее со смехом) Как тебе нравятся эти трое? Ишь, стараются! Землю роют. Гвалт начал надоедать. Цыкнули нечистые. Т-с-с-с-с-с! Смолкли растерявшиеся черти. Нечистые Это ад? Черти (нерешительно) Д-да! Батрак (на чистилище) Товарищи! Не останавливаться! Прямо туда! Вельзевул Да-да! Черти, вперед! Не пускать в чистилище! Батрак Послушайте - это что за стиль еще? Кузнец Бросьте вы это! Вельзевул (обиженно) То есть как бросить?! Кузнец Да так. Стыдно! Все-таки старый черт, у самого проседь. Нашли, ей-богу, чем стращать! На заводе чугуноплавильном не бывали, чать? Вельзевул (сухо) Не был я на вашей плавильне. Кузнец То-то! А то б повылинял шерсткой. Живешь себе тут щеголем, гладкий такой да жесткий. Вельзевул Хорош гладкий, хорош жесткий! Довольно разговаривать! Пожалте на костры! Булочник Остри! Нашел чем пугать! Смешно, ей-богу! Да у нас в Питере вам бы еще заплатили за такую головню, Холод. А у вас благодать. Сплошное ню. Вельзевул Довольно шутить! Трепещите за души! Всех вас серой сейчас же задушим! Кузнец (сердясь) Хвастают тоже! Что у вас? - Слегка попахивает серою. У нас как пустят удушливым газом - вся степь от шинелей становится серою, дивизия разом валится наземь. Вельзевул Побойтесь, говорю вам, раскаленных жаровен! На вилах будете, час неровен. Батрак (выходя из себя) Да что ты кичишься какими-то вилами! Твой глупый ад - все равно что мед нам. Бывало, в атаке три четверти выломит в одно дуновенье огнем пулеметным. Черти развесили уши. Вельзевул (старается поддержать дисциплину) Чего стоите? Разинули рот! Может, он все это врет! Батрак (зверея) Я вру?! Сидите тут, пещеры пещерите! Черти! Слушайте! Я вам расскажу... Черти Тише! Батрак ...про нашу земную жуть. Что ваш Вельзевул! У нас паук такой клещами тыщами всю землю сжал в обескровленный пук, рельс паутиною выщемил. У вас хоть праведников нет и детей, - рука, небось, не подымается мучить, - а у нас и те! Нет, черти, у вас здесь лучше. Как какой-нибудь некультурный турок, грешника с размаха саданёте на кол, а у нас машины, а у нас культура... Голос (из толпы чертей) Однако! Батрак Человечину жрете? Невкусное сырье! Я б к Сиу вас свел, каб не было поздно. У нас в шоколад перегоняют ее. Голос (из толпы чертей) Но? Серьезно? Батрак А негров видели дубленые кожи, - на переплеты, чтоб мог идти? В ухо гвоздь? Пожалуйста, отчего же! А шерсть свиную хотите под ногти? Посмотрели солдата в окопе вы бы: сравнить если с ним - ваш мученик сноб... Черти Довольно! Шерсть подымается дыбом! Довольно! довольно! Такой озноб! Батрак Думаете, страшно? Развели костерики, развесили чанки. Какие вы черти? Да вы щенки! Ремни вас на фабриках растягивали по суставам? Вельзевул (смущенно) Ну, вот! В чужой монастырь со своим уставом. Батрак Что, только на робких пасти щерите? Черти Ну что вы, ей-богу, пристали? Черти, как черти! Вельзевул идет к батраку заминать разговор. Вельзевул Я б вас пригласил хлеб-соль откушать в гости, да какое теперь угощение - кожа да кости, Сами знаете, какие теперь люди? Изжаришь, так его и незаметно на блюде. Нет этих мешочников в ризе. Сами понимаете - продовольственный кризис. Притащили на днях рабочего из выгребных ям, так не поверите - нечем потчевать. Батрак (брезгливо) Пошел к чертям! (К давно уже нетерпеливо ждущим рабочим.) Айда, товарищи! Нечистые двинулись; к последнему прицепился черт помоложе. Черт Счастливого пути! Устраивайтесь как-нибудь по-новому, без лишней святости, а то какая там, например, троица? И мы к вам придем, когда все устроится. Сидишь тут, не евши дней по пяти, а у чертей, известно, чертовский аппетит. Нечистые двинулись ввысь. Ломаемые, падают тучи. Тьма. Из тьмы и обломков опустевшей сцены вырисовывается следующая картина, а пока по аду гремит песня нечистых. Кузнец Телами адовы двери пробейте! Чистилище в клочья! Вперед! Не робейте! Хор Чистилище вдребезги! Так! Не робейте! Рудокоп Вперед! От отдыха тело отучим! По ярусам выше! Шагайте по тучам! Хор Шагайте по ярусам! Выше! По тучам! Конец первой картины КАРТИНА ВТОРАЯ Рай. Облако на облаке. Белесо. По самой середине, чинно рассевшись по облачью, райские жители. Мафусаил ораторствует. Мафусаил Святейшие! Идите в светлейшее мощи оправить, почище начистьте дни-ка. Глаголет Гавриил - грядет больше чем дюжина праведников. Святейшие! Примите их в свою среду. Что мышью, голод играет ими, им гадит ад, но они бредут... Райские (степенно) Сразу видно - достойнейшие люди. Примем. Обязательно примем. Мафусаил Надо стол накрыть, выйти вместе. Торжественнейшую встречу устроить надо нам. Райские Вы здесь старейший и будьте церемониймейстер. Мафусаил Да я не умею... Все Ладно, ладно! Мафусаил (кланяется, идет распоряжаться столом. Выстраивает святых) Вот сюда Златоуст. Готовь приветственный тост: - Мы, мол, все приветствуем, а такожде и Христос... Сам знаешь, тебе и книги в руки. Вот сюда Толстой, - у тебя вид хороший, декоративный, стал и стой. Сюда - Жан Жак. Так и развертывайтесь анфиладою, а я пойду стол присмотреть. Доишь облака, сын мой? Ангел Да, дою. Мафусаил Надоишь - и на стол. Нарежьте даже облачко одно, каждому по ломтику. Для отцов святейших главное не еда же, а речи душеспасительные, которые за столом текут. Святые Ну что, не видно пока? Чтой-то край у облака подозрительно дут. Идут! Идут! Идут! Идут! Неужели это они? В рай, а будто трубочисты грязные. Вымоем. М-да, святые-то, оказывается, разные. ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Снизу доносится Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и Христос и спаситель! Мы сами Христос! Мы сами спаситель! Вваливаются, пробивая облако пола, нечистые. Хором Ух, и бородастые! Штук под триста! Мафусаил Пожалте, пожалте - тихая пристань! Ангельский голос Понапустили народу шалого! Ангелы Драсьте, драсьте! Добро пожаловать! Мафусаил А ну-ка, Златоуст, займись-ка тостом! Нечистые Какие там тосты! Мы устали, как собаки, голодны! Мафусаил Терпение, братие! Сейчас, сейчас накормим досыта. Мафусаил ведет нечистых к месту, где на облачном столе облачное молоко и облачный хлеб. Плотник Нашагался. Нельзя ли какой-нибудь стул? Мафусаил Нет-с, в раю нет. Плотник Чудотворца б пожалели - стоит вон сутул. Рудокоп Не ругайся. Главное - подкрепление сил. Набрасываются на ковши и краюхи, сначала удивляются, потом, негодуя, откидывают бутафорию. Мафусаил Вкусили? Кузнец (грозно) Вкусил, вкусил! А нет чего посущественней? Мафусаил Не купать же бестелых существ в вине? Нечистые Ждем вас, проклятых, смиренно умираем мы. Кабы люди знали, что это впереди! У нас у самих такими раями хоть пруд пруди. Мафусаил (указывая на святого, которому орал кузнец) Не орите, неудобно. Ангельский чин. Рыбак Поговорили бы лучше с чином: не сварит ли чин ваш щи нам. Голоса нечистых Не так мы себе это представляли. Охотник Нора! Сущая нора! Шофер И не похоже на рай. Сапожник Так, голубчики, дорвались до рая! Слуга Ну, доложу вам, дыра, я! Батрак Что ж, вы так вот и сидите? Один из ангелов Зачем? Случается и на землю к праведному брату или сестре пойти, и возвращаемся, елей свой излив там. Слуга Так вот перышки по тучам и трепите?! Чудаки! Обзавелись бы лифтом. Второй ангел А мы метки на облаках вышиваем, - X. и В. - Христовы инициалы. Слуга Вы б еще подсолнухи грызли. Провинциалы! Батрак Побывали б у меня на земле они, отучил бы лодырей от лени! Поют вот: "Долой тиранов, прочь оковы". И до вас доберутся, не смотрите, что высоко вы. Швея Совсем, как в Питере: население скучено, еда скушана. Нечистые Скучно у вас. Ох, и скушно! Мафусаил Что поделаешь, такой уж строй у нас. Оно, конечно, многое не благоустроено-с. Батрак Как отсюда вылезти? Мафусаил Спросите у Гавриила. Батрак А Гавриил который? Все - как один! Мафусаил (гордо разглаживая бороду) Ну, не скажите, есть и отличие, - вот, например, бороды длина-с. Нечистые Чего разговаривать? Крушите! Это учреждение не для нас. Батрак К обетованной! Ищите за раем. Шагайте! Рай шажищами взроем. Хор Найдем! Хоть всю вселенную взроем! Ломают рай, вздымаясь ввысь. Кузнец Заря разгорается - дальше! За рай! Там все разговеемся... Но когда сквозь обломки рая долезли до верха, перебивает кузнеца швея: Да что кормить голодных зарей! Прачка (устало) Ломаем, ломаем и ломаем мы тучи. Не время ли мимо им? Скоро ли, скоро ли маями тело усталое вымоем? Еще голоса. Куда? Не очутимся в новом аду ли? Надули нас! Нас надули! А дальше что? Чем дальше, тем жутче. (Подумав.) Вперед трубочиста! Иди, лазутчик! Из тьмы обломков рая вырастает новая, и последняя, картина. Конец второй картины КАРТИНА ТРЕТЬЯ Обетованная страна. Огромнейшие, во всю сцену, ворота. Ворота размалеваны в какие-то углы, из которых слабо намечаются улицы и площади земных местностей. А наверху, над забором, качаются саженные цветы и горящим семицветием просвечивает радуга. У ворот лазутчик, возбужденно выкликающий карабкающихся. Трубочист Сюда, товарищи! Сюда! Высаживайте десант! ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Подымаются нечистые и страшным удивлением окидывают ворота. Трубочист Чудес-с-с-а!! Плотник Да ведь это Иваново-Вознесенск! Хорошие чудеса. Слуга Как это проходимцам верить, вас спрошу я! Рыбак Да не Вознесенск это, верьте чести. Это Марсель. Сапожник А по-моему, Шуя. Рудокоп Не Шуя вовсе. Это Манчестер. Батрак Манчестер, Шуя - не в этом дело: главное - опять очутились на земле, опять у того же угла. Все Кругла земля, проклятая, ох, и кругла! Прачка Земля, да не та! По-моему, для земли не мало ли пахнет помоями? Слуга Что это в воздухе - сласть какая-то разабрикосена? Сапожник Абрикосы! В Шуе? Да и время как будто к осени. Подымают головы. Радуга бьет в глаза. Все А ну, фонарщик, ты с лестницей, - лезь да глазом окинь. Фонарщик (лезет и останавливается, обмерев. Только и мямлит) Дураки мы! Ну, и дураки! Нечистые (разом) Да рассказывай! Смотрит, что гусь на молнию! Рассказывай! Сыч! Фонарщик Н-е м-о-г-у... Т-а-к-а-я к-о-с-н-о-я-з-ы-ч-ь... Дайте мне, дайте стоверстый язычище, луча чтоб солнечного ярче и чище, чтоб не тряпкой висел, чтоб раструбливался лирой, чтобы этот язык раскачивали ювелиры, чтоб слова соловьи разносили изо рта... Да что! И тогда не расскажешь ни черта! Бутыли горящие ходят, булькая... Голоса Булькая? Фонарщик Да, булькая! Дерево цветет, да не цветком, а булкою. Голоса Булкою? Фонарщик Да, булкою! Батрак А хозяйка расфуфыренная и хозяин мопсовидный ходят по городу, тротуары уродуя? Фонарщик Нет, отсюда никого не видно. Ничего не заметил этого рода я. Сахарная женщина... Две еще! Все Да говори хоть подробней немножко! Фонарщик Да ходят всякие яства, вещи. У каждой ручка, у каждой ножка. Фабрики во флагах за верстою верста. Куда ни ткнется взор стоног - в цветах без работы стоят верстак, станок. Нечистые (беспокойно) Стоят? Без работы? А мы здесь исхищряемся в словесном спорте. Может, дождь пойдет, машины испортит. Ломитесь! Кричите! Эй! Кто тут? Фонарщик (скатываясь) Идут! Все Кто? Фонарщик Вещи идут! ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ Ворота распахиваются, и открывается, город. Но какой город! Громоздятся в небо распахнутые махины прозрачных фабрик и квартир. Обвитые радугами, стоят поезда, трамваи и автомобили, а посредине сад звезд и лун, увенчанный сияющей кроной солнца. Из витрин вылазят лучшие вещи и, предводительствуемые хлебом и солью, идут к воротам. По онемелым рядам прижавшихся нечистых. А-а-а-х-х-х! Вещи Ха-ха-ха-ха-ха! Оживший батрак Кто вы? Чьи вы? Вещи Как чьи? Батрак Да как вашего хозяина имя? Вещи Никаких хозяев! Ничьи мы. Батрак А для кого хлеб? Соль? Сахарная голова? Встречаете кого? Вещи Вас! Все вам! Все Нас? Нам? Кузнец Спим, должно быть. Выдумки сна. Швея Раз вот так сидела галеркою. На сцене бал. Травиата, Ужин. Вышла - и такой это показалась горькою жизнь: грязь, лужи. Вещи Никуда это теперь от вас не денется - это земля. Охотник Будет морочить! Какая это земля! Земля - грязь, земля - ночи. На земле наработаешь - разинешь рот, а жирный такой придет и отберет. Прачка (хлебу) Зовет, а сам, небось, кусаться будет. Пятьсот рублей, что пятьсот зубов, должно быть, на каждом пуде. Плотник (машине) Тоже!.. Подходит!.. Походка мышиная. Мало коверкало нас машиною! Вам бы лишь зубы на рабочих растить! Все вещи Прости, рабочий! Рабочий, прости! Рубля рабы, рабы рабовладельца были. Заставил цепными делаться! Берегла прилавки, сторублева и зла, в окна скалила зубья зарев. Купцовы щупальцы лезли из лавок. Билось злобой сердце базаров! Революция, прачка святая, с мылом всю грязь лица земного смыла. Для вас, пока блуждали в высях, обмытый мир расцвел и высох! Свое берите! Берите! Идите! Рабочий, иди! Иди, победитель! Голоса Нога не бритва, авось не ступим. Давайте, братцы, попробуем, ступим! Нечистые ступают. Батрак (трогает землю) Землица! Она! Родимая землица! Все Запеть бы теперь! Закричать! Замолиться! Булочник (плотнику) Сахар-то - я его лизнул. Плотник Ну? Булочник Сладок, просто сладок. Несколько голосов Теперь с весельем не будет слада! Батрак (хмелея) Товарищи вещи, знаете, что? Довольно судьбу пытать. Давайте, мы будем вас делать, а вы нас питать. А хозяин навяжется - не выпустим живьем! Заживем? Все Заживем! Заживем! Нечистые жадно посматривают на вещи. Батрак Я бы взял пилу. Застоялся. Молод. Пила Бери! Швея А я - иглу б. Кузнец Рука не терпит - давайте молот! Молот Бери! Голубь! Нечистые, вещи и машины кольцом окружают солнечный сад. Книга (обиженно) А я? Все Иди! Довольно ускользала ижица! Становись, книжица! Книга становится в почтительно разомкнутый круг. Все Чего волами подъяремными мычали? Ждали, ждали, ждали года и никогда не замечали под боком такую благодать. И чего это люди лазят в музеи? Живое сокровище на сокровище вокруг. Что это - небо или кусок бумазеи? Если это дело наших рук, то какая дверь перед нами не отворится? Мы - зодчие земель, планет декораторы, мы - чудотворцы. Лучи перевяжем пучками мётел, чтоб тучи небес электричеством вымести. Мы реки миров расплещем в мёде, земные улицы звездами вымостим. Копай! Долби! Пили! Буравь! Все ура! Всему ура! Солнцепоклонники у мира в храме, покажем, как петь умеем мы. Становитесь хорами - солнцу псалмы! Гимн (торжественно) Сон вековой разнесён - целое море утр. Хутор мира, цвети! Ты наш! А над нами солнце, солнце и солнце. Радуйтесь все, кто силён, цех созидателей мира, рабочих. Бочек вина пьянее жизнь. Грей! Играй! Гори! Солнце - наше солнце! Довольно! Мир исколесён. Цепь железа сменили цепью любящих рук. Игру новую играйте! В круг! Солнцем играйте. Солнце катайте. Играйте в солнце! Пауза, а за ней - Кузнец Идем! Идем по градам и весям, флагами наши души развесим. Вылазьте из грязи все, кому надоели койки ночлежных нар. Городов граниты, зелени сел - наше все. Мир - коммунар. Все Трудом любовным приникнем к земле все, дорога кому она. Хлебьтесь, поля! Дымьтесь, фабрики! Славься! Сияй, солнечная наша Коммуна! Занавес [1918] ДЕЙСТВУЮТ: 1. Театр Сатиры. 2. Иван Иванович - круглый буржуа. 3. Его жена - еще круглее. 4. 1-й хлюст. 5. 2-й хлюст. 6. Дама. 7. Городовой Феодорчук. 8. Первое Мая. Три действия по пять минут. Сцена: комната с одним углом. Огромный календарь. В кадке расцветшее дерево. Покойное кресло. Чемоданы. Картонки. Корзины и коробки. Иван Иванович (перед деревом) Ишь, проклятое! Распустило почки! В цепи б эту самую весну! В цепочки! А все-таки, весною размаривает дома дрёма. (Усаживается в кресло.) Театр Сатиры Первое явление. В дверь Тук, тук, тук. Иван Иванович Черт! Идут. Наверное первомайские поздравления. (В волнении.) Взъерошить волосы, в руки Интернационал. Все как по форме. Все как подобает стоящему на советской платформе. Врываются хлюсты и дама. Ах! Хлюсты Здрасте, Иван Иваныч. Услышал господь молитвы наши. Живет единая неделимая, сохранились наши прибыли! Иван Иванович Что такое? В чем дело? Хлюсты Вчера господин Керенский в Москву на аэроплане прибыли. Открыли биржечку, открыли дорогую. Магазины настежь. Прилавки полны. Все торгуют. Уже открыли ресторан "Волну". Иван Иванович Ну?! Хлюсты Частная собственность - во! Все возвращено. Иван Иванович Но?! Хлюсты Генералы ходят. Лампасы на штанах. Иван Иванович Ах! Хлюсты Керенский или Милюков - одно из двух. Иван Иванович Ух! Хлюсты Больше не придется бежать ни в Константинополь, ни в Китай нам. Иван Иванович Господи! Какая сладость в этих звуках! В этом всеобщем, равном, тайном. Всеобщее! Равное! Тайное! Это ласкает ухо. Теперь узнают, какой я демократ. Развешу цепочку на брюхо. На палец бриллиантище - восемьсот карат. Дама Чего разводить разговоры порожние! Идем, накупим, нажрем пирожное! Все волокут корзины. Вперебивку Коробки, пуза наполним поверх. Выкупаемся, выжремся в миндальных, в эклерах! Хором Только дорваться дай нам! Эх, и насладимся мы им - всеобщим, равным и тайным, тайным, равным и прямым! Всеобщим, равным и тайным, тайным, равным и прямым. Занавес задергивает Театр Сатиры. Занавес - улица города. Театр Сатиры Явление второе. Смотрите в оба. Не просто явление, - явление из гроба. Показывается толпа. Толпа Всеобщим, равным, тайным, тайным, равным, прямым. Навстречу грозный Феодорчук. Феодорчук А вот я вам равный, я вам общий. Все Феодорчук! О, господи! Да ведь вы, кажется, того, - были усопший. Феодорчук Молчать! Не разговаривать много! Слушайте, - воля его небесного величества господина бога. Он вчера к нам на могилу явился в полтретьего ночи и воззвал: "Воскресни, Финляндский, Эстляндский, Курляндский и прочая, и прочая, и прочая!" Стрелки не успели подвинуться на три, - а уже по всей России урядники, становые, губернаторы. По повелению всевышнего я, Феодорчук, городовой опять, - и величествен архи я. Эй, вы! Боже царя храни! Да здравствует монархия! Все Феодорчук! И вы думаете, что мы всеобщее, равное, тайное? Как вам, Феодорчук, не стыдно! Грех! Эх, товарищ Феодорчук, господин Феодорчук! Мы так по вас истосковались, так разволновались. Господин Феодорчук! Разрешите вас обнять, поцеловать, пригласить на вальс. Феодорчук (снимая облапивших) Мадам, слазьте! Мусью, слазьте! Не сметь на шею верховной власти! Ату-ту-ту-ту! Ать ее! Кто там пел про демократию? Все Что за предположение отвратительное, глупое! Да вы хоть насквозь просмотрите лупою. От сердца двигателя до последней гайки одно уважение к досточтимой нагайке. Да что рассказывать! Снимайте маски! Мы им покажем праздник первомайский! Получат от нас первомайский привет-таки. Вешайте проклятых на фонари, на ветки! Идемте, - нечего баснями тешить. Вешать - так вешать! (Становятся на четвереньки.) Становитесь, - ничего, не помешает живот нам, - на четвереньки, - как полагается настоящим животным. Хор Развесивши правых, развесивши левых, с камнями в оправах заснем в наших хлевах, развесивши правых развесивши левых. Идут на четвереньках под предводительством Феодорчука. Театр Сатиры раздвигает занавес. Опять комната та же. Иван Иванович спит. Развешены на дереве штаны, носки, кальсоны, штиблеты. Коробки и корзины вверх дном. Театр Сатиры Смотрите картину последнюю, третью. Совершенно невозможно без смеха смотреть ее. Жена (входя) Спит, проклятое, и все ему мало! Ишь, животное, опять задремало! Да он еще и пьяный. Мало того, что сонный. Развесил чего-то штиблеты, кальсоны. Я тебе покажу, как пьянствовать! Эй, ты, вставай! Иван Иванович (вскакивая) Держи его! Давай, давай! Покажем ему кузькину мать. (Приходит в себя.) Какая такая идея? Что я? Где я? В дверь Тук, тук, тук, тук, тук, тук. Иван Иванович Что это еще за стук? Первое мая (с плакатом "Первое мая. Всеобщий трудовой субботник") Эй, которые там средь грёз и нег! Пожалте чистить грязь и снег! [1920] ДЕЙСТВУЮТ 1. Отец Свинуил. 2. Мать Фекла. 3. Комиссар. 4. Дьякон. 5. Театр Сатиры. 6. И прочие - рабочие. ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ Комната в образах. Дверь. Окно. Кровать с миллионом перин. Сидит мать Фекла - вся в грустях. Мать Фекла И пришел ко мне отец Свинуил, и сел это он около и говорит он: "Матушка, говорит, Фекла, сиди, говорит, здесь, ежели ты дура. А я, говорит, не могу, вот она у меня, говорит, где эта самая, говорит, пролетарская диктатура". И осталась я одинешенька. День-деньской плачу, ничего не делая. Похудела - похудела я. Со щек с одних спустила по пуду, - скоро совсем как спичка буду. С треском распахивается окно. Караул! Воры! Свинуил (закутан во что-то для неузнаваемости) Дура! Тише! Фекла Отец Свинуил! О господи! Через окно... Да что это за занятие светское! Свинуил (с трудом влезший) Цыц, товарищ Фекла! Да здравствует власть советская! Ничего не попишешь - зря Деникина святой водой кропили-с. Что Антанта, - товарищ Мартов и то большевиков признал. Укрепились. Фекла Отец Свинуил! От вас ли слышу? Да ведь вы же ж так ненавидели... Свинуил А что мне? На Принцевы острова ехать, что ли? Там только меня не видели! Не то что в пароход, ни в одну эскадру такому не уместиться пузу. Попробовал в трюм лезть, - куда! - все равно что слона запихивать в бильярдную лузу. Фекла Что же нам делать? Что же нам делать? Господи! Хочешь, в столб телеграфный, ей-богу, в столб телеграфный поставлю свечку, - только спаси, только помилуй твою разнесчастную овечку. Свинуил Чего хнычешь, ничего не понимая! Какой завтра день? Фекла День? Первое мая. Свинуил Первое мая! Первое мая! Что первое мая? Посмотри на календарь, число-то какое? Красное? Фекла Красное. Свинуил Значит, праздник. Дело ясное? Фекла Ясное. Свинуил Значит, народ без дела шляться будет? Фекла Ну, будет. Свинуил Так вот я и возопию к нему: "Слушайте, православные люди! Праздник празднуете, а праздновать без попа-то как?" И разольюсь и размажусь, аки патока, Это, мол, не ладно, что праздник, а без ладана. Без попов, мол, праздник не обходится и в Европе ведь. Праздник и не в праздник, если не елейная проповедь. Покажут, мол, вам, товарищи, праздник, когда попадете на небо, Несли бы вы, товарищи, лучше подаяние бы... И жизнь, ой, пойдет, - не жизнь, а манная. От всех этих похорон растопырю карманы я. Вместе Услышь же молитвы наши, господь вседержитель! Театр Сатиры Услышит, - шире карманы держите! ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ Угол церкви. Паперть. Пролет домов. В него вольется первомайское шествие. У церкви Свинуил и дьякон. Разглядывают. Свинуил Народу-то! Народищу! Никогда еще народа стоко и в пасху не ходило. (К дьякону.) Чего глазеешь, черт кудластый? Раздувай, раздувай кадило! А ну-ка, рассмотрим, взлезем на паперть. (Рассмотрел и после паузы в досаде.) Как же ж это можно в праздник и без попа переть? Дьякон Да што без попа-то, - без хоругвей прут, и у каждого лопата! Свинуил Вывози, пречистая! Дай обобрать ее. Дьякон Тише! Идут. Свинуил Братие! Не слушают, идут. Братие! Не слушают, идут. Братие! Да что вы, черт вас дери, отец я ваш духовный или нет? Первый рабочий Товарищи, обождите минутку. Тут какой-то человек орет, - братьев потерял. Может, кто знает? Товарищ, как ваших братьев фамилия? Второй Ваши братья что? Работники? Они, может, уже на субботнике. Свинуил Да што вы, - ах! - я вовсе не про то. Совершенно не в тех смыслах. Я не про правдашних братьев, а про братьев, которые по Христу... Несколько рабочих Ту, ту, ту, ту, ту! Первый Да ты, я вижу, свой, товарищ, социалист. Этак действительно все мы тут братцы! Третий А ну, братец, попробуй. За лопату ты умеешь браться? Свинуил Да што вы, - за лопату! Как вам не стыдно, ах! Я не про такое равноправие. Я про которое на небесах. Четвертый На небесах? Да разве с такой обузой взлезешь на небо, черт толстопузый? Дьякон Господа, да што вы! Священное лицо! Можно этак чертом попа ли? Первый (разводя руками) Откуда вы такие взялись? Что вы в РСФСР с луны попали? Комиссар А ну-ка скажи, человек милейший, есть ли у тебя документик насчет исполнения в пролетарский день работы какой-нибудь, хотя бы самой малейшей? Свинуил Что вы, помилуйте! Да разве я против работы? Хотите, - хоругви спереди понесу. Прикажите вынести. Несколько голосов Да что разговаривать! Какие там еще хоругви! Вот тебе лопата. Марш - для несения трудовой повинности. Свинуил Товарищи, пощадите звание. Все Ладно, ладно. Марш на работу! А на небо как-нибудь устроимся сами. ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ Комната первого действия. Та же Фекла - вся в ожидании. Фекла Что это он запропастился? Ушел как в гроб. Должно быть, уж миллион николаевками нагреб. Идет. Ну что, была треба? Вваливается усталый в грязи Свинуил. Отец Свинуил! Что с тобой? Из каких ты мест? Свинуил (доставая кусок хлеба - весело) С требы. А вот и полфунта хлеба. (Отстраняет ухватившуюся было за кусок Феклу и сам впивается в него зубами.) Отцепись, матушка. Сама заработай. Не трудящийся не ест. Театр Сатиры спешит занавесить занавес. В это время опять врывается поп и бешено начинает трясти руку Театра Сатиры. Свинуил Простите великодушно. С этого с самого с субботника. Голоден, как собака, был. Чуть достоуважаемый Театр Сатиры поблагодарить не забыл. Благодарю вас, благодарю душевно-с, что и я в театр, наконец, попал. А то совсем в театрах забыли про несчастного попа. И светские и военные выводились лица. А нам всего и удовольствия, что молиться. Передайте наше нижайшее рабоче-крестья некому правительству. товарищу Луначарскому, товарищу Маяковскому, товарищу Зонову, товарищу Малютину и всей остальной массе. Скажите: благодарят, мол, вас духовные отцы, отцы монаси. Театр Сатиры Передам, передам. Уходите, ладно. Все-таки поп не может без ладана. [1920] ДЕЙСТВУЮТ: 1. Театр Сатиры. 2. Обжора. 3. Еще обжора. 4. Отец. 5. Мать. 6. Дитё. 7. Еще дитё. 8. Пьяница. 9. Еще пьяница. 10. Рабочий. 11. Еще рабочий. 12. Новый год. Сцена: 1) пасхальный стол, 2) елка, 3) новогодний стол, 4) все вместе. Театр Сатиры Интереснейшая пьеса. Поучительного тут!.. Не бывало представления более разнообразного. Вас сейчас от буржуазных праздников проведут к тому, как надо пролетарские праздновать, Такое настроение у меня весеннее, что вот возьму и облаю воскресение. Раздвигает занавес. Первый обжора принимает к столу второго обжору. Первый Пожалте, пожалте! Христос воскрес! Второй Воистину воскрес! Первый Присядем по христианскому обычаю. Второй Иван Иванович, где вы такой окорочище достали? Прямо не свиную ногу, а бычью! Первый Итак, господа, воскрес Христос-та! Второй Икорочки б тоже не дурно для такого тоста! Первый Да, господа, воскрес он, сущий во гробех! Второй Ну и поросятина у вас! Эх! Первый Дай бог, чтоб чаще у нас так воскресало! Второй Съедим по этому поводу ветчинки с фунтиком сала! Первый Да, господа, распяли было ироды господа нашего Иисуса Христа. Второй Кулич - одно восхищение! Что это он, ей-богу, поесть не дает! Со своим Христом пристал! Первый Воскресло-то оно воскресло, - а брюхо уже не умещается в кресло. Второй Что это с брюхом делается? Ой, ой, ой, ой, ой, ой! Больше не пускать воскресать! Городовой, городовой! Театр Сатиры (давая занавес и после реплики раздвигая опять) Чтоб никто не увидел дальнейшее, занавески занавесим самые длиннейшие. Теперь по поводу рождества Христова. По поводу елки замечания - тоже не менее колки. Итак, начнем показывать, как празднуют рождество. Возьмем чистенькую комнату и притащим в нее большущий грязнейший еловый ствол. Мимоходом поломаем что-нибудь из статуэток и из мебели, чтоб, проклятые, зря на дороге не были. А теперь - - атууу! Плюньте и на воздух, и на покой, и на чистоту! Вокруг елки становятся два детеныша, входят муж и жена с подарками. Муж Здрасте, детки! Жена Здрасте, душки! Я принесла вам рождественские игрушки. Муж Ну, поросята, делать нечего, - принес и бенгальские огни и свечи вам. Вместе Ну, детишки, - ну, детки, - сегодня Христос рождается. И поэтому заранее вам на дерево, на все ветки навешу всевозможнейшей дряни я. Навешивая украшения, раскидывают елочный сор, в котором тонут постепенно дети. Дети Папочка! Мамочка! довольно, - дух сперло. Тонем, папочка! Уже по горло! Муж Молчать, пока не зароетесь по макушки! Вот вам еще, еще и еще сор из хлопушки. - Дети Боженька, спаси! Ангел хранитель, вывози! Тонем, бедные, утопаем в грязи! Муж (зажигая какую-то ракету и бенгальский огонь) Ага, орете? Я вас подарками задарю! Вот еще бенгальской серы понапущу в ноздрю! Муж и жена, окончив дело, уходят. Муж Здоровую елку устроили, - не развеселю детишек я ли? Еще лучше, чем в прошлом году, нагрязнили и навоняли. Театр Сатиры (давая занавес и после реплики подымая опять) Детишек ради, Христа ради ли, - только здорово господа эти тут нагадили. Не будем распространяться в словесном звоне. Ясно - праздник сора и вони. Хотите, просмотрим еще один? Может быть, вам угоднее празднование новогоднее? Первый пьяница и второй за столом, постепенно напиваясь. Первый Господа, в эту новогоднюю встречу разрешите обратиться к вам с торжественнейшей речью. Итак, господа, прошел еще годочек. На пороге новой жизни займемтесь подведением культурных итогов, сверкой, сводкой. Второй Правильно, с водкой, - займемся с водкой! Первый Только одну! (Наливает рюмку за рюмкой.) Второй Еще одну! Первый Последнюю! Второй Единственную! Вместе Еще по одной! Второй (рассматривая графин опустевший) Здорово! Как будто специально просушивали дно ей. Первый Довольно! Пора думать о мере-с! Второй Правильно, - перейдем на херес. Первый Ну, что ж, - херес так херес. Пьют. Второй Ну, напились и этой влагой! Первый А не заняться ли нам малагой? Второй Смотрю я на эту вот рыбку, и жа-а-алко мне ее, прямо - вот! Пустим ее в шампанское! (Старается зажать сельдя в бутыль с шампанским.) Пусть живет. Первый Не пускайте - сдохнет. У меня определенный взгляд: шампанское - это яд. Второй Вы, может, скажете, что я-де ничего не понимаю ни в химии, ни в яде? (Берет первого за бороду.) Первый Ах, так вы меня оскорблять, так вы меня за бороду! Раз в морду! Вместе (входящему Новому году с огромными часами) Ты что же врываешься в чужое помещение? Новый год Я - Новый год. Вместе Какой такой Новый год? Я тебе покажу, как лезть без разрешения! Вот! (Бутылью по Новому году.) Театр Сатиры дает занавес и сейчас же раскрывает его. Комната та же, но здесь и охающие обжоры, и елочный сор, и вповалку пьяницы. Пока занавес не раскрыт, проходят оба пьяницы, завязанные. Театр Сатиры Новый год праздник водки. Не будем моральные разводить разводки. Но для правильной оценки задержим вас только на минуточку вот на этой сценке. Первый Иван Иванович! О господи! Кто это вас так аннулировал? Глаз в фонарях, бороду вырвал... Второй Не было печали, да Новый год встречали. Театр Сатиры Теперь старые праздники на смарку, за небо забросили театры арку. Ломая и строя, строя и ломая, отпразднуем Первое мая. Двое рабочих входят с двух сторон с метелками и ведрами. Первый Тут не с метелкой, не с ведром приходить, - надо Нил разлить на Ниле. Ишь, как загрязнили. Второй Н-да, от этой работы уйдешь потненький. (Зацепил метлой физиономию пьяницы. Тот замычал.) Что? Не нравятся наши субботники? Второй пьяница приподнялся и смотрит осоловелыми глазами, стоя на четвереньках. Первый Вставай, чего раскарячился телкой! Второй А ну, шибани-ка его, товарищ, метелкой! Бейся с грязью! Первый Мети и пой! Оба (метут) И это будет последний и решительный бой... [1920] ДЕЙСТВУЮТ: 1. Арбитр Дядя - Виталий Лазаренко. 2. Чемпион мира - Революция. 3. Чемпион Антанты - Ллойд-Джордж. 4. Чемпион Америки - Вильсон. 5. Чемпион Франции - Мильеран. 6. Чемпион Крыма - Врангель. 7. Чемпион Польши - Пилсудский. 8. Наш чемпион-мешочник - Сидоров. 9. Почти что чемпион - Меньшевик (фамилия неизвестна, живет по подложному мандату). Арбитр А вот, а вот, народ, подходи, слушай, народ. Смотрите все, кто падки, - Лазаренко в роли дяди Вани любого борца положит на лопатки, конечно, ежели он на диване. Сколько мною народа перебито! Прямо невероятно: Сидоренко, Карпенко, Енко, 4, 5, 16, 28, сорокнадцать. Кто, кто не бит? Впрочем, я сегодня не чемпион, а арбитр. Сейчас проведу чемпионат свой не простой борьбы - борьбы классовой. Сейчас перед вами - за барами бары - борцы пройдут, - как на подбор пары: один другого удалей, Парад алле! Антанта - Ллойд-Джордж. Смотрите, молодые и старые, племянники и племянницы, тети и дяди. Все глаза растопырьте, глядя. Смотри, первый ярус, смотри, второй и третий, смотри, четвертый и пятый, шестой, смотри, смотри, седьмой и восьмой тоже - более омерзительнейшей не увидите рожи. Разжирел на крови рабочего люда, так что щеки одни по два пуда. Теперь на РСФСР животину эту хочет навалить. Раньше сама боролась, а теперь зажирели мускулы, так она других натравливает. Сначала пана науськивала, а теперь Врангеля науськала. Вильсон - он - Америки чемпион. Вы не смотрите, что Вильсон тощ. Страшная у Вильсона мощь. Главная его сила в том, что очень уж далек. Повезло окаянному: пойди и возьми его за морями и океанами. Попадется когда-нибудь, впрочем, собственным рабочим. Ничего борец, да очень уж несимпатичен. Главным образом борется из-за приза. До чего с Антантой дружен, - и то из-за немецкой подводной лодки чуть и Антанте не перегрыз глотку. Мильеран - Франция. Борец ничего б вышел из француза, да очень уж его перекачивает пузо. Ну и обжора же, почище самого Ллойд-Джорджа. Если вы вместо того, чтобы в красноармейцы идти, будете на меня глазами хлопать, вас тоже придется слопать. Пилсудский - Польша. Один раз удачно поборолся, - и пока что бороться не хочет больше, но линию свою не перестает гнуть. Грозится - передохнувши, на РСФСР грохнуть. Как бы вместо того, чтобы передохнуть, пану не пришлось передохнуть. Сидоров - спекулянт, наш родной. Пять пудов крупчатки выжимает рукой одной. Крупчатку выжимает, нас крупчаткой дожимает. Эти самые мешечники - все равно, что камни в кишечнике. Как будто от них сытно: набивают брюхо, - а с другой стороны подохнешь от них: язвой разъедает разруха. Ничего борец, хорошо с РСФСР борется, Поборется еще немного, порций пять провезет - и на МЧК напорется. Врангель - Крым. Борец шестой. Встань, народ, без шапок стой. Самодержец Гурзуфский. Ох и страшно! Уф! В два счета покорил Гурзуф. Головка в папахе, ножки в сафьяне. Весь гурзуфский народ царем признал - все гурзуфьяне. Силенки в нем немного, да сзади, как пузырь: его надувают французские тузы, Чтобы эта гадина разрастись не могла, надо бить его, пока он слабый. Если фронт и тыл сольются друг с другом, кулак один подымут и этот кулак хлопнет, - их императорское величество обязательно лопнет. На фронт, братцы! - Пора драться! Апрелев. Черт его знает откуда. Ни черту кочерга, и ни богу свечка. Ни в совдеп не посадить, ни отправить в ВЧК. Пролетарий - не пролетарий, капиталист - не капиталист. Понемногу перед всеми пресмыкается, как глист. Я его и брать не хотел: думаю, - меж большими затрется. Да уж очень просил. Я, говорит, хотя и меньшевик, да очень уж хочу бороться. Впрочем, и такой может быть страшен немножко. Очень уж приемы недозволенные любит: так и норовит действовать подножкой. Рекомендации кончены, этот чемпионат мною собран, и все эти господа прибыли. Для чего господа прибыли? Хор голосов Глотки друг другу перегрызть из-за прибыли. Арбитр А ну, бросьте господам борцам кости. Брошены: корона, огромный золотой и мешок с надписью - "прибыль от империалистической бойни". Схватывается Ллойд-Джордж с Мильераном из-за прибыли, Вильсон с мешочником из-за золота, Врангель - с паном из-за короны, Меньшевик-рыжий путается у всех под ногами. Арбитр Пошло! Мильеран Господин арбитр, это вас касается: остановите Ллойд-Джорджа, проклятый кусается. Врангель Отгоните Меньшевика, под ногами вихляется. Ллойд-Джордж Ой-ой, ой, что он делает с моей головой! Арбитр Тише, захват головы не дозволяется. Пан Остановите Врангеля, грызет за ляжки. Арбитр Пустились во все тяжкие. Ну и грызня! Загрызут друг друга, - надо разнять. Свисток. Входит последний борец - Революция. Арбитр Революция - чемпион мира. Последний выход. Смотрите, как сразу стало тихо. Революция Товарищ арбитр, объясните вы: вызываю всех борцов оных. Сколько вас на фунт сушеных? Борцы вперебой. Пан Я не хочу драться. Меньшевик Неинтеллигентное занятие. Вильсон Я тоже вам не нанятый. Мильеран Лезьте вы вперед. Ллойд-Джордж Нет, вы. Мильеран Нет, вы. Хором Пускай она идет, она сильней. Идите, мадам Антанта. Революция схватывается с Антантой и через минуту перекидывает ее, схватив за голову. Арбитр Это называется махнуть тур-де-тетом. А ну-ка, еще немножко ее по-красноармейски дожать - и будет Антанта на лопатках лежать. Оба борца устали. Дожать Антанту трудно. Арбитр Не может побороть ни эта сторона, ни та. Перемирие. Тьфу! Перерыв на десять минут. Через десять минут борьба на окончательный результат. Антанта Перерыв на десять минут? Едва ли. Я думаю, меня не на десять минут, а уж на всю жизнь прервали. Революция уходит, за ней на тачке увозят Антанту. Арбитр Перерыв на десять минут. Все, кто хочет, чтоб красные победили через десять минут, пусть идут по домам, а завтра на фронт добровольцами - и Врангелю шею намнут. А я уже сегодня туда же, а для скорости в экипаже даже. [1920] ДЕЙСТВУЮТ: РСФСР 1-й крестьянин. 2-й крестьянин. Баба. Наркомпрод. Нач. заготов. отдела. Телефонист. 4 голодающих крестьянина. Делегат голодающих. Мародер. Секретарь. Молодой крестьянин. Саратовец. Уралец. Самарец. I Кусок деревни. На скамье, перед углом хаты, урожайные крестьяне. За углом хаты амбары с горой мешков. Выходя торопливо к крестьянам, РСФСР Эй! товарищи крестьяне - срочное предписание от Наркомпрода. 1-й крестьянин Чего еще там? 2-й крестьянин Что еще такое? РСФСР Наше дело вот какого рода: пятнадцать губерний обречены голодать. Надо кормить голодающих, надо дать голодающим обсемениться, - а государству не из чего семена дать. Волга - житница наша: четыре года нас кормила и кормила Волга. Отдайте ей хоть часть неоплатного долга. Сегодня Наркомпрод обращается ко всему крестьянскому люду: "Возвратите, Возвратите назад семенную ссуду". Баба Новое дело, - чтоб мы работали, а Поволжье ело. Крестьяне (вперебивку) Не надо. Не давать. Не давать им. Не дадим. Не дадим. Не дадим. РСФСР (передразнивая) Не дам, не дам. А Поволжье давало вам? В прошлом году получили миллионы пудов семян яровых? Крестьяне Ну, получили... РСФСР Откуда они взялись? С Волги. У сегодняшнего голодающего получили их. Значит, нечего и канители идти - получил и возврати. 1-й крестьянин Тоже приказывает. Выискался господин. Нам от этих семян убыток один - кабы знали, совсем бы не воспользовались ими: возвращай озимые, а получили яровыми. РСФСР Сейчас причитаем: "Не брал бы". А голод грянет, как посыпятся жалобы да вой: "Подайте семян на клин яровой". Государство требует свое ж - ты ведь только долг обратно сдаешь. А если на 50% озимыми берут, то черта ль год торговаться тут? Поймите: 25.000.000 крестьян таких же, как вы, от голода мрут. Если б над вами такая же стряслась беда, из чего государству помогать тогда; чтоб могли в нужде и вам дать, надо Поволжье во что бы то ни стало поднять. Баба Стану чужим помогать я. У меня у самой шесть душ семья, чтоб свои-то ели и то хватает еле. У меня у самой дети. РСФСР А если бы дети эти голодали и пошли б к соседу, прямо к соседу к обеду, а он бы их вышвырнул в дверь, что бы ты сказал? 1-й крестьянин Ну, какой же это человек? Это не человек, а зверь. РСФСР А ты бы что сделала, баба? Баба Хоть самой не сытно, а кусок дала бы. РСФСР Ну, вот разглядела то, что поближе. Теперь на Волгу вдаль смотри же. Видишь? Тянутся соломинками-ручонками. Слышишь? Молят голосенками тонкими. Такие же дети есть просят. Кто их так умирать бросит? Благодарите, что больше требуем тут. Что задумались? Не дадите - возьмут. Крестьяне (нехотя) Да я бы дала бы. Ну, что ж, и я пуд дала бы. И я пуд, и я пуд. РСФСР Торопитесь же. Эй! Что делаешь - делай скорей. Спешите дать ссуду и налог, пока не расквасила осень дорог. Пусть скорее несут. Помните - посев на носу. К сроку поспеть важно, а теперь ненастье. Дорога разлажена, хлеб в Поволжье не слали никогда, хлеб оттуда шел года. С железными дорогами намучаешься тут, если поезда в обратную сторону пойдут. 10.406.000 пудов собрать и сдать надо. Попробуй, свези средь такого разлада. Торопись же: опоздать - это все равно, что ничего не дать. Крестьянин Чего же стоять толпой, разини? Грузи, грузи, ребята, грузи. (Таскают мешки.) 2-й крестьянин (скептически смотрит на уложенное) С тыщу пудов навалили вот, а много ль из них голодным пойдет? 1-й крестьянин И половины не вывезут, сгинет тут. 2-й крестьянин А вторую половину в дороге раскрадут. 1-й крестьянин Да и наблюдение какое у них, а необходимо, важно: зерно на спешку собрали, сорное, влажное. 2-й крестьянин Да разве доставишь в такой срок, тут бы не помог и скороход-сапог. 1-й крестьянин Голодающим от этого не будет толк, только растормошили, ешь их волк. 2-й крестьянин Сами работой заняты ни свет, ни заря, а тут от дела отрывают зря. Баба Не голодающим пойдет, а комиссарам. 1-й крестьянин Что и говорить - отдали даром. РСФСР Врешь, дойдет зерно. Не верите, - кто больше всех языком вертит, идем со мною. Сам вот посмотри, как работает наш Наркомпрод. Наркомпрод Позвать начальника заготовительного отдела. (К вошедшему.) Товарищ! Срочное дело: наши грозные предположения оправдались. Уже с июля за вестью шла тревожная весть. Теперь выяснилось - голодает Самарская губерния, Саратовская, Симбирская, Вятская. Голод в Немкоммуне, в Чувашской области; в Татреспублике тоже нечем обсемениться, нечего есть. Срочный приказ Совнаркомом дан: - надо выполнить вот этот план, надо 5.128.000 пудов собрать и перебросить нам. Нач. заготов. отдела Откуда ж взять его - такая масса. У нас никакого фонда, ни одного зерна, ни малейшего запаса. Наркомпрод Потребуйте возврата семенной ссуды, если запаса нет. Секретарь Из президиума ВЦИК срочный пакет. Наркомпрод Читайте - вот задание растет. Собрать из урожая совхозов 1.278.000 пудов, отпустить Наркомзему из продналога 2.500.000 пудов семржи. Значит, придется собрать и свезть 8.906. Нач. заготов. отдела Невозможно. Наркомпрод Знаю, когда первое задание было Совнаркомом возложено, Совнарком же и признал, что сделать это почти невозможно. Нач. заготов. отдела А теперь задание увеличилось за эти несколько дней, стало вдвое невозможней, вдвое трудней. Это и в полгода выполнишь еле. Наркомпрод Идите, выполните в три недели. (К вошедшему зав. трансп. отд.) Возможность срочных перевозок выяснили в Наркомпути? Зав. трансп. отд. С дорогами плохо - ни проехать, ни пройти. Огромный труд - найти хоть один свободный маршрут. Теперь ввиду спешки везть особенно трудно. Влажность 15%, сорность 3; чтобы не сгорелось в дороге, то и дело смотри. Вагоны должны с инструкцией (на случай отцепки) идти. Надо, чтобы поезд сопровождали в пути. Ввиду спешки грузят ссыпкой. Надо за вором смотреть шибко. Особенно сроку мало. Сборка урожая в урожайных губерниях с началом сева в голодных совпала. Нет на железной дороге ни составов, ни людей. Боюсь, с перевозкой не справиться ей. Наркомпрод Отговорок быть не может. Принимайтесь за работу. Она в три недели закончена быть должна. Зав. трансп. отд. В три недели. Шутите шутки. Я от гонки разрываюсь сам. Наркомпрод Предпишите местам работать круглые сутки, работать 24 часа. Зав. трансп. отд. Нет людей. Наркомпрод Вызовите в каждую урожайную губернию представителей голодающих губерний. Эти будут рады проверить все поступления, контролировать все наряды. (Пауза, телеграмма.) Наркомпрод Уже с 22 июля дано задание. Что вами сделано? Нач. заготов. отд. Приказ попал в самый разгар работ полевых. Поговорите с крестьянами. Убедите их. Кроме того, надо весь аппарат в боевую готовность привесть. Наркомпрод Уже 2 августа положено начало? Нач. заготов. отд. Тульская уже себя раскачала, но крестьянин везет неохотно - у самого уборка. За чужую работу не берется. Лень. Надо, чтоб зерно не провалялось на пункте ни один день. Чтоб выправилась организация, необходимо ей десятки тысяч энергичных людей, чтобы весь профсоюзный, весь партийный аппарат был на продработу мобилизованный. Наркомпрод Немедленно по телеграфу о мобилизации приказ. Раз. Во-вторых, телефонограммы в ЦК и в ВЦСПС - немедленно отправьте их. Секретарь Товарищ, вас к телефону. Нач. заготов. отд. В Орловской тоже сбор начат. Наркомпрод Новая, совсем непосильная задача. Такого голода не было никогда еще Новые губернии: Уфимская, Царицынская, Астраханская, Уральская, Оренбургская, Башкирская, Вотская область - включены в голодающие. Нач. заготов. отд. Слава Наркомпроду была б, если б хоть старые задания к сроку выполнить мог. Наркомпрод Теперь вдвое больше надо выполнить в тот же срок. Нач. заготов. отд. Но ведь сколько до засева времени осталось, - самая малость... 5.000.000 пудов семян дополнительно собрать и перебросить нам. Наркомпрод Выполняйте. Поволжью не прожить без этого наряда. Мобилизованные тут? Секретарь Да, ждут. Наркомпрод (к вошедшим мобилизованным) Товарищи, вам о важности работы говорить нечего, большего бедствия не было со времени существования человечества. Голод в лапы захватывает за районом район. Смотрите, на карте вон черными пятнами окружена Волга многоводная. Это - губернии голодные. Вот полный план того, что продработников рать должна для голодающих собрать: возврат семссуды 5.128.000 пудов, с совхозов 1.278.000 пудов, продналога 4.000.000 пудов. Итого 10.406.000. Собрать - на вас возложено. Не говорите, что это трудно, что это невозможно. Знаем сами, но это сделать нужно, и разговаривать не приходится. В работу дружно. Мандаты заготовлены; где и что делать каждый из бумаг узнает сам. (К одному.) Торопитесь, ваш поезд, товарищ, идет через два часа. (К вошедшему рабочему-мастеровому.) Есть сведения? Рабочий-мастеровой Работа двинулась и идет. Первые данные вот: с 1-10 августа 235 вагонов собрано и погружено. Но вот что нужно - в Рязани весь путь поездами занят. продвигаем маршруты, сбились с ног, не слушают. Ничего поделать не мог. Слова местной власти мало. Надо, чтоб сверху власть приказала. Наркомпрод Вот телеграмма. Идите за подписью к Ильичу. Автомобиль? Автомобиля нет. Мастеровой Пешком долечу. Наркомпрод Его в Совнаркоме нет? Обойдите все кремлевские здания. Он в ЦК? На заседании? Все равно - найдите. Неудобно ночью? Во всякое время его по таким делам находите. Ленин мне дал полномочия. Что? Проникните хоть к черту в ад. Но без личной подписи не возвращайтесь назад. (Телеграмма, читает.) На призыв мобилизации горячо откликнулись места. Телеграмма Смоленска: 4.000 товарищей на продработу мобилизовано там. (К нач. транса. отд.) Сделали все, что нужно, да? С 11-20 погружено 3.395 вагонов. С 21-31 уже 4.398 погружено. (К рабочему-мастеровому.) Сумели провесть. Рабочий-мастеровой Есть. Наркомпрод Сейчас дам телеграмму в Рязань я: срочно выполнить это приказание. Если не послушают и тут - под суд. (К мобилизованному.) Вы из Ряжска? Мобилизованный Да, я был там. Наркомпрод Как работают места? Мобилизованный Работа до крайности напряжена. Если так пойдет дальше, будет к сроку окончена она. Я видел сам, как работники совершают чудеса: шел через Ряжск маршрут - два вагона надо отцепить для просушки. Тут толкучка, суматоха тут. Взялись за работу - страшный труд - и вот на удивленье всем в мире вагоны отцепили, пропустили через элеватор, погрузили и прицепили обратно. Один в 3 часа, а другой в 4. (К нач. трансп. отд.) Как с погрузкой, последние сведения? Нач. транспорта Гоним. Первый наряд полностью выполнен. Скоро последнее зерно будет в вагоне. Смотрите - погубернская сводка. Наркомпрод Последнее усилие сделать надо. Что с последним дополнительным нарядом? Нач. заготов. отд. Работают круглые сутки. Все силы в битву бросили. Сейчас составлю телеграфную сводку и зайду после. Наркомпрод Выполним или нет? Срок близится. Дорог каждый час. Мы победим голод, или голод победит нас. Или дадим семена Поволжью или... Нач. заготов. отд. Мы победим. Голод врасплох застал нас. 28 дней тому назад мы отдали первый приказ. Наркомпрод выстроил свои ряды. Недели с голодом, с разрухой шли непрерывные бои. И голод отступает, голод сдал. Зерном груженные один за другим к Волге мчат поезда. Только уж очень раскачались, война, так война. На 6% больше сделали, чем было задано нам. 72 часа длится бой последний. Не было побед быстрей и победней. По последнему наряду Смоленской губернии была боевая задача дана. И она в 72 часа без смены, без сна собрала зерно, свезла. В 72 часа был готов наряд в 150.000 пудов. РСФСР Ну, что, Фомы неверные, теперь убедились наверное, что все собранное с вас крестьянам же голодающим Республика сдаст, что власть советская день и ночь работает над тем, чтоб голодающим помочь. Крестьянин Работаете здорово. Оно, конечно, видно. Только вот что обидно. И вы зря работали, и мы зря давали. Помощь-то до голодных дошла едва ли. К сроку-то вы поспели еле. А где же засеяться, - должно, и не успели. РСФСР Не веришь? Пойдем по голодным местам. Сам результаты увидишь там. III Кусок голодного вокзала. Перед ним группы крестьян. 1-й голодающий Говорят, теперь наша власть, власть рабоче-крестьянских советов, а что дает нам власть вот эта? Никто не слышит голодного стона, не услышит детского рева. Дохнем, как дохли и во время царёво. 2-й голодающий Давеча на станции сказывал люд, будто что-то собирают, что-то пришлют. Слыхали сказки. Годы сиди у моря и жди погоды. Молодой крестьянин выборный Папаш, а, папаша, поезд пришел, а с ним делегаты наши. 1-й голодающий Но? Молодой крестьянин В вагонах до верху навалено зерно. Делегат из двери вокзала Эй, иди, иди, собирайся скорей. Братцы, не толпитесь, вам говорят. За выдачей в очередь становитесь в ряд. Сначала артелям дается. Артель великое дело. Ей легче больше засеять полей. Затем совхозам семена дадут. На общую пользу ихний труд. Затем в отличие на войну снаряженным выдадим семена красноармейским женам. И, наконец, выдадим (конец ясен) выдадим всей маломощной массе. Лентяй-крестьянин Я заброшу поле, черт с ним. Семена получим и съедим. Делегат Дармоеды, на семена не разевайте зев, только вспахавшие получат на засев. (Идут с мешками.) 1-й крестьянин Оно самое, оно - родное ржаное зерно. Второй Ну, как? Дают? Стоит идти? Третий Дают на хозяйство от пуда до тридцати. 1-й крестьянин Я получил столько вот, что вдвое засею, чем в летошний год. 2-й крестьянин Чем зря разговаривать, беги, получай. 4-й крестьянин Бежим, получим. 2-й крестьянин Лучше не найдешь зерна, Такое и в мирное время не приходило нам. 4-й крестьянин Губземотдел зерно смотрел. Говорят, важное. Просеяно хорошо, не влажное. Все Ура!.. Здорово, Иван Кузьмич, делегат наш. Ну, что скажешь, какой отчет дашь? Делегат Да. Насмотрелся я на чудеса. Иной раз не верил сам. Как выехал, - навстречу вагоны стали идти. Вся дорога семенами забита, а поезда продолжают и продолжают идти. Да, Поволжье, видно, не забыто. Всего не перескажешь. Смотрите - для вас нарочно вот привез о дошедшем зерне отчет. Вот цифр ряд. Это голодающим губерниям наряд. Итого 10.406.000 пудов. А доставлено вот 12.595.000 пудов. Не только восполнено все, что надо, а на 2.150.000 собрали и свезли сверх наряда. 1-й крестьянин Неужто все и дошло так? Делегат Так и дошло. 2-й крестьянин И ничего не раскрали? Делегат Пропал пустяк. Затем ведь вы и посылали нас. Всюду за грузами был глаз. Скажем, в Уфимскую пошло 307.000 пудов, а получили 297. Утечка пустяковая - ясно всем. 3-й крестьянин Ну, а много зерна плохого? Делегат Нет. Несмотря на спешку, плохого самая малость. Всего четыре вагона (Вятской почему-то достались) влажные два, а два провеянные едва, а ведь 11.070 вагонов-то всех. Все Так бы всем работать. Эх! 1-й крестьянин Ну, а как раздали губерниям другим? Делегат Не опоздали. Bo-время дали им. Другой делегат Вот здесь от других губерний делегаты уже обратно с благодарностями едут. Все Ну, расскажите, расскажите. Саратовец Я саратовский житель. У нас в Саратовской вот засеяли больше, чем в прошлый год. Уралец Они-то еще засеяли мало. Вдвое засеялись крестьяне Урала. Самарец У нас тоже работали яро - 90% засеяла Самара. Делегат Словом, как ни кинь, всюду засеяли огромный клин. Где 100% засеяли, где 200. Ниже процентов не опускалось ни в одном месте. Все Ну, братцы, пойдем и мы сеять стараться. Мародер Нет, нет, милай, на что тебе семена? Сам худющий, стоишь над могилой. Продай лучше. Ей-богу, хорошую цену получишь. Чего там сеять? На еду лучше эти семена идут. 1-й крестьянин Сгинь с глаз. Лучше подохнем до последнего из нас, чем для засева присланное крестьянами- братьями на жратву потратим мы. Мародер Сей для власти советской - сей, старайся, угождай ей. Как хлебушко-то уродится, в награду за труд большевички придут и налогами отберут. 1-й крестьянин Ах ты, паук, ах ты, вошь! Сам знаешь, что врешь. Если власть советская строга насчет налога, то оттого, что у нее трат много. Если б налог не собрали с крестьянского люда, эти вот семена взялись бы откуда? Пусть только хлеб уродится, им с благодарностью налог сдадим. Это ваш мародерский класс на коммунистов натравливает нас: мол, бандитов поддержи, Антонова поддержи - и будут амбары ломиться от ржи. А как беда стряслась, кто из беды выручил нас? Антонов помог? Эсеры накормили всласть? Помогла одна Рабоче-крестьянская власть. Словом, другого разговора нету. Да здравствует власть Советов! РСФСР Ну, теперь посмотришь, едва ли им всё еще не укротили недоверчивый нрав. Крестьянин Нет, убедился: не зря давали. Пойдем назад, поведем сказ о том, что не зря тормошили нас. Делегат И я с тобой. Письмо им. Пусть читают, как вас благодарим. IV Декорация первой картины. 1-й крестьянин А вот делегат. 2-й крестьянин И сборщик вот. 1-й крестьянин Эй, народ, пожалте на сход. Эй, бабы, мужики, эй, скорей на сход, на сход скорей. 2-й крестьянин Ну, рассказывай, брат, должно быть, насмотрелся такого, что и сам не рад 1-й крестьянин Должно быть, ни черта не дошло до голодающих мест. Баба Должно быть, спекулянт его в Москве ест. 2-й крестьянин Или семена где-нибудь в дороге сгнили. Баба Ловко нас провели. Рассказывай, вали. Мужик, побывавший у голодных И у меня, когда уезжал, мало было веры. Такое дело сделать мудрено. Да сам его видел, как делается оно. Все осмотрел и для ради справедливости должен следующее вывести: не дело сделал Наркомпрод, а чудо. Такую в работе показал удаль, что только Волга заголодала, а наши ей семена дошли в 28 дней. Ни краж не было, ни большой пропажи, на еду зерно не брали даже. Всего нужно было 10.405.000 пудов. Поволжье и это получить было бы радо. А выслали 12.595.000 пудов, то есть 121 процент наряда. Из них 12.265.300 пудов уже на месте. Имеются обратные благодарственные вести. Мужик везде поля засеял. Справилась с голодом Советская Россия. Да будет отныне каждому ясно: сдавали зерно и работали не напрасно. Вас, крестьяне, как избавителей, благодарят. Да что говорить? Я вам делегата от голодающих привез. Он тоже сказать будет рад. А с ним письма - целый воз. Делегат В благодарность - поддержали голодный люд - письма вам сельчане шлют. Это самые настоящие письма, мы не переставили ни единой буквы. Получайте прямо из первых рук вы. (Читает письма.) ну, теперь верь: если мы заживем в урожае, в счастьи, а голод в другой разразится части, - только кликни клич, - Красная Москва, и мы с семенами придем к вам. (1921) ДЕТИ КИНОСЦЕНАРИЙ В ПЯТИ ЧАСТЯХ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. Вот это человек! 2. Щелка двери. В освещенной щелке половина жирного человека и половина несгораемого. На фоне щелки голова с вытянувшейся шеей. 3. Я буду человеком! Молоденький клерчик, вытягивавший шею, вбирает ее в себя. Высокий стул, ноги еле достают пола. То и дело чистит перо о легкий ворс шевелюры. 4. Облетают, осыпаясь и осыпая, листики календаря. 5. Буду ли я человеком?! 6. Взъерошенный взрослейший человек лицом к публике (крупно) потеет, раздражается и выщелкивает счетами. 7. Водопад календарных листков. 8. Я уже не буду человеком... 9. Вздыхающая спина, сияет в публику изредка обтираемая лысина. 10. Лысый человек поглядел. 11. Часы -- "7". 12. Лысый удаляется длиннющим коридором. 13. Да -- но сын мой выйдет в люди. 14. Назидательно отстукивающий по столу указательный палец. Аппарат подымается по руке, показывая целиком разъяренного папашу. 15. Подобострастное женино лицо... 16. Общий вид обеденного стола: отец, мать, карапуз и боксеровидный дядя. 17. Палец, покачивающийся перед пупочкой носа. 18. Сосредоточенное на пальце лицо малыша. 19. Отец и малыш крупно. 20. После обеда я сам буду спрашивать уроки! 21. Процессия: шествуют вставшие из-за стола (по росту) малыш, мамаша, сам и боксеровидный дядя. 22. Крупно: напряженное лицо отца. 23. В кружке: бешено работающие кулачонки. 24. Лицо отца расплывается улыбишкой. 25. По пояс малыш и грудь боксеровидного. Малыш почти наносит удар. 26. Расплывшееся радостью лицо отца. 27. Кулачонок малыша неожиданно попал в дылдин нос. 28. Угол комнаты с диваном. На диване заливающиеся и бешено аплодирующие родители. 29. Крупно: лицо недоуменно утирающегося платком дылды. 30. Практические хорошо! Но как теория? 31. Лицо отца и многозначительно поднятый палец. 32. Сын, слюнявящий перо. 33. Расхаживающий отец убежденно диктует пишущему сыну. 34. Крупно: пишущий. 35. К написанному тянется рука и выдергивает листик. 36. Отец протирает очки, вперяется в почерк и оборачивается ко всем, суя бумажку, видимо совершенно довольный. 37. Крупно: Чек No 600232. Выдать предъявителю 75 долларов, списав с моего текущего счета. Джим. 38. Укоризненное лицо мамаши. 39. Мамаша, обращающаяся к отцу. 40. Ты бы лучше ему диктовал получить, а не выдать. 41. Отец отмахивается успокоительно. 42. Такой не выдаст! 43. Папашин указательный палец, зовущий к себе. 44. Приближается заложивший за спину руки малыш. 45. А где центов, которые я дал тебе утром? 46. Моргающее малышье лицо. 47. Малышьи губы. Лезет пальцем за губу и выслю-нивает изо рта монету. 48. Вот. 49. Отец вскидывает сына на руки и кружится с ним по комнате. 50. Как икону подымает двумя лапами малыша, неся его прямо на аппарат. 51. Деловой, толковый, бережливый. Вот это настоящий бизнесмен. 52. Крупно: прислушивающееся папашье лицо. 53. Скидывает сына и несется вскачь. 54. Прислушивается к телефонной трубке. 55. Вполоборота дымящее сигарой и бубнящее в трубку хозяйское лицо. 56. Раскланивающийся в телефон папаша. 57. Тот же бубнящий хозяин. 58. Наполовину изогнувшийся в телефон папаша. 59. Папаша, до самого пола согнувшийся в телефон. 60. Хозяйская рука, кладущая трубку. 61. На ходу влезающий в пальто, выскакивающий из прихожей папаша. Зонтик подмышкой. 62. Внезапно раскрывшийся зонтик минуту задерживает в дверях уже выбежавшего и злящегося папашу. 63. Папаша, вскакивающий в автомобиль. 64. Несущаяся машина. 65. Два пальца и яростно пожимающая их рука. 66. Из рук вырастает папаша, из пальцев -- хозяин. 67. Вопрошающий небрежно хозяин. 68. У вас есть ворс? 69. Рука хозяина поворачивает папашин истертый в канцеляриях локоть. 70. Морщащееся лило хозяина. 71. Недоуменное лицо папаши. 72. Словом, этот ворс... 73. Хозяин поводит взворсенным рукавом перед папашиным носом. 74. Взбивается этой шишкой. 75. Хозяин тычет шишку чуть не в папашину ноздрю. 76. А эти шишки будут там. 77. Палец, тычущий в карту СССР. 78. Из карты встает Крым, Никитский ботанический сад и целые деревья шишек. 79. Надо выведать, надо вынюхать, а если можно -- и взять в концессию конкурентов. 80. Те же два пальца и та же во-всю обжимающая рука. 81. Вы едете завтра на "Аквитании". 82. Пухлая рука, набрасывающая дверную цепочку. 83. Гостиная. Мамаша, собака и малыш. 84. Мельком машина папаши. 85. Зевающие: мамаша, собака и малыш. 86. Вбегающий по лестнице зад и обтираемая лысина. 87. Радостное лицо папаши, влазящего в гостиную. 88. Приподымающиеся навстречу мамаша, собака и малыш. 89. Папаша, обняв, тащит вперед мамашу и малыша. Собачка за ними. 90. Крупно: радостный папаша клонится к матушке. 91. Мы едем в колонию -- в какую-то Россию. Готовь, мамаша, шею под жемчуга. 92. Крупно: улыбающаяся мамаша закатывает глазки, ей на шею во много рядов навертываются жемчуга. 93. Опять троица. Папаша, сделавшись серьезным, наклоняется к сыну. 94. Тебе найдется где закалиться. Помни: человек человеку волк. Один на всех и все на одного! 95. Опущенная головка малыша. По занимающему весь экран лбу проходит силуэтиками сценка драки. На него самого, на малыша, бросаются какие-то оборвыши. 96. Семейство входит в спальню. 97. Нога. Расшнуровываемый сапог. 98. Спящий и похрапывающий папаша. 99. Экран над папашей становится белым, и на нем мультипликацией веточка, вырастающая в огромную клюкву, под клюквой сам подымается стол, и контурный медведь волочит издали огромный самоварище. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ 100. Плохо бастующему горняку. Но детям еще хуже. Через весь город надо нести даровую бутыль молока. 101. Очередь горняков перед углом раздаточного пункта столовой. 102. Отдельные пасмурные лица. 103. Отдельные лица полисменов. 104. Один в слабо подвигающейся очереди нервничает, то и дело глядится в часы, плюется в сторону полисмен<ов>. 105. Задумчивые глаза рабочего. 106. Назойливой мыслью встает: черная комната, на кровати вытянувшаяся худая девочка и перед ней сидящая женщина, положившая совсем невидное лицо в обе ладони. 107. Рабочий в конце очереди. 108. Предъявляет карточку -- тычет пальцем в пространство. 109. Черная комната и девочка. 110. Улыбающееся сочувствием лицо раздатчицы. 111. Льющееся в бутыль молоко. 112. Рабочий на улице с бутылью, скребет в затылке. 113. Голова рабочего. Из открытых глаз встает план города с длиннющими улицами, а по самой длинной стрелка пробегает путь, лежащий шахтеру. 114. Черная комната и девочка. 115. Рабочий идет, ускоряя шаги, бережно придерживая бутылку. 116. Шушукающиеся довольно лица полисмена и сыщикообразного. 117. Сыщикообразный показывает полисмену пальцем. Тычет то в пространство, то в собственный карман. 118. Полисмен с удовольствием подталкивает сыщикообразного. 119. Шагающий рабочий. 120. С незаинтересованным лицом сыщикообразный. 121. Столкнулись. У рабочего чуть не вылетела бутыль. Сыщикообразный старается ощупать рабочий карман,-- нет ли оружия? 122. Комната и девочка. 123. Рабочий бережно ставит бутыль на тротуар, показывает на расплесканные капли и лезет с кулаками на сыщикообразного. 124. Спешащая фигура полисмена. 125. Схватка рабочего и сыщикообразного. 126. Уже уводимый полисменами шахтер на ходу ухватывает драгоценную бутылку. 127. Вырывающийся шахтер. Еще расплеснутые капли. 128. Комната и дочь. 129. Еще сильнее вырывается шахтер. Еще усиленнее волокут полисмены. 130. Группа сумрачных переглядывающихся рабочих. 131. Вглядывающиеся лица. 132. Вдали волокут рабочего. 133. Поровнялись. Полисмены проходят, косясь. 134. Сзади. Бросающаяся на выручку шахтеру рабочая толпа. 135. Свалка. 136. Улепетывающие полисмены. Один свистит, чуть не разрывая щеки. 137. Крупно: свистящий. 138. Радостная группа освободителей, в центре вырученный шахтер. 139. Огромный освобождавший дядя хватает шахтерскую руку и трясет ее так, что из бутыли в другой шахтерской руке снова выплескивается несколько капель. 140. Шахтер вырывает руку. 141. Шахтер оживленно кричит окружающей толпе. 142. Комната и дочь. 143. Посерьезневшие лица освободителей. 144. Балансируя драгоценной бутылью, быстро бегущий шахтер. 145. Серьезное лицо остановившегося шахтера. 146. Конные полисмены, скачущие из-за домовьего угла. 147. Вид улицы, на которой в разных местах оцепенели люди. Оцепенение проходит. Все бросаются волочь различную тяжесть для баррикад. 148. Группа, тащащая садовые скамейки. 149. Двое, выламывающие дверь. 150. Женщина, волокущая перины. 151. Группа, накручивающая проволоку. 152. Шахтер вглядывается, приложив ладонь козырьком. 153. Растерянное лицо. То смотрит вдаль, то на бутылку. Озирается. Улыбается, придумав. 154. Лезет на фонарь. 155. Ставит бутыль за фонарную створку. 156. Быстро скользит с фонаря и бросается на помощь. 157. Приближающиеся конные. 158. Группа вместе с шахтером переворачивающая автомобиль, вытряхнув проезжавших. 159. Крупно: перевернутый. 160. Вид импровизированной баррикады. 161. Подъехавшие к баррикаде полисмены. 162. Из-за баррикады и из окон град палок, камней, помоев и другой дряни. 163. Один полисмен, которому угораздили камнем, хватается за кобуру. 164. Старший останавливает подбитого. 165. Пока рано! Обождем раздражать. Возьмем их обходом. 166. Конные пятятся. 167. Конные карьером гонят обратно. 168. Взлетающие в воздух кепи. 169. Группа радостно голосящих рабочих. 170. Шахтер отирает лоб. 171. Комната и дочь. 172. Шахтер бросается к фонарю. Влазит кошкой. Скатывается с бутылью, на ходу расплескав еще несколько капель. 173. Бегущая шахтерская фигура. 174. Постовой полисмен орет шахтеру. 175. Шахтер оборачивает голову, но не замедляет шаг. 176. Полисмен бросается за шахтером. 177. Гонка по стенам домов. 178. Изнемогающий шахтер. 179. Комната и дочь. 180. Шахтер, завернувший за угол, выламывает из тротуара надломанную решетку мусорной ямы и прячется сам за карниз. 181. Фигура секунду балансирующего над ямой полисмена. 182. Рухнувший полисмен скрывается в яме. 183. Вылезший из-за карниза рабочий бросается в боковую улицу. 184. Сумерки. Окончательно запыхавшийся шахтер садится на землю, прислонясь к стене и поставив бутыль на первую попавшуюся приступочку. 185. Стена за спиной двинулась. Откатилась фура-автомобиль мебельной перевозки, и на подножке катит расплескивающаяся бутыль. 186. Перекувырнувшийся от неожиданности шахтер быстро вскакивает, бросается вослед уехавшей бутыли. 187. Комната и дочь. 188. На ходу схватывает бутыль, чуть не перекувырнув и расплеснув еще несколько капель. 189. Совершенно обессиленный шахтер у дверей. 190. Крупно: смотрит бутыль. Половина выплеснута. Недовольно качает головой. 191. Неловко открывает дверь, зажав бутыль в коленях. 192. Фигура шахтера, еле взбирающегося лестницами. 193. Последняя дверь. Облегченно вздыхает. Сует ключ в скважину. Молоко поставлено на пол. 194. Пробежавший собачец сваливает бутыль. 195. Струйка молока по лестнице. 196. Собака, лакающая молоко. 197. Лицо шахтера в ужасе. 198. Комната и дочь. 199. Совершенно вне себя вваливается в дом. Навстречу дочь. Веселенькая и радостненькая кидается отцу на шею. 200. Шахтер подхватил дочь на руку. Удивленно переводит глаза с жены на дочь. 201. Кто ее воскресил, Элли? 202. Дочь сует отцу крохотную бумажку. 203. Бумажка: "Тов. Ирма Джонс выбрана пионерами всех школ......делегаткой в Россию на осмотр жизни русских пионеров". 204. Радостная дочь, обхватив радостного отца. 205. Через две недели я буду в его стране. 206. Аппарат скользит по стене с Лениным и мавзолеем. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 207. У Петра Забойщикова и его жены водились кое-какие дети. 208. Кухня. Жена мешает ложкой щи. На руке, оттягивая ее, ребенок. Развешаны пеленки. 209. Лицо матери. Прислушивается. 210. Мальчонка орет. Вытаскивает изо рта нитку от целой катушки. 211. Мать бросается на выручку, спустив дочурку с руки. 212. Мать в ужасе вытягивает из мальчишкиного рта метры нитки, наматывает их на руку и наконец догадывается вытащить катушку изо рта. 213. Обмусоленная катушка. 214. Оставленная дочурка вскарабкивается на кухонный табурет и удивленно смотрит в щи, затем ловит за усы тараканов. 215. Мамаша убирает из мальчонкиной комнаты все мелкие вещи. Выходит. 216. Дочурка опускает за усики тараканов в щи. 217. Мама в ужасе. Шлепнув по лапам дочку, вылавливает тараканов из щей. 218. Крупно: охота. 219. Мальчонка, попытавшись бесплодно взлезть на шкаф, карабкается на умывальник. Влез на умываль-никовы педали, ухватившись лапками за разбитый мрамор,-- на голову яростная струя. Новый бешеный рев. 220. Прислушивается и бежит мать. 221. Дочурка, обещавшая сидеть смирно, осторожно влезла на стол и села на готовый пирог. 222. Мать освобождает мальчонка от разъяренной стихии. 223. Несет на руке, обтирая полотенцем голову. 224. Мамаша с отчаянием извлекает дочурку из свежего теста пирога. 225. Пирог с отпечатавшимся задиком. 226. Мать берет обоих детишек на руки и с отчаянием смотрит на сбегающее молоко. 227. В расселине домов безрадостная лужа под пожарным водопроводом. 228. Малыш на берегу лужи просверливает огромную галошу, вставляя в нее парус. 229. Рука, спускающая галошу в воду. 230. Прислушивается, спускает детей и бросается к окну. 231. Мамка, папины галоши тонуут! 232. Погружающаяся в воду галоша. 233. Матушка всплескивает руками и выбегает из комнаты. 234. Детишки, возбужденные любопытством матери, тоже подлазят к окну. 235. Вдвоем волокут табурет. 236. Взбираются на подоконник. 237. Мамаша, засупонив юбку, пускается в погоню за галошами. 238. Дети идут в окно по подоконнику. 239. Мамаша с галошей в руке подымает глаза кверху. 240. Глаз подымается, и вниз отбегают ряды окон, показывая многоэтажие дома. 241. В верхнем окне, свесив вниз ноги, сидят двое малышей. 242. Мать роняет галошу, стремглав бросается наверх. 243. Черная долгая лестница, ведущая на последний этаж. Влетает запыхавшаяся мать. 244. Еле ступает сын, волоча галошу. 245. Снова запыхавшаяся. 246. Снова сын. 247. Цыпочки. 248. Мать на цыпочках подкрадывается к окну. 249. Детишки в окне. Сзади ястребом схватывает их стремительно бросившаяся мать. 250. Добредший и безразлично относящийся к окружающему третий запихивает галошу в духовку. 251. Счастливая троица вокруг едва успокоившейся матери. 252. Мать тревожно обнюхивает воздух. 253. Выбегает на лестницу. 254. Подбегает к окну. 255. Из духовки тянется тонкая струйка дымку. 256. Мать в перепуге обнюхивает по очереди всю комнату. 257. Нос натыкается на поваливший во-всю духовочный дым. 258. Мать выволакивает полуобгоревшую галошу. 259. Мать почти со слезами тычет галошный огарок в самый нос недоумевающему сынишке. 260. Дверь начинает дрожать от стука и с по-над двери обваливается штукатурка. 261. Бабьи кулаки, колотящие в дверь. 262. Дети затыкают себе уши от невыносимого шума. 263. Мать бросается к дверям, прислушивается, спрашивает и открывает задвижку. 264. В комнату врываются две взъяренные бабы, у каждой подмышками две кошки с бельевыми защимами на хвостах. 265. Тычут хвосты чуть не в мамин нос. 266. Ваш сын всех кошек взбесил. 267. Старший сынок, вытряхивающий в дверь из мешка четырех защемленных кошек. 268. Посмотрите, что они наделали. 269. Бабы волочат мамашу в свою комнату. 270. Комната в полном разгроме. 271. Мать покачивает головой и хватается за волосы. 272. Где же таскается этот ирод! 273. Мать выглядывает в окно. 274. Внизу полукруг задравших головы людей. 275. Один, приложив руку к губам, орет. 276. Крупно: орание. 277. Не твой ли стервец радио наворачивает? 278. Выбежавшая на балкончик мать вглядывается, изогнувшись. 279. На самом шпиле мачты, с риском ежеминутно сорваться, какую-то проволоку накручивает оголтелый сын. 280. Во весь рост дом с маленькой точкой, суетящейся наверху. 281. Толпа зевак. Протискивается отец. Взглянув мельком, ударяет себя по бокам и взлетает на лестницу. 282. Лицо отца в слуховом окне. 283. Отец снимает сына с прутьев. 284. Толкая, ведет по крыше. 285. На обшарпанном диване сидят измотанные родители в изнеможении, закинув головы за спинку, пыхтя и отдуваясь. 286. Аппарат проходит по четырем недоуменным рожицам. 287. Мамаша (крупно). 288. За всеми б уследила. А за большим... Я не ведьма, чтобы по трубам лазить. 289. Три фигуры стучатся в дверь. 290. Рабочий здоровается и, узнав цель прихода, расплывается в улыбку. 291. Комиссия по отсылке детей в санатории. 292. Врач осматривает детей. Трое проходят быстро. На старшем выслушивающий задерживается. 293. Серьезное лицо врача у груди старшего. 294. Грудная клетка узка, недостаточное питание, утомление,-- его мы отправим в Артек. 295. Выписывают свидетельство и отдают родителям. 296. Родители читают, смотрят друг на друга и довольно улыбаются. 297. Мать мрачнеет. 298. Хватает за рукав доктора. 299. А кто его снимет, если он и там на крышу полезет? 300. Смеющееся докторское лицо. 301. Не полезет. Там одни палатки. 302. Общий вид вокзального перрона. 303. В кругу чемоданов американская семья. Все брезгливо помарщиваются. 304. Восторженная англичаночка в кругу пионеров и вожатых. 305. Едва удерживаемый за два рукава озорной сын рабочего. 306. Наигрывающий на коробочке беспризорный. 307. Личико и коробочка. 308. Локомотив. Замедляющий ход поезд. 309. Степенно дефилируют американцы в первый. 310. Усаживают англичаночку во второй. 311. Всаживают огольца в третий. 312. Колокол, звонки. 313. Презрительное лицо беспризорного. 314. Шпана! Куда понасела. Мой вагон поприглядистей. 315. Беспризорный юркает под международный вагон. 316. Мелькает в первом брезгливый американец. 317. Проулыбалась англичаночка. 318. Свисает с подножки оголтец. 319. Сосет цыгарку беспризорный под международным. 320. Исчезающий хвост поезда. 321. Надвигающаяся панорама гор и Крыма. 322. Костер. Силуэты. 323. Соловьев у костра разговаривает с ребятишками. 324. Товарищи, а к нам новые гости. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 325. Сын американца. Спит. На черном фоне появляются трубачи. Ревут в трубы. Американчик ворочается с боку на бок. Утыкается в подушку, зевает, переворачивается на другой бок. 326. Снова темно. Похрапывающий американчик. 327. Черный фон заполняется бешено бьющими барабанами. Американчик привскакивает с постели. 328. Крупно: скинувший одеяло и севший на кровати американчик. Смотрит на часы. 329. Часы --"7". 330. Американчик начинает одеваться. 331. Вслушивающийся американчик на террасе спящего крымского домика. 332. Американчик сбегает по лестнице. 333. Американчик мчится через сад. 334. Американчик останавливается и задирает голову. 335. Подымается пионерский флаг. 336. Выше задирает голову американчик. 337. Выше лезет флаг. 338. С американчика слетела кепка задранной головы. 339. В небе полощется пионерский флаг. 340. Американчик бросается на живот и осторожным ползком ползет дальше. 341. Американчик раздвигает кусты и так и застывает недоуменный. 342. Из палаток выбегают пионеры, сбегаясь к месту сбора. 343. Свистит вожатый. 344. Трубит трубач. 345. Строящиеся в шеренги пионеры. 346. Зачарованный зрелищем американчик протирает глаза. 347. Выстроенные пионеры. Перед фронтом вожатый представляет отряду англичаночку. 348. Радостные клики пионят. 349. Англичаночка с провожатым идут к маленькой палатке под сплошное ликование собравшихся. 350. Англичаночка скрывается в палатке. 351. Внутренность палатки. Из палаткиного выхода видны пионята. 352. Вожатый англичаночке (крупно): 353. Живите здесь, товарищ. 354. Американец вынимает голову из кустов. 355. Американчик подбегает к дереву и карабкается на него. 356. Американчик вглядывается в даль с ветки дерева. 357. Общий вид лагеря. 358. Дорожкой к морю извиваются пионеры, захватив с собой маты для лежания. 359. Окончательное недоумение американчика. 360. Американчик скатывается с дерева. 361. Американчик вбегает в дом. 362. Американчик трясет и будит отца в его спальне. 363. Папа! Папа! Опасность! На берегу появились индейцы. 364. Недовольное, потом хохочущее лицо отца. 365. Отец встает с кровати. 366. Отец в халате на крыше глядит в бинокль на место, указываемое американчиком. 367. Ряды загорающих на солнце спокойно лежащих пионеров. 368. Отец передает бинокль сыну. 369. Сын орет отцу: 370. Это они! Надо взять их врасплох, пока они спят. 371. Отец снова берет бинокль. 372. Свистящий вожатый. 373. Загоравшие повскакивали. 374. Отец со смехом: 375. Брать их поздно. Я не знаю, что это такое, но ты, во всяком случае, к ним не лазь. 376. Внутренность палатки. Все лежат. Мертвый час. 377. Палатка снаружи. Из-под брезента лукавое личико мальчонки. Перекликается. 378. Из следующей палатки (напротив) девочка, тоже личико из-под брезента. 379. Улица между палатками. От палатки к палатке перекидывающиеся слова: 380. -- Англичаночка приехала... -- Xудющая... -- Я ей мои булки отдал. -- Пойдем по лагерю после мертвого часа. 381. Свисток вожатого. 382. Выбегающие из палаток пионеры. 383. Около англичаночки группа ребятишек, ведут ее с собой, показывая дорогой каждую мелочь. 384. Столб с часами. 385. Пионер показывает пальчиком: 386. Видишь, четыре. 387. Аппарат опускается до расписания. 388. В четыре в клуб пора. 389. А часы станут,-- по солнцу проверим. 390. Поглядев на солнечные часы, бегут дальше. 391. Здание клуба. 392. Вбегают по балкончику. 393. Хвост ребятишек стоит в очереди за книгами. 394. Карапуз спускается с лестницы, уйдя головой в огромную книжищу. 395. Перед англичаночьими глазами вперебой проносят коллекции минералов, шишек, бабочек. 396. Пионер гордо тычет себя в грудь. 397. Сами набрали! 398. Волокут в комнату для писания писем. 399. Малыш, высунув язык, скребется в письмеце. 400. Суют англичаночке открытку. 401. Открытка: по-детски лубочно рисованный пионер. 402. Девочка пишет: London. Вокруг, совсем как репинские запорожцы, детишки: 403. -- И про часы напиши! -- И про обед! -- И про ежика! 404. А теперь прочтем, что в газетах. Волокут англичаночку к стенной. 405. Водит пальчиком под статьей: П-е-р-е-д-о-в-а-я. Памяти товарища Дзержинского. 406. Серьезные личики читающих. 407. Стенная в другом ракурсе. Пальчик водится под Хроника. 408. Требуются тритоны, а также змеи для ежика. 409. Мальчонка хлопает в ладоши: 410. Бежим ловить тритонов. 411. Пионерская группа на пути к бассейну. 412. Мальчишки лезут вниз. 413. В раздвинутых кустиках завистливо косящее лицо американца. 414. Дети вылазят, показывая англичаночке тритонов. 415. Тритонья баночка. 416. Пожираемый любопытством американчик вытягивает шею к баночке. 417. Дети с тритонами уходят, смеясь и балдя. 418. На бассейную площадку вылазит американчик. Озирается осторожно. 419. Американчик нагибается в бассейн. Примеряется глазами и прыгает. 420. Американец в бассейне оживленно ловит тритонов в шляпу. 421. Американчик пробует карабкнуться в обратную дорогу. Скользит несколько раз. Озирается. 422. Болото и полированный камень. 423. Сел на камень, взъероша волосья. 424. Лицо: грустнеет, грустнеет и наконец расплывается громким плачем с всхлипом. 425. К возвращающимся пионерам долетает всхлип, крик и плач. Прислушиваются, поворачивают и бегут обратно. 426. Пионеры наклоняются над бассейном и сейчас же отгибаются назад. 427. Американчик на камне. 428. Там какой-то буржуйчик застрял. 429. Хохочущие рожицы пионеров. 430. Тройка бросается в бассейн. 431. Подхватывают хорохорящегося американчика подмышки, ставят на одного из пионеров и с помощью верхнего выволакивают на свет. 432. Американчик, привыкший к денежным благодарностям, вынимает из карманчика последние серебряные центов и сует спасателям. 433. Пионер недоуменно вертит монету. 434. Монета, подпрыгивающая на ладони. 435. Пионеры заглядывают на ладонь, покачивают головами. 436. Полтинник -- не полтинник, а вроде пуговицы. 437. Размахнувшись, пионер пускает "пуговицу" галькой по морю. 438. Аж присевший на корточки от удивления и обиды американчик. 439. Американчик лезет с кулаками на обидчика. 440. Двое пионеров хватают американчика за кулачки. 441. Сынишка питерского рабочего берет американчика за воротник, объясняя: 442. Кулаками мы тебя всегда побьем. Нас много. А ты в игре сразись. 443. Недоумевающего американчика под руки волокут к клубу. 444. Американчик и пионер за шахматной доской. 445. Американчик держит пари с пионером: 446. Даром играть не буду, давай на обед. 447. Пионер кивает в согласии. 448. Игра в разгаре. Вокруг играющих возбужденные пионерьи лица. 449. Американчик ерошит волосья. 450. Торжествующий пионер делает последний ход. 451. Американчик секунду обдумывает, затем в безнадежности путает фигуры рукой. 452. Американчик бредет домой опозоренный и разбитый. 453. Хохочущие пионеры на балкончике. Показывают пальцем на удаляющегося. 454. Американчик входит в столовую. Тревожные родительские лица. 455. Мать, пробующая ладонью разгоревшийся лобик. Мать покачивает головой. 456. Американчик (крупно). Потупил глаза. 457. Мне нездоровится. Я буду обедать у себя. 458. Лежащему американчику приносят на подносе обед. 459. Горничная уходит, прихлопнув дверь. 460. Американчик прислушивается у двери, всё ли стихло. 461. Англичаночка, сын рабочего и пионер хохочут: 462. Надул нас наш чистюля. 463. Американчик укладывает обед в платочек. 464. Американчик выпрыгивает в окно. 465. Задик выкарабкивающегося американчика. 466. Свисток вожатого. 467. Дети строятся идти обедать. 468. Перед выстроенным фронтом появляется американчик с обедом. Пробегает, ища партнера. Находит и сует ему узелок. 469. Разные виды общего хохота. 470. Парень честный. Пойдем с нами обедать. 471. Идут в столовую. В одном из рядов удивляющийся на всё, но, видимо, довольный американчик. 472. Аппарат обводит уплетающую столовую. Американчик ест, но и ворочает головой удивленно. 473. Весело! Я б хотел, чтоб у моего папы было столько же детей. 474. Американчик трогает соседку за рукав: 475. Ваша мама, должно быть, очень старая и богатая. Сколько надо лет и денег, чтобы сделать и кормить столько детей! 476. От хохота у девочки аж вываливается кусок булки изо рта. 477. Нашей маме всего девять лет. 478. Девочка тычет рукой в буквы знамени: ВКП и в герб СССР -- серп и молот. 479. Американчик удивлен, возвращается с обеда, и каждый вперебой объясняет ему. 480. Американчик в палатке. Кругом ребятишки тычут книжицы. 481. Сын питерца: 482. Ладно, у костра растолкуем. 483. Двое бродяг спускаются с горы. 484. Пионеры вперебой изливаются перед американчиком у костра. 485. Бродяги издали осматривают концессионерский дом. 486. Бродяги (крупно). 487. Деньги у них, должно быть, в городе... в банке. 488. Два милиционера важно ходят, карауля несгораемый. 489. Опять (крупные) бродяги. 490. Мы этот шкаф через сынишку откроем. 491. Американчик возвращается тропинкой, озирается и влазит в окно. 492. Общий вид спящего лагеря. 493. Американчик не спит. Ворочается. Вспоминаются картины дня. Улыбается довольный. 494. Бродяги обкрадываются вокруг дома, щупая окна и пробуя затворы и запоры. Конец четвертой части ЧАСТЬ ПЯТАЯ 495. Четверо пионеров из-за кустов орут в пространство. 496. Пора купаться! 497. Американчик вскакивает с кровати, подбегает к окну и живо выпрыгивает. 498. Пятерка ребят оживленно сбегает к морю. 499. Американчику дают трусики. 500. Пятерка плещется в море, проплывает к лодке, влазит и отчаливает на веслах. 501. Из-за камня вылазит купавшийся беспризорник, лезет на берег и уже берется за лохмотья, но глаз его падает на американчиков костюм. 502. Фасонистая штуковина. 503. Рассматривает с удовольствием одежонку и быстро влазит в нее. 504. Теперь драла. 505. Оглядывается. 506. Перед глазами встает Медведь-гора. 507. Мальчонка улепетывает, озираясь. 508. Бродяги, выглядывающие из-за камней. 509. Успокоенный оборванец любовно оглядывает новенький костюмчик. 510. Бродяги наскакивают на беспризорника. 511. Крупно: бродяги завязывают ему рот. 512. Бродяги взваливают беспризорного на седло. 513. Ускакивающие в горы лошади. 514. Пятерка ребят вылазит из воды. 515. Ужас и удивление американчика, нашедшего одни лохмотья. 516. Питерец успокаивает. 517. Наши для вола сперли. Посиди до вечера, найдем. 518. Связанного беспризорного волокут в пещеру, еле оформленную саклей. 519. Онемевшему от испуга беспризорнику развязывают рот. 520. Тише ты его. Он воспитанья тонкого, надо вернуть его целехоньким. 521. Выслушавший тираду беспризорный заметно повеселел. 522. Один из оборванцев, вырезав целую жареную телячью ногу, сует ее беспризорнику. 523. Разных этих американских го-гол ь-м оголей у нас не водится. Лопай, что есть. 524. Беспризорник, не видавший годы такой еды, лопает с жадным удовольствием. 525. Бродяги принимаются за письмо. Бородач в очках диктует. 526. Второй бродяга боязливо оглядывается на американчика. 527. Бородач успокоительно: 528. Ладно, ладно,-- он по-нашему -- ни бе, ни ме. 529. Беспризорник, обгладывающий ногу, с любопытством прислушивается. 530. Бродяга пишет под диктовку бородача. 531. Обгладывающий ногу всё более и более изумляется. 532. Американчик в одних трусиках в палатке пионеров. 533. Бродяга мчится на коне. 534. Бродяга подсовывает письмо под дверь. Дико стучит. Заслышав шаги, вскакивает на коня и скрывается. 535. Папаша открывает дверь. Изумленно озирается, наконец, взгляд падает на письмо. Поднимаете растущим изумлением и поворачивается, спеша в комнату. 536. Разрывает под лампой конверт, впивается в буквы. Рядом обеспокоенная мать. 537. Письмо: "Не ищите своего детеныша. Он в безопасном месте и доставится родителям, если вечером у дуба будут положены тысяч рублей. В противном случае ему случится очень противное. Ждем только 3 часа. С совершенным почтением Черная рука и Фараон". 538. Родители грохаются на диван, утирая холодный пот. 539. Встают, суетятся. 540. Надо идти! 541. Опять садятся. 542. Куда идти? 543. Бродяга наедине с беспризорником. 544. Бродяга зевает. 545. Бродяга ложится, стараясь заслонить телом выход. Бродяга засыпает. 546. Беспризорный барабанит коробочкой над бродягиным ухом. 547. Бродяга отымает коробочку и засыпает. 548. Беспризорник расталкивает спящего,-- подавай есть. 549. Позевывающий бродяга режет бараний бок. 550. Бродяга ложится. 551. Беспризорный обгладывает бочок, с улыбкой косясь на спящего. 552. Спящий сладко бродяга. 553. Окончательно обнаглевший беспризорник пинком ноги подымает бродягу, показывая, что необходимо пить. 554. Свирепеющий бродяга бросается с кулаками, но вдруг останавливается. 555. В глазах встает мешок денег наподобие плаката выигрышного займа. 556. Почесывая затылок, идет за кувшином воды. 557. Мальчонка пьет, веселясь. 558. Бродяга укладывается, погрозившись. 559. К спящему бродяге мальчишка привязывает веревку, затем, перешагнув через уснувшего, убегает, тянет издалека веревку. 560. Разбуженный веревкой, вскакивает бродяга и, не видя мальчонки, бросается в поиски. 561. Улыбающийся мальчонка возвращается в пещеру и растягивается на полу. 562. Ободранный, с отчаянным лицом возвращается из поисков бродяга, сначала расплывается улыбкой при виде мальчонки, потом озверевает и хватается за камень. 563. Мешок денег. 564. Стиснув зубы, снова укладывается бродяга. 565. Мальчонка приподымает голову, видит захрапевшего и спичками подпаливает пятки. 566. Совершенно искаженное лицо бродяги. 567. Мальчик отрицательно качает пальцем, дескать, не смей спать, а то -- и он двумя пальцами показывает, как будет убегать. 568. Бродяга с ножом бросается на мальчонку, но в это время входит и останавливает бородач. 569. Бродяга упадает на грудь бородачу и, чуть не плача, рассказывает ему проведенный день, всё время тыча пальцем в лицо мальчика. 570. Безразличное мальчишье лицо. 571. Папаша американчика подносит жене стакан воды. 572. Высчитаем! Если наш сын стоит, я, конечно, дам за него тысяч рублей. 573. Берет бумагу, счеты, садится за стол. Мамаша рядом стоит, вспоминая и высчитывая. 574. Отец пишет: 575. Производство и содержание сына Джима Расход Приход 576. Мамаша загибает пальцы для счета. 577. Отец загибает палец, вспоминает, сверяется в бумажке и записывает. 578. Расход Приход Акушерке д. Доктору д. Пеленки 27 д. Молоко матери 15 д. " кормилицы 3 мес. по -- д. лет по 2 дол. в день 7300 д. Еще лет 7300 д. "Фараону" и "Черной руке" 000 д. Итого: 35 072 д. 579. Снова пишут, загибая пальцы, споря и перебивая: 580. Расход Приход Средняя жизнь -- лет Первые лет -- дол. в неделю 26 000 Следующие -- по д. 52 000 Итого: 78 000 --35 072 Чистый доход (без вычета еды) 42 928 581. Радостный, показывает итог жене: 582. Придется выкупать! 583. Вытряхивает все деньги из бумажника, вынимает всё из стола, шарит в снятых брюках. 584. Мало! 585. Показывает жене на кольцо и тощую ниточку шейных украшений. 586. Жена снимает ценности. 587. Пухлая рука, снимающая кольца. 588. Упаковывает в пакет. 589. С зонтиком идет к дуплу. 590. Опускает в дупло. 591. Медленным шагом возвращается домой. 592. Стоит на террасе, смотря на часы и ждя. 593. Бородач на лошади. 594. Бородач у дупла. 595. Пещера. Беспризорный и стиснувший зубы и сжавший кулаки бродяга. 596. Возвращается бородач. 597. Жадно пересчитывают доходы. 598. Мальчонке приказывают убираться. 599. Мальчонка отказывается, забивается в угол. 600. Мальчонку выволакивают подмышки. 601. Мальчонку отпустили, топают на него ногами, кидают камнями, но не могут отогнать от пещеры. 602. Отчаявшиеся бродяги ведут мальчонку вручную. 603. Пионеры на футболе в Артеке. Игра окончена. Пионеры и американчик разводят костер. 604. Вожатый: 605. Твою одежку не нашли, придется тебе проходить в нашей. 606. Американчик в пионерском глядится на себя в полированную крышку часов. Доволен. 607. Пионеры вперебой оглядывают новенького. 608. Американчик полуговором, полузнаками показывает. 609. Я останусь здесь. 610. Пионеры радостно подхватывают и ведут американчика. 611. Пойдем объявим папаше. 612. Нетерпеливо ждущий папаша. 613. Издали показываются бродяги с упирающимся беспризорником. 614. Папаша сначала бросается навстречу, потом отступает. 615. Такого мне и даром не надо. Таких десять штук получил бы я за мои деньги. 616. Хватает за полы бродяг. 617. А я тут! 618. Сзади папаши группа пионеров, а впереди американчик. 619. Папаша отпускает вырвавшихся бродяг. 620. Бродяги и беспризорный улепетывают. 621. Американчик. 622. А теперь остаюсь там! 623. Указывает рукой на лагерь. 624. Лагерь. 625. Падающий в обморок папаша. 626. Мамаша, прикладывающая компрессы. 627. Американский хозяин. Перелистывает корреспонденцию. 628. Лакей. Спешное письмо. 629. Разрывает. 630. Я потерял сына, а нашел только те шишки, которые ясно видны на моей фотографии. Ваш покорный слуга Том Допкинс. 631. Смотрит выпавшую фотографию. 632. Допкинс с ясными набитыми шишками. 633. Осень. С дерева слетают листики. Вывеска: Артек Детский лагерь имени Соловьева 634. Идет пионерская колонна. 635. Проверка перед выпуском. 636. Пионерская колонна проходит перед столом комиссии. 637. Пионеры разворачиваются и становятся стеной. 638. Один из комиссии вызывает в одиночку. 639. Пионеры по одному подходят к столу, им задают несколько вопросов, и они уходят. 640. Подходит англичаночка. 641. Живая диаграмма мультипликацией. 642. Худющая англичаночка, знак плюса: наворачивается съеденная снедь, знак равенства -- англичаночка увеличилась в полтора раза. 643. Англичаночка уходит под аплодисменты. 644. Сын питерца. 645. Обмеряют грудь и довольные показывают в публику 15 сантиметров. 646. Увеличилась! 647. Комиссия обращается с вопросами. 648. На крыши еще лазишь? 649. Двое показывают коллекцию минералов. 650. Он лазил на скалы, и то по делу. 651. Отдельно: камень с иероглифами. 652. Подходит смешно поднявший руку американ-чик. 653. Соловьев приветствует фронт. 654. Фронт пионеров. 655. Опять Соловьев. 656. Из вас растет комсомол, а комсомол -- смена старой гвардии. Железом становитесь в нашей кузнице здоровья. 657. Идет лента пионеров, вырастает на ленте в комсомол и сейчас же превращается во взрослое рабочее шествие, развернувшее красные знамена. [1926] Конец СЛОН И СПИЧКА КРЫМСКАЯ КИНОКОМЕДИЯ ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ Жена. Худенькая женщина прислонилась к стене. И ее муж. Берется постепенно мелкий план, стена оказывается спиной огромного толстяка. Толстяк поворачивается и раскланивается с публикой, взяв жену под руку. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ УРЕЗАННЫЙ РЕЖИМОМ 1. Майское солнце воскрешает листочки... 2. Рисованное плакатное солнце, от которого линейкой расходятся лучики. Снизу подымается сначала цветочный горшочек, потом из него разрастается зелень, наконец бутон и из бутона красная роза. 3. веселит зверей... Горшок с цветком уже на окне, из окна солнце, в центре котенок, чем-то играющий на непонятном холмике. 4. и пробуждает в человеке мечты о счастье. Аппарат подымает кадр к верхушке рамы, котенок оказывается сидящим на огромном пузе. Пузо принадлежит завтрестом, лежащему на диване в халате, мечтательно дымящему папироской. 5. Из дымового кольца встает расплывающееся лицо завтреста, пробегающего глазами бумагу. 6. Бумага: Мандат. Предъявитель сего завтрестом Иванов командируется в города Вену, Берлин, Париж, Лондон с целью... 7. Лицо завтреста, улыбающееся над бумажкой. 8. "Вена"... За столом с шампанской бутылью сидит завтре-стом, сбоку во фраках наяривающие музыканты, кругом воздушные шары. 9. "Берлин"... Тот же кадр, но без музыкантов. 10. "Париж"... Тот же кадр, но одни танцующие ноги. 11. "Лондон"... Тот же кадр, но снятый отражением в воздушном шаре с веревочкой. К шару подносится спичка, и шар лопается. 12. Завтрестом вскакивает, вспугнув котенка. 13. Часы, бьющие десять. 14. Завтрестом скидывает халат, берясь за висящую русскую рубаху. 15. Завтрестом чмокает жену (в столовой с закусками и чаями). 16. Жена у телефона. 17. В парикмахерской подскакивает к телефону. 18. Жена у телефона брезгливо разглядывает ногти. 19. "Ровно без четверти одиннадцать". 20. Женина рука, бросающая трубку. 21. Руки маникюрщицы, выкладывающие орудия производства. 22. Довольнейший завтрест оглядывает всех у автомобиля. 23. Завтрест шагает по коридору сквозь низко кланяющихся. 24. Завтрест входит в кабинет. 25. Завтрест садится, небрежно перебирая газеты. 26. Нехотя выбирает "Экономическую жизнь". 27. Небрежно начинает читать, скося глаз чуть ли не через плечо. 28. Глаза стеклянеют, лицо вытягивается. 29. Спичечная дама переступает порог парикмахерской. 30. Завтрест подносит к напряженнейшим глазам газету. 31. Завтрест вскакивает и вперяется в газету. 32. Завтрест, не веря глазам, бежит и вытягивается в самое окно. 33. Завтрест зажигает днем электричество. 34. Завтрест лезет на стул ногами и раздавливает стул. 35. Завтрест подвигает стол, становится на него и читает газету под самой лампочкой. 36. Остановившиеся глаза. 37. Прыгающие буквы: "Р-е-ж-и-м э-к-о-н-о-м-и-и. Т-о-в. Ч-у-б-а-р-ь с-к-а-з-а-л: и в л-и-ч-н-о-й ж-и-з-н-и..." 38. Жена в шляпном примеряет. 39. Вытянувшееся лицо завтреста искажается злобой. Сначала опускает газету на колени, потом рвет ее на куски и хватается за телефон. 40. Трубку подымает кто-то страшно важный, но сидящий спиной. 41. Выжидательное лицо завтреста. 42. "Простите, товарищ, вам пошла на подпись моя командировка?" 43. Жена с картонками входит в "Дамский портной". 44. Трясущаяся от смеха спина начальства. Хлопает трубку на место. 45. "Какие там командировки? Плюньте на всё и берегите свое здоровье". 46. Завтрест в изнеможении опускается на стул, хватается снова за телефон, вызывает барышню, стучит, дует, снова вызывает и, не добившись толку, остервенело жмет звонок. 47. Вид на секунду привскочившей разом канцелярии. 48. Бешено звонящий звонок. 49. Секретарь в кабинете завтреста. 50. Во время последующей работы в канцелярии только округляются изумлением на букву "о" губы завтреста. Сидит, приказывая строго: 51. "Соедините меня с домом". 52. Каменное лицо секретаря: 53. "Выключен -- экономия". 54. О-о.-- Лицо завтреста. 55. "В оды, чаю"... 56. Каменный секретарь. 57. "Чаю нет,-- экономия". 58. О-о-о. Голова завтреста, упавшая на грудь. 59. Бессильный палец, еле двигаясь, указывает на обрывки газеты. 60. "Уборщицу... Уберите это". 61. "Уборщицу сократили, -- экономия". 62. О-о-о-о. Вновь поднявшееся лицо. Минуту уставилось тупо. Взорало в бешенстве: 63. "Домой! Машину..." 64. Каменное лицо секретаря: 65. "Машину упразднили,-- экономия". 66. Схватившийся за сердце' завтрест. 67. Секретарь из графина каплет на голову, но свободной рукой подает на подпись бумаги. 68. Завтрест отстраняет бумаги и, держась за стенку, выволакивается из кабинета. 69. Жена с бесчисленными свертками и картонками. 70. Завтрест, шатаясь, удаляется спиной по коридору. 71. Полуухмыляющиеся лица двух мелких служак. 72. "Поезжай на одиннадцатом номере". 73. Снова завтрест в коридоре. 74. Жизнь колебала его, как былинку. 75. Натыкаясь на прохожих, волочась по стенке, приседая от тяжести, идет качающийся завтрест. 76. Переходя через улицу, завтрест высовывает руку как из автомобиля, заворачивает, смотрит с горьким смехом на вытянутую и безнадежно машет другой рукой. 77. Еле доплетается до собственного дома, валится на ступеньку и орет. 78. "Доктора... зарежимили!" 79. В верхнем окне появляется перепуганное лицо жены. Всплескивает руками. 80. Жена суетится на лестнице вокруг завтреста. 81. Перепуганная жена у телефона лавочки. 82. Мчащаяся карета скорой помощи. 83. Милиционер, расталкивающий толпу вокруг завтреста. 84. Люди с носилками. 85. Мчащаяся карета. 86. От тяжести у кареты вывалился пол. 87. Завтрест на мостовой. 88. Завтрест с криком догоняет карету. 89. Рассвирепевший завтрест отстраняет жену и носильщиков. Идет, за ним толпа, на руке висит жена. 90. Завтрест остановился перед вывеской: "Профессор-диагност Д. В. Саламандер" 91. Завтрест входит в подъезд. 92. Завтрест и утешающая жена в приемной. Открылась дверь. Маленький, еле доглядывающий до завтрестовской макушки профессор приглашает на осмотр. 93. Завтрест в кабинете, вокруг еле пробегающий подмышками профессор. 94. Профессор хватается за один, потом подает два стула, на которые садится с трудом уместившийся завтрест. 95. Профессор настораживает ухо, привстав на цыпочки. 96. Завтрест вертит пальцем около своего лба, показывая, что у него ералаш в голове. Идет по воздуху двумя пальчиками, затем тычет себя в грудь, тяжело дышит,-- ходить пешком не в состоянии. 97. Профессор обеими руками охватывает завтрестовский пульс. 98. Профессорские ручки на лапе завтреста. 99. Завтрест встает и поднимает рубашку. 100. Вставший на стремянку и выслушивающий спину завтреста. 101. Удивленное лицо профессора, недоуменно разводящего руками. Взвешивает на двух весах сразу. Всплескивает руками: 7 пудов. 102. Профессор и завтрестом друг против друга. Профессор делает наставления: 103. "Остерегайтесь даже самых маленьких бактерий". 104. О-о-о-о. Лицо завтреста. 105. "Знайте, что укусы бешеных собак в вашем положении абсолютн-о вредны". 106. О-о-о-о. Лицо завтреста. 107. "И помните, что для вас попасть под паровоз -- это яд". 108. О-о-о-о. Лицо завтреста. 109. "Не лежите, не сидите, бегайте, ходите, ничего не ешьте, не нюхайте, не пейте, езжайте в Крым -- и вы похудеете". 110. Расстроенный завтрест трясет руку доктора, передает конвертик. Разводит руками, как ни в чем не повинный человек: экономия. 111. Завтрест пытается выйти, у него ничего не выходит. Профессор плечом подталкивает его в дверь. Завтрест выскакивает, сорвав дверь с петель. 112. Профессор вытаскивает конверт, высыпает из него на ладонь двугривенный. Трясет конверт еще, заглядывает в него -- пусто. 113. Пробует двугривенный на зуб и брезгливо опускает в карман жилета. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРОТЕКЦИОННЫЙ ВАГОН 114. Завтрест, за ним жена, согнув колена, .присматривается к двери. Осторожно спускает цепочку. Из щели массой просовываются счета. 115. Крупно: давка кредиторов у дверной щели. 116. Зав с женой осторожно пробираются через кухню. 117. Спускаются черным. 118. Бегом из ворот. 119. Кредиторы без труда догоняют еле передвигающего ноги зава. 120. Зав старается уйти, отмахивается, на ходу выворачивая карманы: 121. "Никак не могу,-- экономия". 122. Жена, за ней зав, за завом бушующая толпа кредиторов и просто едущие становятся в хвост у остановки автобуса. 123. Катящий пустой автобус. 124. Хвост сзади. 125. Подходит пустой вагон. 126. Влазит жена. 127. Пробирается завтрестом. 128. Смотрящее из автобусного окна в ужасе кондукторское лицо. 129. Пытается поставить ногу на подножку следующий, но кондуктор, оглядев вагон, орет с площадки: 130. "Местов нет..." 131. Отходящий автобус. Дощечка в двери: "Все места заняты". 132. Возмущенный хвост. 133. Кондуктор, показывающий заву на его толщину, требует взятия всех 36 билетов. 134. Зав равнодушно отмахивается: 135. "Экономия". 136. Свистящее кондукторское лицо. 137. Милиционер на подножке зовет рукой другого. 138. Бегущие гуськом, на ходу свистящие милиционеры. 139. Милиционеры, упирающиеся друг в друга плечом, еле выбивают пробкой застрявшего зава. 140. Зав предъявляет документы, выворачивает карманы. Милиционер записывает адрес, должность. 141. Завтрестом шествует по городу с висящей на руке женой. 142. Отирающий пот зав на вокзальной площади. Зав остановился. Гаркает: 143. "Носильщики!" 144. Сбежавшиеся носильщики бегают недоуменно вокруг зава, ища вещей. Не найдя, вопросительно выстраиваются перед завом. 145. Возмущенный зав указывает перстом на себя. 146. Двое улыбающихся носильщиков берут его под руки, передовой расчищает путь, один поддает плечом сзади. Жена вприпрыжку следом. 147. Носильщики и зав у вагона. 148. Зав не проходит в вагон. 149. Носильщики становятся друг за другом (задний уже в вагоне) и выдергивают зава из перрона, втягивая его в вагон за его собственные подтяжки. 150. Крупно: погнутый бок вагонной двери и подогнувшиеся ступеньки. 151. Зав застревает в проходе. 152. Лицо кондуктора. 153. "Третий звонок. Провожающих просят выйти". 154. Провожающие и носильщики мечутся по коридору без надежды пробиться через зава. 155. Начинающие вертеться колеса вагонов. 156. Прыгающие из окон родственники и носильщики. 157. Толпа на перроне, грозящая кулаками уходящему поезду и осматривающая порванное. 158. Поездной хвост. 159. На ходу поезда фигура зава, поворачивающаяся в профиль и медленно ползущая коридором. 160. Зав на поездной скамейке -- занял всю, только в уголке полупридавленная жена. 161. Противоположная скамейка, занятая шестью возмущенными пассажирами. 162. Жена вынимает из прищемленного саквояжа книгу и шоколад и начинает есть и читать. 163. Крупно: Каллиникоз -- "Мощи". 164. Пассажиры противоположной скамейки раскладывают на коленях газеты и начинают есть. 165. Крупно: жующий пирожок. 166. Крупно: рука, мажущая масло на калач. 167. Крупно: нюхаемая рыба. 168. Крупно: лицо зава, косящегося всеядно. Достал из кармана листок -- рецепт-режим. Прикрылся, читает. "Режим гр-ну Иванову. Нельзя есть... Нельзя..." 169. Над бумажкой -- косящие на едящих глазки, из-под бумажки -- струйка слюны. 170. Едящие. 171. Зав смотрит в окно. Безразличный, только уголками губ -- слюни. 172. Замедляющиеся и останавливающиеся колеса. 173. "Станция Бахчисарай". 174. Здание станции. Обсевшие перрон лотошники. 175. Киоск колбас, сельдей и булок. 176. Снова вернувшееся в вагон лицо зава. 177. Подталкивает жену. 178. "По-моему, я уже похудел..." 179. Крупно: втягивает щеки. 180. Тычет пальцем в бумажку, показывает шагающими по вездуху пальцами ежедневный моцион, тычет в бумажку "Режим" и двигается к двери. 181. Сползающий с подножки зав. 182. Отворачивающийся от снеди, гуляющий платформой зав. 183. Зав надвигает на глаза шляпу, чтобы не видеть еды. 184. Зав, заложивший руки за спину, пальцем подзывает торговца булками. Рукой за спиной берет булку, другой за спиной сует монету. 185. Жует, прикрывшись шляпой. 186. Зава окружают торговцы. 187. Зав без разбора лопает всё подвернувшееся: и тарань, и черешни, и баранки, и виноград. 188. В окие вагона жена в ужасе. 189. Жена тянет по платформе за ручку своего великана. За завом торговцы, вперебой сующие снедь. 190. Пытается сесть, подталкиваемый женой в вагон, но, распертый снедью, не лезет. 191. Пытается в следующий -- не лезет снова. 192. Тычет мандаты начальнику станции. 193. Начальник станции ведет его на весы. Вешают на двух весах разом. 194. Начальник качает головой: 7 пудов 35 фунтов. 195. Начальник орет в пространство. 196. С запасных путей рабочие выкатывают товарные платформы. 197. Оторопевшему заву вручают накладную большой скорости. 198. На спину заву наклеивают багажный номерок. 199. На пузе пишут: "верх". 200. Подшибают зава на перронную тележку. 201. Зава подвозят к прицепленной платформе. 202. Носильщики погружают и привязывают канатами зава. 203. Поезд трогается. 204. Хохочущие лица носильщиков. 205. Гордо, как тяжелое орудие, едущий на платформе зав. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ 206. Пароход грузится в порту. 207. Подняли лебедкой ящики, поднимают тюк. 208. Лентой входят по мосткам пассажиры. 209. Помощники капитана -- бородач и усач -- просматривают входящих, строго проверяя билеты. 210. Рабочие разгружают вагон, подавая груз пароходчикам. 211. Пароход дает два гудка. 212. К группе таскающих тяжести рабочих подбегает жена завтреста и тычет дубликат накладной. 213. Недоумевающие лица таскающих. 214. Бегут к платформе. Мирно дремлющий зав-трест. 215. Завтресту засовывают крюк лебедки за пояс брюк. 216. Удивленный проснувшийся завтрест в воздухе на лебедке. 217. Завтрест погружается в трюм. 218. Жена, взбегающая по трапу. 219. Жена бросается по палубе искать завтреста. 220. Завтрест, вылазящий из просторного отверстия лестницы нижней палубы. 221. Объятия. 222. Сидят в блаженстве на длиннющих скамейках, окружающих пароход. 223. "Пароход -- вот это средство сообщения. Хорошо. Не жмет". 224. Третий гудок. 225. Винт, разгоняющий воду. 226. Крым, бегущий перед пароходом. 227. Бородач и усач, проверявшие билеты, перешептываются и тычут издали пальцем в незапомнив-шегося при проверке завтреста. 228. Завтрест, читающий газету: Хроника. 31 сего числа в селе Кореиз бандиты напали на... Скашивает глаза на усача и бородача. 229. Завтрест уставился в смотрящих, предупреждающе подтолкнув жену, и машинально переложил бумажник из заднего кармана в боковой. 230. "По-моему, за нами следят бандиты". 231. Дрожащая мелкой дрожью жена. 232. Контролеры делают шаг. 233. Приподымается завтрестом. 234. Наступают контролеры. 235. Завтрест с женой отступают за трубу. 236. Ловитки вокруг трубы. 237. Завтрест и супруга, сбивая пассажиров, бросаются по палубе. 238. Контролеры преследуют. 239. Округленные ужасом глаза зава и жены из-за тюков. 240. Контролеры заметили. Бросаются в наступление. 241. Вылазящие из трюма зав с женой. 242. Вылазящие из трюма контролеры. 243. Изнемогающая чета бросается на мачту. 244. На мачту бросаются контролеры. 245. Скользящая по рее супруга. 246. Накреняя мачту, лезет зав. 247. Крупно: зав на мачте. 248. Лица пассажиров, поднятые любопытством головы. Лица вытягиваются ужасом. 249. С мачты бросается зав. 250. С реи бросается жена. 251. Отвязывают лодку контролеры. 252. Плывущий на спине зав, на буксире -- ремешком пояса зацепившаяся за сапог жена. 253. Лодка в море. Гребут гребцы. 254. Летит с перепугу зав, рассекая расходящиеся волнищи. 255. Гребут преследователи. Смотрят в бинокль. 256. Плывущая чета. 257. Безнадежно складывают гребцы весла и приспосабливают моторный двигатель. 258. Сильней несутся пловцы. 259. Старается моторка. 260. Расстояние между моторкой и пловцами. 261. Стараются моторщики. 262. Старается зав. 263. Расстояние вдвое. 264. Почесывают затылки моторщики. 265. Встает и летит на глаза Ялта. 266. Мол, украшенный флагами. 267. Пловцы, недоуменно глядящие на зава и зря силящиеся его переплыть. 268. Зав с супругой у мола. 269. Жена и зав, истекая водой, вползают по мокрым ступенькам мола. 270. Из подплывшей моторки выскакивают контролеры. 271. Ухватившись за бумажник и сумочку, ладонями отстраняются от контролеров супруги. 272. Наступающие контролеры. 273. "Ваши билеты". 274. Испуг четы сменяется удивлением, потом не- бо навистью. Зав плюется с раздражением, предъявляя багажную квитанцию. 275. Все с удивлением уткнулись в багажную. 276. Музыка военного оркестра. 277. Двое в трусиках волокут лавровый венок. 278. Лавровый венок водружают на завовскую удивленную голову. 279. Подошедший человек распорядительского вида отслюнявливает десять червонцев и трясет руку зава. 280. "Вы победили. Вы прибыли первым среди состязающихся на приз лучшего пловца". 281. Задравшие голову супруги вежливо отвечают на народное ликование. 282. Веселье прекращает таможенный досмотрщик, волокущий зава к весам. 283. В разбухшем заве 14 пудов. Табличка: 14 пудов фунтов. 284. Таможенник загораживает ход руками и тычет в табличку. 285. "Или доплатите, или оставьте половину груза". 286. Жена волочит водопроводную помпу. 287. Из не слезшего с весов зава откачивается вода. 288. Удивленные весовщики еле успевают снимать гири. 289. 8 пудов фунтов. 290. Слазит довольный зав. 291. Между раскланивающимися под руку с женой проходит к городу, оставляя за собой мокрый след. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЯЛТИНСКИЙ АДАМ 292. Зав с женой в хвосте ждущих выхода сошедших с двух пароходов. 293. Зав пытается облокотиться на соседа. Сосед отталкивается от намокшего. 294. Зав пытается присесть на чужой чемодан. Чемодан трещит к ужасу хозяина. 295. От ожидания у зава начинает отрастать борода. 296. Зав зевает, спиной к прислонившейся, дрожащей от взмокшей одежи жене. Борода и усы яснее. 297. Зав в конце очереди -- добрая русая бородка а ля Стенька Разин. 298. Зав вываливается в Ялту, выдавленный очередью. 299. На зава накидывается свора в форменных фуражках отелей, хватая его за всю одежу. 300. "Гостиница Джалита" -- отхвачен рукав. 301. "Гостиница Россия" -- отхвачен другой. 302. "Франция" -- оттянута штанина. 303. "Марино" -- другая. 304. Летят клочки завовской одежи. 305. Отчаянное лицо зава. 306. "Мне не надо гостиницы". 307. Флегматично разбредаются зазывалы. 308. Голый зав. Жена, раскинув руки, старается как-нибудь прикрыть хотя бы листиком. 309. Милиционер. 310. "Гражданин, здесь купаться воспрещается. Одевайтесь!" 311. Зав указывает на клочки изодранного. 312. Милиционер кричит в лавчонку, показывая, чтобы вынесли что-нибудь, во что одеться. 313. Завтрестом в национальном ялтинском костюме. Двое торговцев закрепляют сзади на бедрах пояс из раковин. Впереди огромная раковинища с видом "Ласточкиного гнезда". 314. Смущенная завша кличет извозчика, указывая на вывеску через два квартала. 315. "В Крымкурсо". 316. Флегматичный татарин подъезжает на линейке. 317. Взгромождается зав, свесив ноги -- одну на правую, другую на левую сторону линейки. 318. Жена усаживается на клочке, оставшемся свободным сзади линейки. 319. Линейщик поворачивает лошадь,чуть неупершую-ся мордой в Крымкурсо,-- в противоположную сторону. 320. Линейщик поднимается в гору. 321. Линейщик тянется пригородными закоулками. 322. У зава отрастает борода еще на вершок. 323. Зав и завша начинают беспокойно переглядываться, шепчась и указывая пальцем на совершенно исчезнувшее из поля зрения Крымкурсо. 324. Беззаботный линейщик выезжает из города на голый горный кряж. 325. Небо. Карикатурная Большая Медведица. 326. У зава борода Толстого. 327. Зав и завша переглядываются. 328. Зав решается и тычет пальцем в спину возницы. 329. Возница останавливает лошадей и лениво поворачивает голову. 330. Зав тычет пальцем в обратную сторону, указывая на цель своей поездки. 331. Невозмутимый возница описывает пальцем круг. 332. "Объехать надым. Нельзям главным улицам". 333. Главная набережная улица. Шествует одинокий ослик, за ним в ста шагах парочка, за парочкой сдерживающий "движение" милиционер. 334. Линейщик дергает дальше. 335. Линейщик спускается с горного хребта. 336. Линейщик въезжает в Ялту. 337. Линейщик останавливается ровно у того места, от которого отъехали. 338. Слазит разъяренная чета. 339. Линейщик протягивает руку за платой. 340. Чета негодующе отказывается. 341. Линейщик невозмутимо показывает круг. 342. Милиционер вмешивается в пользу линейщика. 343. Зав пытается бежать, линейщик и милиционер хватают зава за ракушечный пояс. 344. Перепуганная завша выцеживает из сумки обмокший червонец. 345. Изнемогающая чета в очереди Крымкурсо. 346. Муж, запутавшись в бороде, наклоняется к жене. 347. "Наведи справки и купи билеты, а я пока побреюсь". 348. Вывеска: Гигиеническая парикмахерская. Членам профсоюза скидка. 349. Зав вступает на порог. 350. Различной голизны люди ждут брительной очереди, выставив членские книжки. 351. Парикмахер завивает какую-то далеко не профсоюзного вида даму. 352. Парикмахер меланхолически повертывает щипцы, дует, удивляется, что остыло, снова кладет на огонь, снова вертит и снова дует. 353. Дремлющая очередь, у которой растут бороды, вырастают и начинают закручиваться усы. 354. Парикмахер к профсоюзникам: 355. "Пожалте завтра, магазин закрывается". 356. Радостная завша извлекает зава из бушующей очереди. 357. "Всё готово". 358. К дверям парикмахерской подкатывается автомобиль с комплектом пассажиров. 359. Стоящий на подножке вежливо открывает дверцы и приглашает сесть. 360. Возмущенная чета сначала отказывается, но, взглянув на оплаченные места, лезет, давя и раздвигая сидящих. 361. Со всех сторон к переполненному автомобилю начинают стекаться пассажиры. 362. Влазит дама с дитей. 363. Влез актер с собакой. 364. Поверх громоздятся две курсистки с банками варенья. 365. Еще выше на курсисток ставят стол. 366. К столу привязывают граммофон и примус. 367. Автомобиль, уставленный людьми по каждому выступу, отваливает. 368. Из груды тел высовываются лица зава и завши, и в нос им дымит бензиновая труба. 369. Хихикающий владелец гаража кланяется вдогонку: 370. "В тесноте, да не в обиде". 371. Карабкающийся в гору автомобиль, за автомобилем из-за изгиба горы выстреливают мотоциклы: сначала один, за ним другой. 372. Крупно: мотоциклы. 373. Мотоциклы сзади. 374. Уменьшающееся расстояние автомобиль -- мотоциклы. 375. Испуг на лицах четы сквозь кашу сидящих: 376. "Теперь это наверно бандиты". 377. Один мотоцикл пролетел вперед автомобиля, нацелив на автомобиль черный ящик. 378. Поднятые вверх руки сидящих. 379. "Ой, ой, пулемет..." 380. Задний мотоциклист взмахивает бритвой. 381. Искаженное лицо зава: 382. "Р-е-ж-у-т..." 383. Улыбающееся лицо мотоциклиста, занесенная бритва. 384. "Разрешите побрить?" 385. Расплывшийся зав, готовно подставляющий бороду. 386. Живучесть частного капитала. 387. Автомобиль останавливается. 388. Задний мотоциклист добривает бороду и переходит к следующей. 389. Первый мотоциклист преподносит группу. 390. Группа авто под скалами на берегу моря. Сверху пририсовано "Ласточкино гнездо". 391. Парикмахер и фотограф вдвоем, ухватив за уголки, преподносят карточку. 392. "Частное предприятие Разумный отдых По сниманию бороды а также всего лица на различных пейзажных Задниках. С почтением Ибрагимов и Асланов" Конец четвертой части ЧАСТЬ ПЯТАЯ ДОМ ОТДЫХА 393. Есть в Алупке хорошая игрушка. 394. Здание с надписью: "Тир". 395. В винтовку вкладываются патроны. 396. Человек спиной целится, ясна только винтовка. 397. Винтовочное дуло в фас. 398. Цель: механическая дощечка с надписью: "Дом отдыха". 399. Палец нажимает курок. 400. Вздрогнула мишень (белый кружок). 401. Попал... 402. На картинке дом отдыха. Все начинают тузить друг друга чем попало. 403. Завтрест с женой тоже попали в дом отдыха. 404. Завтрест и завтрестиха выходят, облаченные в халаты, из двери с надписью: "Распределитель". 405. Радостные лица. 406. Аппарат обводит блаженный крымский пейзаж. 407. Помврача ведет их в дом. 408. Входят в чистенькую комнату, оставляют завтреста. 409. Чистенькая комната напротив -- место завтрестихи. 410. Первый совместный обед. 411. Завтрест с аппетитом поднимает ложку, довольно оглядываясь. 412. Лицо завтреста становится хмурым, скошенные глаза. 413. Глаза скошены на тощего, дрожащей рукой принимающего на ложке какую-то микстурную дрянь. 414. Глаза завтреста переводятся налево. 415. Налево человечек запрокинул голову и целит себе в глотку какой-то пилюлей. 416. Глаза завтреста вперяются в пространство перед собой. 417. Трясущийся с подвязанной щекой человек накапывает какие-то капли. 418. Завтрест откладывает и нож и вилку. 419. Завтрест наклоняется к соседу вправо и тычет пальцем в микстуру. 420. Сосед покашливает и тычет себя пальцем в грудь. 421. "Хрипит. Правая верхушка". 422. Завтрест вздрагивает и клонится к левому. 423. Левый страшно водит челюстями и тычет себя пальцем в желёзки. 424. "Схватывает..." 425. Завтрест через весь стол наклоняется к визави. 426. Человек напротив услужливо кладет на стол живот и водит по воздуху рукой, боясь притронуться. 427. "Камни, а по-моему -- целые скалы". 428. Завтрест решительно отодвигает тарелку, подпирает голову рукой, озирается, грустно отмахиваясь от подаваемых блюд. 429. Грустнейший завтрест бродит с женой по саду. 430. Завтрест останавливается и разевает рот, хватая себя под ложечкой. 431. Натуживается и кашляет кашлем, от которого гнутся кипарисы. 432. Испуганное лицо жены присасывается к мужниному туловищу: "Что с ним?" 433. Минуту идет завтрест, отстраняя жену и вслушиваясь в себя. 434. Вдруг останавливается и начинает дико вращать белками и животом. 435. Тот же испуг жены. 436. Секунду снова идет завтрест, самовслушиваясь. 437. Завтрест бросается опрометью к дому, за ним испуганная жена. 438. Завтрест, разинув пасть, рассматривает себя в зеркало. 439. Завтрест бухается на кровать. 440. Вбегает завтрестиха. 441. Завтрест складывает руки на груди, показывая, что он умирает. 442. Завтрестиха сует завтресту по термометру под каждую мышку. 443. Завтрест звонит доктора. 444. Прислуга уперлась в книгу. 445. Каллиников -- "Мощи". 446. Прислуга отмахивается от звонка. 447. Снова палец, нажимающий кнопку. 448. Лениво шлепает недовольная прислуга. 449. Слабый писк завтреста. 450. "Доктора. Умираю..." 451. Прислуга выскакивает. 452. Жена вынимает термометр, смотрит,-- нормально. 453. Крупно: термометр. 454. Покачивает головой, сбивает и ставит снова. 455. Прислуга мчится на врачеву квартиру. 456. Врачева прислуга. 457. "Они на теннисе". 458. Прислуга бежит на теннис. 459. "Они шашлык кушают". 460. Рассматривает шашлычную. 461 ."Они купаются". 462. Завтрестиха смотрит температуру. Снова нормальная. 463. Крупно: термометр. 464. Прислуга ищет врача между купающимися. 465. Милиционер прогоняет бабу с мужского пляжа. 466. Нос к носу с доктором у дверей купальни. 467. Доктор выслушивает и мчится. 468. Доктор входит в завтрестову комнату. 469. Слабо приподымается завтрест. 470. "Спасите... у меня туберкулез челюстей с осложнением в двенадцатиперстной кишке". 471. Вытягивает язык доктору и подает пульс. 472. Через неделю. 473. Стол, уставленный лекарствами. 474. Несчастное лицо завтреста. 475. Обход главного врача. 476. Входит врач в сопровождении сестер и помощников. 477. Осматривает больного, глядит на рецепты. Проглядывает режим диагноста. 478. Ерошит на себе волосы. 479. Велит завтресту встать. 480. Завтрест на весах. 481. 8 пудов фунтов. 482. Диаграммы, коробочки, пилюли, микстуры. 483. Врач. 484. "Вас спасет только море и горы". 485. На туше завтреста спичкой обнявшая жена. 486. "Утешься хоть тем, что и мне так надо похудеть". Конец пятой части ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ВЛЕЧЕНИЕ К РАЗВЛЕЧЕНИЯМ ИЛИ БЕСПЛАТНЫЙ ВРАЧ 487. Пляж, как бумага для ловли мух, целиком покрытый телами. 488. Шагая через лежащих, скачут фотографы с треножниками. 489. У входа на пляж появляется завтрест с завтрестихой в купальных костюмах, завтрест еще с ведром и лопаточкой. 490. Чета пытается между телами не то чтобы лечь, но хотя бы присесть на корточки. 491. Купающиеся, поворачиваясь, вновь вытесняют супругов. 492. Завтрест шагает по самой кромочке моря, убегая в испуге от каждой волны. 493. Отмахивается от воспоминаний о прошлом плавании. 494. "Хороший пляж, только зря его сделали около самого моря". 495. Попробовал крикнуть "Пожар", но никто не убегает. 496. Побродив еще в полном недоумении, зав оттаскивает за ноги близлежащих и немедленно с женой занимает освободившийся квадратик. 497. Плакатное мультиплицированное солнце. Острыми стрелами от солнца расходятся лучи. 498. Зав и завша под градом стрелок. 499. Лицо зава с каплями пота. 500. Завша, бывшая белой в черном костюме, становится черной в белом костюме. 501. Зав смотрит плотоядно на женин бок. 502. "Эх, к такому жареному бочку да еще картошечки б..." 503. Семейка, палящая спину. 504. Семейка, поджигающая бока. 505. Солнце описывает по небу весь полукруг. 506. Семейка подымается, льющийся пот напруживает целые озера. 507. Распаренные плетутся к дому. 508. У ворот коляска. 509. Возница нетерпеливо. 510. "Пожалте на Ай-Петри -- час ждем". 511. Показывает на себя и лошадь. 512. Завтрест и завтрестиха задирают головы. 513. Со скалы на скалу глаз взбирается на Ай-Петри. 514. Чета покачивает головами в испуге. 515. Вылезший врач строго уговаривает усаживаться. 516. Чета села под зонтик фаэтона. 517. Завтресты довольны. Тычут лапами в виды. 518. Сладкие крымские видики. 519. Завтрест прикусывает губу от боли. 520. Смотрит на завтрестиху. 521. Завтрестиха стонет. 522. Завтрест хватается за ляжку. Горит плечо,-- хватается за плечо, вспыхивают лопатки. 523. Завтрестиха встает, не в силах усидеть на обгорелом. 524. Завтрест смотрит в удивлении на собственную лапу. 625. Красная и раздутая как из теста лапа. 526. Стоящий и переступающий с ноги на ногу зав-трест задирает вновь глаза на Ай-Петри. 527. Тот же недоходимый шпиль. 528. Встречная спускающаяся линейка. 529. Завтрест и завтрестиха решительно спрыгивают с экипажа. 530. Завтрест вежливо снимает шляпу, обращается к слезшей с линейки публике. 531. "Расскажите, как там, чтобы нам не лазить на эту проклятую спицу". 532. Публика в оживлении рассказывает наперебой (кадры под номерами рисованные,-- мультипликация) . 533. В кружке под No 1. Вытрясывающий душу вздымается экипаж. 534. В кружке под No 2. Домишко на Ай-Петри. 535. Под No 3. Шашлык. 536. Под No 4. Пара бутылок. 537. Под No 5. Засыпающие на грязной тахте. 538. Под No 6. Солнце встает из моря и начинает ползти. 539. Под No 7. Клоп. 540. Под No 8. Засыпавший вскакивает от укуса. 541. Под No 9. Засыпавший в ужасе глядит на небо. 542. Под No 10. Улыбающееся солнце в зените. 543. Под No 11. Тот же экипаж, спускающийся с горы вновь трясет пассажиров. 544. Завтрестом пожимает руки и подходит к своему вознице. 545. "Сколько?" 546. Возница показывает пальцами 2. 547. Завтрест дает 4, указывает на гору, на себя. 548. "Мы там уже были". 549. Возница хитро и довольно кивает головой. 550. Еле ступая на ноги, бежит домой пара, стараясь держаться тени. 551. Пара влезает в окна своих комнат. 552. Завтрестом пытается лечь. Не может и носится по комнате, не зная куда приткнуться. 553. Прислушивающееся лицо завтреста. 554. Жена ворочается с боку на бок на кровати, часто раздирая рот и оря: 555. "И-и-и-и..." 556. Завтрест бросается на помощь. 557. Жена в ужасе. 558. "Ваня, у меня раздвоение личности". 559. Жена снимает одну кожу с обгоревшего носа, затем другую. 560. Подоспевший зав снимает полностью кожу с ноги, затем вторую, затем третью и ставит их рядом. 561. Муж смотрит в ужасе. 562. "О-о-о-о..." 563. Врач, мирно писавший, срывается с места. 564. "О-о-о-о..." 565. Дремавшая сестра срывается с места. 566. "О-о-о-о..." 567. Бегущая коридором толпа служителей и врачей. 568. Толпа врывается в женину комнату. 569. Завтрест, указывая на снятые кожи: 570. "Спасите, у нее раздвоение... даже растроение личности". 571. Толпа смотрит и заливается хохотом: 572. "Здорово загорели. Три шкуры слазят". 573. Главный приглашает на весы. 574. Смотрит на весы и чешет загривок. 575. "10 пудов. На полтора пуда распухли". 576. Завтреста под руки ведут в комнату. 577. Врач теребит бородку, потом улыбается: 578. "Ладно, я его вылечу". 579. Врач подзывает служителей и отдает приказание. 580. В комнату зава вносят еще складную кровать. 581. Вопросительное лицо зава. 582. "К вам жильца веселенького. Комсомолец один, кстати и за вами присмотрит". 583. Радостное лицо зава. 584. В дверь влазит комсомолец с гармошкой, с двумя стопками книг и с зажатыми подмышки газетами. 585. Комната моментально оказывается закиданной газетами, развернутыми книгами, записками. На столе стоят сапоги. 586. Комсомолец утыкается в книжку. 587. Завтрест смотрит внимательно. 588. Комсомолец обращается к завтресту, тыча пальцем в газету. 589. "Вы неправы относительно международного положения". 590. Завтрест смотрит с удивлением. 591. Комсомолец перебирается на завтрестову кровать. Тычет отворачивающемуся завтресту в нос книгу. 592. Завтрест закрывается одеялом. 593. Комсомолец сдергивает с завтреста одеяло и бубнит заву в ухо: 594. "Я вот что думаю о позиции Суварина..." 595. Завтрест вскакивает и, заткнув уши, ходит по комнате. 596. Комсомолец, ходя по пятам, тычет книгу и бубнит. 597. "Однако вы должны знать, что говор и лоб этом Зиновьев раньше". 598. Завтрест выбегает из комнаты. 599. Завтрест полным ходом жарит по саду, за завом комсомолец: 600. "Однако невозможно развивать такую скорость, не зная на этот вопрос взглядов товарища Семашко". 601. Обеспокоенный завтрест, значительно осунувшийся, бежит на пляж и в воду. 602. В воде завтреста вплавь догоняет комсомолец и тычет в книгу, с которой стекает вода. 603. "Эти голые тела на пляже покажутся в совершенно ином свете, если вспомнить слова Коллонтай относительно трудовых пчел..." 604. Выбежавший из воды зав, похудевший вдвое, взбирается на первое попавшееся дерево. 605. На дерево вскарабкивается и комсомолец. 606. На дереве рядом испуганный зав и комса. Комсомолец обводит рукой пейзаж. 607. "Позиция Каменева не будет понятна, если не знать процесса развития среднего хозяйства". 608. Прыгнувший кошкой зав вырывает у первой проходящей зонтик и старается защититься от преследователя, крутя перед носом зонтик. 609. Комсомолец что-то бубнит, подпрыгивая и стараясь перекричать зонтик. 610. Зажав подмышкой зонтик, бежит лошадью совсем исхудавший зав на Ай-Петри, за ним по дорожке комсомолец. 611. Ай-Петри. 612. Бегущие. 613. Зав на вершине Ай-Петри. 614. За завом появляется комса и тычет палец в книгу, а палец и книгу -- в завовский нос. 615. Зав, распустив зонтик, в отчаянии прыгает с Ай-Петри. 616. Комсомолец смотрит вниз в ужасе и бежит обратно. 617. Ай-Петри. Сбегающий дикообразный комсомолец. 618. Комсомолец внизу поднимает голову, и, когда слетает на зонтике зав, комсомолец бросается с книгой: 619. "В этом именно корень всей дискуссии". 620. Совершенно худой, мчит изнеможденный зав. 621. Группа врачей и сестер смотрит на сцену бега и хохочет. 622. Бег. 623. Главный врач: 624. "Надо оторвать от него этого бешеного комсомольца. А то от бедного зава останется один позвоночник". 625. Служители и врачи цепью останавливают врывающегося вслед за завом комсомольца. 626. Зав оглядывается и, не видя преследователя, опускается на первое попавшееся... 627. Первое попавшееся -- весы. В заве -- 4 пуда 25 фунтов. 628. Радостно всплеснувши руками, обнимает зава завша. 629. Весь трест не мог надивиться на энергичного молодого заведующего. 630. Идет зав. Останавливается машина, шофер предлагает сесть. Зав с негодованием отказывается. Машину пускают в ход, шагает зав. Зав оставляет далеко позади изо всех сил пыхтящую машину. Конец [1926] СЕРДЦЕ КИНО [ПЕРЕРАБОТКА СЦЕНАРИЯ "ЗАКОВАННАЯ ФИЛЬМОЙ"] ФАНТАЗИЯ-ФАКТ В ЧЕТЫРЕХ. ЧАСТЯХ С ПРОЛОГОМ И ЭПИЛОГОМ ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ 1. Кинозвезда. 2. Маляр. 3. Маникюрщица. 4. Котелок. 5. Дуглас Фэрбенкс. 6. Чаплин. 7. Рудольф Валентина Директор и многие другие. ПРОЛОГ 1. До XX века время оставляло нам только мертвых свидетелей. 2. Паук, ткущий паутину; из-за него: 3. Картины... 4. Гранд в золоченой раме. Шпага и розы в руках. 5. Статуи... 6. Под картиной стыдливо изогнулась мраморная Венера. 7. Книги... По бокам статуи огромные книги: Библия -- Песня песней. 8. Но вот из лаборатории вышел веселый человек. 9. Взгромоздя киноатрибуты, вышел из дверей (Эдисон) американовидный дядя и весело зашагал улицами. 10. Ему понравилось завертеть руины. 11. Американовидный крутит аппаратову ручку -- раздирается паутина, гранд слазит с картины, сует Венере цветы, обнимает гранда ожившая Венера, и вылезшие из книг солисты-трубачи славят любовь. 12. К вертящему ручку подходит дородный дядя богатого вида в котелке, смотрит восторженно, хлопает по плечу вертящего. 13. У вас хорошая штука, сэр. 14. Американовидный снимает шляпу, перестает вертеть ручку, картина замирает. 15. Сколько? 16. Американовидный показывает множество раз десятью пальцами, снимает сапог и отсчитывает кстати и на ноге. 17. Ол райт! 18. Котелок выписывает чек, дает чек американовид-ному и забирает аппарат. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. Нельзя не обернуться. 2. Женщина большой красоты. Идет. Улица. Люди, лезущие безразлично и даже толкаясь, вдруг становятся вежливыми, оборачивают головы, уступают дорогу, секунду глядят в нерешительности, идут и снова оборачиваются. 3. Человек, не похожий на героя. 4. Замухрыженного вида маляр идет, таща ведро красок и балансируя кистями. 5. Прохожие запахивают полы одежды, равняясь с грязным ведром. Проходят, двумя пальцами счищая с рукавов воображаемую пыль. 6. Флегматичный маляр почти налетает на красавицу, пытается пройти, толкается, вскидывает глаза, растопыривает руки, смущенно уступая дорогу. 7. Брезгливо поморщившись, прошла красавица. 8. Маляр пытается идти вперед, оглядывается, наконец ставит ведро, кисти к стене, спешит за красавицей, теряя в толпе, становясь на цыпочки и прислоняя ладонь к глазам. 9. Человек под иностранным флагом. 10. В авто с иностранным флажком проплывает концессионер (котелок из пролога). 11. Проходящая красавица. 12. Концессионер поворачивает голову, всё больше и больше растопыривает глаза и чуть не выкручивает шею. 13. Авто останавливается перед подошедшим трамваем. 14. Красавица вскакивает на подножку переполненного вагона. 1 15. Вагон трогается. 16. Догнавший маляр пытается вскочить. 17. Милиционер за штанину сгребает маляра. 18. Маляр вырывается. Милиционер непоколебим. Требует штраф, вытаскивая квитанционную книжку. 19. Смеющееся лицо оглянувшегося проплывающего концессионера. 20. Трамвай с уезжающей красавицей. 21. Пытающийся ехать с трамваем наравне концессионер. 22. Почесывающий затылок маляр уплачивает рубль. 23. Маляр ухмыляется и трясет кулаком. 24. Я отработаю этот рубль! 25. Красавица спрыгнула с подножки. Перебежала улицу; оглянувшись, скрылась в подъезд. 26. Концессионер вылез, оглянул этажи, записал улицу и номер дома. 27. Пальцем подозвал дворника, пальцами объяснил красавицын вид, записал фамилию и имя со слов обрадованного трешницей дворника. 28. Маляр подобрал ведро и кисти. 29. Маляр идет, натыкаясь на прохожих, под общую ругань окатываемых краской. 30. Красавица пригодится. 31. Маляр подходит к парикмахерской с начатой вывеской по стеклу. 32. Маляр устанавливает лестницу. 33. Маляр лезет по лестнице, капая краской на проходящую в магазин маникюрщицу. 34. Маникюрша в магазине жалуется мастерам и хозяину на маляра, грозя в стекло руками. 35. За стеклом елозящий и набрасывающий красавицын контур маляр. 36. Мастера подходят и глядят с изумлением. 37. Около маляра начинает собираться толпа. 38. Делатель звезд. 39. В отрепанный звонок облезшей двери звонит концессионер. 40. Дверь приоткрывается на цепочке. 41. Концессионер просовывает визитную карточку. 42. Карточка: Джонс, директор Большой Голливудской ассоциации кинофабрик. 43. Папаша, мамаша и красавица в удивленье уперлись в карточку. 44. Нетерпеливый концессионер. 45. Семья сообща бросается открывать концессионеру дверь. 46. Концессионер положил котелок на стол, разворачивает киноплакаты и карточки в богатейших нарядах. 47. Красавица, разинувшая рот. 48. А здесь живут родители звезд. 49. Разворачивает перед восторженными родителями планы дворцов. 50. Недолгий торг. 51. Слезящиеся, но алчные родители пересчитывают червонцы. 52. Красавица подписывается под бумагой "Контракт". 53. Быстро шла работа влюбленного маляра. 54. Маляр заканчивает голову красавицы, взбив ей невероятную прическу. 55. Все проходящие останавливаются, смотря, аплодируют, некоторые дергают за блузу и записывают адрес маляра. 56. Делающая ногти маникюрша колет маникюря-щегося, то и дело восторженно оборачиваясь на просвечивающего сквозь стекло маляра. 57. Кончено. 58. Маляр убирает лестницу и, последний раз взглянув на портрет, бредет домой. 59. Часть зрителей остается глазеть, другая бежит за маляром. 60. Газетчик, интервьюирующий маляра. 61. Фотографы, забегая вперед, щелкают аппаратами. 62. В парикмахерской сгрудились мастер, хозяин, маникюрша, вырывая друг у друга газету. 63. Вечерка: Замечательный художник маляр. 64. Маникюрша влюбленно разглядывает портрет. 65. Огалстучился. 66. Неузнаваемый маляр, бритый и причесанный, неловко расправляет под подбородком бабочку-бант. 67. Заказы шли -- заказчики лезли. 68. По кривой лестнице вздымаются женщины, мужчины и дети. 69. В приемной охорашиваются модели перед многими зеркалами. 70. Маляр усаживает модель -- благороднейшего че-ловечика с книгой в руке. 71. Маляр отходит, берется за полотно и краски. 72. Модель начинает постепенно просвечивать и вместо сердца -- запечатанные полбутылки и какой-то бабец. 73. Маляр откладывает кисти. 74. Придите завтра. 75. С достоинством влазит почтенная матрона, благородно сложив ручки, молитвенно позирует. 76. Безнадежно берется за кисть маляр. 77. Баба просвечивает и вместо сердца -- похабный юноша с закрученными усами а ля "жиллет". 78. Придите завтра! 79. В дверь просовывается маникюрша. 80. Не без радости здоровается маляр. Заботливо усаживает, отходит с палитрой, вглядываясь. 81. Просвечивает и маникюрщица и вместо сердца -- сам маляр с маникюршей под вывеской ЗАГС. 82. Маляр бросает кисти с отвращением, чуть не выгоняет маникюршу, захлопывает дверь. 83. Маляр садится в задумчивости. 84. Встает большое вырезное сердце. 85. По сердцу проходит мелкий поезд с красавичьим силуэтом, промелькнувшим в окне. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. Дела плохи. 2. Двери кино, большой обдряпанный плакат. 3. "Тараканы из Торжка". Мировой боевик. 4. Редкая публичка, уже подойдя к двери, читает плакат и отворачивается. 5. Две смачно зевающих физиономии. 6. Дремлющий в роскошном мундире швейцар вдруг спохватывается, тащит за фалды зрителей, но они отдираются и улепетывают, оставив фалду. 7. Обмокшая, ободранная кошка уныло проскальзывает в кинодверь. 8. Подъезд. Прокатная контора. 9. Унылые мальчики в курточках перед дверью "Директор". 10. Нет боевиков! 11. Директор с помами и замами. Директор ходит, возбужденно жестикулирует, подходит к плакату "Тараканы из Торжка", срывает, комкает, кидает на пол. 12. Из-под обрывков плаката высовывается: Научная "Ангина у крокодилов" 13. Директор смотрит и плюет всердцах. 14. Грустное заседание скребет затылки. 15. Листы бумаги: Кредит Дебет 1,235,756 23 17 Итого -- 000 000 000 16. Лапы заседающих грустно выводят под бухгалтерией карандашных собак и кошек. 17. Желанный гость. 18. К дверям "Прокатная контора" подкатывает авто концессионера. 19. Концессионер выскакивает, жмет звонок, под одной "мышкой" рулон плакатов, под другой -- круглая коробка фильмы. 20. Распахнувший двери сонный швейцар весело преображается. 21. Концессионер хозяином входит в контору. 22. Перед концессионером расступаются служащие, курьеры, мальчики, поворачивают головы машинистки, у каждого мгновенная смена грусти на радость. 23. Унылое сборище заседающих. 24. На пороге каменно поднявший котелок концессионер; приподнял и нахлобучил снова. 25. Десяток радостно приветствующих рук. 26. Директор с помом ринулись навстречу. 27. Не сходя с порога, взяв за два уголка, концессионер развертывает плакат. 28. Плакат: "Сердце кино"! Мировой фильм с участием всех звезд и созвездий! Красавица маляра, разодетая и раздрагоцененная, окруженная всеми киноперсонажами. Огромное сердце в руках. 29. Завтрестом {Очевидно, должно быть: директор. -- Ред.} отступает, восхищенный. 30. Солидные аплодисменты правления. 31. Концессионер развертывает фильмовую коробку. 32. Правление вперебой рассматривает на свет хвост фильмы. 33. Отдельные кадры красавицы в пышнейших нарядах и захватывающих движениях. 34. Перед плакатом столпилась вся контора от мальчиков до уборщиц, восторженно рассматривающих огромный плакат. 35. Директор удаляет всех из правления и остается вдвоем с концессионером. 36. Теперь мы с прибылью! 37. Директор подобострастно жмет руку невозмутимого концессионера. 38. Хороший товар надо рекламировать. 39. Концессионер похлопывает пальцем по коробке фильмы. 40. Директор хватается за трубку, дует и бубнит номер. 41. Телефонную трубку подымает флегматичный маляр. 42. Директор делает просящее лицо. 43. Маляр отрицательно покачивает головой. 44. Директор настойчиво: Сто! Двести! Триста! 45. Маляр секунду думает, нехотя соглашается, кидает трубку и берется за шляпу. 46. Радостный директор потирает руки. Он согласился, теперь дело в шляпе. 47. Концессионер уходит, сталкиваясь в дверях с художником. 48. Художник безразлично, ни на кого не глядя, идет к креслу, сопровождаемый комплиментствующим и ухаживающим директором. 49. Нам нужен плакатик вот к этой картине. 50. Директор поворачивает плечи художника к иностранному плакату. 51. Художник поворачивает безразличные глаза. 52. Всё больше и больше раскрывающиеся малярьи глаза. 53. Художник вскакивает, бросается к плакату. 54. Удивленный директор припрыгивает за маляром. 55. Маляр хватается за сердце и, чуть не падая, отступает от плаката. 56. Удивленный директор разводит руками. 57. Маляр бросается на пол, свертывает плакат трубкой, бережно прижимает к себе и бежит к двери. 58. Удивленнейший директор хватает за пиджак и кладет ладонь на лоб обернувшегося маляра, пробуя жар. 59. Маляр вырывается и отстраняется пятерней от директора: 60. Ладно, ладно, всё будет как надо. 61. Маляр скрывается в двери. 62. Застывший в недоумении директор. 63. Маляр бежит по улице, сбивая прохожих, прижимая к сердцу и оберегая плакат. 64. Маляр останавливается перед вывеской парикмахерской, разворачивает плакат и сравнивает лица. 65. Из парикмахерской выглядывают мастера, продирается к входу маникюрша. 66. Она, она! 67. Спешно свернув плакат, бросается дальше маляр. 68. Нахлобучивая на ходу шляпу, спешит за убегающим маляром маникюрщица. 69. Взлетает на лестницу маляр. 70. Ковыляет на лестницу маникюрщица. 71. Еле дышащий маляр вбегает в мастерскую, роняя развернувшиеся плакаты. 72. Вбегает маникюрщица и останавливается перед плакатной женщиной. Узнаёт. Злобно подходит к маляру. 73. Маляр просто берет маникюрщицу за плечи и выставляет за дверь. 74. Маникюрщица колотит кулаком в запертую дверь. 75. Больно отшибает кулак и дует на него. 76. Сомнамбула полосатая! 77. Грозится пальцем двери и, круто повернувшись, сбегает с лестницы. 78. Маляр глядит каким-то лунатиком, лихорадочно нашпиливает бумагу. 79. На листе начинают появляться штрихи парикмахерской красавицы. 80. Кампания начата. 81. Расклейщицы клеят плакат "Сердце кино". 82. Моментально собирается народ у плаката. 83. Мальчишки раздают летучки. 84. Гражданин заботливо прячет летучку в карман. 85. Газетчики рассовывают газеты с публикацией о "Сердце кино". 86. Человек, натыкаясь на других, читает заметки и смотрит портрет. 87. Лентой извиваются сандвичи с плакатом "Сердце кино". 88. Бегут за сандвичами шеренги мальчишек и взрослых киношников. 89. На слоне, на верблюде проезжает, взгромоздясь, портрет. 90. Презрительное лицо маляра. 91. Маляр на лестнице с кистью. 92. Маляр взбивает волосы парикмахерской красавицы вровень последней кинокарточке. 93. Маляр пририсовывает ожерелье. 94. Осади, через четверть часа начнется предварительная продажа! 95. Швейцар кино осаживает толпу, рвущуюся и прущую за билетами. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. Безумный день. 2. У дверей кино, украшенных плакатами "Сердце кино",-- давка, визжат придавленные. Вздымаются трости и зонтики. 3. Чуть не утром забрался один посетитель. 4. В пустом зале нетерпеливо глядящий на часы один на всех стульях -- маляр. 5. Билетерши смотрят на него с удивлением и укоризной. 6. Кавардак перед дверьми. 7. Двери фойе. Врывается толпа. 8. Толпа запруживает все имеющиеся стулья. 9. Не нашедшие места толпятся в проходах. 10. Нетерпеливо устремленное вперед лицо маляра. 11. Экран черный. Освещается "Сердце экрана". 12. Галерея устремленных лиц. 13. Крупное лицо впившегося маляра. 14. Экран, на экране красавица. Красавица бежит, скрываясь от преследующих кинолюдей (держа в руках огромное сердце)-- Дугласа, Валентино, ковыляющего с тросточкой Чаплина и др. 15. Устремленные лица зрителей. 16. Действо на экране развертывается. Красавица перепрыгивает со скалы на скалу. Кажется, она уже спаслась, но тут появляется котелок, как лассо бросающий с выступа аркан фильмы. Красавица охвачена. Красавицу тянут. 17. Напряженнейшие лица зрителей. 18. Маляр выскакивает из ручек кресел. Сидящая впереди, шляпу которой задели, оборачивается недовольно. 19. Маляр отмахивается от нее ладонью, лезет чуть не на экран. 20. Удивленные лица оглядывающих маляра зрителей. 21. Конец. 22. Аппарат проходит по аплодисментам всего зала. 23. Маляр (начиная с цыпочек) пытается возвыситься над всеми и бешено аплодирует. 24. Аплодируя на ходу, расходятся из кино люди. 25. Постепенно маляр остается один, аплодируя и озираемый уходящими зрителями. 26. Один аплодирующий маляр в пустом кино, перед черным, окончившим свою работу экраном. 27. Капельдинеры подходят к маляру, теребя его и требуя ухода. Маляр беспокойно отбивается. 28. Экран внезапно озаряется, на экране появляется красавица. Красавица начинает вылазить из экрана. 29. Взглянув перепуганно, охватив голову, разбегаются капельдинеры. 30. Один, онемев, ждуще расставив руки, маляр. 31. С экрана слазит красавица, улыбаясь, приближается к маляру. 32. Маляр, с широко растопыренными глазами, берет под руку красавицу и идет пустым проходом стульев. 33. Швейцары испуганно открывают дверь перед невероятной парой. 34. Маляр проскакивает первый. Оглядывается. Красавицы нет. 35. Маляр глядит в изумлении: сквозь запертые двери видением проходит кинокрасавица. 36. Расставив руки, улыбаясь, красавица обнюхивает свежий уличный воздух. 37. Я давно не видала этого. Голову кружит живая жизнь. 38. Опомнившийся маляр бросается навстречу красавице. 39. Красавица морщится, недовольна. 40. Красавица отступает на шаг. Медленно спиною отходит к двери и скрывается сквозь запертый дверной массив. 41. Маляр бросается к двери, но натыкается на засовы и дверные замки. 42. Маляр колотит в дверь. Колотит еще. Обшибает кулаки. Дико глядит, отступает и, обернувшись, бежит прочь. 43. Маляр, оглядываемый прохожими, бежит по улице, теряет шляпу -- и дальше, не подбирая. 44. Мимо дежурящей маникюрши, не глядя на нее, врывается в собственный подъезд. 45. Расстроенная маникюрщица ловит глазом бегущего. 46. Маляр вваливается в мастерскую, валится в кровать и застывает на кровати. 47. В двери просовывается нос маникюрщицы. Маникюрщица входит в комнату, глядит в ужасе на полумертвого маляра и подбегает к телефону. 48. Телефонную трубку подымает врач, слушает, узнав фамилию, спохватывается, укладывает саквояж и бежит, на ходу надевая пальтишко. 49. Маникюрщица тщетно старается привести маляра в чувство. 50. Стук врача в дверь. 51. Маникюрщица расстроенно бросается навстречу. 52. Входит врач, идет к постели больного, дает нюхать какой-то пузырек, щупает пульс, ставит термометр. 53. Врач, держащий пульс, недовольно качает головой. 54. Градусник 40,5. 55. Маляр слабо ворочается. 56. Доктор пишет рецепт. 57. Схватив рецепт, сунув врачу сумму, бежит с рецептом, выпроваживая врача, маникюрщица. 58. Маникюрщица вбегает в аптеку, ей отпускают коробочки, пузырьки и баночки. 59. Неподвижный маляр на кровати. 60. Маникюрщица бежит, волоча завернутый в тонкую бумажку лекарственный ассортимент. 61. Бумага рвется, и лекарства рассыпаются по мостовой; 62. Лежащие на мостовой баночки и коробочки. 63. Маникюрщица смотрит, не зная, что делать. 64. Маникюрщица отдирает с забора первый попавшийся клок бумаги -- это плакат "Сердце кино", завертывает лекарства в бумагу, бежит дальше. 65. Маникюрщица перед кроватью маляра разворачивает лихорадочно лекарства. Роняет плакат. Устанавливает на столике баночки. 66. Открывшийся глаз маляра вгвоздивается в оброненную бумагу. 67. Маляр вскакивает, выпроваживая маникюрщицу. 68. Оставшись один, маляр распрямляет смятый плакатик, вешает его на спинку кровати и, устав от напряжения, ложится в изнеможении. 69. Устремленные глаза маляра. 70. С вывешенного на спинке плаката постепенно отделяется женщина, выходит из рамы и почти садится на кровать. 71. Радостное изумление вскочившего наполовину, опершегося на ладони маляра. 72. Красавица кладет руку на малярью голову, тянется к нему. 73. Здравствуйте. 74. Глаз маникюрщицы, упершийся в замочную скважину. 75. Маникюрщица протирает глаза, снова смотрит, снова протирает и с искаженным лицом опрометью бежит от двери. 76. Странные происшествия на улицах города. 77. Идут сандвичи в сопровождении глазящих. 78. Вдруг со всех несомых плакатов пропадает фигура красавицы. 79. Сандвичи продолжают идти. 80. Протирающие глаза глазеющие останавливают сандвичей и тычут пальцами в пустые рамы. 81. Разбросав пустые рамы, в ужасе разбегаются сандвичи. 82. Дородный гражданин с видимым удовольствием читает плакат "Сердце экрана". 83. Моментально исчезает женщина с плаката. 84. Гражданин протирает глаза, убеждается в таинственном и бегом бросается от стены. 85. Голова красавицы на парикмахерской. Медленно исчезает, сойдя на нет. 86. Из парикмахерской выбегают обитатели, протирая глаза перед странным явлением. 87. Дверь кабинета "Директор". 88. Директор сидит, углубившись, улыбаясь, в цифры доходов. 89. Публика, сидящая в кино, нетерпеливо смотрит на часы. 90. Топающие ноги. 91. Мечущийся в будке растерянный механик ищет исчезнувшую ленту. 92. Механик у телефона. 93. Телефонную трубку подымает директор. 94. Директор вслушивается, не понимая, переспрашивает, хватается за голову, потом снова за трубку, в возбуждении звоня. 95. Трубка в руках агента угрозыска. 96. Директор бубнит: Ради бога и дьявола, примите срочные меры, похищена самая хлебная наша картина. 97. Агент угрозыска бросает трубку, звонит, сбегаются другие агенты. Возбужденно обсуждают меры и происшествие. 98. Пока что заплатившие за билет громили кинематограф. 99. Сидящие в кино смотрят на часы, откидывают часы и подымают кулаки. 100. Ломающие пол топчущие ноги. 101. Перед экраном механик, убеждающий публику. 102. Граждане! Граждане! Граждане срываются с мест, ломая стулья и кресла. Граждане вырываются на улицу, подминая швейцара и ломая дверь. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1. День необычайных приключений. 2. Многолюдный митинг в пустом театре. 3. Кино снаружи, двери на замках. 4. Пустые стулья кино с разбросанными обрывками афиш и другими следами вчерашней свалки. 5. Экран. Пустое черное место вместо сердца и красавицы. Застыли на остановленном кадре преследователи. Постепенно преследователи начинают шевелиться и один за другим фигурами двух измерений слазят в зал с экрана. Здесь целая толпа и видных и незаметных героев кино: Фэрбенкс, Чаплин, Гарольд Ллойд, сыщики, злодеи и т. д. 6. Герои возбужденно переговариваются. Фэрбенкс успокаивает. Усаживает полукругом, взлазит на стул и горячо и отрывисто держит речь: 7. Граждане кино, у нас украли наше сердце, шикарную, красивую бабу. Разве богатые старички, разве влюбленные секретарши будут теперь покупать билеты? 8. Сокрушенное поддакивание митинга героев. 9. Мы должны организовать немедленную погоню. 10. "Герои" решительно приветствуют предложение, угрожающе потрясая своими кинооружиями: Чаплин тросточкой, Ллойд очками, сыщики браунингами, ковбои готовят лассо. 11. Ревность. 12. Злая и нервничающая маникюрщица вбегает в парикмахерскую. Парикмахерская пуста. Подмастерья читают газету. 13. Маникюрщица садится за свой столик, бессмысленно перекладывая орудия своего производства. 14. Читающие оживились, уперлись в какую-то заметку. Один вырывает газету и, тыча в нее пальцем, бежит к маникюрщице. 15. Маникюрщица пробегает глазами заметку. 16. Крупная кража. Вчера из здания кино "Заря" украдена фильма "Сердце экрана". Убытки огромны. Публика... нашедшему... 17. Маникюрщица кидает газету, грозит кулачком. 18. Это ради нее он пошел даже на кражу. 19. Маникюрщица в возбуждении бегает по мастерской. 20. Маникюрщица останавливается; на лице постепенно догадавшаяся радостная улыбка. 21. Маникюрщица хватает телефонную книжку, быстро ищет, пальцем водя по колонкам цифр. Нашла -- и к телефонной будке. 22. Телефонный звонок в кабинет директора кинотреста, мрачно совещающегося с концессионером и агентом розыска. 23. Лицо директора становится радостным, он возбужденно кричит сразу насторожившимся посетителям, кидает трубку, и все трое начинают собираться, ждуще глядя на входную дверь. 24. Спешащая по улице со сбитой набок шляпой зло смеющаяся маникюрщица. 25. Неудобства романов с людьми двух измерений. 26. Привставший с кровати маляр пытается обнять красавицу и, когда ему это удается, в руках его оказывается мятый плакат. 27. Маляр протирает глаза,-- красавица уже стоит в другом углу комнаты. 28. Маляр, предполагая, что красавицу обидели лишняя поспешность и грубость, деликатно и виновато сползает с кровати. 29. Маляр трясущимися руками поправляет галстук и взбивает прическу. 30. Качающейся, расслабленной походкой, ухватив по дороге стул, идет, вежливо изгибаясь, маляр и, поставив стул, приглашает красавицу сесть. 31. Красавица скользит к стулу, опускается на него. 32. Маляр берет другой стул для себя, подвигает, хочет сесть рядом -- и видит на стуле только коробку от фильмы. Маляр опять протирает глаза. 33. Красавица стоит в другом углу и указывает пальцем на крытый белой скатертью стол. 34. Маляр недоумевающе переводит глаза со стола на красавицу. 35. Маляр догадывается. Схватывает угол скатерти и волочит ее к стене, наступая на ссыпавшуюся посуду. 36. Маляр пришпиливает скатерть на стену наподобие экрана, и обрадованная красавица занимает привычное место на белом фоне. Красавица указывает маляру место перед собой. 37. Маляр, поставив перед полотном граммофон вместо оркестра, занимает место единственной публики и впивается глазами в экран, еле держась на стуле. 38. Красавица начинает на скатертном полотне свою заученную роль. 39. Погоня. 40. Дверь кинотреста. 41. Дверь распахивается с силой. Предводительствуемые маникюршей выбегают -- директор, концессионер и агент. 42. Возбужденная и озабоченная компания вскакивает в автомобиль. 43. Автомобиль несется по улицам города. 44. Несущийся автомобиль впереди, в конце перспективы улицы виднеется растущее здание кино. 45. Запертые на замок двери кино. 46. Сквозь запертые двери просвечивают очки. Вылазит весь Гарольд Ллойд. Машет рукой остальным. 47. Просвечивает Бестер Китон, волоча игрушечный авто. 48. Пролазит Дуглас, ведя под уздцы лошадь. 49. Выскакивает группа сыщиков, на ходу заряжая револьверы. 50. Крадучись вылазят "злодеи" с ножами. 51. Просвечивает толпа ковбоев, драматически поправляя широкие шляпы, расправляя лассо и седлая коней. 52. Автомобиль преследователей проскакивает мимо кино. 53. Высунувшийся из авто концессионер делает знак героям. 54. Герои, бежа, катя и скача, несутся следом за автомобилем. 55. Необычайная суета на тихих улицах. Впереди автомобиль концессионера, за ним игрушечный авто Китона, за Китоном скачет Дуглас, за Дугласом размахивающие лассо ковбои, за ковбоями припрыжка ежесекундно оглядывающихся злодеев и сыщиков. Погоню замыкает Чаплин, взлезший на ходули и держащий тросточку в зубах. 56. Погоня останавливается у подъезда маляра. 57. Погоня вбегает по лестницам. 58. Погоня прислушивается у маляровых дверей. 59. Маляр, в изнеможении опустив голову на ладонь, досматривает поднявшую сердце над экраном скатерти красавицу. 60. Сгрудившаяся у дверей погоня упирается в створки и выламывает дверь. 61. Маляр оборачивается на дикий треск. 62. В комнату вваливается предводительствуемая маникюрщицей орава. 63. Вот они. 64. Маникюрщица тычет пальцем то в маляра, то в красавицу. 65. Маляр отползает в незаметный угол. 66. Не обращая внимания на маляра, концессионер подступает к красавице, как щит выставляя перед собой контракт. 67. Вернись в кино, ты нас разоряешь. 68. Красавица отступает (уменьшаясь в экране) и отрицательно качает головой. 69. Концессионер падает на колени и просит, потрясая бумажником. 70. Вернись, мы заплатим тебе вдвое против Глории Свенсон. 71. Красавица отступает, хоть и менее решительно, но всё еще отрицательно качая головой. 72. Да что на нее смотреть. 73. Из толпы выскакивает маникюрщица, опешившая вначале, и, вырвав у одного из злодеев нож, вонзает в красавицу. 74. Красавица стала плакатом, и нож, воткнувшись в стену, крепко сидит, только надорвав плакатную бумажку. Красавица смеется рядом. 75. Маникюрщица падает в обморок. 76. Концессионер отталкивает упавшую ногой. 77. Уберите дуру. 78. Концессионер подступает вплотную к красавице и угрожающе достает из кармана киноленту. 79. Ты не хочешь итти добром, так мы вернем тебя силой всех привычек нашего общества, железной силой неписаного закона нашего долларного вкуса. 80. Концессионер окутывает ее лентой и красавица растворяется в ленте. Покончив с красавицей, концессионер окутывает лентой и всю остальную киногероику. Маникюрщица выбегает в испуге. 81. В комнате остаются концессионер, укладывающий фильму в лежащую на столе коробку, хозяин, радостно потирающий руки, и валяющийся, дико смотрящий маляр. 82. Уложив ленту, выходит первым директор, потом концессионер. Из кармана торчит хвост ленты. Когда захлопывают дверь, хвост остается защемлен* ным. 83. Директор и концессионер бегут по лестнице,-- сзади разматывается защемленная фильма. 84. Директор и концессионер едут в авто,-- за мчащимся авто опять разматывающаяся фильма. 85. Оставшийся один, маляр отирает пот со лба. Смотрит на себя, на пришпиленную скатерть, на кровать. Силится вспомнить бывшее и не может. 86. Тянется рукой к оброненной в суматохе трубке и спичкам. 87. Маляр долго, вкусно разжигает трубку. Маляр бросает горящую спичку. 88. Горящая спичка летит в воздухе. 89. Спичка падает на защемленный хвост фильмы. 90. Фильма вспыхивает. 91. Испуганный взгляд маляра. 92. Провспыхивает вьющаяся по лестнице фильма. 93. Бенгальским огнем бежит вспышка по городу. 94. Под дверь конторы треста бросается огонь. 95. Огонь взлетает по лестнице к двери директора. 96. Довольные концессионер и директор на свет рассматривают фильму. 97. По комнате бежит огонь. 98. Огонь взбирается на руки оторопевшего концессионера и директора. 99. Огонь взрывает коробку. 100. Мечущиеся по конторе директор и концессионер зря пытаются потушить растущий огонь. 101. Суматоха людей и вещей горящей конторы. Конец четвертой части ЭПИЛОГ 1. Как всегда, к дверям акционерного общества шли наниматься в кино красивейшие девушки и юноши. 2. Торопясь, охорашиваясь на ходу, выправляя галстуки, выравнивая складки брюк, идут наниматься в кино. 3. У запертых дверей акционерной компании -- милиция и шепчущиеся котелки. 4. Толпа прибывает. Люди возмущаются, тычут котелкам и милиции газетное объявление. 5. Требуются красивые девушки от 16 до 24 лет для заключения контрактов на съемку в Ам... проезд... платье. 6. Из толпы котелков выделяется самый грустный и солидный и, привстав на цыпочки на верхней ступеньке, говорит, успокаивая ладонью собравшихся. 7. Акционерная компания прогорела. Фильмы нашего мира по разным причинам не находят покоя и места в вашей серьезной республике. Поэтому... прекращен... 8. Потоптавшись, расходятся. Опустевшая, под стражей милиции, обгоревшая дверь. 9. Последними отходят оператор и семнадцатилетняя артисточка, почти молодая копия красавицы "Сердце кино". 10. Идут сначала грустно, потом оживленно и весело разговаривая. 11. Оператор останавливается и, взяв за локоть девушку, показывает вперед рукой. 12. На гигантских лесах гигантской стройки уместился плотник, беззаботно и весело над всем городом крепя какое-то бревно. 13. Оператор снимает с плеча ремень аппарата и торопливо ловит фокус. 14. Почему бы и кино не взяться за живую жизнь? Этот трюк почище Дугласа! 15. Оператор вертит ручку. Девушка смотрит на него восторженно. 16. Оператор кончил работу. Девушка приближается к нему. 17. А почему до сих пор я целуюсь только на экране? 18. Обнялись. Поцелуй. Конец [1926] ЛЮБОВЬ ШКАФОЛЮБОВА КОМЕДИЯ В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ С СЕРЬЕЗНЫМ ПРОЛОГОМ ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА 1. Машинистка. 2. Летчик. 3. Хранитель музея. ПРОЛОГ 1. Старые века текли медленно... 2. Сонные домишки и сонная жизнь уголка города XVIII века. 3. Одевались неуклюже... 4. Упирающиеся в подбородок одежи, свисающие парики. 5. Обращались чопорно... 6. Приседание и встречные реверансы. 7. Хранили пыль и традицию... 8. Домовитый горожанин сидит в сундучках, ударяя прислуживающих костяшкой пальца по неповоротливым макушкам. 9. Наш век быстр и прост. 10. Улица города в быстроте и движении, усеянная простым пиджаковым и блузковым людом. 11. Но многие получили в наследство от прошлого и медленность, и лень, и дрожь перед старьем. 12. Здания с сегодняшними советскими улицами и названиями. 13. Одни напыщеннее вельможи. 14. Какой-то величественный пред с пером за ухом, со всеми атрибутами канцелярии -- с вывесками "Без доклада не входить" и пр. Сгибается перед ним мелкий совслужащий. 15. Другие -- завитее графини... 16. Машинистка разглядывает мушку и закручивает на шпильку волосий завиток. 17. Третьи медлительнее стоящих часов. 18. У машины, стучащей впустую,-- курящий прогульщик. 19. Четвертые, забыв про стройку, только и корпят над старьем. 20. Допотопный музейщик. Восстанавливают какую-то стену какого-то кремля. Панорама (в противоречие) покосившегося рабочего поселка. 21. Для коммуны нужны машины. 22. Панорамы заводов, планы Днепростроя, Волховстрой и т. п. 23. Нужна работ а... 24. Корпят над делами кривые, усталые люди. 25. И новый человеческий материал. 26. Тренированные рабочие стройно и ловко сменяют старую фабричную смену. 27. Для этого надо собрать воедино и высмеять всех шкафолюбов. 28. Черты и зава, и прогульщика, и локонистой машинистки сливаются в огромного Шкафолюбова, вокруг появляются рисованные лица, в удивлении постепенно расплывающие губы в хохот. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. Зинин отпуск и дворянский отпрыск. 2. Солидное здание, расплывшееся в марку ТЭДЭ. 3. Последние минуты перед Зининым отпуском. 4. Красавица блондинка барабанит по "Ундервуду". Ударив несколько букв, откидывается, нервно дергается, зевает и снова бросается на клавиши. 5. Пузатый бухгалтер кружится у столика и невозмутимо диктует. 6. В текущем году нами получено моржовых жиров... 7. Бухгалтер косит глаза из-за диктуемого отчета. 8. Отдельно вьющийся локон. 9. Машинистка в изнеможении налегает на буквы. 10. Бухгалтер вертит отчет, бережно его складывает и расплывается в улыбку. 11. Конец. 12. Рука машинистки с остервенением вырывает из пасти "Ундервуда" переписанное. 13. Рука тычет кипу бумаг бухгалтеру. 14. Бухгалтер прижимает отчет к груди, еле удерживая разлетающиеся листы. 15. Машинистка схватывает сумочку и шляпу. 16. Машинистка бежит по канцелярии, на ходу пожимая десятки сующихся пальцев и рук. 17. Бухгалтер смотрит вслед уходящей, попеременно меняя грозное лицо на сочувствующую улыбку. 18. Дорвалась до отпуска. 19. Зина выходит из трестовских дверей, растопыри-вазт руки, щурится на солнце, вздыхает облегченно. 20. У-ф-ф-ф! 21. Машинистка мчится по улице, останавливаясь у витрин и улыбаясь прохожим. 22. Вывеска: "Антикварный магазин" 23. Огромная витрина, уставленная древностями. 24. Крупная гравюра в буклях. 25. Крупный амурчик с крылышками. 26. Уходящие вглубь витрины сначала фижмы, потом кринолины на манекенах, а дальше блестят доспехи. 27. Машинистка уперлась носом в витрину. 28. Крупный нос машинистки, приплюснутый стеклом, с внутренней стороны витрины. 29. Машинистка обернулась, всплеснула лапками и сложила их мечтательно. 30. Ведь жили же люди без этих проклятых машин. 31. Машинистка стоит минуту в задумчивости, потом резко поворачивается и вбегает в магазин. 32. Приказчик суетится возле машинистки, подсовывая ей разные античные мелочи. Машинистка недовольно отодвигает ерунду и идет к манекену. 33. Машинистка восторженно оглядывает кринолины. 34. Сколько? 35. Приказчик называет цифру. Машинистка складывает губки, изумленно делая "о"... 36. Машинистка роется в сумочке и отсчитывает на пальцах. 37. Пропадай мой отпуск,-- заверните. 38. Машинистка радостно выходит из антикварного магазина. 39. Машинистка бежит по улице, волоча картонку. 40. Машинистка бежит в свой подъезд. 41. Машинистка втискивается в лифт, храня картонку. 42. Машинистка вваливается в свою комнату, кладет картонку на пол и лихорадочно вытаскивает купленную одежу, уже сдергивая с себя блузу. 43. Машинистка в кринолине перед зеркалом. Ее резкие движения сразу меняются на медлительный восемнадцатый век. 44. Машинистка томно опускается в кресло, смотрит на себя в зеркало, засыпает... Чернеет ночное окно. 45. Товарищ Миша только что сдал лётный экзамен. 46. Юноша-летчик ловко спрыгивает с аэроплана, сделавши удачнейший финиш. 47. К Мише подскакивают друзья, жмут руку -- поздравляют. 48. Миша отдает честь начальнику, вручившему диплом, перечитывает диплом, радостно улыбается и бережно кладет в карман френча. 49. Миша скидывает последние лётные доспехи, машет кепкой собравшимся и берется за руль мотоцикла. Миша отъезжает, друзья расходятся. 50. Миша гонит мотоцикл по улицам утреннего города. 51. Миша останавливается возле машинисткиного подъезда, соскакивает. Рукавом очищает какую-то запыленную часть, пробует спицы, дует в мотор и только тогда отходит от мотоцикла, взглянув на него на прощанье влюбленными глазами. 52. Он очень любил машину (машинистку тоже). 53. Миша вскакивает в подъезд. 54. Миша влетает в лифт. 55. Миша впивается в машинисткин звонок. 56. Зина спит в кресле так, как задремала с вечера. 57. Миша висит на звонке. 58. Машинистка вздрагивает, просыпается, смотрит на себя недоумевающими глазами, вспоминает, улыбается и идет открывать дверь. 59. Миша остолбенел от удивления при машинисткином виде. 60. Машинистка жеманно приседает. 61. Машинистка входит в комнату с Мишей, держа его за пальцы и полувыделывая па менуэта. 62. Миша пытается обнять Зину. Зина чопорно отстраняется и плавно указывает на стул. 63. Миша мнет кепку. Сидит, как на иголках, ничего не понимая. 64. Миша с новой пылкостью срывается с места. 65. Зина осаживает его с той же грациозностью. 66. Миша разводит руками с раздражением. 67. Зина! Мы же решили провести отпуск у мамы в Полтаве! Я за вами! 68. Зина жеманно выплывает в дверь, за ней топчется изумленный летчик. 69. Миша приглашает Зину сесть в каретку. 70. Зина пробует. Кринолин не лезет. Зина всем платьем отмахивается от мотоцикла. 71. А нет ли у вас дормеза? 72. Летчик вытягивает шею, настораживается, вытягивает шею, берется за ухо, проковыривает его мизинцем, снова настораживается, ничего не понимает, заводит мотор. 73. Зина затыкает уши от моторного треска и шарахается в сторону. 74. Никогда я не поеду на этом "Ундервуде",-- шумит, как нечищенный! 75. Зина уплывает, не оборачиваясь. 76. Летчик мнется, растерянно переступает с ноги на ногу, безнадежно машет рукою, смотрит на часы и уезжает в другую сторону, утирая глаза платком. 77. Зина идет, обращая на себя общие удивленные взоры. 78. Она шла из улиц в переулки, а из переулков опять в улицы. 79. Зина идет под большими домами. 80. Зина идет под низенькими домишками. 81. Зина вышла под деревья за город. 82. Усадебные ворота с колонками и вывеска: "Музей-усадьба XVIII века". 83. Зина остановилась, подумала, ступила за ворота, взошла по ступенькам и толкнула дверь. 84. Некоторые спаслись от революции за границу, а некоторые в Наркомпрос. 85. Зина входит в дверь и озирает обстановку в изумлении. 86. Комната с красной мебелью, вазами в углах и портретами предков на стенах. 87. Хранитель музея Иоанн Шкафолюбов. 88. Распахнутое окно, и из окна высунут конец дымящейся трубки. 89. Аппарат подымается по чубуку. 90. Напудренная в парике голова Шкафолюбова. 91. Шкафолюбов во весь -- обряженный в древнейшую одежу, в чулках и туфлях -- рост; сосет чубук. 92. Зина роняет статуэтку, неумело размахнувшись кринолином при попытке уйти. 93. Хранитель настораживается, откладывает чубук, подымается и вельможным шагом идет к двери. 94. Хранитель чопорно приседает в дверях. 95. Хранитель жеманно здоровается, сплошь приседая, вглядывается и отходит изумленный. 96. Как вы похожи на тетю моей бабушки. 97. Зина растерянно опускается в кресло. 98. Ваша... тетя... тоже била эту посуду? 99. Хранитель учтиво хихикает, опускается на одно колено и прижимает руку к сердцу. 100. О! чем разбитее древности, тем они дороже. 101. Восхищенный хранитель вертит перед Зиниными глазами древности, снимает портреты и тычет пальцем то в них, то в себя. 102. Когда перед Зиниными глазами уже поставлены горы рухляди, хранитель раздвигает археологию и бросается на колени. 103. Будьте моей, о Диана, Венера и Андромаха! 104. Зина сначала тянется к хранителю, потом вскакивает и бежит к выходу. 105. Нет, нет. Я подумаю... Я приду к вам завтра в два часа. 106. Зина сбегает с крыльца. 107. Хранитель тычет ей книгу "Знатные посетители". 108. Зина на ходу пишет адрес и фамилию. 109. Приседающий Шкафолюбов в дверях. 110. Три бессонницы. 111. Летчик сидит за столом, пишет письма: "Милая Зина... Уважаемая Зина... Дорогая Зина..." Одно за другим нервно рвет и кидает. 112. Шкафолюбов мечтательно тянет чубук. 113. Зина сидит перед зеркалом и видит то себя, то Шкафолюбова. Улыбается мечтательно, расправляя кринолин. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. Всё изменится от маленького затменьица. 2. В ожидании двух часов. 3. Хранитель охорашивается, одергивает полы, натягивает один чулок, спохватывается. 4. Хранитель выбегает, смотрит с беспокойством на солнечные часы, вздыхает облегченно. 5. Пока одиннадцать. 6. Хранитель на одной ножке снова впрыгивает в дом. 7. Хранитель натягивает другой чулок и туфлю. 8. Хранитель снова срывается с места и бежит к солнечным часам. 9. Хранитель упорно вглядывается в солнечные часы. 10. Половина двенадцатого. 11. Хранитель снова вскакивает в дом. 12. Хранитель пудрится перед зеркалом, наклеивает мушку то на одну, то на другую щеку. 13. Итти или не итти? 14. Две женских руки. Гадают, крутя указательным пальцем вокруг указательного. Пальцы встретились. 15. Итти. 16. Зина вскакивает со стула, охорашивается перед зеркалом, разглаживая складки. 17. После трудов. 18. Хранитель сидит в кресле. Рядом чубук. Позевывая, читает "Епархиальные ведомости". Глаза слипаются, засыпает. 19. За город вылазят толпы народа. Идут, задирая головы к небу, кто с биноклем, кто с трубой. 20. Торговец стоит на корточках перед лампой и закапчивает стекла. 21. Франтовитая подходит к коптильщику и останавливается в недоуменье. 22. Коптильщик тычет газету. 23. Сегодня в час 45 минут полное солнечное затмение. 24. Дама читает, спохватывается, смотрит на часы, спешно сует коптильщику мелочь и бежит, вооруженная стеклом. 25. Множество голов, задранных к небу, с глазами по-разному вооруженными. 26. Зина плывет по улицам, останавливается, смотрит на небо и плывет дальше. 27. Стемневший, сходящий на нет солнечный диск. 28. Хранитель просыпается, потягивается и дико озирается. Высекает огонь, зажигает лучину. 29. Хранитель бежит к окну -- распахивает занавеску. За окном ночь. 30. Большая Медведица на небе. 31. Хранитель опрометью бросается из комнаты. 32. Хранитель старается разглядеть солнечные часы при свете лучины. Садится в изнеможении на землю. Встает, бредет потерянный. 33. Хранитель стоит секунду посреди комнаты, потом начинает срывать с себя одежду. 34. Проспал. Проспал любовь. 35. Хранитель в халате плачет, утирая слезы. 36. Хранитель бредет в халате. 37. Хранитель запирает на железные засовы музейную дверь. 38. Хранитель входит в комнату, гасит лучину и укладывается в кровать. 39. Зина в темноте озирается, пробирается к музейной двери. Стучит в дверь. 40. Хранитель приподымается, встает, идет на цыпочках, снимает со стены пистолет и шпагу, кладет рядом, опять ложится и натягивает одеяло сильней, перекрестивши комнату. 41. Духи. 42. Зина стучит. Стучит еще, прислушивается. 43. Солнечный диск начинает очищаться. 44. Зина стукнула еще раз, прислушалась, лицо стало злым, и Зина гордо отплыла от крыльца. 45. Наваждение. 46. Хранителю не спится, хранитель ворочается, наконец открывает глаза и видит дневную комнату. 47. Хранитель вскакивает, бежит к занавескам и видит в окне полный день. 48. Всматривается в окно. 49. Вереницы оживленных, возвращающихся с трубами наблюдателей. 50. Хранитель бежит к двери. 51. Хранитель в недоуменье оглядывает солнечные часы. 52. Четверть третьего. 53. Хранитель выбегает за ворота и привязывается к первому проходящему с биноклем. 54. Человек с биноклем смотрит на хранителя с презрением. 55. Как? Вы проспали затмение? 56. Хранитель ходит по комнате, страшно возбужденный. 57. Хранитель садится за стол и начинает выскребывать буквы длиннющим гусиным пером. 58. Раздраженнейшая Зина, сжимая кулаки, бежит домой по улицам. 59. Архивариу с проклятый! 60. Зина врывается в свою комнату, в бешенстве шагает из угла в угол. Останавливается перед зеркалом, смотрит с негодованием и начинает сдирать с себя кринолин. 61. Конец бессонницы. 62. Летчик пишет письмо, потом рвет, схватывает кепку, выбегает на улицу. 63. Бежит по улице. 64. Вбегает в здание телеграфа. 65. Подходит к окошечку: "Телеграммы-молнии". Вписывает в бланк. 66. "Зина, одно из двух: или вы моя, или я ваш..." 67. Хранитель музея Шкафолюбов тоже написал письмо, посыпает его песочком и с удовольствием вчитывается. 68. "О Дульцинея! Черные силы природы против нас. Но светлый Эрос победит всё. Если вы не приедете в два, я приду в четыре. Целую следы ваших ног. Ваш покорный слуга Шкафолюбов". 69. Хранитель выходит из дома, торжественно неся письмо. 70. Взбирается на голубятню. 71. Лестница подламывается, голуби в панике разлетаются. 72. Шкафолюбов становится на крыльцо и крошит баранку. 73. Слетаются голуби. Хранитель бросается на них, но голуби разлетаются. В руке у Шкафолюбова перышки плохо ухваченного хвоста. 74. Хранитель снова крошит баранку, лежа на пузе. 75. Нацеливается на одного из голубей собственным париком. 76. Уловил голубя шапкой парика. 77. Тычет голубю письмо. 78. Обматывает клюв ниточкой. 79. Выпуская голубя, машет на него руками и замахивается кулаком. 80. Голубь взвивается. 81. Хранитель машет кружевным платочком и довольный возвращается в дом. 82. По телеграфной проволоке летят слова: "Зина, одно из двух..." Над телеграфной проволокой летит голубь. 83. Слова обгоняют голубя. Мелькает: "или вы моя, или я ваш". 84. Голубь летит один. 85. Голубь заворачивает и усаживается на карниз дома. 86. Чистит клювом перышки и роняет письмо. 87. Зина сидит злая. Врывается мальчишка с телеграммой-молнией. 88. Зина пробегает глазами телеграмму, радостно улыбается, пишет. 89. "Согласна". 90. Тычет телеграмму и мелочь мальчишке. Мальчишка уходит. 91. Прижимает к губам телеграмму. 92. Голубь на карнизе мирно дремлет. 93. Мимо голубя по проволоке в обратную сторону пролетает слово "Согласна". 94. Летчик получает телеграмму, пробегает глазами и сам вышвыривается в окно. 95. Летчик падает прямо верхом на мотоциклет. Оборачивается и кричит. 96. Рука из окна выкидывает кепку. 97. Летчик ловит кепку уже на мотоциклетном ходу. 98. Хранитель сосет чубук. 99. В колечке дыма встает Зинина головка. 100. В дыму: голубь с письмом опускается на Зинино плечо. Зина спешно берет письмо, читает и шлет им же воздушный поцелуй. 101. Дремлет хранитель. Вываливается чубук. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. Путешествие Шкафолюбова средь мира грубого. 2. Два часа и ни одной Зины. 3. Хранитель сидит на корточках перед солнечными часами, смотрит на тень, потом на солнце, вздыхает и утирает глаза кружевным рукавом. 4. Летчик гонит на мотоциклете шоссейной пылью. 5. Хранитель встает в решимости и клятвенно подымает три пальца. 6. Иоанн найдет свою любимую. 7. Иоанн примеряет треуголку, счищает пылинки. 8. Иоанн выбирает шпагу и нашпиливает на себя. 9. Иоанн на ходу срывает орден с хранящегося дедовского сюртука и прикладывает к себе. 10. Хранитель снимает со стены портрет какого-то предка, внимательно сравнивает себя и, видимо, довольный выходит из комнаты. 11. Хранитель выходит на крыльцо, держа под мышкой краюху хлеба, под другой -- книгу посетителей. Стоит в раздумье. Смотрит внимательно. 12. Пасущиеся гуси. 13. Хранитель ловит одного из гусей. 14. Хранитель упаковывает хлеб и уже приконченного гуся в большой платок с гербами и коронами. 15. Хранитель выходит, таща в руке узелок (заметно оттягивает руку). 16. Хранитель останавливается, взвешивает рукой узел, потом вынимает шпагу, привязывает узел и идет дальше, закинув ношу за плечо. 17. Мотоциклист мчится по шоссе, на ходу то и дело посматривая на часы. 18. Хранитель вежливо снимает треуголку и приседает перед прохожим. Прохожий машинально роется в карманах и кидает в шляпу мелочь. 19. Хранитель обиженно возвращает монету и показывает адрес по увесистой книге "Знатные посетители". 20. Прохожий объясняет дорогу, хватает хранителя за рукав и тычет пальцем в подошедший трамвай. 21. Хранитель отмахивается от трамвая, как от дьявола, перекрещивает его крестом и, вырвав рукав, идет пешкодером. 22. Мотоциклист, нагоняющий всё большую и большую скорость. 23. За хранителем уже идет толпа глазеющих, мальчишки стараются подбежать и ущипнуть за икры. Хранитель невозмутим. 24. Покосившаяся пивная. 25. Вывеска: "Пивная с садом. Отдохни от культработы" 26. Столы с пьющими. На переднем плане столик, за ним трое доброго хулиганского типа. Стоит в беспорядке уже опустошенная дюжина. 27. Один из парней-хулиганов опустил голову на ладонь в сильных грустях. 28. Вторая дюжина никак без музыки не лезет. 29. Компания приподнимается, смотрит в окно. 30. В окне странный силуэт хранителя с узелком и палкой. 31. Даешь актера... 32. Компания срывается с мест, задевая и опрокидывая стол, и летит на улицу. 33. Гордо шествующий хранитель. 34. Хулиганы снимают шапки, низко кланяются. 35. Гражданин актерчик, разрешите просить раздраконить какое-нибудь "яблочко". 36. Хранитель с негодованием отстраняется, отступает, бия себя в грудь. 37. Я? Я... последний отпрыск славного рода Шкафолюбовых. Я... 38. Компания весело перемигивается. 39. А ну, спрыснем отпрыска... 40. Один из хулиганящих схватывает парик, двое берут за фалды, волоча хранителя в пивную. 41. Шкафолюбов вырывается, обрывая сюртучные полы, выхватывает шпагу, становится в завзятую позу дуэлянта. 42. Хранителя, не рассчитывавшего на неорганизованную борьбу, бьют по руке, и он моментально бросает шпагу. Двое остальных схватываются за узел. 43. Ишь ты, гусь с узелком... 44. Двое из хулиганящих сваливают хранителя и садятся на него. 45. Третий хулиган, подхватив шпагу, нанизывает на нее вывалившегося гуся. 46. Разговеемся, разводи костер. 47. Окружающие подкидывают зажженные сучья, третий хулиган начинает зажаривать гуся на костре, как шашлык. 48. Двое хулиганов начинают поливать поваленного пивом и сыпать на него горохом. 49. Цип... Цип... Цип... 50. Один из хулиганов тщательно прикрепляет огромного, переходящего в омары рака к парику хранителя. 51. Летчик, несясь на мотоциклете, начинает тщательно вглядываться. 52. Толпа, собравшаяся около несчастного хранителя. 53. Летчик направляет мотоцикл к толпе. 54. Летчик врезывается в толпу. 55. Хулиганы налазят на летчика, сжимая кулаки. 56. Летчик достает наган. 57. Толпа смиренно, с явными оттенками уважения, отступает. 58. Летчик подымает, ухватив за зад, подмышками несчастного хранителя. 59. Хранитель галантно приседает и разворачивает свою адресную книгу знатных посетителей. 60. Летчик заглядывает, остолбеневает, в изумлении чешет затылок, потом смеется и приглашает хранителя в каретку, где уже покоится огромный букет, везомый летчиком. 61. Хранитель в ужасе от мотоцикла отказывается. 62. Летчик берет хранителя сзади за брюки и за сюртук и взваливает на мотоциклетку. 63. Хранитель схватывает на ходу парик, украшенный раком, и надевает задом наперед. 64. Летчик прикручивает хранителя к сиденью, сняв для этого брючный ремень. 65. Летчик садится на машину, заводит мотор и мчит. 66. Хранитель ухватил едва не примятый букет и мчит лицом назад, всё время вырываясь и отплевываясь. 67. Хранитель на ходу хватается за первый попавшийся забор и мчится с ним, отодрав добрую половину. 68. Вытащенный забор валяется разбитый на мостовой. 69. Хранитель ухватывается за штанину первого попавшегося прохожего и минуту волочит его задом, пока не оторвал штанину. 70. Хранитель ухватывается за мелькающий куст. 71. Куст, вырванный с корнем, в руках хранителя. 72. Куст с вырванными корнями валяется на мостовой. 73. Хранитель ухватывается за буфер трамвая. 74. Трамвай, к удивлению всех окружающих, пятится задом. 75. Кондуктор, высовываясь из окон, спускаясь на подножку, орет на хранителя. 76. Хранитель цепко держится за буфер. 77. Кондуктор бьет сумкой по рукам ухватившегося хранителя. 78. Хранитель не выпускает буфера. 79. Вагоновожатый берет у едущего мастерового пилу и, покачав головою, отпиливает буфер. 80. Отпиленный буфер в руках везомого хранителя. 81. Один, брошенный на дороге, буфер. 82. Лица высунувшихся из вагона пассажиров, с изумлением глядящих на необычайных путешественников. 83. Летчик, то и дело с изумлением и улыбкой оглядывающийся на едущего упорного хранителя. 84. Мотоцикл останавливается перед домом машинистки. 85. Летчик развязывает ремень и снова, ухватив за плечи и штанину, ставит хранителя на ноги. 86. Хранитель делает вежливый реверанс. 87. Летчик проталкивает хранителя вперед, проходит в подъезд. 88. Хранитель виновато ступает, пряча экспроприированный букет. 89. Летчик приглашает хранителя сесть в лифт, тот отказывается, да и швейцар не пускает. 90. Летчик садится в лифт, махнув рукой, и взвинчивается наверх. 91. Швейцар указывает хранителю на впившегося в букли рака. 92. Домашних животных надо оставлять в швейцарской. 93. Хранитель гордо отцепляет рака. 94. Швейцар кладет рака в место для галош. 95. Хранитель охорашивается перед зеркалом. 96. Хранитель, разглаживая букет, степенно поднимается по лестнице, посылая с каждой площадки воздушный поцелуй. 97. Летчик, выпрыгнув из лифта, звонит в машини-сткин звонок. 98. Летчик и машинистка бросаются друг другу на шею. 99. Летчик уволакивает уже одетую машинистку к лифту. 100. Держа букет и галантно присев перед дверью, хранитель нажимает звонок. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1. Голубь ни с места, или потерянная невеста. 2. Подымается хранитель, пряча букет. Останавливается после каждого шага и подбадривается. 3. Мимо хранителя мелькает опускающийся лифт с Зиной и летчиком. 4. Хранитель брезгливо отворачивается от лифта. 5. Хранитель, волнуясь, останавливается перед Зи-ниным звонком, охорашивается и расправляет букет. 6. Зина и летчик выскакивают из лифта. 7. Зина спешит к двери, летчик задерживается, вытаскивает из отделения рака и сует ему в клешни письмо. Спешит за Зиной. 8. Летчик ищет букет, не находит, смотрит укоризненно на Зинины окна, потом, усадив Зину, садится и трогает мотоцикл. 9. Хранитель робко пожимает звонок. 10. Мелькающий мотоцикл с Зиной и летчиком. 11. Хранитель настойчивее и настойчивее жмет звонок. 12. С кровати приподнимается старушка-прислуга и, недовольно прислушавшись, шлепает к двери. 13. Хранитель прислушивается, слышит шаги и, выпрямив грудь колесом, выдвигает букет. 14. Дверь распахивает старушенция. 15. От неожиданности у бросившегося и отступившего хранителя подгибаются колени и чуть не выпадает букет. 16. А г-д-е?.. 17. Старушенция делает пальцами по воздуху, указательным и средним, имитируя полет. 18. Упорхнули-с... воробушками-с... 19. Старушенция захлопывает перед носом дверь. 20. Волоча букет, безнадежно плетется вниз по лестнице хранитель. 21. Хранитель плетется к выходной двери, его догоняет швейцар, держа рака с письмом. 22. Свой выезд забыть изволили... 23. Хранитель вырывает письмо из клешней и лихорадочно читает. 24. "Садитесь на рака и гоните на аэродром. Благожелатель". 25. Бросив рака, выбегает на улицу хранитель. 26. Хранитель несется по трамвайному пути, выпятив букет вперед. 27. Трамвай чуть не налетает на хранителя. С трудом тормозит. 28. Взбешенное лицо звонящего во-всю вагоновожатого. 29. Не обращая ни малейшего внимания, мчит хранитель. 30. Бешено звонящий вагоновожатый, кондуктор и публика высунулись из вагона, угрожающе оря и грозя. 31. Целая серия столпившихся трамваев. 32. Кондуктор соскакивает из вагона и на ходу переносит не обращающего никакого внимания хранителя правее от рельс. 33. Кондуктор впрыгивает в вагон, вагон пытается тронуться. 34. Хранитель бежит правее, но по рельсе, опять загораживает путь. 35. Кондуктор останавливает вагон, выскакивает, схватывает бегущего за талию и держит. Хранитель по инерции продолжает перебирать ногами. 36. Вагоны с негодующими, грозящими и плюющимися из окон и с площадок пассажирами дефилируют мимо ухваченного хранителя. 37. Проходит последний вагон, кондуктор вскакивает на подножку последнего, дав наставительно по шее перекувыркнувшемуся в сальтомортале, но продолжающему бежать хранителю. 38. Хранитель вглядывается вдаль, и на лице его сразу озабоченность. 39. Далеко, далеко, но ясно различается Зина и летчик, возятся перед аэропланом. 40. Хранитель на бегу оглядывается по сторонам. 41. Скучающий извозец в ожидании седока. 42. Хранитель бросается к извозчику. 43. Умоляет и просит, сыпя мелочь на ладонь, хранитель. 44. Одолжите мне на минуту ваше благородное животное. 45. Лицо возницы безразлично. 46. Из мешочка еще отсыпано монет. 47. Лицо возницы заинтересованное. 48. Полная горсть монет. 49. Лицо возницы в полном довольстве и радости. 50. Холеная ручка хранителя пересыпает монеты в волосатую ручищу извозчика. 51. Хранитель и извозчик выпрягают лошадь. 52. Хранитель вскакивает на лошадь и погоняет ее. 53. Счастливый хранитель скачет на коне, вглядываясь вдаль. 54. Зина и летчик уже садятся в машину. 55. Хранитель стегает коняку изо всех сил. 56. Погоняя лошадь букетом, хранитель подносит букет к лошадиной морде. 57. Лошадь схватывает зубами букет. 58. Хранитель пытается вырвать букет, лошадь поворачивает шею и кружится на одном месте, как собака собственный хвост, ловя букет. 59. Хранитель оглядывается: на лице отчаяние. 60. Зина и летчик уже влезли в машину. 61. Хранитель вырывает букет из лошадиных зубов и с негодованием спрыгивает с кружащегося коняки. 62. Лошадь бросается за букетом, ухватив его в хранителевой руке. 63. Хранитель борется, выхватывая цветы. 64. Хранитель бросается за лошадью, ухватив ее за хвост. Хвост обрывается. 65. Удивленный хранитель с хвостом вместо букета в руках. 66. Механик уже включает аэропланный мотор. 67. Бешеные круги пропеллера. 68. Шкафолюбов подбегает к аэроплану, где Зина и летчик. 69. Из окна кабинки воздушный поцелуй Зины. 70. Шкафолюбов бросается на аэропланную ступеньку. 71. Аэроплан срывается с места. 72. Шкафолюбов отскакивает и падает на землю. 73. Аэроплан мчится по полю. 74. Вскакивает и мчится по полю Шкафолюбов. 75. Аэроплан отделяется от земли. 76. Шкафолюбов бежит, ни на что не обращая внимания. 77. Потом выдыхается, но всё еще стремится изо всех сил, низко опустив голову. 78. С разбега налетает на дерево. 79. Падает и секунду лежит. 80. Подымается, трет шишки на лбу. 81. С удивлением растопыривает глаза на валяющуюся бумажку. 82. Берет бумажку в руки, с изумлением узнаёт свой почерк. 83. "О Диана, Венера, Андромаха..." 84. Медленно подымает вверх глаза. 85. На проволоке между деревьями в той же позиции дремлет голубь. 86. С неожиданной энергией вскакивает на ноги хранитель, двумя кулаками грозя невозмутимой птице. 87. У, у, у, ты, телеграф бесхвостый! 88. Оббив о дерево кулаки, плетется по полю Шкафолюбов. 89. Шкафолюбов дотаскивается до трамвайной остановки, пробует итти, чуть не валится. 90. Вдруг хранитель с решимостью останавливается и, махнув рукой, влазит в подошедший трамвай. 91. Понурый Шкафолюбов, смущенно, не глядя на кондуктора, протягивает гривенник. 92. Пожалте билетик. Оскоромился. 93. Истекая слезами, смотрит в небо из трамвайного окна Шкафолюбов. 94. В небе точка аэроплана. Конец [1926] ДЕКАБРЮХОВ И ОКТЯБРЮХОВ ПРОЛОГ 1. Николай Декабрюхов добился своего счастья. 2. Поцелуй. 3. Иван Декабрюхов -- брат победней. 4. Стоит у дверей, переминается с букетом. 5. Поздравлял, но завидовал. 6. Последнее распитие последней бутылки перед первой ночью. 7. Пушка. 8. Дрожат со стаканами. 9. Пушка. 10. Тухнет свет. 11. Прислуга со свечкой. 12. "Господи Исусе, большевики-дьяволы". 13. Топчутся. 14. Николай Декабрюхов бросается к шкафу. 15. Иван к обморочной невесте. 16. Николай рассовывает по карманам приданое. 17. Оркестр входящих войск. 18. Нервничающий Николай. 19. Прыскает шампанское в лицо невесте. 20. Войска крупней и ближе. 21. Николай пытается ухватить невесту, прислоняет к шкафу. 22. "Душечка, ты женщина, тебя не тронут. А я вернусь через две недели". 23. Вскакивает на окно и прыгает. 24. Иван за ним. 25. Невеста приходит в себя. 26. Хватает Ивана за фалду в момент прыжка. 27. Улица. Николай убегает. 28. Иван повисает на пике решетки. 29. Размахивает руками. 30. Приглядывающиеся красноармейцы. 31. Обращаются к начальнику. 32. "Смотри, товарищ, там нас какой-то гражданин приветствует". 33. Проходят под висящим Иваном, машут руками, шапками. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НИКОЛАЙ III ДЕКАБРЮХОВ 1. Николай Декабрюхов в Париже. 2. Доклад в клубе "Умрем pour la patrie {За отечество (франц.). -- Ред.}". 3. Декабрюхов стоит за столиком в кафе "style russe" {В русском стиле (франц.). -- Ред.}. Вокруг мужчины и дамы с тройными и двойными подбородками. 4. Рассказ Декабрюхова, как он дрался с большевиками. 5. "Сидим. Слышу я -- пушки". 6. (Пушка из пролога.) 7. "Я говорю: нервные, успокойтесь". 8. "Бросаюсь к шкафу. В левую -- знамя, в правую -- пулемет". 9. "Выскакиваю навстречу.-- Полк". 10. "Кричу: "Сдавайтесь, грядущие хамы!" 11. "Эти сдались". 12. "За ними новый полк". 13. "То же сдался". 14. "Даже без приказа кладет оружие, козыряет знамени и сам в тюрьму идет". 15. "Еще полк". 16. "Ору: "Сдавайтесь!" Они не слышат". 17. "Они -- стрелять. Я -- стрелять". 18. "Расстрелял все патроны". 19. "И в полном порядке стал отходить". 20. "Ни разу не бежал, только отходил. Так задом до самого Парижа и прошел". 21. Ему аплодируют. 22. Один жмет руку. 23. "10 000 таких храбрецов, и мы спасем Россию". 24. Дом Декабрюхова. 25. Вывеска: "Дровснабтоп Киевского района". 26. Панорамой учрежденье. Столы, шкафы, пишущие. Все в шубах, рукавицах, валенках. 27. Тасканье шкафов и топтанье на прессе для согрева. 28. Из одного шкафа вываливается Иван Декабрю-хов. 29. Ведут к заву. 30. Зав, дующий в кулак. 31. Использование спеца. 32. Зав узнает в дрожащем Декабрюхове приветствовавшего. 33. Смеется. 34. "Так как вы -- спец по гардеробу,-- назначаем вас временно исполняющим обязанности внештатного заместителя помощника младшего швейцара". 35. Уплотненная владелица. 36. Надпись: "Ванная". 37. Комната, уставленная всеми остатками былой роскоши. 38. В ванной -- матрац. 39. На душе -- люстра. 40. Два шкафа. На шкаф -- лестница. 41. На шкафах -- стол, диван и кресла. 42. Марья Ивановна сидит на горячем самоваре. 43. "Утепление". 44. На ней -- вся одежда, как капустные листы. 45. Смотрит на портрет мужа и с грустью пересчитывает оторванные календарные листки. 46. Введение Ивана в швейцарскую должность. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДЕКАБРЮХОВ У ПУАНКАРЕ 1. Николай Декабрюхов в комнате отеля мечтательно сидит за бутылкой. 2. Один за другим врываются люди с газетами и журналами. 3. Тычут его портреты с подписями "Герой Декабрюхов". 4. Приходят члены клуба с полководческой аммуницией. 5. "Жребий брошен". "Вы должны вести нас". 6. Один снимает с него пиджак. 7. Другой надевает мундир. 8. Декабрюхов отбивается. 9. "Я не могу самозванно носить мундир его превосходительства". 10. "Ваше превосходительство уже назначено губернатором Киева". 11. В руку ему дают шпагу. 12. Фотограф снимает воинственного Декабрюхова. 13. Посланец от Пуанкаре с газетой. 14. "Господин президент просит к себе храбрейшего Декабрюхова". 15. Процессия по городу во главе с Декабрюховым. 16. Около подъезда Пуанкаре конные жандармы не пускают Декабрюхова. 17. Вся толпа лезет к черному ходу. 18. "Жан-истопник. Прием по эмигрантским делам". 19. Ватага у Жана. 20. "Господин президент чрезвычайно извиняется. У него заболели кутние зубы". 21. "Вот вам немедленное назначение в действующую армию". 22. Декабрюхов выронил пакет с назначением. 23. Окружающие поддерживают Декабрюхова. 24. Декабрюхов говорит: "Я, кажется, уже ранен". 25. Декабрюхова уводят в его комнату. 26. Декабрюхов сыплет в треуголку все свои деньги, 27. Отдает деньги клубменам. 28. "Передайте эти деньги верховному. Скажите, что я душой с ним. Но я должен пока, подумать об организации управления Киевской губернии". 29. Горячее сердце в холодном помещении. 30. Иван в швейцарской форме стучится в дверь к Марье Ивановне. 31. За плечьми -- буржуйка. 32. Первый паек. 33. Марья Ивановна сидит в том же положении, разглядывая карточку Декабрюхова-губернатора. 34. Прячет карточку. 35. Ей чудятся большевики с револьверами, с шашками. 36. Бежит испуганная. Открывает дверь. 37. Лицо радостно расплывается. 38. Иван входит в комнату. 39. Показывает мандат на занятие половины помещения. 40. Протестующая Марья Ивановна, постепенно соблазняемая буржуйкой. 41. Иван устанавливает ширму. 42. Иван устанавливает буржуйку. 43. Нечем топить. 44. Иван пытается отпилить кресловую ручку. 45. Скандал Марьи Ивановны. 46. "Это кресло из будущего кабинета его превосходительства". 47. Иван зажимает ей рот.. 48. "Как советский служащий..." 49. Иван показывает на холодную печку. 50. Марья Ивановна снимает верхнее пальто. 51. Иван меняет пальто на дрова и пшено. 52. Первый завтрак. 53. Через неделю Марья Ивановна в одной кофте. 54. "Придется вам, Марья Ивановна, честно зарабатывать второй паек". 55. Он и она в швейцарской. 56. Проходит зав. 57. "С законным браком". 58. Марья Ивановна отворачивается. 59. У Ивана мелькает мысль. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДЕНЬ КИЕВСКОГО ГУБЕРНАТОРА 1. Декабрюхов-губернатор в задрипанной комнате. 2. За креслом -- портреты водителей. Паутина. 3. Осматривает голый стол. Ручки без перьев. Огрызки карандашей. 4. "Надо подать рапорт верховному о субсидии на канцелярские расходы". 5. Одевается. Идет. 6. Приемная верховного. 7. Пошатывающийся адъютант берет рапорт. 8. Адъютант с хохотом подает рапорт играющему в карты в девичьем окружении пьянствующему верховному. 9. Верховный показывает, что надо вытолкать в шею. 10. Адъютант выходит. Говорит любезно: 11. "Их высочество рассматривает карты генерального сражения. Зайдите через две недели, когда Москва будет взята". 12. Декабрюхов разводит руками. 13. "Как же я поддержу свое губернаторское достоинство?" 14. Адъютант советует на ухо. 15. "Собирайте с ваших горожан, как остальные губернаторы". 16. Декабрюхов выходит. 17. Губернаторы за работой. 18. Вокзал. Губернаторы ждут приезжих. 19. Декабрюхов подходит. 20. На нем надпись: "Предлагается всем киевлянам по всем делам обращаться к губернатору". 21. Подходит поезд. Выпрыгивает семейство. 22. Тычут Декабрюхову чемоданы. 23. "У нас к вам маленькое дельце: снесите эти вещицы". 24. Гордый Декабрюхов несет вещи к такси. 25. Семейство усаживается. 26. Декабрюхов гордо протягивает руку. 27. "Прошу внести почемоданный городской сбор". 28. Декабрюхову кидают мелочь. 29. Декабрюхов снова становится на перрон. 30. Вечер. 31. "Административное управление". 32. Ресторан "Киев". 33. Между столиками ходит Декабрюхов. 34. На нем та же надпись. 35. Декабрюхов подает счет. 36. Протягивает руку. 37. "Гербовый сбор-с". 38. Ночью. Встречный парад. 39. Декабрюхов дома. Надевает треуголку. 40. Декабрюхов расстилает план Киева. 41. Выстраивает на нем бутылки в красных и белых головках. 42. Вынимает шпагу. Командует. 43. Перестраивает в строй по четыре. 44. Снова командует. 45. Принимает рапорт. 46. Берет одну бутылку. 47. Выпивает залпом. 48. Залп в честь губернатора. 49. Повышение в должности. 50. Иван и Марья Ивановна принимают и раздевают посетителей. 51. Все снимают только рвань. 52. Двое гладеньких посетителей. 53. Снимают новенькие галоши. 54. Иван с уважением рассматривает галоши, показывает их Марье Ивановне. 55. "Помните -- и у нас бывали такие". 56. Из галош вываливаются бумажки. 57. Декабрюхов подымает бумажку. 58. Разворачивает случайно. 59. Начинает читать и впивается всеми глазами в бумажку. 60. Тычет бумагу Марье Ивановне. 61. "Предъявитель сего -- польский майор Букашко, уполномоченный по разрушению топливного транспорта. Всем белым организациям оказывать ему всяческое содействие". 62. Марья Ивановна хочет сунуть бумажку в галошу. 63. Иван вырывает бумажку и мчится вверх по лестнице. 64. Тычет бумажку коменданту. 65. Комендант с бумажкой и наганом бежит за посетителями. 66. К нему присоединяются служащие. 67. Шпионов арестовывают в кабинете зава. 68. Арестованных уводят. 69. Заву объясняют. 70. Зав благодарит Декабрюхова. 71. Декабрюхов выходит. 72. Зав совещается с помом. 73. "Этот Декабрюхов расторопный малый. Надо ему дать повышение". 74. Зав диктует мандат машинистке. 75. Зав вручает мандат Декабрюхову. 76. Декабрюхов читает мандат. 77. "Предъявитель сего, Иван Декабрюхов, назначается председателем комиссии по изъятию ятей с вывесок булочных предприятий города Киева". 78. Гордый Декабрюхов выходит, сияя в мандат. 79. Под руководством Декабрюхова снимают "ять" с вывески "Хлеб и плюшки". 80. Декабрюхов возвращается. За ним подводы, груженные ятем. 81. Его встречает новый швейцар. 82. Комендант берет под руку Декабрюхова. 83. Вводят в просторную комнату, где уже сидит Марья Ивановна. 84. "Вам дополнительная площадь и паек ЦЕКУБУ, как научному работнику". 85. Первая влюбленная улыбка Марьи Ивановны Декабрюхову. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ УБИЙСТВО ПОЛПРЕДА 1. Николай Декабрюхов читает газету. 2. Приподымается. Радостно вскакивает. 3. "Прибыл после похода верховный главнокомандующий". 4. Декабрюхов бежит к верховному. 5. Бывшая резиденция верховного. 6. Швейцар. 7. "Выбыл вчера и 15 франков за номер не доплатил". 8. Швейцар сообщает нехотя новый адрес. 9. Николай перед покосившимся домишком. 10. На двери углем надпись: "Главнокомандующий". 11. Декабрюхов входит. 12. В паршивой комнатушке сидит генеральша, штопает штаны. 13. В постели лежит генерал, весь забинтованный. 14. Декабрюхов кричит: "Где мои деньги, где мой Киев?" 15. Генерал стонет: "Дайте мне подкрепленье". 16. Жена дает ему стакан молока. 17. Декабрюхов: "Я найду вам другое подкрепленье у премьера". 18. Декабрюхов бежит к премьеру. 19. Перед носом Декабрюхова проезжает карета с эскортом. 20. Декабрюхов у министерского швейцара. 21. "Мне надо срочно видеть премьера". 22. "Они уехали встречать советского полпреда". 23. Декабрюхов в панике отступает. 24. "Советский... в Париже... Я убью его". 25. Бежит по улице, маша руками. 26. Толпа у вокзала. 27. Декабрюхова не пропускают. 28. "С речами направо. С цветами налево". 29. "А я -- бомбой". 30. Все расступаются. 31. Декабрюхов налетает на секретаря полпредства. 32. Делает любезное лицо. 33. "Я бомбой летел первым подать просьбу о разрешении въезда в Россию". 34. Все хохочут. 35. Секретарь: "Заполните анкету в обычном порядке". 36. Клуб "Умрем pour la patrie". 37. Клубмены сидят, лихорадочно заполняют анкеты. 38. Входит Декабрюхов. 39. Двое шушукаются. 40. "Сторонитесь его -- он белогвардеец". 41. Декабрюхов подымает руку. 42. "Я убил полпреда..." 43. Общий ужас. 44. "Я убил полпреда своей находчивостью". 45. Кабинет Ивана Декабрюхова. 46. Декабрюхов отдает приказание. Выходит. 47. Проходит через учреждение. Все кланяются. 48. Дверь подъезда захлопывается. 49. Вывеска: "Начальник высшего инструктажа по новой орфографии". 50. Декабрюхов в автомобиле едет домой. 51. Квартира Декабрюхова. 52. Декабрюхов входит. 53. Навстречу радостная Марья Ивановна. 54. Декабрюхов грустно опускается в кресло. 55. "Ни слава, ни почести, ни 17-й разряд тарифной сетки не радуют меня без вашей любви, Марья Ивановна". 56. Марья Ивановна бросается к нему с объятиями. 57. "Я люблю вас, Ваня". 58. Поцелуй. 59. Он: "Будьте моей женой". 60. Она отстраняется в ужасе. 61. "Это невозможно. Я буду преступница-двоемужница". 62. Оба в отчаянии ломают руки. 63. Звонок. 64. Входит переписчица. 65. Расстилает анкеты. Задает вопросы. 66. "Фамилии?" 67. Вместе отвечают: "Декабрюховы". 68. Переписчица пишет: "Муж и жена". 69. Марья Ивановна хватает ее за руку. 70. "Мы не муж и жена. Мой муж за границей". 71. "Вы живете вместе?" 72. "Вместе". 73. "На его счет?" 74. "Да". 75. "Сколько лет?" 76. "Десять". 77. Переписчица хохочет. 78. Я вас записала по фактическому браку, а вы только в загсе зарегистрируйтесь. 79. "А заграничный муж... церковным браком?" 80. "Не считается". 81. Иван и Марья Ивановна целуют удивленную переписчицу. Конец четвертой главы ЭПИЛОГ 1. Загс. 2. Декабрюхов с Марьей Ивановной у стола брака. 3. Декабрюхов отлучается. 4. Бежит к соседнему столу. 5. Подает заявление человеку под вывеской "Перемена фамилий". 6. Бежит назад. 7. Становится рядом с Марьей Ивановной. 8. С соседнего стола передают на стол брака бумажку. 9. "Гражданин Октябрюхов и гражданка Октябрюхова, вы зарегистрированы". 10. Изумленная Марья Ивановна. 11. Иван: "Я и фамилию соответствующую своему положению подобрал". 12. Иван Октябрюхов добился своего счастья. 13. Октябрюхов наливает жене стакан Абрау. 14. Входит Николай. 15. Отступает. 16. Понуро идет к ним. 17. "Поздравляю". 18. Выстрел из пушки. 19. Николай бросается в ужасе, выскакивает в окно. 20. Его удерживают. 21. Смотрят в окно. В окне толпы с флагами. "Да здравствует 10-я годовщина Октября!" Конец [1926] КАК ПОЖИВАЕТЕ? ДЕНЬ В ПЯТИ КИНОДЕТАЛЯХ ПРОЛОГ 1. Улица. Идет обыкновенный человек -- Маяковский. Панорама. 2. Панораму в другую сторону. Продолжение движения человека по тому же фону -- по тем же домам. 3. Люди | 4. Авто | фон прохода. 5. Трамваи | 6. Автобусы | 7. Идет второй человек, почти такой же. 8. Идет почти так же, мельницей размахивая рукой. 9. Рука. 10. Кадры 1--6. 11. | 12. | Идет первый обыкновенный человек, идет | второй. 13. | (Перемежающийся монтаж, подготовляющий 14. | встречу.) 15. Маяковский останавливается, вглядывается, начинает размахивать рукой и идет дальше. 16. Второй Маяковский увидел, приостановился, вглядывается, пошел так же. 17. Верчение руки первого Маяковского. 18. Верчение руки второго Маяковского. 19. Рука ударилась об руку, из-под ладоней брызги воды в разные стороны. 20. Оба с сжатыми руками стоят, не двигаясь, как на провинциальной фотографии. Стоят очень долго (фотографически). Движение на фоне преувеличенно продолжается. 21. Первый меняет неподвижное лицо на улыбку одними губами (тип: Тихоморов). 22. Второй меняет неподвижное лицо на улыбку одними губами. 23. Первый отрывает руку. 24. Второй отрывает руку. 25. Первый поднимает шляпу. 26. Второй поднимает шляпу. 27. У первого поднимается от радости воротник. 28. У второго поднимаются усы. 29. У обоих выражение максимального удовольствия. Из одного рта выпрыгивает "К". Сейчас же из второго немедленно возникают слова: "Как поживаете?" "Как поживаете?" 30. Носом к носу сошлись и, напряженно вглядываясь, ждут ответа. 31. Оба сразу отступают к бокам кадра. Протягивают указующую руку вглубь. 32. Между концами протянутых рук появляется: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Все люди, кроме богатых и мертвых, встречают утро так: 33. Черный экран. Проступает рисованное мелом: бабушка пьет кофе, кофейник превращается в кошку. Кошка играет клубком ниток, из клубка нити тянутся указательными зигзагами со стрелками ко лбу спящего Маяковского (он постепенно проступает контуром). 34. Кровать. В кровати Маяковский. Фон за кроватью превращается в море. 35. Море. Из-за горизонта кружок солнца. 36. Солнце закрывается тучей. Из-за тучи один луч. 37. По черному экрану узкий от окна и расширяющийся к кровати, постепенно усиливающийся луч. 38. В луче света ясно виден кусок лежащего человека. 39. В луче света пешеходы, топчущие и уходящие. 40. Шаги. 41. Дрожащая от шагов кровать. 42. Человек поворачивается на другой бок. 43--50. В луче света попадаются одинокие автомобили и грузовозы, развозящие снедь. 51. Кровать дрожит больше. Человек поворачивается на следующий бок. 52--55. В луче света вся кутерьма города с трамваями, с автомобилями, с грузовиками, пешеходами. 56. Человек ворочается с боку на бок. 57--61. Сменяя друг друга, ревут нажимаемые автомобильные гудки, звонки трамваев, пароходные сирены и гудки фабрик. 62. В комнате рассвело. Человек приоткрыл глаз, поднес к глазу часы. На часах без четверти восемь. 63. Стрелки минутная и секундная почти прижаты к верхнему и нижнему веку. Стрелки раскрываются, растопыривая глаз. (Во всех действиях часов часы должны быть даны самые реальные, и только в момент работы стрелок слабо стушевывается циферблат.) 64. Человек вскакивает, приоткрывает дверь и орет в щелку. 65. Щелка. Комната Маяковского. Изо рта выскакивают буквы: "Газету!" 66. Буквы слов раздаются через комнату и коридор, проскакивают в кухню, и одна за другой буквы опускаются на голову кухарки, возящейся у самовара, и исчезают у нее в голове. 67. Маяковский вставляет в штепсель вилку электрочайника. 68--69. Кухарка срывается с места и шлепает вниз по лестнице. 70. Человек входит в комнату, на ходу вытирая руки и лицо. 71. Кухарка останавливается перед газетным киоском. Мир в бумажке. 72. Газетчик дает кухарке несколько газетин. 73. Кухарка взваливает корзину со снедью, увенчанную газетами, на правое плечо. Отходит. 74. Около газетчика останавливаются два комсомольца. Берут газету. Быстренько пробегают глазами, ища короткие строчки стихов. Разводят руками. "Опять без стихов. Сухая газета". 75--80. Кухарка шагает. Газеты на плече растут; пригибают кухарку к земле. Дома, на фоне которых проходит кухарка, постепенно уменьшаются. Кухарка делается совсем маленькой. Дома становятся еще меньше. На плечах кухарки -- огромный земной шар. Она идет, едва переставляя ноги под его тяжестью. 81. Улица в перспективе. Трамвайные рельсы на аппарат. В глубине показывается катящийся на аппарат земной шар -- глобус, быстро увеличивающийся. 82. Подъезд дома. Двери подъезда сами раскрываются. К дверям подкатывается земной шар. Уменьшается до тех пор, пока не пролезает в дверь. 83. Пройдя в дверь, самостоятельно вкатывается по лестнице. 84. Дверь квартиры с дощечкой: "Брик. Маяковский". Из двери возникает кухарка с покупками и газетами. 85--86. Моющему бритву Маяковскому просовывают в дверную щель газету. Он берет ее и садится за стол. 87. Маяковский повернул голову, смотрит. 88. Деталь письменного стола. 89. Радиомачта. 90. Маяковский разворачивает газетный лист. 91. Из-за газетного листа -- прямо на аппарат идущий поезд. 92--93. Детали работы паровоза. 94. Маяковский слегка шарахается от газеты. Подходит к форточке, открывает ее. 95. Самолет летит. 96--97. Детали работы самолета. 98. Маяковский у стола. Расстилает газету во-всю. 99. Глаза Маяковского. 100. Деталь газеты: передовая "Наш экспорт хлеба". 101. Из рамы передовой вылезает человек графического вида, поправляет пенсне и, стоя на линии газетного листа, как на трибуне, спрыгивает с газеты. 102. Он хватает руку Маяковского, трясет, убеждает. Изо рта у него лезут цитаты, цифры. 103. Цифры летят в ухо слушающему Маяковскому, подымают вихрь над головой. 104--106. Маяковский начинает ежиться, позевывать, отнекиваться: "Знаем, знаем". Наконец кладет спокойную и добродушную руку на плечо передовика и загоняет его в газетную страницу. 107. Маяковский переворачивает газетную страницу. Читает дальше. 108. Глаза Маяковского раскрываются; он откидывается в кресло, обводя глазами комнату. 109. Вещи на письменном столе начинают дрожать. 110. Лампа обламывается. 111. Календарь рассыпается в груду листков. На столе -- осколки и обломки газетных букв, складываются фразы: "Землетрясение в Ленинакане". Человек впивается в газетные строки; руки и плечи дрожат. Прислушивается. 112. Оборачивается. 113. Кипящий чайник. 114. Маяковский берет чайник, ставит его на письменный стол среди обломков. Чайник свистит, дрожит, возвышаясь, как бы имитируя извергающийся вулкан. Человек смотрит на кипящую воду, улыбается, собирает обломки, заворачивает в газетный лист. Газета выпрямляется и становится снова нормальной газетиной. 115. Маяковский читает дальше. 116. "Рост бюрок..." Из "о" выбивается головка с пером за ухом. Ухватившись лапками за ободок, вылезает, растет, замахивается перьями и карандашами. 117. Человек отступает перед ним, потом наскакивает, хватает за горло, душит, с трудом загоняет обратно в газету. 118--119. Человек наливает чай, отдуваясь, отхлебывает глоток и вглядывается: "Отдел происшествий". Происшествия. 120. Садится, тяжело дышит. Поправляет смятый галстук. Читает. 121. "Покушение на самоубийство... Вчера в 6 часов такая-то, 22 лет, выстрелом из револьвера... положение безн..." 122. Газета подымается, становится углом, подобно огромной ширме. 123. Из темного угла газеты выходит фигура девушки, в отчаянии поднимает руку с револьвером, револьвер -- к виску, трогает курок. 124. Прорывая газетный лист, как собака разрывает обтянутый обруч цирка, Маяковский вскакивает в комнату, образуемую газетой. 125. Старается схватить и отвести руку с револьвером, но поздно,-- девушка падает на пол. 126. Человек отступает. На лице ужас. 127. Маяковский в комнате. Сжимает газету, брезгливо отодвигает чай и откидывается на стуле. 128. Лицо человека медленно становится спокойным. Он снова вливает глаза в газету. 129. "Объявления". "Одевайся и шей только в магазине "Москвошвей". 130. В углу висит человечья одежонка. Вылезает вата из-под подкладки. Потертый воротник. Человек берет двумя пальцами полу пальто и расстилает перед глазами дыры. 131. "Объявления". "Одевайся и шей только..." Улица. По улице спускаются гладко разглаженные, новенькие, самостоятельные, без людей, пальто и тройки: брюки, пиджаки и жилеты, и у каждого вместо головы обозначена солидная сумма. 132. Одни мелькающие суммы. 133. Человек в задумчивости перебирает губами, складывая и вычисляя. 134. Мелькающие суммы останавливаются, выравниваются и складываются в огромную цифру. 135. Цифра переходит в пачку червонцев. 136. Пачка червонцев шелестит перед глазами. 137. Человек встает и смотрит в задумчивости. 138. Перед ним сама разворачивается книга стихов, сбоку кадра перед червонцами. Книга складывается, на нее нарастают новые книги. 139. Между стихами и червонцами появляются два пера, переходящие в белый знак равенства. 140. Человек хватает перья-тире. "Нельзя не работать". Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. Человек стоит у окна, чинит карандаш бритвенным, лезвием. 2. Целится и грозит очинённым карандашом в окно. "Даешь стихи!" 3. Сидит за чаем свинообразное семейство. 4. Выбритый отец на первом плане. "Мне не нужно стихов". 5. Комсомольцы с комсомолкой под луной. Комсомолка отстраняется, мечтательно требуя: "Даешь стихи!" 6. У папаши слазят воротники, но зато отрастает борода и шерстка на зажавшей стакан с чаем лапе. "Мне не нужно стихов". 7. Комсомольцы перед газетчиком. "Даешь стихи!" 8. Оборангутанился на глазах. "Мне не нужно ваших стихов". 9. Афиша. Бой поэтов: Асеев, Кирсанов, Маяковский, Пастернак. 10. Рабфаковский зал, приподымающийся и аплодирующий. 11. Привставший и вглядывающийся Маяковский. 12. Маяковский решительно засучивает рукава. 13. Маяковский обслюнявливает карандаш. 14. Маяковский нацеливается карандашом на бумагу. "Фабрика без дыма и труб". 15. Трет лоб. Движение руки, напоминающее поворачивание штепселя. 16. Из головы начинают вылетать буквы, носясь по комнате. 17. Маяковский привскакивает, подлавливает буквы на карандаш. 18. Маяковский ссыпает буквы с карандаша, как баранки с палки, и с трудом прикрепляет их к бумаге. 19. Летающие буквы сплетаются в избитые фразы и разлетаются вновь. 20. Минуту стоят фразы вроде: "Как хороши, как свежи были розы", "Птичка божия не знает" и т. д. 21. Маяковский карандашом отдирает букву от буквы, схватывает и выбирает нужные. 22. Снова насаживает на бумагу. 23. Маяковский любуется написанным. 24. На листке бумаги выпуклыми буквами: "Ле-, вой, левой, левой!" 25. Маяковский у окна с очинённым карандашом, решительный и улыбающийся. 26. Собирает в бумажку карандашные очинки и выкидывает их в форточку. Налаживает в форточке вентилятор. 27. Достает из стола и любовно разглаживает бумажный лист. 28. Вентилятор вертится. 29. Вытяжная труба вентилятора вытягивает отработанные рифмы: кровь -- любовь -- морковь, свобода -- народа, дочь -- ночь и др. 30. Человек доделывает лист, ставит подпись и встает довольный. Это называется -- "он от радости не чувствовал ног". 31. Человек в яркой надеждой свернул написанное трубочкой, перевязал ленточкой и 32. спускается с лестницы, не касаясь ногами ступенек. 33. | Идет по улице, делая огромные перелеты сложенными и недвигающимися 34. } ногами. Он выше других головы на две. Прохожие оборачиваются. 35. | Относимые ветром полы пальто делают фигуру демонистой. 36. Маяковский в приемной редактора. Сидит рядом с ним с таким же свернутым листком, с таким же бантиком еще целая серия одноличных посетителей. 37. Маяковского вызывают. 38. Маяковский входит в редакторский кабинет. Входя, растет в дверях и занимает собой всю раму двери. 39. Редактор и человек жмут друг другу руки. Человек уменьшился до редакторского роста. Редактор -- газетный бюрократ. Предлагает читать. 40. | Бывший одного роста редактор уменьшается и уменьшается, | становится совсем маленьким. Маяковский наступает на него 41. } с рукописью, вырастает до огромных размеров, четырежды | превосходя редактора. На редакторском стуле уже сидит 42. | крохотная шахматная пешка. 43. Поэт читает на фоне аудитории. 44. Редактор, прослушав, выравнивается, проглядывает рукопись, делает сердитое лицо и наступает на поэта. Маяковский становится маленьким. Редактор становится громадным, в четверной рост поэта. Поэт стоит на стульчике крохотной пешкой. 45. Редактор критикует на фоне орангутангового семейства. 46. Поэт подымает бумажку со словом "Счет". 47. Поэт наступает на редактора с мужеством, опять увеличиваясь в росте, но уже не до таких размеров. 48. За поэтом -- наступающие комсомольцы. 49. Редактор увеличивается до огромнейшего роста. Маленький поэтик стоит на стуле; редактор сует ему в руки подписанную бумажку. 50. За редактором радостные орангутанги. 51. Редактор пишет: "10 рублей авансом". 52. Маяковский выходит из двери, маленький, еле заметный над порогом. 53. Поэт в ряду других стоит у кассы. 54. На кассе вывеска: "Кассир еще вернется". 55. Поэт начинает зевать. 56. Поэт дремлет. 57. Решетка кассы становится увитой цветами решеткой южной террасы. 58. Вентилятор превращается в птицу. 59. Уснувший опрокидывает чернильницу. Чернила льются на бумагу. 60. | Бумаги со стола кассира и учреждения сливаются и становятся 61. | настоящим Черным морем. 62. Под ветром колышется пальма. 63. Кончик пальмы ласкает, щекочет поэтический нос. 64. Маяковский просыпается. Кончик щетки уборщицы у самого его носа. "Чего спишь? Кассир не придет, прием в среду". 65. Маяковский идет по улице. Оглядывается. 66. Витрина "Москвошвей". 67. Маяковский достает из кармана жилета часы, смотрит рядом с животом. Половина шестого. Стрелки вместе. Кладет часы в карман. 68. Как будто стрелки впиваются в живот. Ежит подведенное пузо. 69. Маяковский останавливается у витрины булочной, вынимает и взвешивает на руке мелочь. 70. | Маяковский входит в магазин и осведомляется 71. } о цене, покупает маленький сверток. 72. | Хлеб и колбаса. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ХЛЕБ НАСУШЕННЫЙ 1. Маяковский в комнате сидит за столом, отхлебывает без вкуса и удовольствия, пялится в газету. Берет в руки кусок хлеба, тычет в рот -- не угрызть, смотрит на кусок недовольно, морщится и с отвращением кидает на пол. "Сколько работы из-за куска хлеба!" 2. Недогрызенный кусок хлеба падает на пол. 3. Из газеты вылезает человек-передовица, хватает сидящего за руку, другой рукой тычет в пол. "Столько работы из-за куска хлеба". 4. Ломоть, лежащий на полу. 5. Ломоть подпрыгивает и вскакивает в руку. 6. Изо рта к куску хлеба присоединяется отгрызенный кусок. 7. Рука кладет хлеб на стол, кусок сращивается с булкой. 8. Человек влезает в платье, пятится к двери. 9. Человек задом спускается с лестницы. 10. Человек идет по улице. 11. Человек входит в лавочку. 12. Человек отдает обратно хлеб. 13. Человек пятится к кассе. 14. Человек получает деньги из кассы. 15. Выходит из магазина. 16. Хлеб лезет на полку. 17. Хлеб с полки слезает в груду хлебов. 18. Хлеба лезут в печь. 19. Хлеба выползают тестом. 20. Хлеба обращаются в муку. 21. Мука ссыпается в мешок. 22. Мешок подносится людьми к выходу -- на грузовоз. 23. Мешок грузится на грузовоз. 24. Обертка на хлебе выравнивается. 25. Обертка на хлебе растет в бумажную стопу. 26. Бумажные стопы упаковываются в ящик. 27. Ящики складываются с другими ящиками. 28. Ящики взваливаются на автомобиль. 29. Автомобиль пятится к бумажной фабрике. 30. Грузовоз с мешками муки возвращается к мучному складу. 31. В мучном складе принимают муку. 32. Мука пятится на мельницу. 33. Мельница из муки выделывает зерно. 34. Зерно в мешках забирают крестьяне. 35. Крестьяне возят зерно на гумно. 36. Зерно собирается в колосья. 37. Колосья связываются в снопы. 38. Снопы возятся в поле. 39. Из-под снопов выпрямляется рожь. 40. По дорожкам сквозь рожь гуляет девушка из отдела происшествий с Маяковским под руку. 41. Рожь начинает уменьшаться. 42. Рожь переходит в зеленя. 43. Вспаханная земля. 44. Борозды уменьшаются. 45. Крестьянин устал. 46. За ним бегут из села. 47. 48, 49. Атакуемое, сжигаемое село. 50, 51, 52. Партизаны отбивают нападение. 53. Город, покрытый демонстрирующими толпами. 54, 55, 56. На всех плакатах и знаменах: "Хлеб и мир". Диафрагма. 57. Из диафрагмы Маяковский в комнате за чашкой чая и куском хлеба. 58. Рисованный человек-передовица жмет руку и влезает в газету. 59. Маяковский смотрит на брошенный кусок. 60. Маяковский бережно подбирает кусок. 61. Маяковский стряхивает пыль с куска. 62. Маяковский укладывает черствый кусок в подавляющую, богатейшую вазу. Вычищает вазу пиджаком и расстилает собственный платок салфеткой для хлеба. Отходит -- любуется. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НАТУРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ Камень. 1. Несколько обыкновенных спокойных камней. Болото. 2. Обыкновенные спокойные болотца. Случай. 3. Рука берет камень. 4. Камень кидает в воду. Результат. 5. Правильные круги болота по экрану. Люди. 6. 7, 8. В комнате переворачивают свечу, свеча поджигает портьеру, за портьерой занимается комната. 9, 10, 11. Другая комната. Поздравляют жениха и невесту, наряженных к свадьбе. Случай. 12. Горит дом. 13, 14, 15. Выезжает пожарная команда. 16, 17. Выбегают из дома люди. 18--20. Люди окружают дом и ходят вокруг толпами. 21--24. В разных квартирах празднично одеваются люди, читая пригласительные билеты на свадьбу. 25--28. Люди выходят из дому. 29--32. Свадебная пара садится в карету. 33--35. Люди в карете и в автомобилях -- вслед за свадьбой. Пешеходы догоняют карету. 36. Дом невесты. 37. Всё время идут люди и глазеют в окна. 38. Подъезжают гости. 39. Город сверху. 40--41. Круг людей вокруг горящего дома. 42--43. Круг -- вокруг дома со свадьбой. Одна из круга. 44. Круг вокруг свадьбы: среди толпы -- девушка, торопящаяся и скучающая. Один из круга. 45. Среди глазеющих на пожар -- Маяковский, смотрящий и скучающий. Круги сходятся. 46--47. Круг (крупно), часть окружности с девушкой и часть окружности с Маяковским. 48--49. Круги налазят друг на друга. 50. Девушка оглядывается на Маяковского. Из пожарного круга Маяковский оглядывается на девушку из свадебного круга. Девушка -- как девушка. 51. Девушка выходит из своего круга. 52. Маяковский выходит из своего круга. 53. Маяковский спешит за девушкой. Смотрит на девушку. В его глазах девушка становится той, из происшествий. 54. Нагоняет. "Да я же с вами говорить не буду". 55. Девушка отстраняется, оборачивает несколько раз голову, отрицательно покачивает головой. 56. Наконец вступает в разговор. "Да я с вами итти не буду, только два шага". 57. Делает шаг рядом. 58. Затем берет под руку, и идут вместе. 59. 60, 61. Маяковский на ходу срывает c мостовой неизвестным путем выросший цветок. 62. Маяковский перед воротами своего дома. "Да вы ко мне не зайдете, только на одну минуту". 63--69. Вокруг зима, и только перед самым домом -- цветущий садик, деревья с птицами; фасад дома целиком устлан розами. Сидящий на лавочке в рубахе дворник отирает катящийся пот. На крыльях любви. 70--72. У девушки и Маяковского появляются аэропланные крылья. 73--74. Девушка и человек вспархивают по лестнице. 75--80. Каждая вещь в грязной комнате зацветает; из чернильницы появляются лилии, обои простого рисунка на ваших глазах становятся рисунком розочкой. Простая лампа становится люстрой. 81. Маяковский наливает из графина воду. "Да мы и пить не будем -- только один стакан". 82. Девушка говорит: "Какая у вас крепкая вода!" 83--84. Берет у нее стакан и начинает тихо лезть. "Да мы и целоваться не будем!" 85. Тянутся губами друг к другу. 86--89. Фасад дома, цветы с фасада обрываются, на улице снег. Дворник в рубашке -- влезает в доху. 90--93. Комната, пришедшая в норму обычного грязного вида. 94--96. Из подъезда выходят. На нем -- ботики, у нее -- стоптанные каблуки. Сложенные крылья подмышками. Скользят. Зевают. 97. Пройдя несколько шагов, человек достает часы. 98--101. 22 минуты десятого. Стрелки в разные стороны. Человек показывает девушке указательные стрелки, прощается. Расходятся в противоположные стороны. Конец четвертой части ЧАСТЬ ПЯТАЯ И ДНЕМ И НОЧЬЮ 1--11. Напряженная работа центрального водопровода. Льющаяся из фильтров масса воды. Жилы водопровода. Главная магистраль. Истребители воды. 12. Поражающий тщедушием водопроводный кран. 13. Кухня. Маяковский цедит воду в самовар. Власть на местах. 14--16. Кухня. Милиционер благодушествует с кухаркой. Снимает с себя форму. 17--18. Маяковский раздувает самовар башмаком. И днем и ночью. 19--27. Необъятный дом телефонной станции. Непрекращающаяся работа телефонисток. Путаница телефонных жил. Вредители телефона. 28. Плюгавая мать семейства у трубки телефона. За матерью в хвосте папаша, великовозрастная дочь, трое малышей, две собаки. Разговор в телефон. "А мы к вам в гости послучаю кануна рождения Робеспьера". 29. Маяковский у телефона делает любезное лицо, говорит: "Приходите! Самовар поставим". 30. Маяковский кидает трубку, со злостью бормочет: "Уйдете -- чайку попьем..." 31--33. Семейство на улице. 34--35. Маяковский раздувает башмаком самовар -- не раздувается; смотрит на часы. Снимает с самовара башмак, надевает на ногу, берет милиционерский сапог и начинает им раздувать. 36. Телефон. 37. Звонит рабфаковец. 38. Толпа, валящая к аудитории. 39. Маяковский у телефона: "Приду, если выпровожу". 40. Звонок в дверь. 41--42. Вваливается семейство и собачка. 43--45. Человек усаживает гостей с гипертрофированной улыбкой. 46--47. Человек разносит чай усевшимся. 48--50. Усевшиеся любезно лезут с любезными вопросами: Отец: "Говорят, индекс цен на свиные кишки опять колеблетcя?" Дочь: "Скажите, вы когда-нибудь испытывали идеальную любовь?" 51. Сын лезет с собачкой: "А у меня собачка длисилованная: она моцит не когда она хоцит, а когда я захоцу". 52. Мать в восторге: "Мой Тото, не правда ли, прелесть, не по летам развитой мальчик?" 53--55. Маяковский отвечает каждому с любезностью, но едва собеседник отвернется, делает безнадежную гримасу. 56. Полнеющая аудитория. 57. Трое рабфаковцев у телефона. 58. Маяковский у телефона. "У меня заседание". 59. Гости отпили чай. 60. Маяковский встает, радостно потирая руки. 61--63. Гости благодарят. Но все рядком усаживаются на диван, говоря: "Так приятно у вас посидеть -- душой отдохнешь". 64. Бушующая аудитория. 65. Давка у телефона. 66. Маяковский отмахивается от звонка. 67. Маяковский выбегает из комнаты. 68. Маяковский рыдает на кухне, упершись в кухонный стол. 69. Маяковский подымает голову. 70. На гвозде висит форма заночевавшего у кухарки милиционера. 71., Благодушествующие на диване гости. 72. Входит усач-милиционер. Тычет бумагу. "Под расписку". 73. Растерянные гости берут бумагу, читают. "Извещение от домкома. Отдел сейсмографии. Ввиду возможности повторения в Москве токийского землетрясения предлагается означенную ночь проводить вне дома -- на улице". "Распишитесь!" 74--76. Милиционер тычет бумагу. На ходу, надевая наоборот шляпу, рукой влазя в пальто, другой ставя каракули фамилии, улетучивается семейство, волоча за хвост собачку. 77. Муж растерянно говорит жене: "С хозяином попрощаться бы..." 78. Жена раздраженно тянет за пиджак: "Завтра попрощаемся!" 79. Маяковский оглядывается, срывает усы, форму и хохочет. 80. С благодарностью сует в брюки три рубля. 81. Маяковский скатывается с лестницы в такси. 82. Проезд Маяковского. 83. Маяковский на эстраде. 84. Говорящий из аудитории. 85. Дремлющий из аудитории. 86. Набрасывающийся Маяковский. 87. Навинчивающие из аудитории. 88. Маяковский дочитал. Тянущиеся через зал записки. 89. Аплодисменты. 90. Усталый Маяковский с лестницы. 91. Проезд Маяковского. 92. Маяковский вваливается в комнату. 93. Маяковский садится на кровать, расшнуровывает ботинки. 94. Маяковский в кровати с книгой. 95. Комната расплывается. 96. Когда-нибудь будет так: 97. Человек диктует в микрофон. 98. Аудитория и люди, слушающие громкоговорители. 99. По гусеничкам и по проволочкам тянутся записки. Темнеет. 100. Темнеет. 101. Чернота. 102. Семейство в поле, дремлющее под зонтиком. 103. Звезды. 104. Маяковский спит. 105. Сон. 106. Из-за моря поднимается солнце. Конец [1926] ИСТОРИЯ ОДНОГО НАГАНА ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. Гремела гражданская. 2. Проскакивают белые краем подожженной деревни. 3. Пулеметы сыпят пули с двух обернутых к деревне речонок. 4. Опустевшая широкая главная деревенская улица, чернеет туша убитой лошади, на снегу чернеет опрокинутый человек. 5. Боязливые ребятишки, подобравшись ползком, показывают нос из-за угла, вскакивают и опрометью бросаются к двери. 6. Сын у красных. 7. Забившись в угол хаты, крестьянская семья -- старик, старуха, невестка Галя, младший сын Петр -- Волченко, жучка, теленок. Вздрагивают, прислушиваются к стуку, бросаются к двери (это стучат пули) и опять забиваются в угол. 8. Белые у пулеметов всматриваются, довольные, тычут пальцем в деревню, стегают коней и скрываются из виду по мерзлой дороге. 9. Крестьяне высовывают носы из дверей. 10. Крестьяне высыпают на улицу, ходят осторожно по краю хат, потом смелеют. 11. Черная фигура на снегу. 12. Крестьяне бросаются к раскинутому телу. 13. Несколько крестьян наклоняются над телом партизана, подымают руку, рука падает. Мертв. 14. Это Ванька Волченко. 15. Подымают тело, несут, мрачнея и голося. 16. Из дверей волченковской хаты бросается вся семья. Узнают. Плач и причитание. 17. Убитого вносят в хату. 18. Отец на коленях, мать у изголовья, 19. Сын Петр, стараясь поправить убитую руку, видит зажатый закоченевшей рукой наган. 20. Петр высвобождает наган из окоченевшей руки. 21. Петр выбегает с наганом во двор, осматривается, сует наган в кучу хвороста. 22. Этот убит -- другие остались. 23. Из избы выходят суровые партизаны, за партизанами крестьяне, за ними гроб, за гробом семья Волченко. 24. Маленькое шествие на огромном снежном поле. 25. Гроб опускают в могилу. 26. Партизаны поднимают винтовки, несколькими выстрелами прорезывая воздух. 27. Семья Волченко, плача, припадает к могиле. 28. Один из партизан, суровый бородач, снимая рукой винтовку, подходит, говорит, свободной рукой всё время указывая на могилу, потом подымает руку, как бы клянясь. 29. Много поднятых рук. 30. Петр Волченко, старающийся поднять руку выше всех. 31. Последние. 32. Доска, на ней надпись: Иван Волченко погиб за мирское дело. Над доской холм. Припала к свежему холму плачущая Галя. Петр Волченко стоит рядом, тянет за рукав Галю, с трудом отрывает ее от холма и отводит. 33. Петр ведет шатающуюся Галю к хате. 34. Один из оставшихся. 35. Петр достает из-под хвороста наган, убегает с ним. 36. На пустых задворках Петр вертит наган, пот льется с Петра, но он ничего не может понять в нагане. 37. Петр задумывается. 38. На секунду мелькает Петру воспоминание о старом деревенском солдате: рваная шинель, культяпка вместо ноги, лицо доброе, улыбающееся. 39. Петр, спрятав наган, бежит. 40. Петр стучится в окно избы. 41. Из окна выглядывает солдатское лицо. 42. Солдат впускает Петра в квартиру. 43. Петр и старик в хате. Петр мнется, потом достает наган. 44. Объясни, дедушка, а уж я тебе хвороста насобираю. 45. Старик берет наган, ловко разбирает его, показывая и объясняя отдельные части. 46. Лицо Петра, напряженно всматривающееся в револьверные части. 47. Собранный, вычищенный револьвер. 48. Петр, прижимая обеими руками наган, выбегает из избы. 49. Петр пробирается лесочком. 50. Петр вешает шапчонку на сук. 51. Петр с трудом подымает наган, целится, нажимает курок. 52. Петр бежит к шапке. 53. Попал. 54. Петр высоко над головой подымает шапчонку с пулевой дыркой посредине. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 55. Смена шла. 56. Снова пустеет деревенская улица. 57. В улицу на рысях выходит мамонтовский казачий отряд. 58. По два, по три казака сходят с коней, подходят к хате, стучат, если нет ответа, ломают калитки и скрываются в хатах. 59. Казачий постой. 60. Около хаты Волченко двое бравых вахмистров стучат, потом прикладом обрушиваются на дверь. 61. Хата. Галя, Петр. Дверь раскрывается, входят казаки. Кланяются, один подмигивает другому. 62. Нам, кажись, теплая хата попалась. 63. Казаки располагаются за столом. Галя подает самовар и краюху. Казаки пьют и едят, всё время скалясь в Галину сторону. 64. Петр, мрачный, бочком, незаметно выскальзывает из хаты. 65. Петр заглядывает в хату сквозь вечереющее окно. 66. В тьме окна видно: один казак наклоняется к уху другого. Косятся на Галю. 67. Тебе вторая очередь. 68. Один из казаков подымается и выходит из хаты. 69. Вышедший обращается к отпрыгнувшему от окна Петру. 70. Где тут, паренек, самогонщики? 71. Петр тычет в дальнюю сторону деревни. 72. Казак бредет по улице. 73. Петр припадает к окну. 74. В хате казак, охватив отбивающуюся Галю, силится свалить ее на лавку. 75. Петр отскакивает от окна. 76. Петр вбегает в хату, с наганом, на расстоянии полуаршина стреляет в казачью голову. 77. Распластанный на полу казак. 78. Потерянная Галя в ужасе толчется на месте. 79. Петр за руку вытаскивает Галю из избы. 80. Из всех дверей хат выскакивает, одеваясь на ходу, встревоженный выстрелом отряд. 81. Галя и Петр бегут задворками. 82. Казаки вскакивают на коней, обнажают оружие. 83. Галя и Петр бегут, оглядываясь, узкой лесной тропинкой. 84. Казаки у Галиной хаты. Шашками бьют по окнам. Подкладывают под хату горящую солому. 85. Горящая деревня. 86. Уходящий на рысях казачий отряд. 87. Отдельные верховые рыскают в поисках беглецов. 88. Петр лезет на дерево. Вглядывается с верхушки. 89. Петр скатывается с дерева к поджидающей у дерева Гале. 90. Бежим смелее, в другой стороне ищут. 91. Галя и Петр быстро бегут, спотыкаясь и цепляясь за сучья. 92. Двое казаков, почесав за ухом, подумав, поворачивают коней. 93. Не найдешь, сбежали бисовы дети. 94. Галя и Петр, уже ободренные, присели на секунду и прислушались: шорох. 95. Падающая на землю шишка. 96. Галя с Петром вскочили, бегут дальше, еле волоча ноги, в уже вечереющем лесу. 97. Стой! 98. Из-за куста появляются два красноармейца с штыками наперевес. 99. Кто такие? 100. Красный отряд окружает беглецов, которые, узнав, где они, постепенно смелеют. Красноармейцы сначала покручивают недоверчивыми головами, потом опускают винтовки. 101. Ведем их в штабу. 102. Начальник отряда расспрашивает с интересом; узнав о близости белых, настораживается, сверяет слова беглецов с картой, убеждается в справедливости сведений, хлопает по плечу Петра. 103. Седай на коней! 104. Красные вскакивают на коней, прилаживают оружие, чтобы не гремело, показывают пальцами на губы в знак молчания. Гуськом едут по тропинке, по которой ведет отряд уже взобравшийся на коня Петр. Галя сзади в обозной тачанке. 105. Красные выезжают из лесу. 106. Начальник отряда оглядывает в бинокль боком деревни проезжающих казаков. 107. Красные устраивают засаду. 108. Казаки равняются с засадой. 109. Залп. Валящиеся белые. Выскакивающие из кустов красноармейцы. 110. Рукопашная схватка. 111. Петр один из первых. Орудует своим наганом. 112. Падающие белые. 113. Обезоруженные белые в окружении красноармейцев. 114. Начальник жмет руку Петра. 115. Славный из тебя боец будет. 116. Петр в кругу красноармейцев, ужинающих у костра. 117. Галя перевязывает руку раненому. 118. В одной из схваток... 119. Красный отряд на полном скаку. 120. Петр с саблей наголо. 121. Белые, стреляющие из-за прикрытия балок и насыпей. 122. Петр, на полном скаку ударенный пулей, валится с лошади. 123. Отряд проносится мимо. 124. Лазаретная тачанка. Галя. 125. Галя подбегает к свалившемуся Петру. Бережно кладет его на тачанку. 126. Петр в лазарете. Галя сестрой. Улыбающийся доктор. 127. Останется жив. Тело крепкое. 128. Поправляющийся Петр. Полулежа на лазаретной кровати. В руках книжица. Читает с трудом и с интересом. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 129. Мирное житие. 130. Здание. 131. Лестница. По лестнице веселый молодой поток комсомольцев. 132. Комсомольцы толпятся перед дверью с надписью: "Орграспред ЦК комсомола". 133. Из дверей то и дело выходит секретарь и дает бумаги с назначением на разную мирную работу. 134. Комсомольцы получают бумажки и со смехом вчитываются в мудреные сокращенные названия советских учреждений. 135. Галя и Петр стоят вдвоем, оживленно разговаривая. 136. Секретарь подходит с бумагами, дает Гале, другую Петру. Обращается к Петру. 137. Тебе в Канцупрдел Комхоза. Тут и на комнату ордер. 138. Петр недоуменно вертит бумажонку. Галя протягивает ему свою. 139. Мне в какую-то канцелярию физкульта. 140. Смеются. 141. Жмут руки. Расходятся. 142. Петр разыскивает дом по улице. Останавливается перед богатым домом. Сверяет адрес по ордеру. Удивленно вертит головой, но входит. 143. Петр проходит двором. Останавливается перед дверью, читает вывеску "Пред. домкома". Входит. 144. Пред. домкома. Рослый рабочий парень. В кожаном. Встречает приветливо. Читает. Ведет Петра. 145. Проходят по лестнице, еще сохранившей остаток старой роскоши. Петр оглядывается, посмеивается, доволен. 146. Дверь квартиры открывает жилица. Смазливая актриса Лидия Павловна. Пропускает вошедших. Оглядывает Петра с ног до головы. 147. Петр и пред. домкома проходят длинным уплотненным коридором, уставленным сундуками и ящиками. 148. Петр входит в свою комнату. Останавливается в удивлении и шествует дальше на цыпочках. Пред. домкома, впустив Петра, уходит. 149. Панорама комнаты, уставленной разной буржуазной ерундой: трюмо, какие-то канделябры, продырявленная картина, вазы, кровать без матраца, но с балдахином. 150. Петр раскладывает посреди комнаты сундучок. Выволакивает наган. 151. Вешает наган на какую-то бронзовую статую. 152. Достает из чемодана пару тощих книжек, бросает на полку, вынимает еще рубаху и вытряхивает пару разбежавшихся тараканов. 153. Петр берет вазу, выходит из комнаты. 154. Петр на кухне наполняет вазу водой. 155. Петр в комнате. Стаскивает одежду, остается в трусиках, делает несколько гимнастических упражнений. Обливается водой над цинковой коробкой из-под горшков цветов. 156. Хороший мальчишка. 157. Комната Лидии Павловны. Уставлена безвкусно и зажиточно. 158. На шкафу варенье. 159. На туалете духи и пудра. 160. Сама Лидия Павловна приникла к замочной скважине. 161. В замочной скважине фигура Петра. 162. Лидия Павловна отходит от скважины и идет к зеркалу пудриться. 163. Мирное дело. 164. Петр сидит за барьером. Возюкает ручкой в толстой книге. Проставляет номера. Стукает печатью и опять номерует. 165. Перед столом непрерывной лентой посетители. Каждый ждет бумагу, каждого отмечает Петр, каждому ставит печать. 166. Петр бросает ручку. Сейчас же скопляется десяток невнесенных бумаг, и Петр снова с остервенением берется за ручку. 167. К вечеру. 168. Сидит маленький Петр с огромной вспухшей головой, едва водит карандашом по бумаге. Петр подымает глаза. В каждом глазу путающиеся, кружащиеся и сливающиеся цифры. 169. Часы -- 6. 170. Петр бросает ручку, на ходу нахлобучивает кепку. 171. Петр бредет через город. 158 172. Петр в дверях квартиры сталкивается с Лидией Павловной, чуть не сбивает ее с ног. Лидия Павловна смеется. 173. Петр валяется на собственной шинели. Дремлет. 174. Стук в дверь -- наманикюренная ручка. 175. Петр приподнимается. 176. Входи, што ли. 177. Входит в комнату Лидия Павловна, осматривает житие, укоризненно качает головой. Говорит, указывая на соседнюю стенку: 178. Пока не устроились, заходите к соседке чайку попить. 179. Петр неловко подымается. Сначала отказывается, потом идет. 180. Петр и Лидия Павловна за столом. Лидия Павловна мажет Петру маслом краюху, подвигает варенье. 181. Петр уплетает, рассказывая. 182. Боец вспоминает минувшие дни. 183. Проходит кадр стрельбы в казака из нагана. 184. Одобрительное лицо Лидии Павловны. 185. Жующий и рассказывающий Петр маневрирует по столу стаканами, блюдцами и ложками, демонстрируя на посуде врага. 186. Проходит кадр кавалерийской атаки. 187. Восхищенное лицо Лидии Павловны. 188. Утро. 189. Из двери выходит Павел {Явная описка,-- должно быть: Петр.-- Ред.}. Сапоги в руках. Рука Лидии Павловны прикрывает за ним дверь. 190. Вот так история. 191. Павел {Такая же описка,-- должно быть: Петр.-- Ред.} всё еще держа оба сапога, стоит посреди своей комнаты, то вспоминает, то улыбается. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 192. Хорошая жизнь. 193. Петр, чистенько одетый, возвращается со службы. 194. Галя навстречу Петру. Радуются, здороваются. Идут вместе, заходят в первую попавшуюся столовку. 195. Дают обед невкусный и грязный. Галя оживленно разговаривает безумолку. 196. Петр мрачно взглядывает в убогую сервировку, и из-за нее встает закусочный стол Лидии Павловны. Вглядывается в бедно одетую, растрепанную Галю и видит сквозь нее пудреную и [...] {В машинописи пропущено одно слово.-- Ред.} Лидию Павловну. 197. Галя видит внезапную перемену, кладет руку на руку. Петр молчит. Снимает с руки Галину руку. 198. Галя обиженно умолкает. Ест молча. 199. Петр, откусив кусок, оставляет остальную еду нетронутой. 200. Встают. Петр торопливо платит. 201. Петр прощается, но скоро отбегает от Гали и дальше, не оборачиваясь. 202. Галя с грустью смотрит Петру вслед. 203. Петр вбегает по своей лестнице. Открывает дверь ключом. Стучит в дверь Лидии Павловны. Раз. Два. Никакого ответа. Вышедшая на стук прислуга говорит: 204. Их дома нетути. 205. Петр валяется у себя в комнате. Слышит говор у Лидии Павловны. Прислушивается. Идет на цыпочках к замочной скважине. 206. В скважине толстый пожилой человек прощается, смачно целуя Лидию Павловну. 207. Петр наскоро накидывает одежду. 208. Петр врывается в комнату Лидии Павловны без стука. Лидия Павловна одна. 209. Кто этот человек? 210. Лидия Павловна недовольна допросом. Взглянула на мрачное лицо Петра. Рассмеялась. 211. Это мой дядя, они деньги мне дает. 212. Лидия Павловна власкалась к Петру, с трудом заставляя его верить. Петр недоверчив. Чмокнул Лидию Павловну и ушел. 213. Петр в темноте, изредка озаряемой папироской, ходит по своей комнате. 214. Из замочной скважины ушел вспыхнувший лучик. 215. Петр опять прилип к двери. Моментально оторвался. Постоял секунду. 216. Кинулся к статуе -- сорвал наган, выбежал из комнаты. 217. Петр с наганом в руке на пороге комнаты Лидии Павловны. Грохнулась сорвавшаяся с петель дверь. 218. Подымающееся над двумя телами одеяло. 219. Лидия Павловна и "дядя" вскочили. Одеяло наподобие ширмы. Над одеялом две головы, под одеялом четыре ноги. 220. Петр подымает наган. Кричит. 221. Убирайся вон, буржуазная морда. 222. Однако "буржуазная морда" хозяйственно раздалась под одеялом, подняв волосатый кулак. 223. В дверь лезут разбуженные соседи. 224. Соседи окружают Петра, бросаются, схватив его за руки. 225. Петр вырывается, в суматохе нажимает курок. Выстрел. Со шкафа слетает разбитая в осколки банка варенья. Петру скручивают руки. 226. Вбегает на выстрел пред. домкома. 227. Пред. домкома обступают, объясняя ему вперебой случившееся. 228. Пред. домкома выслушивает, отстраняет собравшихся, оттесняет Петра в коридор, говорит строго. 229. Это нехорошо, товарищ. Уходи отсюда подобру-поздорову, а то хуже будет. 230. Петр вбегает в свою комнату. 231. Петр наскоро ссыпает вещи в кулек и выбегает. 232. Петр бредет один по улицам опустевшего города. ЧАСТЬ ПЯТАЯ 233. Дела марафетные. 234. Петр спит на бульварной скамейке, подложив под голову узел вещей. 235. Небо, чернеющее тучами. Молния. 236. Крупный ливень начинает литься на Петра. 237. Петр вскакивает, озирается, минуту не понимает. 238. Перед глазами Петра воспоминанием встает "дядя* и выстрел нагана. 239. Петр хватается за голову, в ужасе ерошит волосы, котом успокаивается, обдумывает. 240. Петру кажется -- вот он входит в комнату, навстречу Лидия Павловна, Петр виновато наклоняет голову, оба идут друг к другу и обнимаются, прощая. 241. Петр вскакивает, решительно шагает по бульвару. 242. Петр у ворот своего дома, задерживается в нерешительности и сейчас же твердо входит. 243. Петр жмет звонок своей квартиры, прислушивается и опять нажимает нетерпеливо. 244. На звонок вылазит, наконец, рослый заспанный детина. Встал скалой, смотрит неодобрительно. 245. Я к Лидии Павловне. 246. Петр старается незаметно прошмыгнуть мимо великана. 247. Рука незнакомца задерживает Петра в дверях. 248. Никаких Лидиев Павловнов нету, сегодня уехала в 5 часов утра, ихнюю комнату занимаю я. 249. Дверь захлопнулась. 250. Петр, потерянный, спускается с лестницы, держась за перила, чтоб не упасть. 251. Петр на службе. Работает рассеянно. Бумажки откладывает в сторону, не читая. 252. Петра похлопывает по плечу один из сослуживцев,-- малый, видно... 253. Чего скучаешь, айда с нами. 254. Петра под руку ведут двое забулдыг-сослуживцев. 255. Компания вваливается в пивную дверь. 256. Компания усаживается за столик, подсмеивается над Петром. Заказывает. 257. Стол покрывается бутылками. Суют Петру рака в нос, стреляют в него горохом, вставляют баранку моноклем. 258. Петр морщится, но пьет. 259. С соседнего стола переглядывается еще уже изрядно хлебнувшая компания. 260. Петр пьет уже с удовольствием, окружающие поддакивают, перемигиваются. 261. Один из подсевших лезет к Петру с кокаиновым порошком. Учит. Петр насыпает на углубление большого пальца и внюхивает в себя. 262. Петр, совсем невменяемый, жестикулирует размашисто. Зазывает дам с соседнего столика. 263. Компания сидит в обнимку с проститутками, течет пиво из перекинутых бутылок, над головами растягивается наяривающая гармоника. 264. Служебные развлечения. 265. Петр, совсем осоловелый, склонился над бумажками и смотрит в них невидящими глазами. 266. Петр тянет рукой в ящик стола, достает оттуда бутылку, осматривается, быстро вливает содержимое в стакан от чая. 267. Петр, морщась, пьет "чай". 268. Петр, раскачиваясь, клонится над троящимися в глазах бумагами. 269. Часы 3--15. 270. Петр отмахивает рукой бумажки на пол, берет измятую кепчонку. Шатаясь, идет из канцелярии. 271. Петр и здесь стал первым. 272. Петр идет впереди целой пьяной ватаги. Горланит. Достает из-за пазухи наган, стреляет в фонарь. 273. Прохожие рассыпаются от выстрела. 274. Смеющиеся рожи пьяного хулиганья. 275. Перед дверью пивной Петр лицом к лицу сталкивается с Галей, Галя отшатывается, Петр, отрезвевший, юркает в пивную, Галя за ним. 276. Девицы пивной выставляют Галю из дверей. 277. У нас свои. Иди в свою пивную подрабатывать. 278. Помрачневший Петр пьет пиво и после каждого стакана ломает стакан. 279. Даже пьяные окружающих столиков боязливо подымаются и уходят. 280. Петр, совсем замлевший, облокачивается на стол, дремлет. Покачивается, падает. 281. Из-за пазухи вываливается наган. Петр распластан под столом. Льется на Петра и на наган пиво из опрокинутой бутылки. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 282. Похмелье. 283. Петр бреется, глядит в огрызок зеркала, около него уже стоят двое собутыльников, ждущие окончания процедуры, пред очередным походом на пивные. 284. Во время бритья останавливает глаз на ясном прыщике на собственной губе. Всматривается. Мрачнеет. 285. Подзывает приятелей, показывает губу. Приятели смотрят, хохочут, пренебрежительно махнув рукой. 286. Пустяк,-- сифилис. 287. Петр откидывает бритву, бледнеет. 288. Петра тащат за рукав собутыльники. Петр вырывается, выбегает из комнаты. 289. Петр перед вывеской "Врач по венер..." 290. Петр смотрит в буквы вывески, отшатывается, бежит по улице. 291. Уличные продавцы с книгами зазывают, орут, останавливают. 292. Все венерические болезни вместо рубля за пятнадцать копеек. 293. Петр покупает книгу, зажимает ее, забыв взять сдачи, бросается домой. 294. Петр сравнивает в зеркало губу с каким-то рисунком в книжке. Вглядывается. Убеждается и приходит в полное отчаяние. 295. Петр мечется по комнате. Принимая какие-то решения, бросая их сейчас же и переходя к новым. 296. Петр решительно подходит к кровати, шарит под кроватью рукой и достает ржавый запыленный наган. 297. Двое заржавевших. 298. Петр, испитой и грязный, с наганом, медленно подносит заржавленный и потускневший наган к виску. Закрывает глаза, медленно поднимает курок. Прислушивается, удивленно открывает глаза. Осечка. Нажимает во второй раз -- то же. 299. У Петра проносится перед глазами минута, когда он выцарапал блестящий наган из рук убитого брата. 300. Петр смотрит на наган, прижимая его к себе, и слеза упадает на ржавое дуло. 301. Петр решительно подымается, завертывает наган в тряпку, выходит из комнаты. 302. Петр бережно, будто ребенка, несет по улице больной завернутый наган. 303. Петр читает вывеску "Динамо", входит в стеклянную дверь. 304. Петр мрачно подходит к прилавку чистки и ремонта оружия. 305. Мастер смотрит на револьвер с жалостью. 306. Да из этого нагана только в мертвецов стрелять. 307. У соседнего прилавка Галя с толпой комсомольцев выбирает учебную винтовку. 308. Галя обернулась, узнала Петра, бросилась к нему, комсомольцы окружили Петра. Галя показывает на Петра. 309. Он первый воин. Он научит. 310. Галя берет под руку Петра. Петр вырывается. Злое лицо. Галя отстраняется со смехом, потом дает Петру зеркальце. 311. Ты посмотри, какое у тебя злое лицо. 312. Петр уперся в зеркало, оттопырил губу. Губа чистая. Петр, меняя лицо от секунды к секунде, перешел к самому сияющему веселью, выкатился со всей гурьбой из "Динамо". 313. На ходу каждый из идущих дружески пристает к Петру. Один бубнит про комсомольские дела. Другой расспрашивает про бывшие войны. 314. Петр незаметно увлекается, уже на ходу объясняет винтовку. 315. Ты будешь нашим инструктором. 316. Комсомолия тащит Петра к своему центральному тиру. 317. Начищенный наган. 318. Петр в "Динамо" получает свой револьвер. Револьвер блестит. Петр смотрит в зеркало, его зубы улыбаются таким же блеском. 319. Петр входит на стрельбище. Петра окружают комсомольцы. Напряженные глаза, внимательно устремленные. 320. Петр подымает наган. 321. Круги бумажной цели. 322. В самый центр, как раз в цифру десять, ложатся одна за другой наганные пули. Конец [1927--1928] ТОВАРИЩ КОПЫТКО, или ДОЛОЙ ЖИР КИНОКОМЕДИЯ СЛУЖЕБНАЯ ПЫТКА ТОВ. КОПЫТКО I 1. Тов. Копытко испытал на себе прочность советской власти. 2. Прекрасный ковер, увешанный всевозможным оружием; в гирляндах обойм, ржавых штыков и кинжалов портреты тов. Копытко. 3. Портрет веселого и лихого тов. Копытко, на молодой голове нахлобученная шапка-буденновка, из-под шапки клок молодых волосьев. Через каждое плечо патронная лента. Под портретом: 1918 год. Н-ская дивизия. 4. Портрет солидного и положительного тов. Копытко. Гладко прилизанные волосы, воротничок и галстук. Пухленькие ручки уверенно сложены на портфеле. Из кармана пиджака выглядывает серия самопишущих. Подпись под фото: 1927. Тов. Копытко -- пред. треста Елки-Палки. 5. Женские руки маникюрят мужскую. 6. Телефон. 7. Холеная мужская рука подымает и поворачивает трубку. 8. В раструб трубки издали летят буквы: "Я занят". 9. Рука кладет трубку. 10. Руку продолжают изо всех сил растирать маникюрщицыны ручки. От сильного размаха полисуара рука отдергивается. 11. Скривившееся гримаской лицо Копытко. 12. Осторожнее! Здесь -- бывшие мозоли... 13. Снова мелькает полисуар. 14. К подъезду подкатывает роскошная машина. 15. Трясется кузов незаглушенного авто. 16. Шофер, весь выворачиваясь, вопросительно высовывается из машины, дудит, ждет, потом усаживается поудобней, закуривает, глушит мотор. 17. Кузов подрожал и бросил. 18. Дом весь в вывесках тростей, палок и елок. Центральная вывеска: Трест Елки-Палки. 19. Перед дверью приемной, охраняемой секретарем, уймища ждущего народа. 20. Секретарь, удерживая одной рукой натиск, другой разводит: 21. Скоро прибудет. Занят. Работает, не покладая рук. 22. Тов. Копытко в пижаме смотрит пятерни отшлифованных рук, то "покладая" одну руку ка колено, то отдергивая и сдувая пыль. 23. Копытко вытягивает брюки из шкафа, но подтяжки зацепились за вешалку и втягивают тов. Копытко в шкаф. 24. Копытко вылазит из шкафа, победоносно держа подтяжки. 25. Копытко пытается влезть в изящный башмак, но мешает свернувшийся в узел шнурок. 26. Скривившийся Копытко зубами распутывает узел. 27. Копытко в башмаках л в брюках тщетно пытается пристегнуть защемляющий шею воротничок. Воротник стянут спереди, но -- Копытко вслушивается-отлетает задняя запонка. 28. Копытко вертится по комнате, влазит на всё и залазит под всё в поисках запонки. 29. Копытко, перепыленный, в изнеможении опускается на стул и сейчас же вскакивает, оглядывается назад и, пошарив, вытаскивает запонку из собственной штанины. 30. Копытко в нерешительности выбирает один из многочисленных галстуков. 31. Забитая жена в капоте и в стоптанных туфлях приносит поднос с чаем, хлебом, яйцами. 32. Поморщившись на жену, Копытко берет завтрак, разбивает скорлупу и еще раз морщится на яйцо. 33. Где брала? 34. Жена внюхивается и говорит, вполне довольная свежестью продуктов: 35. В Церабкоопе. 36. Копытко брезгливо отодвигает нетронутое яйцо. 37. Не идеальны. На десятый год революции можно бы посвежее. 38. Копытко щупает хлеб и отбрасывает с гримасой. 39. Суховат! На десятом году революции можно бы... 40. Разогорченная жена прибирает завтрак. Копытко подымается. 41. Копытко выходит из подъезда. 42. Копытко небрежно будит шофера. 43. Копытко с достоинством рассаживается в машине. 44. Машина привскакивает на развороченной мостовой. 45. Копытко недовольно кладет руку в перчатке на плечо шофера. 46. На десятом году революции можно бы и потише... 47. Копытко величественно проплывает через переполненную народом приемную. 48. Копытко, бросив на стол перчатки и шляпу, разглядывает поднесенные художником эскизы новой стильной кабинетной обстановки. 49. Копытко восхищенно то отдаляет, то приближает к глазам эскиз стола с какими-то резными выкрутасами. 50. На десятом году революции уже можно обставить кабинетик такими уютными вещицами. 51. Копытко жмет руку художника. 52. Из-за художника, протолкнувшись, просовывается актриса. В вытянутой руке билет. 53. Копытко, улыбаясь, читает: "Почетный пригласительный. Просим пожаловать тов. Копытко на генеральную репетицию пьесы "Красный поцелуй". 54. Копытко жмет актрисину руку, с тем же повеселевшим видом хватается за первый из конвертов, поднесенных секретарем целой папкой. 55. Постепенно морщась и зверея, тов. Копытко читает повестку: "Тов. Копытко явиться на поверочный учебный сбор". 56. Копытко комкает повестку и небрежно сует в жилетный карман. 57. На десятом году? Боевому командиру? Поверочный сбор? Ерунда. Это ко мне не относится. 58. Расстроенный Копытко разваливается в кресле, и перед ним начинает проходить "конвейер" посетителей. 59. Вид вечернего города. 60. Театр, оклеенный афишами "Красный поцелуй". Огромная реклама двух целующихся голов. 61. К театру подъезжают автомобили ответственных, важно проходят глубокомысленные и волосатые знатоки. 62. Из автомобиля быстро, не служебно, выпархивает Копытко, спешит, поглядывая озабоченно на часы. 63. Приглаженный Копытко проходит первым рядом, кивая направо и налево, удовлетворенно рассаживается с афишей. 64. Складки подымающегося занавеса. 65. Вытянутое лицо, вытянутая шея насторожившегося Копытко. 66. Весь спектакль проходит только по копыткинскому лицу. Сначала лицо в общем равнодушное, только изредка улыбающееся. 67. Ни чего... Годится для отдыха широких рабочих масс. 68. Лицо внезапно хмуреет, становится недовольным. 69. Не увязана идеологическая надстройка с экономическим базисом. 70. Лицо расплывается в довольную улыбку. 71. Правильно подведен классовый анализ. 72. Бьющие ладони Копытко. 73. Одна рука Копытко вынимает из собственной петлицы цветок и бросает. 74. Полет цветка в воздухе. 75. Цветок у туфелек пары балетных йог на сцене. 76. Все, и Копытко, срываются с мест. 77. Копытко у театральной двери ждет актрису. 78. Копытко ведет актрису к машине. 79. Копытко вежливо говорит шоферу: 80. Домой... на залеж... на заседание... только по дороге закинем товарища культработницу. 81. Его спина и ее спина, дружно прижавшись, в овале автомобильного окошечка. 82. Копытко входит в комнату возбужденный и радостный, косит глаза на вторую часть двуспальной кровати, занятой супругой, и скисает. 83. Раздевается, роняя повестку на сбор. 84. Лезет под одеяло. 85. Рука, выключающая телефон. 86. Рука, шарящая по ночному столику. 87. Копытко ухватывает рукой кисть винограда, кладет на иностранный журнал, тонет в кровати. 88. Копытко перелистывает иностранный журнал, широко раскрывая глаза на выфранченных дам. 89. Копытко просасывает виноград, сплевывая косточки. 90. Копытко засыпает. 91. Повестка на полу выпрямляется. 92. Повестка складывается в стрелку. 93. Повестка впрыгивает на кровать. 94. Повестка скачет по тов. Копытко. 95. Повестка тычется Копытко в ноздрю. 96. Повестка закручивается Копытко в ухо. 97. Повестка перепрыгивает по копыткннским глазам с глаза на глаз. 98. Повестка растет, становится большой и тяжелой. 99. Копытко недовольно ворочается во сне. 100. Копытко натягивает одеяло на самую маковку. ОТЧАЯННАЯ ПОПЫТКА ТОВ. КОПЫТКО II 101. Пушечные дула. Зияют. Откатываются (залп) и опять зияют, увенчанные дымками. 102. Копытко подтягивает одеяло выше. 103. Копыткина жена, приподняв от подушки голову, вслушивается. 104. Второй залп. 105. Жена Копытки вскакивает, бросается к окну и осторожно вглядывается в щелку между занавесками. 106. Иностранные солдаты в английских касках выбивают по улице печатанный шаг. 107. Мадам Копытко отпрыгивает от окна. 108. [Мадам] Копытко орет, [мадам] Копытко тормошит заспавшегося мужа, стаскивает Копытку с кровати за пижаму и волочит к окну. 109. Англичане в городе! 110. Копытко вырывается из рук жены, шарит рукой под кроватью, другой протирает заспанные глаза. 111. Жена Копытко всеми жестами зазывает мужа взглянуть в окно. 112. Копытко невозмутимо роется. 113. Не могу же я на десятом году босыми ногами по холодному полу. 114. Не найдя туфли, Копытко хватается за телефон (штепсель вынут). 115. Барышня... 116. Сморщенное, в баках лицо английского военного телефониста. 117. Вот ду ю уант? {Что вы хотите? (англ.).} 118. Копытко бросает трубку, оторопев, опускается на кровать, потом лихорадочно сует в башмаки нелезущие ноги. От волнения привязывает шнурок одного башмака к шнурку другого. Вскакивает. Падает. Подымается и ерошит волосы. Поворачивается, опять падает. Рвет шнурки и бежит, наступая на шнурочные хвостики. 119. Копытко бросается к ковру с оружием. Перебирает оружие. Оружие перержавело. Или нет патронов, или нет обоймы. 120. Копытко, перебрав разное холодное оружие, в отчаянии опоясывается шашкой. 121. Копытко бросается к двери. Останавливается. Задумывается. Медленно возвращается. Надевает брюки, воротник и галстук. 122. Копытко в котелке и с саблей выпрыгивает из дверей. 123. Подтяжка, намотавшись на дверную ручку, притягивает Копытко обратно. 124. Копытко оглядывается, с отвращением перерезает подтяжки и низвергается сразу с десяти ступеней. 125. Копытко, в воинственной позе, с обнаженной шашкой выскакивает из подъезда. 126. Я им покажу. 127. Копытко вглядывается, и шашка сама опускается в ножны. 128. Вдали несметные английские силы с пулеметами, с кавалерией. Близко-близко подходит патруль. 129. Копытко пытается повернуть обратно в подъезд, но тяжелая дверь прищемила галстук. 130. Английский патруль за галстук выволакивает тов. Копытко. 131. Патруль ведет Копытко за галстук, как коня под уздцы. 132. Копытко вталкивают в какой-то сарай-барак для пленных и замыкают замок, встав на карауле. 133. В подвале еще четыре пленных, осматривающих и ощупывающих стены в ожидании побега. 134. Один из пленных ловко карабкается по стенке, разбирает крышу, вылазит в дыру. 135. Трое пленных моментально следуют за товарищем. 136. Последний пленный уже из дыры на крыше зовет Копытко рукой. 137. Копытко пытается взобраться на стену и беспомощно скатывается. 138. Четверо пленных, "сняв" караул, расшибают снаружи дверь сарая и освобождают Копытку. 139. Копытко пытается вежливо пожать руки опешившим, торопящимся освободителям. 140. Освободители отмахиваются от волокитного рукопожатия и тянут Копытко за собой. 141. Копытко пытается бежать, но запутывается в шнурках и падает. 142. Товарищи схватывают Копытко за ногу и волокут его по земле. 143. Копытко успевает всё же вынуть из кармана платочек и обмахивается и отмахивается от грязи. 144. Волочимый Копытко складывает руки трубой и орет волокущим его товарищам. 145. Товарищи останавливаются, оборачивают вопросительные лица. 146. Копытко вежливо обращается, вытирая нос платком: 147. Нет ли у вас нарзанчику? 148. Товарищи вглядываются, за ними погоня. 149. Товарищи плюют на разнеженного Копытко и бегут дальше одни. 150. Вид приближающегося патруля придает Копытко решимость. Ухватив себя за шнурки, как за вожжи, убегает Копытко. 151. Настигающий патруль. 152. Копытко орет несущемуся с донесением конному красноармейцу. 153. Красноармеец втаскивает тов. Копытко на коня. 154. Копытко недовольно морщится. 155. Копытко мнется и прилаживается, мешая красноармейцу. 156. Копытко дергает двумя пальцами красноармейца за рукав. 157. Нельзя ли полегше... На десятом году, а кобыла без рессор. 158. Красноармеец оборачивается, ухватывает Копытко обеими руками, кладет его поперек седла и пришпоривает коня. 159. Красноармеец мчится. Пыль столбом. С Копытко слетели и шляпа, и манжеты, по обеим сторонам седла болтаются руки и ноги Копытки. 160. Красноармеец доскакал до красного столба. 161. Красноармеец сбрасывает наземь Копытку. 162. Копытко лежит почти неподвижно, только правая рука двумя пальцами достает из бокового кармана платочек. 163. Копытку поднимают. 164. Копытку под руки и ноги вводят в штаб. 165. В штабе узнают Копытку, обступают сочувственно. 166. Что с тобой? Один с дивизией дрался? 167. Копытко стоит, опустив руки, стоит печально на своих слегка дрожащих ногах. 168. На десятом году... Попросите, пожалуйста, массажистку! 169. Товарищ с тремя ромбами берет Копытко за шиворот и встряхивает. 170. Копытко оттягивает зад. 171. Копытке наддают коленкой. 172. Копытко выпускает живот. 173. Копытке тычут в живот. 174. Под общий смех Копытко встал и стоит почти прямо. 175. Товарищ с тремя ромбами тычет Копытке пакет. 176. Назначение. 177. Копытко, вынув из угла пиджака булавку, распечатывает конверт. 178. Копытко читает бумагу и по мере чтения преисполняется гордостью. 179. Бумага: "Назначается командиром... третьего..." 180. Копытко ставит на бумаге карандашом -- "Входящая No 1" 181. Копытко аккуратно вкладывает первую входящую в бумажник. 182. Копытко берет бумажник портфелем под мышку. 183. Величественный Копытко, недоумевающе разводя руками, обращается к окружающим: 184. А где мой кабинет? На десятом году... 185. Хохочущие лица штабных. 186. Товарищ с тремя ромбами подзывает вестового. 187. Проводи! 188. Копытко гордо шагает, сопровождаемый вестовым. 189. Копытко идет по "улице", недоуменно оглядываясь. 190. Одна сторона в телегах и грузовозах. 191. Вторая сторона в походных кухнях. 192. Копытко выходит в поле. 193. Копытко останавливается, раздраженно разводя руками перед вестовым. 194. Вестовой тычет пальцем в пространство и круто поворачивается. 195. Копытко поворачивает глаза в сторону, указанную вестовым. 196. Далеко в поле машет парусинными крыльями палатка. 197. Копытко бредет понуро. 198. Копытко входит в палатку, запахнув за собой парусинные стены. 199. Через секунду из разреза двери просовывается рука с листком и нашпиливает листок на палатку. 200. "Без доклада не входить". У ПОСЛЕДНЕЙ ГРАНИ. КОПЫТКО РАНЕН III 201. Копытко возится внутри палатки. В руках молоток. Вбивает в парусину гвоздь. 202. Острие гвоздя, мгновенно вылазящее из палатки, немного покачавшись, исчезает, оставляя Дыру. 203. Копытко пытается вешать на гвозди канцелярские плакаты: "Рукопожатия отменяются", "Кончил дело--уходи" и т. д.; прибив одну бумажку, возится с другой, пока первая отваливается. 204. Прислюнив отваливающиеся бумажки, Копытко берется за портреты вождей. 205. Портреты держатся еще хуже. Порыв ветра скидывает раму толчком. 206. Возмущенный Копытко выбегает из палатки с саблей наголо. Озирается. 207. Гнущиеся от ветра верхушки дерева. 208. Копытко с видом "то-то!" вкладывает саблю в ножны. 209. Копытко входит в палатку. 210. Копытко из пулеметного щитка, уставив его на четыре гильзы от снарядов, соорудил письменный стол. Довольный --любуется. 211. Копытко вливает чернила в консервные банки. 212. Копытко устанавливает две консервные банки на стол в виде чернильниц. 213. Копытко со сладострастием набирает из банки чернила в самопишущую ручку. 214. Последний мазок. 215. Копытко старается воткнуть в парусину вилку телефона. 216. Вылазящие из парусины палатки три вилочных зубца. 217. Труба горниста, из нее буквы: О-о-о-бед! 218. Копытко бросается из палатки. Из кармана брюк волочится за Копытко телефонный шнурок. 219. Группа красноармейцев, окруживших общий котел. Хлебают щи, достав ложку из-за сапога. 220. Копытко смотрит с явным аппетитом. 221. Копытко шарит за сапогом и, за неимением ложки, тянется в щи телефонной трубкой. 222. Прикончив щи, Копытко с недоумением оглядывает красноармейцев, берущих из котла мясо руками. 223. На десятом году... без вилки! 224. Копытко лезет в котел вечным пером, нанизывая на перо мясо, и догоняет обедающих, быстро и четко отправляя куски в рот. 225. Один из молодых красноармейцев, не поспевая за быстрым Копытко, оборачивается укоризненно. 226. Товарищ, поменьше входящих. 227. Красноармеец-бородач успокоительно похлопывает юнца по плечу. 228. Зато он исходящие не задержит. 229. Отряд, на ходу вытирая губы, идет, вооруженный лопатами. 230. Отряд роет окоп. 231. Отряд с головой в окопе. Только видны мелькающие лопаты, выбрасывающие землю. 232. Копытко ходит по земляной насыпи, уворачиваясь от летящей земли и покрикивая. 233. Одна лопата земли попадает Копытко в лицо. 234. Копытко зажмурился, выставив вперед обе руки для защиты. 235. Вторая лопата земли обсыпает Копыткины руки. 236. Копытко сбегает с насыпи, платком отирает лицо и в ужасе смотрит на свои пальцы. 237. Копытко достает Лсаблю и садится. 238. Копытко саблей делает себе маникюр, вычищая грязь и подрезая кожу. 239. Опушка леса. Перебегают иностранные солдаты. 240. Иностранные солдаты залегают под кусты. Из-за кустов -- залп. 241. Красноармейцы мгновенно бросаются к горке винтовок, разбирая ее. 242. Один из красноармейцев кидает в руки Копытко винтовку. 243. Атака! 244. Копытко хватается за винтовку, скользит по винтовке рукой и царапается о приткнутый в обратную сторону штык. 245. Копытко снимает штык и смотрит на него с удивлением. 246. Бегущая вперед с штыками наперевес, кричащая и атакующая красноармейская цепь. 247. Копытко вертит штык, потом пристегивает его к боковому карману френча, как длиннющее самопишущее перо. 248. Сияя от прекрасной идеи применения штыка, Копытко бросается с винтовкой наперевес. 249. При первом большом шаге штык вонзается в ногу Копытко и остается в ноге, нажатый грудью. 250. Копытко роняет винтовку, валится на спину и лежит с воткнутым в ногу штыком. 251. Атаковавший отряд красноармейцев весело возвращается с трофеями и пленными. 252. Красноармейский отряд натыкается на Копытко и сочувственно окружает лежащего. 253. Врач наклоняется над Копытко. 254. Неужели и здесь была рукопашная? 255. Копытко слегка приподымается, опирается на обе руки и обводит всех страдающим взглядом. 256. Нет... это они оттуда штыками стрелялись. 257. Врач раскачивает двумя руками и с трудом выдергивает штык из ноги Копытко. 258. Врач сначала смотрит на штык удивленно, потом расплывается в улыбку и лезет в копыткинский карман. 259. Рана смертельная... для... 260. Врач достает портсигар карельской березы, развороченный штыком. 261. Копытко вскакивает. Осматривается грозно. 262. Что за глупые шутки... на десятом году. 263. Шофер санитарного авто плюет с возмущением. Автомобиль отъезжает. 264. Расступается хохочущий отряд. 265. Смеются загрустившие пленные. 266. Сквозь раздвинувшуюся толпу проходит, подняв голову, Копытко. 267. Ноги Копытко. Сначала левая нарочито прихрамывает. Через несколько шагов левая резво ступает наравне с правой. 268. Копытко весело и непринужденно, подпрыгивая от радости, приближается к палатке. 269. Копытко скрывается в своей палатке. 270. Копытко садится на свою походную кровать. 271. Подложив кулак под подбородок, Копытко дремлет. 272. Качающиеся верхушки деревьев. Ветер. 273. Растрепанная ветром палатка. 274. Дремлющий Копытко ежится от ветра, с трудом, но величественно поворачивает указательным пальцем.. 275. На десятом году... и сквозняк. Товарищ секретарь, закройте форточку. 276. Копытко засыпает, голова свешивается. 277. Мебель палатки расплывается. Палатка меблируется по всем копыткинским эскизам. 278. Консервная банка для чернил превращается в настоящую чернильницу с бюстом Маркса. 279. Портрет Клары Цеткин на столе молодеет и превращается в актрису из "Красного поцелуя". 280. Актриса танцует в пачках. 281. Перед спящим Копытко другой улыбающийся театральный Копытко же. 282. Второй Копытко аплодирует. 283. Руки второго Копытко растут и приближаются к лицу первого. 284. Гнущиеся в ветре деревья. 285. Разросшиеся руки второго Копытко сливаются с сорванной полой палатки. 286. Рука-парусина бьет по щеке спящего Копытко. 287. Копытко вскакивает. 288. Как вы смеете... 289. Палатка, скомканная ветром, рушится на Копытко. 290. Копытко, как кот в мешке, вертящийся и барахтающийся в парусине. 291. Одна копыткинская рука выдергивается наконец из парусинной щели. 292. Вестовой на взмыленном коне. 293. Вестовой в недоумении останавливает коня перед барахтающейся палаткой и вытянутой рукой. 294. Вестовой сует пакет в одинокую руку и скачет дальше. 295. Копытко вылазит наполовину. 296. Копытко освобождается из палатки и косится на конверт. 297. Копытко ставит на конверте карандашом: "Входящая No 2". 298. Копытко распечатывает конверт, читает бумажку. 299. "Приказ. Ночная атака... Немедленно выступить в обход". 300. Выхватив саблю, Копытко бросается вперед. ТОВ. КОПЫТКО СКАЧЕТ ПРЫТКО IV 301. Бодро и гордо шагает Копытко с саблей наголо. 302. Из палаток выбегают красноармейцы, образуя постепенно отряд, идущий под предводительством тов. Копытки. 303. Идет отряд, посвечивая в ночи штыками и саблями. 304. Копытко идет, увеличивая шаг и бодрость. 305. Копытко внезапно останавливается, как вкопанный. 306. Лицо Копытко искажается ужасом. 307. Огромная дождевая лужа, преградившая Копытке дорогу. 308. Копытко топчется на месте. 309. За Копытко топчется на месте весь отряд, ругаясь и напирая друг на друга. 310. Этак недолго и простудиться... на десятом году... 311. Копытко пытается обойти лужу справа --лужа не пускает. 312. Копытко пытается обойти лужу слева --лужа не пускает. 313. Копытко разводит руками и начинает копать ноздрю, обдумывая выход. 314. Задние ряды напирают по еще не остывшей инерции. 315. Копытко вымеряет лужу саблей. 316. Копытко решился: поднял ногу и начал расшнуровывать башмак. 317. Передние ряды не выдержали натиска последних, толкнули и погнали тов. Копытко по луже. 318. Копытко шагает по луже, разбрасывая воду и ругаясь. 319. Копытко вынесен на берег. 320. Копытко осторожно ступает на носках, Копытко расставляет обе руки, удерживая отряд. 321. Отряд течет мимо расставленных рук Копытки. 322. Копытко остается один, орет удаляющемуся отряду. 323. Копытко смотрит то на отряд, то на ноги. 324. Копытко сделал вывод и сел. 325. Копытко расшнуровывает один башмак. 326. Копытко сосредоточенно выдавливает носок. 327. Копытко вешает носок сушиться на воткнутую в землю саблю. 328. Копытко расшнуровывает второй башмак. 329. Копытко выдавливает второй носок. 330. Копытко вывешивает второй носок на саблю. 331. Копытко встает. 332. Копытко берет в одну руку связанные шнурками башмаки. 333. Копытко берет на плечо развевающуюся носками саблю. 334. Копытко шагает вдогонку отряда, идя по прямой, военной линии. 335. Встреченный камешек, встреченный крупный сор Копытко, нагибаясь, берет рукой, отложив башмаки, выбрасывает и только тогда продолжает дорогу. 336. Нога тов. Копытко напарывается на проволочные колючки. 337. Копытко, стоя аистом на одной ноге, завязывает бантиком уколотый палец. 338. Копытко продолжает путь, прихрамывает, так как перевязанной ногой ступает только на пятку. 339. Копытко оглядывает биноклем горизонт. 340. В бинокль Копытко попадает конь, привязанный к корню. 341. Копытко, не отрываясь от бинокля, срывает траву под ногой и манит коня, поднося траву под самые биноклевы стекла. 342. Копытко отрывает бинокль от глаз. 343. Лошадь совсем маленькая, почти на горизонте. 344. Полет снаряда по воздуху. 345. Взрыв. 346. Вскинутая земля отбросила Копытко к самому привязанному коню. 347. Перепуганный Копытко вскакивает. 348. Копытко бросается к коню и всовывает ногу в стремя. 349. Седло на ослабленных подпругах моментально закатывает Копытко под конское брюхо. 350. Копытко выбирается из-под коня. 351. Копытко снова пытается сесть, но конь становится на задние ноги. 352. Копытко подходит к конской морде и уговаривает коня, пригибая его морду к своей перевязанной ноге. 353. Копытко вскакивает наконец на коня, но конь, брыкаясь, перебрасывает Копытко на самую шею. 354. Двое ужинающих англичан-кавалеристов, владельцы коней, вглядываются в бинокль. 355. В бинокль -- Копытко; воспользовавшись пребыванием на конской шее, саблей перерезает уздечку. 356. Кавалеристы вскакивают, орут, машут руками, привинчивают маузеры к ложам. 357. Копытко берет обрезанные концы уздечки, как вожжи кучер. 358. Конь, не слушая седока, уверенным шагом направляется в противоположную, в свою, в английскую сторону. 359. Кавалеристы, смотревшие в бинокль, вглядываются снова. 360. Бегущий к кавалеристам конь с тов. Копытко. 361. Кавалеристы расплываются улыбкой и снова вкладывают маузеры в дерево кобуры. 362. Копытко, потеряв надежду управиться с уздечкой, соскакивает с коня. 363. Копытко берет коня за хвост, упирается ногами в землю и тянет, стараясь повернуть коня в нужную Копытке сторону. 364. Копытко вскакивает на коня. 365. Конь флегматично начинает повертываться в интересующую его сторону. 366. Конь вздрагивает, Копытко вздрагивает. 367. Конь и Копытко оборачивают головы вбок. 368. Огромный танк, грохоча, сползает с пригорка. 369. У коня поднимаются уши и челка. 370. Вставшие дыбом волосы поднимают шапку на Копытке. 371. Танк продолжает ползти, поворачивая и наводя орудия. 372. Конь с уцепившимся Копыткой срывается с четырех ног и пускается вскачь. 373. Конь перемахивает через канаву. 374. Конь перемахивает через забор. 375. Конь несется вместе с застывшим с обернутой головой Копытко. 376. Конь перескакивает через дерево. 377. Конь перескакивает через телеграфные провода. 378. Конь перескакивает через целый отряд. 379. Конь перескакивает через дом. 380. Танк с наведенными пушками. 381. Залп из всех наведенных танковских пушек. 382. Небо, исчерченное снарядами. 383. Убитый, простреленный всеми снарядами, Копытко валится с коня прямо на костер ужинающих кавалеристов. 384. Копытко, сваливаясь с кровати, подминает чайный столик и охватывает руками "костер" кипящего чайника. 385. Копытко оглядывается, усаживается на ковре, дует на обожженные руки. 386. Копытко трет голову, вспоминая. 387. Копытко косит глаза на дальний ковровый угол. 388. Скомканная бумага на ковре. 389. Рука Копытко схватывает бумагу и любовно разглаживает, 390. Бумага: "Товарищу Копытко явиться на поверочный учебный сбор". 391. Тов. Копытко вскакивает, бросается к шкафу. 392. Из-под дверки шкафа видны переминающиеся ноги -- одна в туфле, другая в сапоге. 393. Копытко -- брюки в сапоги и гимнастерка -- делает шаг к двери. 394. В дверь на цыпочках входит жена с хлебом, яйцами, опускает поднос в удивлении. 395. Копытко загребает рукой хлебную краюху. 396. Улыбающийся Копытко чмокает в щеку растерявшуюся жену. 397. Копытко торжественно подымает указательный палец, другой рукой с утрированной любовностью прижимает приказ к сердцу. 398. Республика окружена врагами... и на десятом году, и на двенадцатом, и на пятнадцатом. 399. Копытко делает полный оборот по-военному и выходит из комнаты. 400. Копытко военным шагом идет уверенно на сбор сквозь радостные аплодисменты всей улицы от милиционера до беспризорника. Конец [1927--1928] ПОЗАБУДЬ ПРО КАМИН ПРОЛОГ 1. Дверь кино. Плакаты -- "Камин потух". На плакатах поцелуи в диафрагму, люди в бальном и цилиндрах и надпись: "Детям до 16 лет воспрещается". 2. Выходит толпа. Молодой рабочий разводит руками, весь в радости. Глаза восторженные. 3. Вот это жизнь! 4. Рабочий идет по улице, останавливается перед витриной и манекенами магазина. 5. Вывески: О бон гу. Модэ Пари! 6. Рабочий разводит руками. Восторжен. 7. Вот это жизнь! 8. При тусклом свете лампочки в обшарпанной комнатенке рабочий, почесываясь, читает "Мощи" Каллиникова. 9. Вот это жизнь! 10. На стене пришпилены открытки: Есенин, Гарри Пиль, из-за них клоп. 11. "Рабочий Дергаленко познакомился с артистами оперы, которые сравнили его профиль с профилем Гарри Пиля. После этого он начал усиленно посещать кино, затем запустил бакенбарды. Они не давали ему чисто мыть лицо, и, желая держать бомонд, он плохо мылся в течение месяца". "Комсомольская правда". I 12. Литейный цех механического завода. 13. Он -- красивый парень сельско-есенинского вида. Из тех, которые, будучи монтером Ванькой, заказывают карточки визитные -- "Электротехник Жан". Льет по формам огонь какого-то цветного металла с таким видом, будто он делает одолжение всему заводу. 14. Она -- простенькая комсомолочка лет 16-ти. Идет следом, пробуя длинным стальным прутом, не затвердело ли литье. 15. У ворот двое рабочих останавливают героя и указывают на объявление на воротах: "Сегодня собрание актива Осоавиахима. В порядке дня..." Герой гордо отмахивается. 16. За боль годов, за все невзгоды Глухим сомнениям не быть. Под этим мирным небосводом Хочу смеяться и любить. Ив. Молчанов. 17. Она (крупная) смотрит с обожанием. 18. Он (крупный) едва косит глаза. 19. Она (крупная) улыбается ему до ушей. 20. Он (крупный) стягивает губы, как будто пробует горчицу. 21. Гудок. 22. Из заводских ворот выходит отработавшая смена. 23. Он идет размашистой походкой, расправляя на ходу бабочку галстука. 24. Она догоняет его, кладет ему руку на плечо. 25. Он, поморщившись, снимает руку, разглаживает пиджак на плече, косит глаза на плечо и бережно снимает соринку. 26. Она делает полшага к нему, он полшага от нее. 27. "Вечером после работы этот -- уже не ваш товарищ. Вы не называете его Борей и, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его "Боб". Он избегает называть себя рабочим, находя более крупные названия: "электрик, электротехник", рекламируется он "замом". "Комсомольская правда". 28. Он отстраняется от нее растопыренной ладонью. 29. Мы разошлись, как в море корабли. 30. Его ноги, шлепающие почти по морю грязи. 31. Она делает несколько шагов следом, потом круто поворачивается, идет с поднятым локтем, очевидно, тря глаз кулачком. 32. На Луначарской улице я помню старый дом... 33. Задрипанный, бревенчатый, обшарпанный дом в два этажишка. 34. ...с о-р-и-г-и-н-а-л-ь-ной вывеской... 35. Аппарат упирается в вывеску: Парикмахерская "Красный вежеталь" 36. ...с кисейчатым окном. 37. Завешенные окна. Аппарат идет по четырем окнам верхнего этажа; чередуются герани и канарейки. Два окна нижних -- в завитых парикмахерских куклах. 38. По грязной улице идет, балансируя над канавами, молодой рабочий. 39. Он останавливается перед окном парикмахерской и охорашивается, глядя в стекло. 40. Дверь с надписью: "Заперто". 41. Рабочий толкает уверенно дверь и входит. 42. Звоночек над дверью дребезжит обломанным краем. 43. Смазливая девица, завитая насколько позволяет своя парикмахерская, в огромных сережках, брошках и колечках, подсчитывает у кассы выручку. Подымает голову недовольно, но сразу расплывается в улыбку. 44. Алексей Петрович, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! 45. Рабочий подходит к кассирше (хозяевой дочке) и вычурно целует ручку. 46. Позвольте мне белую ручку к красному сердцу прижать! 47. Из задней двери комнаты входит хозяин, на ходу запахивая редкой грязи халат. Отодвигает пародию на кресло, усаживает рабочего, как хорошего знакомого, заворачивает ему за воротник оборванное подобие салфетки. 48. Парикмахер точит бритву, размахивая рукой по всей комнате, и с маху, описав рукой полный круг, опускает бритву на щеку. 49. Не беспокоит? 50. Рабочий выворачивает на кассиршу шею с прямым риском обрезаться. 51. И очень беспокоит... но кое-что другое... 52. Парикмахер всё время раскручивает клиенту шею и ставит голову в нужное положение. Рабочий подносит к ноздрям то пудру, то одеколон и вдыхает вдохновенно. Вдохнув и вздохнув, снова вертит голову на кассиршу. 53. Кассирша улыбается сочувственно. 54. Парикмахер добривает, вытирая бритву о сапог, обдувает голову какой-то жидкостью прямо изо рта и сдергивает салфетку. 55. Рабочий вскакивает довольный, заглядывает в зеркало. Сует парикмахеру деньгу, тот отказывается и со значительным видом на цыпочках выходит из мастерской. 56. Рабочий жмется к кассирше, та жеманно отдергивается, потом приглашает, указывая на дверь, и оба скрываются в двери. 57. Просторная комната, густо' заставленная всякой ерундовиной. Камин, рояль. Между камином и роялем дебелая матушка снимает плесень с соленых огурцов. 58. Входящие в комнату он и кассирша. 59. Матушка, благожелательно кивнув, выплывает с огурцами из комнаты. 60. Кассирша усаживается на вертящийся рояльный стул. 61. Рабочий усаживается рядом на низенькую подножную скамеечку с кипой нот, читает заглавие, передает кассирше. 62. "Во-первых, у нее пианино, замечательный голосок, придешь этак, сядешь в глубокое мягкое кресло, а она, понимаешь, своими нежными ручками сыграет какой-нибудь душещипательный романс". Комсомолка из Киева. Журн. "Культура и Революция". 63. Ноты с надписью: "А сердце-то в партию тянет". Изд. Музо. 64. Кассирша отстраняет ноты, выбирает из пачки другие, любимые. 65. Ноты с титулом: "Любовь Макарова к Вере Холодной. Вальс". 66. Она музицирует, яростно нажимая на педали и ударяя по клавишам откуда-то с-под потолка. 67. Он млеет, в особо трогательных местах привскакивая на скамеечке. 68. У замочной скважины двери притаились парикмахер с парикмахершей. 69. Подскочивший на чувствительной ноте рабочий, не сдержав энтузиазма, облапливает кассиршу, впиваясь ей в шею. 70. Очаровательные глазки, очаровали вы меня! 71. Кассирша ничуть не сопротивляется. 72. Парикмахер с супругой радостно отрываются от скважины и распахивают дверь. 73. Парикмахер и парикмахерша подвигаются, подняв для благословения руки. 74. Рабочий и кассирша наклоняют головы. 75. Поцелуй в диафрагму. 76. Ночь прошла и спозаранок... 77. Комсомолка со своим стальным прутом в литейной. Мрачная. Вскидывает -глаза. 78. Старичок-рабочий льет литье. Старик округляется вопросительным знаком. 79. Рабочий (герой) перемахивает ступени, вбегает в канцелярию завода. 80. Рабочий мнется около двери с надписью: "Бухгалтерия", потом решительно входит. 81. Рабочий с умильной улыбкой мнется перед каким-то "завбухом", в руках рабочего помятая карточка. 82. Для меня ли ее красота, посуди? Денег нет у меня, только сердце в груди... 83. Завбух берет карточку из рук рабочего, смотрит, расплывается в слюнявую улыбку, от соседних столиков вскакивают и наваливаются канцеляристы. 84. Один из канцеляристов хлопает рабочего по плечу. 85. Ну, и милка, прямо чудо, Одни груди по два пуда! 86. Канцеляристы расступаются. Завбух берет книгу с надписью "Расходный ордер", выводит: "В счет зарплаты... за две недели..." 87. Рабочий, зажав деньгу, пересчитывает на ходу, идет, приплясывая, по заводскому двору. 88. "Неинтересно жениться на работнице, да еще на комсомолке, и таскаться с ней по нарпитам. Это, по-моему, полнейшая ерунда". "Комсомольская правда". Письмо комсомольца. 89. Рабочий идет по улице, заглядывая в магазинные окна. 90. Останавливается перед большим магазином, восторженно разводит руками. 91. Какой мосторг! 92. Рабочий в большом универсальном магазине выбирает себе и примеряет разную одежу. 93. Сняв оборванный сапог, примеряет рабочий на драный чулок лаковую ботинку. 94. Идет по магазину в одном лаковом и одном драном. 95. Сняв пиджак, выбирает воротники, примеряя их к самой грязной на свете рубахе. 96. Во субботу пир горой -- с водкой, с кетовой икрой. 97. Мамаша-парикмахерша важно движется по улице с двумя корзинами для провизии в двух руках. 98. Вывеска "Кооператив". 99. Приказчик в прозодежде величественно выковыривает правую ноздрю. 100. Парикмахерша вьется вокруг приказчика. 101. Приказчик доковыривает левую. 102. Парикмахерша с трудом отрывает приказчичью лапу от приказчичьей ноздри. Волокет его к бочкам селедки. 103. Приказчик отнимает на секунду палец от ноздри, показывает пять раз пятью пальцами и снова заправляет палец в ноздрю. 104. Парикмахерша выбирает три селедки, меряет сначала большим и указательным пальцами; ввиду микроскопической разницы накладывает селедку на селедку и выбирает две те, у которых хвосты подлиннее. 105. Нагруженный покупками, идет по улице рабочий. 106. Длинная черная палка лежит через весь тротуар. 107. Рабочий вглядывается в палку с уважением. 108. Рабочий, раскачавшись, пытается перепрыгнуть через палку. 109. Мальчишка, глазевший на эту сцену, наступает на кончик палки и отпрыгивает. 110. Обладатель палки-хвоста выскакивает из подворотни, пытаясь ухватить рабочего, рабочий делает лошадиные скачки. 111. Дог возвращается в подворотню. 112. Рабочий подбирает раскиданные свертки. 113. В столицах шум, гремят витии... 114. На нагруженном доверху извозце выезжает парикмахерша. 115. Милиционер, стоявший на посту, закуривает, обернув к извозцу красные фонари. 116. Извозец один, на пустынной улице, меланхолически стоит. 117. Извозец меланхолически закуривает. 118. Комсомолочка наугад тыкает прутик, обернув голову с удивленными глазами. 119. Рабочий стоит, упершись глазами в мартен, заложив руки в карман. 120. О, поверь, что любовь это тот же камин!.. 121. Мартен расплывается, превращается в парикмахерский каминчик. 122. Берегись! 123. Тысячепудовый кран проносит груды лома, чуть не задевая стоящего. 124. Рабочий отклоняет голову, еле увернувшись, встряхивается, бредет к работе. II 125. Парикмахерская. Дверь закрыта. Часть подходящих к двери отходит удивленно, часть с удовольствием толкает дверь. 126. Рукописное объявление на парикмахерских дверях: "Заперто". "Прическа, бритье и завивка гражданам гостям бесплатно". 127. Из двери парикмахерской выскакивают завитые и распричесанные, вглядываются вдаль и влазят обратно в переполненную парикмахерскую. 128. Съезжались из загсу кареты... 129. Показались головы лошадей, увитых лентами и увешанных колокольцами. 130. Весь народ парикмахерской высыпал на улицу, махая руками и аплодируя. 131. Карета, за каретой -- ландо, за ландо -- сани, за санями -- вейки, за вейками -- пешеходы. 132. Красный посаженый отец. 133. Главбух с хлебом и солью в раскоряченном портфеле. 134. Красные шафера. 135. Дылды из канцелярии с букетами. 136. Красная невеста. 137. Счастливая, упарившаяся от многочисленных обитателей кареты, невеста, под руку с женихом. 138. И... красные головки. 139. Стол, усеянный водочными бутылками и закусками. 140. Облокотясь на рояль, тапер оглядывает великолепие стола. 141. Дверь парикмахерской захлопывается за последним входящим. 142. Окна второго этажа, задвигавшиеся разной суетой. 143. В дверь столовой под предводительством жениха и невесты вваливается вся жадная толпа. 144. Усаживающиеся гости. 145. Мирные сцены наливания друг другу водки и передачи колбас. 146. Градусник на 16®. 147. Тапер, наяривающий на рояли. 148. Горько! 149. Молодожены целуются. 150. Термометр на 20®. 151. Главбух целуется с мамой-парикмахершей. 152. Папа-парикмахер облапил неведомую тетю. 153. Обхватив тапера сзади, кто-то вливает ему в рот водку, стараясь не нарушить музыки. 154. Градусник на 24®. 155. Клубы дыма в воздухе. 156. Парикмахерша, отклонясь от главбуха, меряет его злым взглядом, вертя в руках пивную бутылку. 157. Парикмахер старается завить на вилку шевелюру своей тети. 158. Неведомый гражданин, усевшись сзади тапера, старается ударить по клавишам, по которым не удалось ударить за нехваткой пальцев таперу. 159. Градусник на 30®. 160. По комнате пробегают огромные буквы М. 161. Один из шаферов протягивает невесте селедочный хвост на вилке. 162. Я дарю вам за улыбку эту крохотную рыбку. 163. Шафер пытается отправить селедочный хвост за оттопыренное платье невесты. 164. Жених надвигается с бутылкой на шафера. 165. Почему ты моей жене селедку? 166. Шафер надвигается, подняв оружием гитару. 167. А почему ты нам не осетрину? 168. Верзила размахивает над тапером телячьей ногой. 169. Буржуям на всех клавишах играешь, а нам только на половине? 170. Круги бутылок над головами. 171. Круги гитары над головами. 172. Круги телячьей ноги над головами, 173. Ухваченная главбухом за ухо скатерть скатывается вместе со снедью. 174. Младожена пытается встать между верзилой шафером и младомужем. 175. Мирно горящий камин. 176. Верзила оттолкнул жену, упавшую пышным платьем в камин. 177. Платье вспыхивает. 178. Муж ухватился за гитару, но потерял равновесие и грохнулся спиной за окно. 179. Мелькающие ноги в оконной раме. 180. Мирно дремлющие лошади в санях под окном. 181. Из второго этажа вываливается и падает прямо в сани муж с гитарой. 182. Лошади дернули, сани мчат приподымающегося с гитарой младомужа. 183. Дым и пламя, валящие из окон второго этажа. 184. Меланхолический дворник старается добрызнуть до горящих рам ручным брандспойтом. 185. Сани, мчащиеся по пустырю. В санях муж с гитарой. 186. Гайда, тройка! Снег пушистый... 187. Морды и груди лошадей, взвивающиеся над каким-то забором. 188. Раскидан разломанный забор. Муж с гитарой, описав в воздухе сальто-мортале, валится в яму какого-то погреба. 189. Торчащая нога в лаковом башмаке. 190. Крупные хлопья снега, засыпающие ногу. III 191. Многолюдное собрание. Оживленные слушатели вытягиваются, записывают цифры на бумажки. Шлют записки. 192. Радостное, застывшее на внимании лицо вслушивающейся комсомолки. 193. Рыков на эстраде. Говорит, указывая в цифры и диаграммы. 194. Товарищи, пятилетний план восстановления промышленности... 195. Надпись "Пятилетний план" переходит на большую, во весь экран, книгу. 196. Книга "Пятилетний план" раскрывается; направо -- "было", налево --"будет". Страницы перелистываются по кадрам. 197. Справа: озаряемый чадящей лампой силуэт кустаря. 198. Слева: из черного фона разгорается электрическая лампа. 199. Справа: спина инженера, склонившегося над огромным чертежом. 200. Слева: моменты работ Днепростроя, охват плотинами воды Днепра. 201. Справа: мультипликация крутящего цыгарку, сплевывающего прогульщика перед вертящимся вхолостую станком. 202. Слева: нотовцы, в ряд у станков, работающие по установке Института труда. 203. Справа: магазинчик с надписью на вывеске: "А. Петров и К0". 204. Слева: магазинище с чистой вывеской. Правый магазинчик разрушается. Одна за другой соскакивают буквы и перемещаются на чистую вывеску магазинища "Кооператив". 205. Справа: мультипликация -- потасовка двух домохозяек вокруг шести примусов. 206. Слева: фазы работы громадной фабрики-кухни, от очистки картошки до развоза еды термосами по предприятиям. 207. Справа: под обвисающими обоями общежития вуза столик с водочной четвертью; ерошащий волосища мультипликационный юнец мусолит Есенина. 208. Слева: в стандартизованной комнате-лаборатории возится над колбами комсомолка. 209. Справа: мультипликационный грузчик с вылезающими изо рта буквами: "эи, ухнем" тащит непомерный груз. 210. Слева: работа огромного магнитного крана. 211. Справа: разбегающиеся от бабы свиньи. 212. Слева: длинный ряд кормленых свиней над уходящим в перспективу корытом. 213. Справа: гроздь висящих на подножке трамвая. 214. Слева: из ворот советского завода один за другим выбегают лентой новые совавтомобили. 215. Во всю книгу в далекой панораме--покосившийся грязный городишко, вырастающий и превращающийся в многоэтажную, спланированную новую столицу. (Кадры этой части приведены только для показа построения, так как подробный монтаж должен быть произведен на реальном материале нашего хозяйственного строительства, по хронике наших действительных, к моменту съемки, достижений.) IV 216. Окраина города. Стройка. В глубоком сыром фундаменте копошатся люди. Еще глубже фундамента чернеет яма. Двое заглядывают в яму с любопытством. Рядом с ямой ухает вбивающий сваи паровой молот. 217. Паровой молот повисает над ямой, еще минута -- и опустится вбиваемый стальной устой. 218. Один из наклонившихся над ямой быстро подымает голову, приставляет рупор к губам. Из рупора надпись: "Человек!" 219. Стоящий на краю фундамента инженер стройки моментально подымает рупор. 220. Человек! 221. Стоящий на фермчатой башенке старший по работе прикладывает рупор. 222. Человек! 223. В воздухе во все направления раскидано слово: "Человек!" 224. Машины моментально замирают. 225. Люди всей стройки сбегаются и наклоняются над ямой. 226. Старший строитель открывает ящик радиотелефона и секунду говорит в ящик. 227. Под целой шеренгой громкоговорителей такая же шеренга врачей скорой помощи. 228. Один из аппаратов кричит: "Алло!" 229. Один из врачей подымается, отрывает клок бумажной ленты на катушке под громкоговорителем. 230. Врач читает ленту. 231. "74-ая улица. Ю. 31. В глубине 7,3 метров бывшего летнего летающего холодильника обнаружен человек. Работа приостановлена". 232. Врач нажимает кнопку и выходит. 233. Шеренга сидящих летчиков в полной лётной одежде. 234. Над летчиком загорается лампа. Летчик подымается. Выходит. 235. Санитарный аэроплан с кружащимся пропеллером. 236. Доктор входит в аэроплан. Аэроплан отделяется от земли. 237. Аэроплан в небе. 238. Спины четырех человек. 239. Два человека у передних ручек, два у задних. На носилках длинный, продолговатый ящик с надписью: "Врачебный, для скоропортящихся". 240. Носилки ставят на колесики, вкатывают в аэроплан, дверца закрывается. Аэроплан взвился. 241. Старший инженер. Рупор к губам: 242. Полный ход! 243. Пошел загонять в яму стальную сваю паровой молот. 244. Дверь с надписью: "Здравотдел совета". 245. В дверь проходят, прошмыгивают и пролазят разные возбужденно переговаривающиеся люди. 246. Стол собраний. Усеян листами фотографий замерзшего. 247. Машина для голосований. Длинная планка. При нажиме кнопок со стола подымаются металлические (как у автомобилей при указании поворотов) руки. 248. Директор зоосада и врач недоумевающе разглядывают фотографию. 249. Крупная фотография обледенелого. 250. Встает директор зоосада. 251. Я против его оживления, клетки с "нэпманус натуралис" уже переполнены, и нам нет надобности в разновидностях. Есть у нас более крупные экземпляры... 252. Во время речи директора промельк слоновьего нэпмана, которому подают булку с большой вилки. 253. Встает профессор, отрицательно покачивающий головой. 254. Микроскопическое исследование показало на руках так называемые мозоли, отличавшие в прошлом рабочий класс. 255. Директор протестует. Профессор наступает. 256. Встает один, обращается к окружающим. 257. Неясность принуждает обратиться к массам. 258. Диктует в микрофон. 259. Найден замерзший 25 лет назад. Вид рабочего. Оживлять или нет? 260. Надпись появляется на боку дома. Прохожие всматриваются, достают мембраны из жилетов в пятачковый размер. 261. Надпись по стене рабочей столовой. 262. Надпись по экрану комнаты. 263. Множество рук, жмущих кнопки. 264. Собрание здравотдела, обернувшее головы. 265. Десятки подымающихся рук на голосовательном приборе. 266. Встает председательствующий. 267. Резолюция ясна. Трудящееся человечество голосует за жизнь старого товарища. 268. В дверях готовый войти профессор, перед ним склонился человечек репортерского вида, перед репортером блок-радио, репортер передает в раструб ответ профессора. 269. По небу появляются слова: "Решено оживить". 270. Стол. На столе металлический ящик. Профессор включает ток, идущий к ящику по многочисленным проводам. 271. Градусник сбоку, подымающийся постепенно на 36,6. 272. Напряженные лица десятка однообразных бритых и в очках профессоров, вглядывающихся в часы. 273. Над ящиками начинает клубиться легкий пар. 274. Профессор дает знак, нажимает рукоять, и крышка ящика подымается. Профессора отпрянули назад. 275. Из ящика показалась взъерошенная голова; одна рука запущена в волоса, в другой руке гитара. Рабочий недоуменно оглянулся, потом рассмеялся и выскочил из ящика. 276. Видно, здорово я вчера назюзюкался! 277. Рабочий схватывает по очереди руки у ничего не понимающих профессоров, жмет их и трясет. Размахивая гитарой, выскакивает из комнаты. 278. Профессор помоложе подходит к старшему. 279. Что это он рукой такое делал? 280. Профессор помоложе неумело имитирует рукопожатие. 281. Профессор постарше, улыбаясь, говорит. 282. Был раньше такой антисанитарный обычай. 283. Все двенадцать обздорованных профессоров моют сулемой руки. 284. Дверь с вывеской "Моментальная помощь" распахивается, на пороге радостный рабочий, выскочив, пятится назад, глаза округляются, и голова два раза в полный оборот поворачивается на шее. 285. Перспектива улицы с домами типа Госторга. 286. Вид сверху -- лава автомобилей. 287. Рабочий протирает глаза, оседая на дрожащие ноги, орет: 288. Милиционер! 289. Столб посреди улицы с тремя радиораструбами. Одна труба поворачивается. Из трубы слова: "Алло, товарищ!" 290. Рабочий озирается и, не видя владельца голоса, подымается во весь рост и, приложив руки трубой к губам, орет. 291. К жене хочу, к Софье Пантелеймоновне! 292. Радио еще раз поворачивает раструб, и из трубы слова: "Такси к шестому!" 293. К рабочему подлетает такси без всякого шофера. 294. Рабочий обалдело вскакивает и безнадежно говорит адрес: 295. Тамбов, улица Луначарского, 17. 296. Машина идет, не управляемая. 297. Проезд такси с перекосившимся лицом рабочего в окне. Угол улицы с дощечкой: 97-я улица, б. Архиерейская, б. Луначарская, б. 19 сентября. 298. Вывеска с надписью: "Электростригобрей". 299. Такси останавливается у двери. 300. Рабочий выскакивает и бросается в дверь. 301. Рабочий, вошедший в стеклянную дверь, бросающийся вперед с вытянутыми руками к воображаемой кассирше; гитара в одной руке, а шапка в другой. 302. Автомат, стоящий на месте кассирши, принимает шапку и гитару. 303. Пол под рабочим поворачивается. 304. Под рабочего само подкатывается кресло. 305. Растерявшийся рабочий опускается в кресло. С правой и с левой стороны автомат начинает взмыливать две щеки в две щетки. 306. Вместо зеркала перед рабочим белый экран. 307. На экране начинают бегать слова: "Последние новости. Оживление замерзшего 25 лет назад неизвестного человека странного вида прошло блестяще. Он был так обрадован воскрешением, что немедленно выбежал, предварительно подергав профессорам руки, очевидно, от нервного потрясения". 308. Лицо рабочего, уставившегося в ужасе. 309. Рабочий вырывается из щеток автомата. 310. Автомат сует рабочему шапку и гитару. 311. Рабочий выбегает из "Электростригобрея". Рабочий подымает, потом поворачивает голову. 312. На небе, на стенах, на тротуарах одни и те же надписи: "Оживление неизвестного человека" и т. д. 313. Рабочий грохается в обморок. V 314. Автомобильный завод. 315. На конвейере проходят авточасти. Над каждой проходящей частью сосредоточенный человек. 316. Бубликами с верхнего этажа съезжают по стальному канату шины. 317. Рабочий на сложной работе -- установка и включение мотора. 318. Рабочий поднял голову. Это -- омущиненная прозодеждой, постаревшая на 15 {В черновой рукописи сценария время, прошедшее между событиями 1--2 и 4--5 частей сценария, определялось не в 25, а в 15 лет. Очевидно, Маяковский забыл внести здесь поправку.-- Ред.} лет комсомолочка. 319. Гудок. 320. Рабочие расходятся. 321. В длинном гардеробном коридоре снимают прозодежду. 322. Ряд душей. Из каждого виден голый бок купающегося. 323. Фабричный двор, полный веселой толпой; идут к зданию столовой. 324. Стол. Бока, уставленные посудой,-- постоянные части, центр -- переменная, выходит из одной стены и уходит в другую, сервируя меню обеда. 325. Стена против обедающих -- экран радиогазеты. 326. Бывшая комсомолочка подымает глаза от тарелки, удивленно опускает ложку и вперяется в стенку, перестав есть. 327. На стене портрет рабочего: Оживленный замерзший на второй день. Умеренное состояние. Отсутствие аппетита. Потребность в стихах. Пульс 104. 328. Комсомолочка вскакивает в машину, несется но улице. 329. Входит в палату рабочего. 330. Рабочий смотрит, приходит в страшное волнение от знакомого лица. Припоминает и спрашивает: 331 Не папаша ли вы будете одной моей знакомой комсомолочки? 332. Комсомолочка улыбается, зовет его с собой; тот радостно улыбается, приподымается. 333. Доезжают вдвоем до воздушной станции. 334. Взбираются по лифту на вышку аэростанции. 335. Садятся на борт большого пассажирского аэро. 336. Аэропролет. 337. Аэро снижается на большой крыше. 338. Двое выскакивают. 339. По саду-крыше идут к люку, покрытому крышкой с номером. 340. Крышка опускается под удивляющимся всё время рабочим. 341. Они в комнате комсомолочки. 342. Рабочая комната в чертежах и начатых работах. 343. Комсомолочка вдвигает рабочий стол в стену. От другой стены отваливается кровать, полка книг, кресла. 344. Комсомолочка приглашает рабочего отдохнуть. 345. Я на заводское собрание. Важный вопрос: утилизация бывшего военного имущества. 346. Комсомолочка открывает дверь, казавшуюся стеной, и выходит в соседнее помещение, где ее ждут два-три человека. 347. Рабочий остается один. Трогает чистое белье кровати. Смотрит полку с книгами. "Проблема утепления полюсов". Другая обложка "Древняя история. Часть I. Русская буржуазия". Третья обложка: "Кулидж. Как я был президентом. Мемуары. Перевод с английского". 348. Перебрав всю пачку книг, рабочий с отвращением их отбрасывает; смотрит с негодованием на чистую кровать и растягивается на полу, положив пиджак под голову. 349. Рабочий засыпает. 350. Разморозился! 351. От пиджака рабочего, тихо расправляя лапки, отделяется и переползает через комнату на стену клоп. 352. Клоп оживленно ползет по гладкой стене. 353. Рабочий поворачивается, зевает, оглядывает стену, радостно распахивает объятия. 354. Рабочий хватается за гитару, вдохновенно поет. 355. Не уходи, побудь со мною! 356. Восторженное лицо рабочего. 357. В тумане встает сначала комната из пролога с портретами Гарри Пилей, потом парикмахерская дочка. 358. Пальцы, берущие яростные аккорды. 359. В соседней комнате один из собравшихся уходить с комсомолочкой прислушивается, говорит: 360. Проверь провода. Шипит. Как бы не было замыкания. 361. Рабочий опускает гитару. 362. Клоп переползает на форточку. 363. Рабочий бросается, но клоп уполз. Рабочий опускается на кровать в изнеможении. 364. Мы разошлись, как в море корабли. 365. Рабочий мечется по комнате в поисках выхода. 366. Боковая стена многоэтажия. На белой стене черная точка клопа. 367. Два прохожих под домом подымают головы, тычут пальцами, щурят глаза, вытягивают и вывертывают шеи. 368. Точка клопика. 369. К двум глазеющим подбирается толпа, лезут друг на друга, размахивают руками. 370. Ползущая точка клопа. 371. Один из граждан у телефонного аппарата. 372. Дверь с надписью: "Директор зоосада". 373. Этакий Гагенбек с удивлением и волнением выслушивает телефонное сообщение и трезвонит во все звонки. 374. По улице мчатся пожарные команды, клетки для зверей, отряд прожекторных автомобилей. 375. Рабочий мечется по комнате. 376. Толпа останавливается под стеной с клопом. Прожектора наводят луч, пожарные команды разворачивают лестницы. 377. Ловля клопа по гладкой стене. 378. Процессия по городу, впереди, едва пробираясь через толпу, директор зоосада несет в стеклянном ящике клопика. 379. Между гуляющими на свободе тиграми и львами клетка. В клетке футляр. На клетке надпись: "Клопиус нормалис. Водился в дебрях человеческой грязи". 380. Рабочий и комсомолочка. Рабочий грустит. Комсомолочка утешает. На стене радиогазета. 381. Объявление. "Зоосад ищет кого-либо для демонстрации клопа в натуральных бытовых условиях". 382. Рабочий задумывается, потом оживляется, нахлобучивает кепку, хватается за гитару. Тащит комсомолочку к выходу. 383. Не трудящийся не ест. 384. Комсомолочка сначала колеблется, потом распахивает стену-дверь. ЭПИЛОГ 385. Разукрашенный флагами, нарядный, праздничный зоосад. 386. Толпы пионерского возраста вливаются в распахнутые ворота. 387. Лев с одинокими зрителями. 388. "Нэпманус натуралис" демонстрирует глотание булок перед группой хохочущих. 389. Толпа, заслоняющая одну из загородок. 390. Длинные ленты ждущих очереди. 391. Отходящие от загородки оживленно и испуганно делятся мнениями. 392. Новая колонна, получив пропуск, движется к загородке. 393. За сеткой изгороди стеклянный ларец с клопом. Под карточками Гарри Пилей разряженный и гитарничающий рабочий. 394. Комсомолочка показывает детям экспонат. 395. И вот он сидит здесь, потому что в эпоху культурной революции по уши ушел в блохастое старье. Конец [1927-1928] РАБОТАЮТ Присыпкин - Пьер Скрипкин - бывший рабочий, бывший партиец, ныне жених. Зоя Березкина - работница. Эльзевира Давидовна - невеста, маникюрша, кассирша | парикмахерской } Ренесанс Розалия Павловна - мать-парикмахерша | Давид Осипович - отец-парикмахер | Олег Баян - самородок, из домовладельцев. Милиционер. Профессор. Директор зоосада. Брандмейстер. Пожарные. Шафер. Репортер. Рабочие аудитории. Председатель горсовета. Оратор. Вузовцы. Распорядитель празднества. Президиум горсовета, охотники, дети, старики. I Центр - вертящаяся двершца универмага, бока остекленные, затоваренные 1 витрины. Входят пустые, выходят с пакетами. По всему театру расхаживают частники-лотошники. Пуговичный разносчик 2 Из-за пуговицы не стоит жениться, из-sa пуговицы не стоит разводиться! Нажатие большого и указательного пальца, и брюки с граждан никогда не свалятся. Голландские, механические, самопришивающиеся пуговицы, 6 штук копеек... Пожалте, мусью! Разносчик кукол 3 Танцующие люди из балетных студий. Лучшая игрушка в саду и дома, танцует по указанию самого наркома! Разносчица яблок 4 Ананасов! нету... Бананов! нету... Антоновские яблочки 4 штуки 15 копеек. Прикажите, гражданочка! Разносчик точильных камней 5 Германский небьющийся точильный брусок, копеек любой кусок. Точит в любом направлении и вкусе бритвы, ножи и языки для дискуссий! Пожалте, граждане! Разносчик абажуров 6 Абажуры любой расцветки и масти. Голубые для уюта, красные для сладострастий. Устраивайтесь, товарищи! Продавец шаров 7 Шары-колбаски. Летай без опаски. Такой бы шар генералу Нобиле, - они бы на полюсе дольше побыли. Берите, граждане... Разносчик селедок 8 А вот лучшие республиканские селедки, незаменимы к блинам и водке! Разносчица галантереи 9 Бюстгальтеры на меху, бюстгальтеры на меху! Продавец клея У нас и за границей, а также повсюду граждане выбрасывают битую посуду. Знаменитый Экцельзиор, клей-порошок, клеит и Венеру и ночной горшок. Угодно, сударыня? Разносчица духов 11 Духи Коти на золотники! Духи Коти на золотники! Продавец книг 12 Что делает жена, когда мужа нету дома, 105 веселых анекдотов бывшего графа Льва Николаевича Толстого вместо рубля двадцати - пятнадцать копеек. Разносчица галантереи 13 Бюстгальтеры на меху, бюстгальтеры на меху! Входят Присыпкин, Розалия Павловна, Баян. 14 Разносчица 15 Бюстгальтеры... Присыпкин 16 (восторженно) Какие аристократические чепчики! Розалия Павловна 17 Какие же это чепчики, это же... Присыпкин 18 Что ж я без глаз, что ли? А ежели у нас двойня родится? Это вот на Дороти, а это на Лилиан... Я их уже решил назвать аристократическо-кинематографически... так и будут гулять вместе. Во! Дом у меня должен быть полной чашей. Захватите, Розалия Павловна! Баян 19 (подхихикивая) Захватите, захватите, Розалия Павловна! Разве у них пошлость в голове? Оне молодой класс, оне всё по-своему понимают. Оне к вам древнее, незапятнанное пролетарское происхождение и профсоюзный билет в дом вносят, а вы рубли жалеете! Дом у них должен быть полной чашей. Розалия Павловна, вздохнув, покупает. Баян 21 Я донесу... они легонькие... не извольте беспокоиться... за те же деньги... Разносчик игрушек 22 Танцующие люди из балетных студий... Присыпкин 23 Мои будущие потомственные дети должны воспитываться в изящном духе. Во! Захватите, Розалия Павловна! Розалия Павловна 24 Товарищ Присыпкин... Присыпкин 25 Не называйте меня товарищем, гражданка, вы еще с пролетариатом не породнились. Розалия Павловна 26 Будущий товарищ, гражданин Присыпкин, ведь за эти деньги пятнадцать человек бороды побреют, не считая мелочей-усов и прочего. Лучше пива к свадьбе лишнюю дюжину. А? Присыпкин 27 (строго) Розалия Павловна! У меня дом... Баян 28 У него дом должен быть полной чашей. И танцы и пиво у него должны бить фонтаном, как из рога изобилия. Розалия Павловна покупает. 29 Баян (схватывая сверточки) Не извольте беспокоиться, за те же деньги. Разносчик пуговиц 31 Из-за пуговицы не стоит жениться! Из-за пуговицы не стоит разводиться! Присыпкин 32 В нашей красной семье не должно быть никакого мещанского быта и брючных неприятностей. Во! Захватите, Розалия Павловна! Баян 33 Пока у вас нет профсоюзного билета, не раздражайте его, Розалия Павловна. Он - победивший класс, и он сметает всё на своем пути, как лава, и брюки у товарища Скрипкина должны быть полной чашей. Розалия Павловна покупает со вздохом. 34 Баян 35 Извольте, я донесу за те же самые... Продавец сельдей 36 Лучшие республиканские селедки! Незаменимы при всякой водке! Розалия Павловна 37 (отстраняя всех, громко и повеселевши) Селедка - это - да! Это вы будете иметь для свадьбы вещь. Это я да захвачу! Пройдите, мосье мужчины! Сколько стоит эта килька? Разносчик 38 Эта лососина стоит 2.60 кило. Розалия Павловна 39 2.60 за этого шпрота-переростка? Продавец Что вы, мадам, всего 2.60 за этого кандидата в осетрины! Розалия Павловна 41 2.60 за эти маринованные корсетные кости? Вы слышали, товарищ Скрипкин? Так вы были правы, когда вы убили царя и прогнали господина Рябушинского! Ой, эти бандиты! Я найду мои гражданские права и мои селедки в государственной советской общественной кооперации! Баян 42 Подождем здесь, товарищ Скрипкин. Зачем вам сливаться с этой мелкобуржуазной стихией и покупать сельдей в таком дискуссионном порядке? За ваши 15 рублей и бутылку водки я вам организую свадьбочку на-ять. Присыпкин 43 Товарищ Баян, я против этого мещанского быту - канареек и прочего... Я человек с крупными запросами... Я - зеркальным шкафом интересуюсь... Зоя Березкина почти натыкается на говорящих, удивленно отступает, 44 прислушиваясь. Баян 45 Когда ваш свадебный кортэж... Присыпкин 46 Что вы болтаете? Какой картёж? Баян 47 Кортэж, я говорю. Так, товарищ Скрипкин, называется на красивых иностранных языках всякая, и особенно такая, свадебная торжественная поездка. Присыпкин 48 А! Ну-ну-ну! Баян 49 Так вот, когда кортэж подъедет, я вам спою эпиталаму Гименея. Присыпкин Чего ты болтаешь? Какие еще такие Гималаи? Баян 51 Не Гималаи, а эпиталаму о боге Гименее. Это такой бог любви был у греков, да не у этих желтых, озверевших соглашателей Венизелосов, а у древних, республиканских. Присыпкин 52 Товарищ Баян, я за свои деньги требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов! Понял? Баян 53 Да что вы, товарищ Скрипкин, не то что понял, а силой, согласно Плеханову, дозволенного марксистам воображения я как бы сквозь призму вижу ваше классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество!.. Невеста вылазит из кареты - красная невеста... вся красная, - упарилась, значит; ее выводит красный посаженный отец, бухгалтер Ерыкалов, - он как раз мужчина тучный, красный, апоплексический, - вводят это вас красные шафера, весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками. Присыпкин 54 (сочувственно) Во! Во! Баян 55 Красные гости кричат "горько, горько", и тут красная (уже супруга) протягивает вам красные-красные губки... Зоя 56 (растерянно хватает за рукава обоих. Оба снимают ее руки, сбивая щелчком пыль) Ваня! Про что он? Чего болтает эта каракатица в галстуке? Какая свадьба? Чья свадьба? Баян 57 Красное трудовое бракосочетание Эльзевиры Давидовны Ренесанс и... Присыпкин 58 Я, Зоя Ванна, я люблю другую. Она изячней и стройней, и стягивает грудь тугую жакет изысканный у ней. Зоя 59 Ваня! А я? Что ж это значит: поматросил и бросил? Присыпкин (вытягивая отстраняющую руку) Мы разошлись, как в море корабли... Розалия Павловна 61 (вырывается из магазина, неся сельди над головой) Киты! Дельфины! (Торговцу сельдями.) А ну, покажи, а ну, сравни твою улитку! (Сравнивает; сельдь лотошника больше; всплескивает руками.) На хвост больше?! За что боролись, а, гражданин Скрипкин? За что мы убили государя императора и прогнали господина Рябушинского, а? В могилу меня вкопает советская ваша власть... На хвост, на целый хвост больше!.. Баян 62 Уважаемая Розалия Павловна, сравните с другого конца, - она ж и больше только на головку, а зачем вам головка, - она ж несъедобная, отрезать и выбросить. Розалия Павловна 63 Вы слышали, что он сказал? Головку отрезать. Это вам головку отрезать, гражданин Баян, ничего не убавится и ничего не стоит, а ей отрезать головку стоит десять копеек на киле. Ну! Домой! Мне очень нужен профессиональный союзный билет в доме, но дочка на доходном предприятии - это тоже вам не бык на палочке. Зоя 64 Жить хотели, работать хотели... Значит, всё... Присыпкин 65 Гражданка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милицию позову. Зоя, плачущая, вцепилась в рукав. Присыпкин вырывается. Розалия Павловна 66 становится между ним и Зоей, роняя покупки. Розалия Павловна 67 Чего надо этой лахудре? Чего вы цепляетесь за моего зятя? Зоя 68 Он мой! Розалия Павловна 69 А!.. Она-таки с дитём! Я ей заплачу алименты, но я ей разобью морду! Милиционер Граждане, прекратите эту безобразную сцену! II Молодняцкое общежитие. Изобретатель сопит и чертит. Парень валяется; на 71 краю кровати девушка. Очкастый ушел головой в книгу. Когда раскрываются двери, виден коридор с дверями и лампочки. Босой парень 72 (орет) Где сапоги? Опять сапоги сперли. Что ж мне их на ночь в камеру хранения ручного и ножного багажа на Курский вокзал относить, что ли? Уборщик 73 Это в них Присыпкин к своей верблюдихе на свидание затопал. Надевал - ругался. В последний раз, говорит. А вечером, говорит, явлюсь в обновленном виде, более соответствующем моему новому социальному положению. Босой 74 Сволочь! Молодой рабочий 75 (убирает) И сор-то после него стал какой-то благородный, деликатный. Раньше што? Бутыль с-под пива да хвост воблы, а теперь баночки Тэжэ да ленточки разрадуженные. Девушка 76 Брось трепаться, парень галстук купил, так его уже Макдональдом ругаете. Парень 77 Макдональд и есть! Не в галстуке дело, а в том, что не галстук к нему, а он к галстуку привязан. Даже не думает - головой пошевелить боится. Уборщик 78 Лаком дырки покрывает; заторопился, дыру на чулке видать, так он ногу на ходу чернильным карандашом подмазывал. Парень 79 Она у него и без карандаша черная. Изобретатель Может быть, не на том месте черная. Надо бы ему носки переодеть. Уборщик 81 Сразу нашелся - изобретатель. Патент заявляй. Смотри, чтоб идею не сперли. (Рванул тряпкой по столику, скидывает коробку, - разваливаются веером карточки. Нагибается собрать, подносит к свету, заливается хохотом, еле созывая рукой товарищей.) Все 82 (перечитывают, повторяют) Пьер Скрипкин. Пьер Скрипкин! Изобретатель 83 Это он себе фамилию изобрел. Присыпкин. Ну, что это такое Присыпкин? На что Присыпкин? Куда Присыпкин? Кому Присыпкин? А Пьер Скрипкин - это уже не фамилия, а романс! Девушка 84 (мечтательно) А ведь верно: Пьер Скрипкин - это очень изящно и замечательно. Вы тут гогочете, а он, может, культурную революцию на дому проделывает. Парень 85 Мордой он уже и Пушкина превзошел. Висят баки, как хвост у собаки, даже не моет - растрепать боится. Девушка 86 У Гарри Пиля тоже эта культура по всей щеке пущена. Изобретатель 87 Это его учитель по волосатой части развивает. Парень 88 И на чем только у этого учителя волоса держатся: головы никакой, а курчавости сколько угодно. От сырости, что ли, такие заводятся? Парень с книгой 89 Н-е-ет. Он - писатель. Чего писал - не знаю, а только знаю, что знаменитый! "Вечорка" про него три раза писала: стихи, говорит, Апухтина за свои продал, а тот как обиделся, опровержение написал. Дураки, говорит, вы, неверно всё, - это я у Надсона списал. Кто из них прав - не знаю. Печатать его больше не печатают, а знаменитый он теперь очень - молодежь обучает. Кого стихам, кого пению, кого танцам, кого так... деньги занимать. Парень с метлой Не рабочее это дело - мозоль лаком нагонять. Слесарь, засаленный, входит посредине фразы, моет руки, оборачивается. 91 Слесарь 92 До рабочего у него никакого касательства, расчет сегодня брал, женится на девице, парикмахеровой дочке - она же кассирша, она же маникюрша. Когти ему теперь стричь будет мадмуазель Эльзевира Ренесанс. Изобретатель 93 Эльзевир - шрифт такой есть. Слесарь 94 Насчет шрифтов не знаю, а корпус у нее - это верно. Карточку бухгалтеру для скорости расчетов показывал. Ну и милка, ну и чудо, одни груди по два пуда. Босой 95 Устроился! Девушка 96 Ага! Завидки берут? Босой 97 А что ж, я тоже, когда техноруком стану да ежедневные сапоги заведу, я тоже себе лучшую квартиренку пообнюхаю. Слесарь 98 Я тебе вот что советую: ты занавесочки себе заведи. Раскрыл занавесочку - на улицу посмотрел. Закрыл занавесочку - взятку тяпнул. Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее. Правильно? Из окопов такие тоже устраиваться бегали, только мы их шлепали. Ну что ж - пошел! Босой 99 И пойду и пойду. А ты что из себя Карла Либкнехта корчишь? Тебя из окна с цветочками помани, тоже небось припустишься... Герой! Слесарь Никуда не уйду. Ты думаешь, мне эта рвань и вонь нравится? Нет. Нас, видите ли, много. На всех на нас нэповских дочек не наготовишься. Настроим домов и двинем сразу... Сразу все. Но мы из этой окопной дыры с белыми флагами не вылезем. Босой 101 Зарядил - окопы. Теперь не девятнадцатый год. Людям для себя жить хочется. Слесарь 102 А что - не окопы? Босой 103 Врешь! Слесарь 104 Вшей сколько хошь. Босой 105 Врешь! Слесарь 106 А стреляют бесшумным порохом. Босой 107 Врешь! Слесарь 108 Вот уже Присыпкина из глазной двухстволки подстрелили. Входит Присыпкин в лакированных туфлях, в вытянутой руке несет за шнурки 109 стоптанные башмаки, кидает Босому. Баян с покупками. Заслоняет от Скрипкина откалывающего слесаря. Баян Вы, товарищ Скрипкин, внимания на эти грубые танцы не обращайте, оне вам нарождающийся тонкий вкус испортят. Ребята общежития отворачиваются. 111 Слесарь 112 Брось кланяться! Набалдашник расколотишь. Баян 113 Я понимаю вас, товарищ Скрипкин: трудно, невозможно, при вашей нежной душе, в ихнем грубом обществе. Еще один урок оставьте ваше терпение не лопнутым. Ответственнейший шаг в жизни - первый фокстрот после бракосочетания. На всю жизнь должен впечатление оставить. Ну-с, пройдитесь с воображаемой дамой. Чего вы стучите, как на первомайском параде? Присыпкин 114 Товарищ Баян, башмаки сниму: во-первых, жмут, во-вторых, стаптываются. Баян 115 Вот, вот! Так, так, тихим шагом, как будто в лунную ночь в мечтах и меланхолии из пивной возвращаетесь. Так, так! Да не шевелите вы нижним бюстом, вы же не вагонетку, а мадмуазель везете. Так, так! Где рука? Низко рука! Присыпкин 116 (скользит на воображаемом плече) Не держится она у меня на воздухе. 117 Баян А вы, товарищ Присыпкин, легкой разведкой лифчик обнаружьте и, как будто для отдохновения, большим пальчиком упритесь, и даме сочувствие приятно, и вам облегчение - о другой руке подумать можете. Чего плечьми затрясли? Это уже не фокстрот, это вы уже шиммское "па" продемонстрировать изволили. Присыпкин 118 Нет. Это я так... на ходу почесался. Баян 119 Да разве ж так можно, товарищ Присыпкин! Если с вами в вашем танцевальном вдохновении такой казус случится, вы закатите глаза, как будто даму ревнуете, отступите по-испански к стене, быстро потритесь о какую-нибудь скульптуру (в фешенебельном обществе, где вы будете вращаться, так этих скульптур и ваз разных всегда до черта наворочено). Потритесь, передернитесь, сверкните глазами и скажите: "Я вас понял, коварррная, вы мной играете... но..." и опять пуститесь в танец, как бы постепенно охлаждаясь и успокаиваясь. Присыпкин Вот так? Баян 121 Браво! Хорошо! Талант у вас, товарищ Присыпкин! Вам в условиях буржуазного окружения и построения социализма в одной стране - вам развернуться негде. Разве наш Средний Козий переулок для вас достойное поприще? Вам мировая революция нужна, вам выход в Европу требуется, вам только Чемберленов и Пуанкаров сломить, и вы Мулен Ружи и Пантеоны красотой телодвижений восхищать будете. Так и запомните, так и замрите! Превосходно! А я пошел. За этими шаферами нужен глаз да глаз, до свадьбы задатком стакан и ни росинки больше, а работу выполнят, тогда хоть из горлышка. Оревуар. (Уходит, крича из дверей.) Не надевайте двух галстуков одновременно, особенно разноцветных, и зарубите на носу: нельзя на выпуск носить крахмальную рубаху! Присыпкин меряет обновки. 122 Парень 123 Ванька, брось ты эту бузу, чего это тебя так расчучелило? Присыпкин 124 Не ваше собачье дело, уважаемый товарищ! За што я боролся? Я за хорошую жизнь боролся. Вон она у меня под руками: и жена, и дом, и настоящее обхождение. Я свой долг, на случай надобности, всегда исполнить сумею. Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть. Во! Может, я весь свой класс своим благоустройством возвышаю. Во! Слесарь 125 Боец! Суворов! Правильно! Шел я верхом, шел я низом, строил мост в социализм, не достроил и устал и уселся у моста. Травка выросла у моста. По мосту идут овечки. Мы желаем очень просто отдохнуть у этой речки... Так, что ли? Присыпкин 126 Да ну тебя! Отстань ты от меня с твоими грубыми агитками... Во! (Садится на кровать, напевает под гитару.) На Луначарской улице я помню старый дом - с широкой чудной лестницей, с изящнейшим окном. Выстрел. Бросаются к двери. 127 Парень 128 (из двери) Зоя Березкина застрелилась! Все бросаются к двери. 129 Парень Эх, и покроют ее теперь в ячейке! Голоса 131 Скорее... Скорее... Скорую... Скорую... Голос 132 Скорая! Скорей! Что? Застрелилась! Грудь. Навылет. Средний Козий, 16. Присыпкин один, спешно собирает вещи. 133 Слесарь 134 Из-за тебя, мразь волосатая, и такая баба убилась! Вон! (Берет Присыпкина за пиджак, вышвыривает в дверь и следом выбрасывает вещи.) Уборщик 135 (бегущий с врачом, придерживает и приподымает Присыпкина, подавая ему вылетевшую шляпу) И с треском же ты, парень, от класса отрываешься! Присыпкин 136 (отворачиваясь, орет) Извозчик, улица Луначарского, 17! С вещами! III Большая парикмахерская комната. Бока в зеркалах. Перед зеркалами бумажные 137 цветища. На бритвенных столиках бутылки. Слева авансцены рояль с разинутой пастью, справа печь, заворачивающая трубы по всей комнате. Посредине комнаты круглый свадебный стол. За столом: Пьер Скрипкин, Эльзевира Ренесанс, двое шаферов и шафериц, мамаша и папаша Ренесанс. Посаженный отец - бухгалтер и такая же мать. Олег Баян распоряжается в центре стола, спиной к залу. Эльзевира 138 Начнем, Скрипочка? Скрипкин 139 Обождать. Пауза. Эльзевира 141 Скрипочка, начнем? Скрипкин 142 Обождать. Я желаю жениться в организованном порядке и в присутствии почетных гостей и особенно в присутствии особы секретаря завкома, уважаемого товарища Лассальченко... Во! Гость 143 (вбегая) Уважаемые новобрачные, простите великодушно за опоздание, но я уполномочен передать вам брачные пожелания нашего уважаемого вождя, товарища Лассальченко. Завтра, говорит, хоть в церковь, а сегодня, говорит, прийти не могу. Сегодня, говорит, партдень, и хочешь не хочешь, а в ячейку, говорит, поттить надо. Перейдем, так сказать, к очередным делам. Присыпкин 144 Объявляю свадьбу открытой. Розалия Павловна 145 Товарищи и мусье, кушайте, пожалуйста. Где вы теперь найдете таких свиней? Я купила этот окорок три года назад на случай войны или с Грецией или с Польшей. Но... войны еще нет, а ветчина уже портится. Кушайте, мусье. Все 146 (подымают стаканы и рюмки) Горько! Горько!.. Эльзевира и Пьер целуются. 147 Горько! Г о-о-о-р ь-к-о-о! 148 Эльзевира повисает на Пьере. Пьер целует степенно и с чувством классового достоинства. Посаженный отец - бухгалтер 149 Бетховена!.. Шакеспеара!.. Просим изобразить кой-чего. Не зря мы ваши юбилеи ежедневно празднуем! Тащат рояль. Голоса 151 Под крылышко, под крылышко ее берите! Ух и зубов, зубов-то! Вдарить бы! Присыпкин 152 Не оттопчите ножки моей рояли. Баян 153 (встает, покачивается и расплескивает рюмку) Я счастлив, я счастлив видеть изящное завершение на данном отрезке времени полного борьбы пути товарища Скрипкина. Правда, он потерял на этом пути один частный партийный билет, но зато приобрел много билетов государственного займа. Нам удалось согласовать и увязать их классовые и прочие противоречия, в чем нельзя не видеть вооруженному марксистским взглядом, так сказать, как в капле воды, будущее счастье человечества, именуемое в простонародье социализмом. Все 154 Горько! Горько! Эльзевира и Скрипкин целуются. 155 Баян 156 Какими капитальными шагами мы идем вперед по пути нашего семейного строительства! Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, а многие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести и благоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали под игом самодержавия, разве хотя бы наши великие учителя Маркс и Энгельс могли бы предположительно мечтать или даже мечтательно предположить, что мы будем сочетать узами Гименея безвестный, но великий труд с поверженным, но очаровательным капиталом? Все 157 Горько!.. Горько!.. Баян 158 Уважаемые граждане! Красота - это двигатель прогресса! Что бы я был в качестве простого трудящегося? Бочкин и - больше ничего! Что я мог в качестве Бочкина? Мычать! И больше ничего! А в качестве Баяна - сколько угодно! Например: Олег Баян от счастья пьян. И вот я теперь Олег Баян, и я пользуюсь, как равноправный член общества, всеми благами культуры и могу выражаться, то есть нет - выражаться я не могу, но могу разговаривать, хотя бы как древние греки: "Эльзевира Скрипкина, передайте рыбки нам". И мне может вся страна отвечать, как какие-нибудь трубадуры: Для промывки вашей глотки, за изящество и негу хвост сельдя и рюмку водки преподносим мы Олегу. Все 159 Браво! Ура! Горько! Баян Красота - это мать... Шафер 161 (мрачно и вскакивая) Мать! Кто сказал "мать"? Прошу не выражаться при новобрачных. Шафера оттаскивают. 162 Все 163 Бетховена! Камаринского! Тащат Баяна к роялю. 164 Баян 165 Съезжалися к загсу трамваи там красная свадьба была... Все 166 (подпевают) Жених был во всей прозодежде, из блузы торчал профбилет! Бухгалтер 167 Понял! Все понял! Это значит: Будь здоров, Олег Баянчик, кучерявенький баранчик... Парикмахер 168 (с вилкой лезет к посаженной маме) Нет, мадам, настоящих кучерявых теперь, после революции, нет. Шиньон гоффре делается так... Берутся щипцы (вертит вилкой), нагреваются на слабом огне а ля этуаль (тычет вилку в пламя печи), и взбивается на макушке эдакое волосяное суффле. Посаженная 169 Вы оскорбляете мое достоинство как матери и как девушки... Пустите... Сукин сын!!! Шафер Кто сказал "сукин сын"? Прошу не выражаться при новобрачных! Бухгалтер разнимает, подпевая, пытаясь крутнуть ручку кассового счетчика, с 171 которым он вертится, как с шарманкой. Эльзевира 172 (к Баяну) Ах! Сыграйте, ах! Вальс "Тоска Макарова по Вере Холодной". Ах, это так шарман, ах, это просто петит истуар... Шафер 173 (вооруженный гитарой) Кто сказал "писуар"? Прошу при новобрачных... Баян разнимает и набрасывается на клавиши. 174 Шафер 175 (приглядываясь, угрожающе) Ты что же это на одной черной кости играешь? Для пролетариата, значит, на половине, а для буржуазии на всех? Баян 176 Что вы, что вы, гражданин? Я на белых костях в особенности стараюсь. Шафер 177 Значит, опять выходит, что белая кость лучше? Играй на всех!.. Баян 178 Да я на всех! Шафер 179 Значит, с белыми вместе, соглашатель? Баян Товарищ... Так это же... цедура. Шафер 181 Кто сказал "дура"? При новобрачных. Во!!! (Грохает гитарой по затылку.) Парикмахер нацепливает на вилку волосы посаженной матери. 182 Присыпкин оттесняет бухгалтера от жены. Присыпкин 183 Вы что же моей жене селедку в грудь тычете? Это же ж вам не клумба, а грудь, и это же вам не хризантема, а селедка! Бухгалтер 184 А вы нас лососиной угощали? Угощали? Да? А сами орете - да? В драке опрокидывают газовую невесту на печь, печь опрокидывается, - пламя, 185 дым. Крики 186 Горим!!! Кто сказал "горим"?.. Пожар! Лососину... Съезжались из загса трамваи... IV В чернейшей ночи поблескивает от недалекого пламени каска пожарного. 187 Начальник один. Подходят и уходят докладывающие пожарные. 1-й пожарный 188 Не совладать, товарищ начальник! Два часа никто не вызывал... Пьяные стервы!! Горит, как пороховой склад. (Уходит.) Начальник 189 Чего ж ему не гореть? Паутина да спирт. 2-й пожарный Затухает, вода на лету сосулится. Погреб водой залили глаже, чем каток. (Уходит.) Начальник 191 Тела нашли? 3-й пожарный 192 Одного погрузили, вся коробка испорчена. Должно быть, балкой поломана. Прямо в морг. (Уходит.) 4-й пожарный 193 Погрузили... одно обгоревшее тело неизвестного пола с вилкой в голове. 1-й пожарный 194 Под печкой обнаружена бывшая женщина с проволочным венчиком на затылочных костях. 3-й пожарный 195 Обнаружен неизвестный довоенного телосложения с кассой в руках - очевидно, при жизни бандит. 2-й пожарный 196 Среди живых нет никого... Среди трупов недосчитывается один, так что согласно ненахождения полагаю - сгорел по мелочам. 1-й пожарный 197 Ну и иллюминация! Прямо театр, только все действующие лица сгорели. 3-й пожарный 198 Везла их со свадьбы карета, карета под красным крестом. Горнист скликает пожарных. Строятся. Маршируют через театр, выкрикивая. 199 Пожарные Товарищи и граждане, водка - яд. Пьяные республику за зря спалят! Живя с каминами, живя с примусами, сожжете дом и сгорите сами! Случайный сон - причина пожаров, - на сон не читайте Надсона и Жарова! V Огромный до потолка зал заседаний, вздымающийся амфитеатром. Вместо людских 201 голосов - радиораструбы, рядом несколько висящих рук по образцу высовывающихся из автомобилей. Над каждым раструбом цветные электрические лампы, под самым потолком экран. Посредине трибуна с микрофоном. По бокам трибуны распределители и регуляторы голосов и света. Два механика - старик и молодой - возятся в темной аудитории. Старый 202 (сдувая разлохмаченной щеткой из перьев пыль с раструбов) Сегодня важное голосование. Смажь маслом и проверь голосовательный аппарат земледельческих районов. Последний раз была заминка. Голосовали со скрипом. Молодой 203 Земледельческие? Хорошо! Центральные смажу. Протру замшей горло смоленским аппаратам. На прошлой неделе опять похрипывали. Надо подвинтить руки служебным штатам столиц, а то у них какой-то уклон-чик: правая за левую цепляется. Старый 204 Уральские заводы готовы. Металлургические курские включим, там провели новый аппарат на шестьдесят две тысячи голосов второй группы электростанции Запорожья. С ними ничего, работа легка. Молодой 205 А ты еще помнишь, как раньше было? Смешно, должно быть? Старый 206 Меня раз мамка на руках на заседание носила. Народу совсем мало - человек тысячу скопилось, сидят, как дармоеды, и слушают. Вопрос был какой-то важный и громкий, одним голосом прошел. Мать была против, а проголосовать не могла, потому что меня на руках держала. Молодой 207 Ну конечно! Кустарничество! Старый 208 Раньше такой аппарат и не годился бы. Бывало, человеку первому руку поднять надо, чтоб его заметили, так он ее под нос председателю тычет, к самой ноздре подносит обе, жалеет только, что не древняя богиня Изида, а то б в двенадцать рук голосовал. А многие спасались. Про одного рассказывали, что он какую-то важную дискуссию всю в уборной просидел - голосовать боялся. Сидел и задумывался, шкуру, значит, служебную берёг. Молодой 209 Уберег? Старый Уберег!.. Только по другой специальности назначили. Видят любовь к уборным, так его там главным назначили при мыле и полотенцах. Готово? Молодой 211 Готово! Сбегают вниз к распределительным доскам и проводам. Человек в очках и 212 бородке, распахнув дверь, прямым шагом входит на эстраду, спиной к аудитории, поднимает руки. Оратор Включить одновременно все районы федерации! Старший и младший 214 Есть! Одновременно загораются все красные, зеленые и синие лампочки аудитории. 215 Оратор 216 Алло! Алло! Говорит председатель института человеческих воскрешений. Вопрос опубликован телеграммами, обсужден, прост и ясен. На перекрестке 62-й улицы и 17-го проспекта бывшего Тамбова прорывающая фундамент бригада на глубине семи метров обнаружила засыпанный землей обледеневший погреб. Сквозь лед феномена просвечивает замороженная человеческая фигура. Институт считает возможным воскрешение индивидуума, замерзшего пятьдесят лет назад. Урегулируем разницу мнений. Институт считает, что каждая жизнь рабочего должна быть использована до последней секунды. Просвечивание показало на руках существа мозоли, бывшие полстолетия назад признаком трудящегося. Напоминаем, что после войн, пронесшихся над миром, гражданских войн, создавших федерацию земли, декретом от 7 ноября 1965 года жизнь человека неприкосновенна. Довожу до вашего сведения возражения эпидемической секции, боящейся угрозы распространения бактерий, наполнявших бывшие существа бывшей России. С полным сознанием ответственности приступаю к решению. Товарищи, помните, помните и еще раз помните: Мы голосуем человеческую жизнь! Лампы тушатся, пронзительный звонок, на экране загорается резолюция, 217 повторяемая оратором. "Во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества, во имя 218 наглядного сравнительного изучения быта требуем воскрешения". Голоса половины раструбов: "Правильно, принять!", часть голосов: "Долой!" 219 Голоса смолкают мгновенно. Экран тухнет. Второй звонок, загорается новая резолюция. Оратор повторяет. "Резолюция санитарно-контрольных пунктов металлургических и химических предприятий Донбасса. Во избежание опасности распространения бактерий подхалимства и чванства, характерных для двадцать девятого года, требуем оставить экспонат в замороженном виде". Голоса раструбов: "Долой!" Одинокие выкрики: "Правильно!" 221 Есть ли еще резолюции и дополнения? 222 Загорается третий экран, оратор повторяет. 223 "Земледельческие районы Сибири просят воскрешать осенью, по окончании 224 полевых работ, для облегчения возможности присутствия широких масс желающих". Подавляющее количество голосов-труб: "Долой!", "Отклонить!" Лампы 225 загораются. Ставлю на голосование: кто за первую резолюцию, прошу поднять руки! 226 Подымается подавляющее большинство железных рук. 227 Опустить! Кто за поправку Сибири? 228 Подымаются две редких руки. 229 Собрание федерации приняло: "Вос-кре-сить!" Рев всех раструбов: "Ура!!!" Голоса молкнут. 231 Заседание закрыто! 232 Из двух распахнувшихся дверей врываются репортеры. Оратор прорывается, 233 бросая радостно во все стороны. Воскресить! Воскресить!! Воскресить!!! 234 Репортеры вытаскивают из карманов микрофоны, на ходу крича: 235 1-й репортер 236 Алло!!! Волна 472 1/2 метра... "Чукотские известия"... Воскресить! 2-й репортер 237 Алло! Алло!!! Волна 376 метров... "Витебская вечерняя правда"... Воскресить! 3-й репортер 238 Алло! Алло! Алло! Волна 211 метров... "Варшавская комсомольская правда"." Воскресить! 4-й репортер 239 "Армавирский литературный понедельник". Алло! Алло!!! 5-й репортер Алло! Алло! Алло! Волна 44 метра. "Известия чикагского совета"... Воскресить! 6-й репортер 241 Алло! Алло! Алло! Волна 115 метров... "Римская красная газета"... Воскресить! 7-й репортер 242 Алло! Алло! Алло! Волна 78 метров... "Шанхайская беднота"... Воскресить! 8-й репортер 243 Алло! Алло! Алло! Волна метров... "Мадридская батрачка"... Воскресить! 9-й репортер 244 Алло! Алло! Алло! Волна 11 метров... "Кабульский пионер"... Воскресить! Газетчики врываются с готовыми оттисками. 245 1-й газетчик 246 Разморозить или не разморозить? Передовицы в стихах и в прозе! 2-й газетчик 247 Всемирная анкета по важнейшей теме - о возможности заноса подхалимских эпидемий! 3-й газетчик 248 Статьи про древние гитары и романсы и прочие способы одурачивания массы! 4-й газетчик 249 Последние новости!!! Интервью! Интервью! 5-й газетчик Научный вестник, пожалуйста, не пугайтесь! Полный перечень так называемых ругательств! 6-й газетчик 251 Последнее радио! 7-й газетчик 252 Теоретическая постановка исторического вопроса: может ли слона убить папироса! 8-й газетчик 253 Грустно до слез, смешно до колик: объяснение слова "алкоголик"! VI Матовая стеклянная двухстворчатая дверь, сквозь стены просвечивают 254 металлические части медицинских приборов. Перед стеной старый профессор и пожилая ассистентка, еще сохранившая характерные черты Зои Березкиной. Оба в белом, больничном. Зоя Березкина 255 Товарищ! Товарищ профессор, прошу вас, не делайте этого эксперимента. Товарищ профессор, опять пойдет буза... Профессор 256 Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое "буза"? (Ищет в словаре.) Буза... Буза... Буза... Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков... Буза - это род деятельности людей, которые мешали всякому роду деятельности... Зоя Березкина Эта его "деятельность" пятьдесят лет назад чуть не стоила мне жизни. Я 257 даже дошла до... попытки самоубийства. Профессор Самоубийство? Что такое "самоубийство"? (Ищет в словаре.) 258 Самообложение, самодержавие, самореклама, самоуплотнение... Нашел "самоубийство". (Удивленно.) Вы стреляли в себя? Приговор? Суд? Ревтрибунал? Зоя Березкина 259 Нет... Я сама. Профессор Сама? От неосторожности? Зоя Березкина 261 Нет... От любви. Профессор 262 Чушь... От любви надо мосты строить и детей рожать... А вы... Да! Да! Да! Зоя Березкина 263 Освободите меня, я, право, не могу. Профессор Это и есть... Как вы сказали... Буза. Да! Да! Да! Да! Буза! Общество 264 предлагает вам выявить все имеющиеся у вас чувства для максимальной легкости преодоления размораживаемым субъектом пятидесяти анабиозных лет. Да! Да! Да! Да! Ваше присутствие очень, очень важно. Я рад, что вы нашлись и пришли. Он - это он! А вы - это она! Скажите, а ресницы у него были мягкие? На случай поломки при быстром размораживании. Зоя Березкина Товарищ профессор, как же я могу упомнить ресницы, бывшие пятьдесят 265 лет назад... Профессор Как? Пятьдесят лет назад? Это вчера!.. А как я помню цвет волос на 266 хвосте мастодонта полмиллиона лет назад? Да! Да! Да!.. А вы не помните, - он сильно раздувал ноздри при вдыхании в возбужденном обществе? Зоя Березкина 267 Товарищ профессор, как же я могу помнить?! Уже тридцать лет никто не раздувает ноздрей в подобных случаях. Профессор Так! Так! Так! А вы не осведомлены относительно объема желудка и 268 печени, на случай выделения возможного содержания спирта и водки, могущих воспламениться при необходимом высоком вольтаже? Зоя Березкина Откуда я могу запомнить, товарищ профессор! Помню, был какой-то 269 живот... Профессор Ах, вы ничего не помните, товарищ Березкина! По крайней мере был ли он порывист? Зоя Березкина 271 Не знаю... Возможно, но... только не со мной. Профессор 272 Так! Так! Так! Я боюсь, что мы отмораживаем его, а отмерзли пока что вы. Да! Да! Да!.. Ну-с, приступаем. Нажимает кнопку, стеклянная стена тихо расходится. Посредине, на 273 операционном столе, блестящий оцинкованный ящик человечьих размеров. У ящика краны, под кранами ведра. К ящику электропроводки. Цилиндры кислорода. Вокруг ящика шесть врачей, белых и спокойных. Перед ящиком на авансцене шесть фонтанных умывальников. На невидимой проволоке, как на воздухе, шесть полотенец. Профессор 274 (переходя от врача к врачу, говорит) (Первому.) Ток включить по моему сигналу. (Второму.) Доведите теплоту до 36,4 - пятнадцать секунд каждая десятая. (Третьему.) Подушки кислорода наготове? (Четвертому.) Воду выпускать постепенно, заменяя лед воздушным давлением. (Пятому.) Крышку открыть сразу. (Шестому.) Наблюдать в зеркало стадии оживления. Врачи наклоняют головы в знак ясности и расходятся по своим местам. 275 Начинаем! 276 Включается ток, вглядываются в температуру. Каплет вода. У маленькой правой 277 стенки с зеркалом впившийся доктор. 6-й врач 278 Появляется естественная окраска! Пауза 279 Освобожден ото льда! Пауза 281 Грудь вибрирует! 282 Пауза 283 (Испуганно.) 284 Профессор, обратите внимание на неестественную порывистость... Профессор 285 (подходит, вглядывается, успокоительно) Движения нормальные, чешется, - очевидно, оживают присущие подобным индивидуумам паразиты. 6-й врач 286 Профессор, непонятная вещь: движением левой руки отделяется от тела... Профессор 287 (вглядывается) Он сросся с музыкой, они называли это "чуткой душой". В древности жили Страдивариус и Уткин. Страдивариус делал скрипки, а это делал Уткин, и называлось это гитарой. Профессор оглядывает термометр и аппарат, регистрирующий давление крови. 288 1-й врач 289 36,1. 2-й врач Пульс 68. 6-й врач 291 Дыхание выравнено. Профессор 292 По местам! Врачи отходят от ящика. Крышка мгновенно откинулась, из ящика подымается 293 взъерошенный и удивленный Присыпкин, озирается, прижав гитару. Присыпкин 294 Ну и выспался! Простите, товарищи, конечно, выпимши был! Это какое отделение милиции? Профессор 295 Нет, это совсем другое отделение! Это - отделение ото льда кожных покровов, которые вы отморозили... Присыпкин 296 Чего? Это вы чевой-то отморозили. Еще посмотрим, кто из нас были пьяные. Вы, как спецы-доктора, всегда сами около спиртов третесь. А я себя, как личность, всегда удостоверить сумею. Документы при мне. (Выскакивает, выворачивает карманы.) 17 руб. коп. при мне. В МОПР? Уплатил. В Осоавиахим? Внес. "Долой неграмотность"? Пожалуйста. Это что? Выписка из загса! (Свистнул.) Да я же вчера женился! Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Ну и всыплют мне дома! Расписка шаферов здесь. Профсоюзный билет здесь. (Взгляд падает на календарь, трет глаза, озирается в ужасе.) 12 мая 1979 года! Это ж за сколько у меня в профсоюз не плочено! Пятьдесят лет! Справок-то, справок спросют! Губотдел! ЦК! Господи! Жена!!! Пустите! (Обжимает окружающим руки, бросается в дверь.) За ним беспокоящаяся Березкина. Доктора окружают профессора. 297 Шесть врачей и профессор вдумчиво моют руки. Хором 298 Это что он такое руками делал? Совал и тряс, тряс и совал... Профессор 299 В древности был такой антисанитарный обычай. Шесть врачей и профессор вдумчиво моют руки. Присыпкин 301 (натыкаясь на Зою) Какие вы, граждане, собственно, есть? Кто я? Где я? Не матушка ли вы Зои Березкиной будете? Рев сирены обернул присыпкинскую голову. 302 Куда я попал? Куда меня попали? Что это?.. Москва?.. Париж?? Нью-Йорк?!. Извозчик!!! Рев автомобильных сирен. 303 Ни людей, ни лошадей! Автодоры, автодоры, автодоры!!! (Прижимается к двери, почесывается спиной, ищет пятерней, оборачивается, видит на белой стене переползающего с воротничка клопа.) Клоп, клопик, клопуля!!! (Перебирает гитару, поет.) Не уходи, побудь со мною... (Ловит клопа пятерней; клоп уполз.) Мы разошлись, как в море корабли... Уполз!.. Один! Но нет ответа мне, снова один я... Один!!! Извозчик, автодоры... Улица Луначарского, 17! Без вещей!!! (Хватается за голову, падает в обморок на руки выбежавшей из двери Березкиной.) VII Середина сцены - треугольник сквера. В сквере три искусственных дерева. 306 Первое дерево: на зеленых квадратах-листьях - огромные тарелки, на тарелках мандарины. Второе дерево - бумажные тарелки, на тарелках яблоки. Третье зеленое, с елочными шишками, - открытые флаконы духов. Бока - стеклянные и облицованные стены домов. По сторонам треугольника - длинные скамейки. Входит репортер, за ним четверо: мужчины и женщины Репортер 307 Товарищи, сюда, сюда! В тень! Я вам расскажу по порядку все эти мрачные и удивительные происшествия. Во-первых... Передайте мне мандарины. Это правильно делает городское самоуправление, что сегодня деревья мандаринятся, а то вчера были одни груши - и не сочно, и не вкусно, и не питательно... Девушка снимает с дерева тарелку с мандаринами, сидящие чистят, едят, с 308 любопытством наклоняясь к репортеру. 1-й мужчина 309 Ну, скорей, товарищ, рассказывайте всё подробно и по порядку. Репортер Так вот... Какие сочные ломтики! Не хотите ли?.. Ну хорошо, хорошо, рассказываю. Подумаешь, нетерпение! Конечно, мне, как президенту репортажа, известно всё... Так вот, видите, видите?.. Быстрой походкой проходит человек с докторским ящиком с термометрами. 311 Это - ветеринар. Эпидемия распространяется. Будучи оставлено одно, это 312 воскрешенное млекопитающее вступило в общение со всеми домашними животными небоскреба, и теперь все собаки взбесились. Оно выучило их стоять на задних лапах. Собаки не лают и не играют, а только служат. Животные пристают ко всем обедающим, подласкиваются и подлизываются. Врачи говорят, что люди, покусанные подобными животными, приобретут все первичные признаки эпидемического подхалимства. Сидящие 313 О-о-о!!! Репортер 314 Смотрите, смотрите! Проходит шатающийся человек, нагруженный корзинками с бутылками пива. 315 Проходящий 316 (напевает) В девятнадцатом веке чудно жили человеки - пили водку, пили пиво, сизый нос висел, как слива! Репортер 317 Смотрите, конченный, больной человек! Это один из ста семидесяти пяти рабочих второй медицинской лаборатории. В целях облегчения переходного существования врачами было предписано поить воскресшее млекопитающее смесью, отравляющей в огромных дозах и отвратительной в малых, так называемым пивом. У них от ядовитых испарений закружилась голова, и они по ошибке глотнули этой прохладительной смеси. И с тех пор сменяют уже третью партию рабочих. Пятьсот двадцать рабочих лежат в больницах, но страшная эпидемия трехгорной чумы пенится, бурлит и подкашивает ноги. Сидящие 318 А-а-а-а!!! Мужчина 319 (мечтательно и томительно) Я б себя принес в жертву науке, - пусть привьют и мне эту загадочную болезнь! Репортер Готов! И этот готов! Тихо... Не спугните эту лунатичку... Проходит девушка, ноги заплетаются в "па" фокстрота и чарльстона, бормочет 321 стихи по книжице в двух пальцах вытянутой руки. В двух пальцах другой руки воображаемая роза, подносит к ноздрям и вдыхает. Несчастная, она живет рядом с ним, с этим бешеным млекопитающим, и вот 322 ночью, когда город спит, через стенку стали доноситься к ней гитарные рокотанья, потом протяжные душураздирающие придыхания и всхлипы нараспев, как это у них называется? "Романсы", что ли? Дальше - больше, и несчастная девушка стала сходить с ума. Убитые горем родители собирают консилиумы. Профессора говорят, что это приступы острой "влюбленности", - так называлась древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам. Девушка 323 (закрывает глаза руками) Я лучше не буду смотреть, я чувствую, как по воздуху разносятся эти ужасные влюбленные микробы. Репортер 324 Готова, и эта готова... Эпидемия океанится... герлс проходят в танце. 325 Смотрите на эту тридцатиголовую шестидесятиножку! Подумать только - и 326 это вздымание ног они (к аудитории) обзывали искусством! Фокстротирующая пара. 327 Эпидемия дошла... дошла... до чего дошла? (Смотрит в словарь.) До 328 а-по-гея, ну... это уже двуполое четвероногое. Вбегает директор зоологического сада с небольшим стеклянным ларчиком в 329 руках. За директором толпа, вооруженная зрительными трубами, фотоаппаратами и пожарными лестницами. Директор (ко всем) Видали? Видали? Где он? Ах, вы ничего не видали!! Отряд охотников донес, что его видели здесь четверть часа тому назад: он перебирался на четвертый этаж. Считая среднюю его скорость в час полтора метра, он не мог уйти далеко. Товарищи, немедленно обследуйте стены! Наблюдатели развинчивают трубы, со скамеек вскакивают, вглядываются, 331 заслоняя глаза. Директор распределяет группы, руководит поисками, Голоса 332 Разве его найдешь!.. Нужно голого человека на матраце в каждом окне выставить - он на человека бежит... Не орите, спугнете!!! Если я найду, я никому не отдам... Не смеешь: он коммунальное достояние... Восторженный голос 333 Нашел!!! Есть! Ползет!.. Бинокли и трубы уставлены в одну точку. Молчание, прерываемое щелканием 334 фото- и киноаппаратов. Профессор 335 (придушенным шепотом) Да... Это он! Поставьте засады и охрану. Пожарные, сюда!!! Люди с сетками окружают место. Пожарные развинчивают лестницу, люди 336 карабкаются гуськом. Директор 337 (опуская трубу, плачущим голосом) Ушел... На соседнюю стену ушел... SOS! Сорвется - убьется! Смельчаки, добровольцы, герои!!! Сюда!!! Развинчивают лестницу перед второй стеной, вскарабкиваются. 338 Зрители замирают. Восторженный голос сверху 339 Поймал! Ура!!! Директор Скорей!!! Осторожней!!! Не упустите, не помните животному лапки... По лестнице из рук в руки передают зверя, наконец очутившегося в 341 директорских руках. Директор запрятывает зверя в ларец и подымает ларец над головой. Спасибо вам, незаметные труженики науки! Наш зоологический сад 342 осчастливлен, ошедеврен... Мы поймали редчайший экземпляр вымершего и популярнейшего в начале столетия насекомого. Наш город может гордиться - к нам будут стекаться ученые и туристы... Здесь, в моих руках, единственный живой "клопус нормалис". Отойдите, граждане: животное уснуло, животное скрестило лапки, животное хочет отдохнуть! Я приглашаю вас всех на торжественное открытие в зоопарк. Важнейший, тревожнейший акт поимки завершен! VIII Гладкие опаловые, полупрозрачные стены комнаты. Сверху из-за карниза ровная 343 полоса голубоватого света. Слева большое окно. Перед окном рабочий чертежный стол. Радио. Экран. Три-четыре книги. Справа выдвинутая из стены кровать, на кровати, под чистейшим одеялом, грязнейший Присыпкин. Вентиляторы. Вокруг Присыпкина угол обгрязнен. На столе окурки, опрокинутые бутылки. На лампе обрывок розовой бумаги. Присыпкин стонет. Врач нервно шагает по комнате. Профессор 344 (входит) Как дела больного? Врач 345 Больного - не знаю, а мои отвратительны! Если вы не устроите смену каждые полчаса, - он перезаразит всех. Как дыхнет, так у меня ноги подкашиваются! Я уж семь вентиляторов поставил: дыхание разгонять. Присыпкин 346 О-о-о! Профессор бросается к Присыпкину. 347 Присыпкин 348 Профессор, о профессор!!! Профессор тянет носом и отшатывается в головокружении, ловя воздух руками. 349 Присыпкин Опохмелиться... Профессор наливает пива на донышко стакана, подает. 351 Присыпкин 352 (приподнимается на локтях. Укоризненно) Воскресили... и издеваются! Что это мне - как слону лимонад!.. Профессор 353 Общество надеется развить тебя до человеческой степени. Присыпкин 354 Черт с вами и с вашим обществом! Я вас не просил меня воскрешать. Заморозьте меня обратно! Во!!! Профессор 355 Не понимаю, о чем ты говоришь! Наша жизнь принадлежит коллективу, и ни я, ни кто другой не могут эту жизнь... Присыпкнн 356 Да какая же это жизнь, когда даже карточку любимой девушки нельзя к стенке прикнопить? Все кнопки об проклятое стекло обламываются... Товарищ профессор, дайте опохмелиться. Профессор 357 (наливает стакан) Только не дышите в мою сторону. Зоя Березкина входит с двумя стопками книг. Врачи переговариваются с ней 358 шепотом, выходят. Зоя Березкина 359 (садится около Присыпкина, распаковывает книги) Не знаю, пригодится ли это. Про что ты говорил, этого нет, и никто про это не знает. Есть про розы только в учебниках садоводства, есть грезы только в медицине, в отделе сновидений. Вот две интереснейшие книги приблизительно того времени. Перевод с английского: Хувер - "Как я был президентом". Присыпкин (берет книгу, отбрасывает) Нет, это не для сердца, надо такую, чтоб замирало... Зоя Березкина 361 Вот вторая - какого-то Муссолини: "Письма из ссылки". Присыпкин 362 (берет, откидывает) Нет, это ж не для души. Отстаньте вы с вашими грубыми агитками. Надо, чтоб щипало... Зоя Березкина 363 Не знаю, что это такое? Замирало, щипало... щипало, замирало... Присыпкин 364 Что ж это? За что мы старались, кровь проливали, когда мне, гегемону, значит, в своем обществе в новоизученном танце и растанцеваться нельзя? Зоя Березкина 365 Я показывала ваше телодвижение даже директору центрального института движений. Он говорит, что видал такое на старых коллекциях парижских открыток, а теперь, говорит, про такое и спросить не у кого. Есть пара старух - помнят, а показать не могут по причинам ревматическим. Присыпкин 366 Так для чего ж я себе преемственное изящное образование вырабатывал? Работать же я ж и до революции мог. Зоя Березкина 367 Я возьму тебя завтра на танец десяти тысяч рабочих и работниц, будут двигаться по площади. Это будет веселая репетиция новой системы полевых работ. Присыпкин 368 Товарищи, я протестую!!! Я ж не для того размерз, чтобы вы меня теперь засушили. (Срывает одеяло, вскакивает, схватывает свернутую кипу книг и вытряхивает ее из бумаги. Хочет изодрать бумагу и вдруг вглядывается в буквы, перебегая от лампы к лампе.) Где? Где вы это, взяли?.. Зоя Березкина 369 На улицах всем раздавали... Должно быть, в библиотеке в книги вложили. Присыпкин Спасен!!! Ура!!! (Бросается к двери, как флагом развевая бумажкой.) Зоя Березкина 371 (одна) Я прожила пятьдесят лет вперед, а могла умереть пятьдесят лет назад из-за такой мрази. IX Зоологический сад. Посредине на пьедестале клетка, задрапированная 372 материями и флагами. Позади метки два дерева. За деревьями клетки слонов и жирафов. Слева клетки трибуна, справа возвышение для почетных гостей. Кругом музыкант ы. Группами подходят зрители. Распорядители с бантами расставляют подошедших - по занятиям и росту. Распорядитель 373 Товарищи иностранные корреспонденты, сюда! Ближе к трибунам! Посторонитесь и дайте место бразильцам! Их аэрокорабль сейчас приземляется на центральном аэродроме. (Отходит, любуется.) Товарищи негры, стойте вперемежку с англичанами красивыми цветными группами, англосаксонская белизна еще больше оттенит вашу оливковость... Учащиеся вузов, - налево, к вам направлены три старухи и три старика из союза столетних. Они будут дополнять объяснения профессоров рассказами очевидцев. Въезжают в колясках старики и старухи. 374 1-я старуха 375 Как сейчас помню... 1-й старик 376 Нет - это я помню, как сейчас! 2-я старуха 377 Вы помните, как сейчас, а я помню, как раньше. 2-й старик 378 А я как сейчас помню, как раньше. 3-я старуха 379 А я помню, как еще раньше, совсем, совсем рано. 3-й старик А я помню и как сейчас и как раньше. Распорядитель 381 Тихо, очевидцы, не шепелявьте! Расступитесь, товарищи, дорогу детям! Сюда, товарищи! Скорее! Скорее!! Дети 382 (маршируют колонной с песней) Мы здорово учимся на бывшее "ять"! Зато мы и лучше всех умеем гулять. Иксы и игреки давно сданы. Идем туда, где тигрики и где слоны! Сюда, где звери многие, и мы с людьём в сад зоологии идем! идем!! идем!!! Распорядитель 383 Граждане, желающие доставлять экспонатам удовольствия, а также использовать их в научных целях, благоволят приобретать дозированные экзотические продукты и научные приборы только у официальных служителей зоосада. Дилетантство и гипербола в дозах - смертельны. Просим пользоваться только этими продуктами и приборами, выпущенными центральным медицинским институтом и городскими лабораториями точной механики. По саду и театру идут служители зоосада. 384 1-й служитель 385 В кулак бактерии рассматривать глупо! Товарищи, берите микроскопы и лупы! 2-й служитель 386 Иметь советует доктор Тоболкин на случай оплевания раствор карболки. 3-й служитель 387 Кормление экспонатов - незабываемая картина! Берите дозы алкоголя и никотина! 4-й служитель 388 Поите алкоголем, и животные обеспечены подагрой, идиотизмом и расширением печени. 5-й служитель 389 Гвоздика огня и дымная роза гарантируют процентов склероза. 6-й служитель Держите уши в полном вооружении. Наушники задерживают грубые выражения. Распорядитель 391 (расчищает проход к трибуне горсовета) Товарищ председатель и его ближайшие сотрудники оставили важнейшую работу и под древний государственный марш прибыли на наше торжество. Приветствуем дорогих товарищей! Все аплодируют, проходит группа с портфелями, степенно раскланиваясь и 392 напевая. Все 393 Службы бремя не сморщило нас. Делу - время, потехе - час! Привет вам от города храбрые ловцы! Мы вами горды, мы - города отцы!!! Председатель 394 (входит на трибуну, взмахивает флагом, всё затихает) Товарищи, объявляю торжество открытым. Наши года чреваты глубокими потрясениями и переживаниями внутреннего порядка. Внешние события редки. Человечество, истомленное предыдущими событиями, даже радо этому относительному покою. Однако мы никогда не отказываемся от зрелища, которое, будучи феерическим по внешности, таит под радужным оперением глубокий научный смысл. Прискорбные случаи в нашем городе, явившиеся результатом неосмотрительного допущения к пребыванию в нем двух паразитов, случаи эти моими силами и силами мировой медицины изжиты. Однако эти случаи, теплящиеся слабым напоминанием прошлого, подчеркивают ужас поверженного времени и мощь и трудность культурной борьбы рабочего человечества. Да закалятся души и сердца нашей молодежи на этих зловещих примерах! Не могу не отметить благодарностью и предоставляю слово прославленному нашему директору, разгадавшему смысл странных явлений и сделавшему из пагубных явлений научное и веселое препровождение времени. Ура!!! Все кричат "ура", музыка играет туш, на трибуну влазит раскланивающийся 395 директор зоологического сада. Директор 396 Товарищи! Я обрадован и смущен вашим вниманием. Учитывая и свое участие, я не могу всё же не принести благодарности преданным труженикам союза охотников, являющимся непосредственными героями поимки, а также уважаемому профессору института воскрешений, поборовшему замораживающую смерть. Хотя я и не могу не указать, что первая ошисжа уважаемого профессора была косвенной причиной известных бедствий. По внешним мимикрийным признакам - мозолям, одежде и прочему - уважаемый профессор ошибочно отнес размороженное млекопитающее к "гомо сапиенс" и к его высшему виду - к классу рабочих. Не приписываю успех исключительно своему долгому обращению с животными и проникновению в их психологию. Мне помог случай. Неясная, подсознательная надежда твердила: "Напиши, дай, разгласи объявления". И я дал: "Исходя из принципов зоосада, ищу живое человечье тело для постоянных обкусываний и для содержания и развития свежеприобретенного насекомого а привычных ему, нормальных условиях". Голос из толпы 397 Ах, кой южас! Директор 398 Я понимаю, что ужас, я сам не верил собственному абсурду, и вдруг... существо является! Его внешность почти человеческая... Ну, вот как мы с вами... Председатель совета 399 (звонит в звонок) Товарищ директор, я призываю вас к порядку! Директор Простите, простите! Я, конечно, сейчас же путем опроса и сравнительной зверологии убедился, что мы имеем дело со страшным человекообразным симулянтом и что это самый поразительный паразит. Не буду вдаваться в подробности, тем более, что они вам сейчас откроются в этой в полном смысле поразительной клетке. Их двое - разных размеров, но одинаковых по существу: это знаменитые "клопус норм ал ис" и... и "обывателиус вульгарис". Оба водятся в затхлых матрацах времени. "Клопус нормалис", разжирев и упившись на теле одного человека, падает под кровать. "Обывателиус вульгарис", разжирев и упившись на теле всего человечества, падает на кровать. Вся разница! Когда трудящееся человечество революции обчесывалось и корчилось, соскребая с себя грязь, они свивали себе в этой самой грязи гнезда и домики, били жен и клялись Бебелем, и отдыхали и благодушествовали в шатрах собственных галифе. Но "обывателиус вульгарис" страшнее. С его чудовищной мимикрией он завлекает обкусываемых, прикидываясь то сверчком-стихоплетом, то романсоголосой птицей. В те времена даже одежда была у них мимикрирующая - птичье обличье - крылатка и хвостатый фрак с белой-белой крахмальной грудкой. Такие птицы свивали гнезда в ложах театров, громоздились на дубах опер, под Интернационал в балетах чесали ногу об ногу, свисали с веточек строк, стригли Толстого под Маркса, голосили и зазывали в возмутительных количествах и... простите за .выражение, но мы на научном докладе... гадили в количествах, не могущих быть рассматриваемыми, как мелкая птичья неприятность. Товарищи! Впрочем... убеждайтесь сами! Делает знак, служители обнажают клетку; на пьедестале клопий ларец, за ним 401 возвышение с двуспальной кроватью. На кровати Присыпкин с гитарой. Сверху клетки свешивается желтая абажурная лампа. Над головой Присыпкина сияющий венчик - веер открыток. Бутылки стоят и валяются на полу. Клетка окружена плевательными урнами. На стенах клетки - надписи, с боков фильтры и озонаторы. Надписи! 1. "Осторожно - плюется!" 2. "Без доклада не входить!" 3. "Берегите уши - оно выражается!" Музыка сыграла туш; освещение бенгальское; отхлынувшая толпа приближается, онемев от восторга. Присыпкин 402 На Луначарской улице я помню старый дом - с широкой темной лестницей, с завешенным окном!.. Директор 403 Товарищи, подходите, не бойтесь, оно совсем смирное. Подходите, 404 подходите! Не беспокойтесь: четыре фильтра по бокам задерживают выражения на внутренней стороне клетки, и наружу поступают немногочисленные, но вполне достойные слова. Фильтры прочищаются ежедневно специальными служителями в противогазах. Смотрите, оно сейчас будет так называемое "курить". Голос из толпы Ах, какой ужас! Директор Не бойтесь - сейчас оно будет так называемое "вдохновляться". 405 Скрипкин, - опрокиньте! Скрипкин тянется к бутылке с водкой. 406 Голос из толпы 407 Ах, не надо, не надо, не мучайте бедное животное! Директор 408 Товарищи, это же совсем не страшно: оно ручное! Смотрите, я его выведу сейчас на трибуну. (Идет к клетке, надевает перчатки, осматривает пистолеты, открывает дверь, выводит Скрипкин а, ставит его на трибуну, поворачивает лицом к местам почетных гостей.) А ну, скажите что-нибудь коротенькое, подражая человечьему выражению, голосу и языку. Скрипкин 409 (покорно становится, покашливает, подымает гитару и вдруг оборачивается и бросает взгляд на зрительный зал. Лицо Скрипкина меняется, становится восторженным. Скрипкин отталкивает директора, швыряет гитару и орет в зрительный зал) Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда? Сколько вас?! Когда же вас всех разморозили? Чего ж я один в клетке? Родимые, братцы, пожалте ко мне! За что ж я страдаю?! Граждане!.. Голоса гостей - Детей, уведите детей... - Намордник... намордник ему... - Ах, какой ужас! - Профессор, прекратите! - Ах, только не стреляйте! Директор с вентилятором, в сопровождении двух служителей, вбегает на 411 эстраду. Служители оттаскивают Скрипкина. Директор проветривает трибуну. Музыка играет туш. Служители задергивают клетку. Директор Простите, товарищи... Простите... Насекомое утомилось. Шум и освещение ввергли его в состояние галлюцинации. Успокойтесь. Ничего такого нет. Завтра оно успокоится... Тихо, граждане, расходитесь, до завтра. Музыка, марш! Конец [1928-1929] ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Товарищ Победоносиков - главный начальник по управлению согласованием, главначпупс. Поля - его жена. Товарищ, Оптимистенко - его секретарь. Исак Бельведонский - портретист, баталист, натуралист. Товарищ Моментальников - репортер. Мистер Понт Кич - иностранец. Товарищ Ундертон - машинистка. Растратчик Ночкин. Товарищ Велосипедкин - легкий кавалерист. Товарищ Чудаков - изобретатель. Мадам Мезальяпсова - сотрудница ВОКС. Товарищ Фоскин | Товарищ Двойкин } рабочие. Товарищ Тройкин | Просители. Преддомком. Режиссер. Иван Иванович. Учрежденская толпа. Милиционер. Капельдинер. Фосфорическая женщина. I ДЕЙСТВИЕ Справа стол, слева стол. Свисающие отовсюду и раскиданные везде чертежи. 1 Посредине товарищ Фоскин запаивает воздух паяльной лампой. Чудаков переходит от лампы к лампе, пересматривая чертеж. Велосипедкин 2 (вбегая) Что, всё еще в Каспийское море впадает подлая Волга? Чудаков 3 (размахивая чертежом) Да, но это теперь ненадолго. Часы закладывайте и продавайте. Велосипедкин 4 Хорошо, что я их еще и не купил. Чудаков 5 Не покупай! Не покупай ни в коем случае! Скоро эта тикающая плоская глупость станет смешней, чем лучина на Днепрострое, беспомощней, чем бык в Автодоре. Велосипедкин 6 Унасекомили, значит, Швейцарию? Чудаков 7 Да не щелкай ты языком на мелких сегодняшних политических счетах! Моя идея грандиознее. Волга человечьего времени, в которую нас, как бревна в сплав, бросало наше рождение, бросало барахтаться и плыть по течению,- эта Волга отныне подчиняется нам. Я заставлю время и стоять и мчать в любом направлении и с любой скоростью. Люди смогут вылазить из дней, как пассажиры из трамваев и автобусов, С моей машиной ты можешь остановить секунду счастья и наслаждаться месяц, пока не надоест. С моей машиной ты можешь взвихрить растянутые тягучие годы горя, втянуть голову в плечи, и над тобой, не задевая и не раня, сто раз в минуту будет проноситься снаряд солнца, приканчивая черные дни. Смотри, фейерверочные фантазии Уэльса, футуристический мозг Эйнштейна, звериные навыки спячки медведей и йогов - всё, всё спрессовано, сжато и слито в этой машине. Велосипедкин 8 Почти ничего не понимаю и во всяком случае совсем ничего не вижу. Чудаков Да напяль же ты очки! Тебя слепят эти планки платины и хрусталя, этот 9 блеск лучевых сплетений. Видишь? Видишь?.. Велосипедкин 10 Ну, вижу... Чудаков 11 Смотри, ты призаметил эти две линейки, горизонтальную и вертикальную, с делениями, как на весах? Велосипедкин 12 Ну, вижу... Чудаков 13 Этими линейками ты отмеряешь куб необходимого пространства. Смотри, ты видишь этот колесный регулятор? Велосипедкин 14 Ну, вижу... Чудаков 15 Этим ключом ты изолируешь включенное пространство и отсекаешь от всех тяжестей все потоки земного притяжения и вот этими странноватыми рычажками включаешь скорость и направление времени. Велосипедкин 16 Понимаю! Здорово! Необычайно!!! Это значит собирается, например, всесоюзный съезд по вопросу об успокоении возбуждаемых вопросов, ну, и, конечно, предоставляется слово для приветствия от Государственной академии научных художеств государственному товарищу Когану, и как только он начал: "Товарищи, сквозь щупальцы мирового империализма красной нитью проходит волна..." - я его отгораживаю от президиума и запускаю время со скоростью полтораста минут в четверть часа. Он себе потеет, приветствует, приветствует и потеет часа полтора, а публика глядит: академик только рот разинул - и уже оглушительные аплодисменты. Все облегченно вздохнули, подняли с кресел свеженькие зады и айда работать. Так? Чудаков 17 Фу, какая гадость! Чего ты мне какого-то Когана суешь? Я тебе объясняю это дело вселенской относительности, дело перевода определения времени из метафизической субстанции, из ноумена в реальность, подлежащую химическому и физическому воздействию. Велосипедкин 18 А я что говорю? Я это и говорю: ты себе построй реальную станцию с полным химическим и физическим воздействием, а мы от нее проведем провода, ну, скажем, на все куриные инкубаторы, в пятнадцать минут будем взращивать полупудовую курицу, а потом ей под крылышко штепсель, выключим время - и сиди, курица, и жди, пока тебя не поджарили и не съели. Чудаков 19 Какие инкубаторы, какие курицы?!! Я тебе... Велосипедкин 20 Да, ладно, ладно, ты думай себе хоть про слонов, хоть про жирафов, если тебе про мелкую скотину и думать унизительно. А мы всё это к нашим сереньким цыплятам сами приспособим... Чудаков 21 Ну, что за пошлятина! Я чувствую, что ты со своим практическим материализмом скоро из меня самого курицу сделаешь. Чуть я размахнусь и хочу лететь ты из меня перья выщипываешь. Велосипедкин 22 Ну, ладно, ладно, не горячись. А если я у тебя даже какое перо и выщипал, ты извини, я тебе его обратно вставлю. Летай, пари, фантазируй, мы твоему энтузиазму помощники, а не помеха. Ну, не злись, парнишка, запускай, закручивай свою машину. Чего помочь-то? Чудаков 23 Внимание! Я только трону колесо, и время рванется и пустится сжимать и менять пространство, заключенное нами в клетку изоляторов. Сейчас я отбиваю хлеб у всех пророков, гадалок и предсказателей. Велосипедкин 24 Постой, Чудаков, дай я стану сюда, может, я через пять минут выйду из комсомольца в этакие бородатые Марксы. Или нет, буду старым большевиком с трехсотлетним стажем. Я тебе тогда всё сразу проведу. Чудаков 25 (оттягивая, испуганно) Осторожно, сумасшедший! Если в идущих годах здесь проляжет стальная ферма подземной дороги, то, вмещаясь своим щуплым тельцем в занятое сталью пространство, ты моментально превратишься в зубной порошок. И, может быть, в грядущем вагоны сверзятся с рельс, а здесь небывалым времятрясением в тысячу баллов к чортовой бабушке разворотит весь подвал. Сейчас опасно пускаться туда, надо подождать идущих оттуда. Поворачиваю медленно-медленно - всего в минуту пять лет... Фоскин 26 Постой, товарищ, обожди минуточку. Тебе всё равно крутить машину. Сделай одолжение, сунь в твою машину мою облигацию, - не зря я в нее вцепился и не продаю, - может, она через пять минут уже сто тысяч выиграет. Велосипедкин 27 Догадался! Тогда туда весь Наркомфин с Брюхановым засунуть надо, а то же ж ты выиграешь, а они всё равно тебе не поверят - таблицу спросят. Чудаков 28 Ну вот, я вам в будущее дверь пробиваю, а вы на рубли сползли... Фу, исторические материалисты! Фоскин 29 Дура, я ж для тебя с выигрышем тороплюсь. У тебя на твой опыт есть деньги? Чудаков 30 Да... Деньги есть? Велосипедкин 31 Деньги? Стук в дверь. Входят Иван Иванович, Понт Кич, Мезальянсова и 32 Моментальников. Мезальянсова 33 (Чудакову) Ду ю спик инглиш? Ах, так шпрехен зи дейч? Парле ву франсе, наконец? Ну, я так и знала! Это утомительно очень. Я принуждена делать традюксион с нашего на рабоче-крестьянский. Мосье Иван Иванович, товарищ Иван Иванович! Вы, конечно, знаете Иван Ивановича? Иван Иванович 34 Здравствуйте, здравствуйте, дорогой товарищ! Не стесняйтесь! Я показываю наши достижения, как любит говорить Алексей Максимыч. Я сам иногда... но, понимаете, эта нагрузка! Нам, рабочим и крестьянам, очень, очень нужен свой, красный Эдисон. Конечно, кризис нашего роста, маленькие недостатки механизма, лес рубят - щепки летят... Еще одно усилие - и это будет изжито. У вас есть телефон? Ах, у вас нет телефона! Ну, я скажу Николаю Ивановичу, он не откажет. Но если он откажет, можно пойти к самому Владимиру Панфилычу, он, конечно, пойдет навстречу. Ведь даже и Семен Семенович мне постоянно говорит: "Нужен, - говорит, - нам, рабочим и крестьянам, нужен красный, свой, советский Эдисон". Товарищ Моментальников, надо открыть широкую кампанию. Моментальников 35 Эчеленца, прикажите! Аппетит наш невелик. Лишь зад-да-да-да-данье нам дадите, - всё исполним в тот же миг. Мезальянсова 36 Мосье Моментальников, товарищ Моментальников! Сотрудник! Попутчик! Видит - советская власть идет, - присоединился. Видит - мы идем, - зашел. Увидит они идут, - уйдет. Моментальников 37 Совершенно, совершенно верно, - сотрудник! Сотрудник дореволюционной и пореволюционной прессы. Вот только революционная у меня, понимаете, как-то выпала. Здесь белые, там красные, тут зеленые, Крым, подполье... Пришлось торговать в лавочке. Не моя, - отца или даже, кажется, просто дяди. Сам я рабочий по убеждениям. Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором. Под этим лозунгом можно объединить большое количество интеллигенции моего толка. Эчеленца, прикажите, - аппетит наш невелик! Понт Кич 38 Кхе! Кхе! Мезальянсова 39 Пардон! Простите! Мистер Понт Кич, господин Понт Кич. Британский англосакс. Иван Иванович 40 Вы были в Англии? Ах, я был в Англии!.. Везде англичане... Я как раз купил кепку в Ливерпуле и осматривал дом, где родился и жил Антидюринг. Удивительно интересно! Надо открыть широкую кампанию. Мезальянсова 41 Мистер Понт Кич, известный, известный и в Лондоне и в Сити филателист. Филателист (сконапель, марколюб - по-русски), и он очень, очень интересуется химическими заводами, авиацией и вообще искусством. Очень, очень культурный и общительный человек. Даже меценат. Сконапель... ну, как это вам перевести?.. помогает, там, киноработникам, изобретателям... ну, такой, такой вроде как будто РКИ, только наоборот... Ву компрэнэ? Он уже смотрел на Москву с небоскреба "Известий" (Нахрихтен), он уже был у Анатоль Васильча, а теперь, говорит, к вам... Такой культурный, общительный, даже нам ваш адрес сказал. Фоскин 42 Носатая сволочь: с нюхом! Мезальянсова 43 Плиз, сэр! Понт Кич 44 Ай Иван в дверь ревел, а звери обедали. Ай шел в рай менекен, а енот в Индостан, переперчил ой звери изобретейшен. Мезальянсова 45 Мистер Понт Кич хочет сказать на присущем ему языке, что на его туманной родине все, от Макдональда до Черчилля, совершенно как звери, заинтересованы вашим изобретеньем, и он очень, очень просит... Чудаков 46 Ну, конечно, конечно! Мое изобретенье принадлежит всему человечеству, и я, конечно, сейчас же... Я очень, очень рад. (Отводит иностранца, доставшего блокнот, показывает и объясняет.) Это вот так. Да... да... да... Здесь два рычажка, а на параллельной хрустальной измерительной линейке... Да... да... да... вот сюда! А это вот так... Ну да... Велосипедкин 47 (отводя Ивана Ивановича) Товарищ, надо помочь парню. Я ходил всюду, куда "без доклада не входить", и часами торчал везде, где "кончил дело..." и так далее, и почти ночевал под вывеской "если вы пришли к занятому человеку, то уходите" - и никакого толку. Из-за волокиты и трусости ассигновать десяток червонцев гибнет, может быть, грандиозное изобретенье. Товарищ, вы должны с вашим авторитетом... Иван Иванович 48 Да, это ужасно! Лес рубят - щепки летят. Я сейчас же прямо в Главное управление по согласованию. Я скажу сейчас же Николаю Игнатьичу... А если он откажет, я буду разговаривать с самим Павлом Варфоломеичем... У вас есть телефон? Ах, у вас нет телефона! Маленькие недостатки механизма... Ах, какие механизмы в Швейцарии! Вы бывали в Швейцарии? Я был в Швейцарии. Везде одни швейцарцы. Удивительно интересно! Понт Кич 49 (кладя блокнот в карман и пожимая Чудакову руку) Дед свел в рай трам из двери в двери лез и не дошел туго. Дуй Иван. Червонцли?.. Мезальянсова 50 Мистер Понт Кич говорит, что если вам нужны червонцы... Велосипедкин 51 Ему? Ему не нужны, ему наплевать на червонцы, Я только что для него сбегал в Госбанк и пришел весь в червонцах. Даже противно. Сквозь карман жмут. Вот тут натыканы купюры по два, вот тут по три, а в этих двух карманах так одни десятичервонцевые. Ол райт! Гуд бай! (Трясет Кичу руку, обнимает его обеими руками и восхищенно проводит к дверям.) Мезальянсова 52 Я очень прошу вас чуточку такта: с вашими комсомольскими замашками назреет, если еще не назрел, громадный международный конфликт. Гуд бай - до свидания! Иван Иванович 53 (похлопывая по плечу Чудакова и прощаясь) Я тоже в ваши годы... Лес рубят - щепки летят. Нам нужен, нужен советский Эдисон. (Уже из дверей.) У вас нет телефона? Ну, ничего, я обязательно скажу Никандру Пирамидоновичу. Моментальников 54 (семенит, напевая) Эчеленца, прикажите... Чудаков 55 (к Велосипедкину) Это хорошо, что есть деньги. Велосипедкин 56 Денег нет! Чудаков 57 То есть, как же это нет денег? Я не понимаю, зачем тогда хвастаться и говорить... А тем более отказываться, когда делаются солидные предложения со стороны иностранных... Велосипедкин 58 Хоть ты и гений, а дурак! Ты хочешь, чтобы твоя идея обжелезилась и влетела к нам из Англии прозрачным, командующим временами дредноутом невидимо бить по нашим заводам и Советам? Чудаков 59 А ведь верно, верно... Как же это я ему всё рассказал? А он еще в блокнот вписывал! А ты чего же меня не одернул? Сам еще к двери ведешь, обнимаешься! Велосипедкин 60 Дура, я его недаром обнимал. Бывшая беспризорщина пригодилась. Я не его - я карман его обнимал. Вот он, блокнот английский. Потерял блокнот англичанин. Чудаков 61 Браво, Велосипедкин! Ну, а деньги? Велосипедкин 62 Чудаков, я пойду на всё. Я буду грызть глотки и глотать кадыки. Я буду драться так, что щеки будут летать в воздухе. Я убеждал, я орал на этого Оптимистенко. Он гладкий и полированный, как дачный шар. На его зеркальной чистоте только начальство отражается, и то вверх ногами. Я почти раз- агитировал бухгалтера Ночкина. Но что можно сделать с этим проклятым товарищем Победоносиковым? Он просто плющит каждого своими заслугами и стажем. Ты знаешь его биографию? На вопрос: "Что делал до 17 года?" - в анкетах ставил: "Был в партии". В какой - неизвестно, и неизвестно, что у него "бе" или "ме" в скобках стояло, а может, и ни бе, ни ме не было. Потом он утек из тюрьмы, засыпав страже табаком глаза. А сейчас, через двадцать пять лет, само время засыпало ему глаза табаком мелочей и минут, глаза его слезятся от довольства и благодушия. Что можно увидеть такими глазами? Социализм? Нет, только чернильницу да пресс-папье. Фоскин 63 Товарищи, что же я слюной буду запаивать, что ли? Тут еще двух поставить надо. Двести шестьдесят рублей минимаксом. Поля 64 (вбегает, размахивая пачкой) Деньги - смешно! Велосипедкин 65 (Фоскину, передает деньги. Фоскин выбегает) Ну, гони! На такси гони! Хватай материал, помощников - и обратно. (К Поле.) Ну, что, уговорила начальство по семейной линии? Поля 66 Разве с ним можно просто? Смешно! Он шипит бумажным удавом каждый раз, когда возвращается домой, беременный резолюциями. Не смешно. Это Ночкин... это такой бухгалтерчик в его учреждении, я его и вижу-то первый раз... Прибегает сегодня в обед, пакет сует, передайте, говорит... секретно... Смешно! А мне, говорит, к ним нельзя... по случаю возможности подозрения в соучастии. Не смешно. Чудаков 67 Может быть, эти деньги... Велосипедкин 68 Да. Тут есть над чем подумать, что-то мне кажется... Ладно! Всё равно! Завтра разберемся. Входят Фоскин, Двойкин и Тройкин. 69 Готово? 70 Фоскин 71 Есть! Велосипедкин 72 (сгребая всех) Ну, айда! Валяй, товарищи! Чудаков 73 Так, так... Проводки спаяны. Изоляционные перегородки в порядке. Напряжение выверено. Кажется, можно. Первый раз в истории человечества... Отойдите! Включаю... Раз, два, три! Бенгальский взрыв, дым. Отшатываются, через секунду приливают к месту 74 взрыва. Чудаков выхватывает, обжигаясь, обрывок прозрачной стеклянистой бумаги с отбитым, рваным краем. Чудаков 75 Прыгайте! Гогочите! Смотрите на это! Это - письмо! Это написано пятьдесят лет тому вперед. Понимаете - тому вперед!!! Какое необычайнейшее слово! Читайте! Велосипедкин 76 Чего читать-то?.. "Бе дэ 5-24-20". Это что, телефон, что ли, какого-то товарища Бедэ? Чудаков 77 Не "бе дэ", а "бу-ду". Они пишут одними согласными, а 5-это указание порядковой гласной. А - е - и - о - у: "Буду". Экономия двадцать пять процентов на алфавите. Понял? 24 - это завтрашний день. - это часы. Он, она, оно - будет здесь завтра - в восемь вечера. Катастрофа? Что?.. Ты видишь, видишь этот обожженный, снесенный край? Это значит - на пути времени встретилось препятствие, тело, в один из пятидесяти годов занимавшее это сейчас пустое пространство. Отсюда и взрыв. Немедля, чтоб не убить идущее оттуда, нужны люди и деньги... Много! Надо немедля вынести опыт возможно выше, на самый пустой простор. Если мне не помогут, я на собственной спине выжму эту махину. Но завтра всё будет решено. Товарищи, вы со мной! 78 Бросаются к двери. Велосипедкин 79 Пойдем, товарищи, возьмем их за воротник, заставим! Я буду жрать чиновников и выплевывать пуговицы. Дверь распахивается навстречу. 80 Преддомкома 81 Я сколько раз вам говорил: выметайтесь вы отсюда с вашей частной лавочкой. Вы воняете вверх ответственному съемщику, товарищу Победоносикову. (Замечает Полю.) И... и... вы-ы... здесь? Я говорю, бог на помощь вашей общественной деятельности. У меня для вас отложен чудный вентиляторчик. До свиданьица. II ДЕЙСТВИЕ Канцелярская стена приемной. Справа дверь со светящейся вывеской "Без 82 доклада не входить". У двери за столом Оптимистенко принимает длинный, во всю стену, ряд просителей. Просители копируют движения друг друга, как валящиеся карты. Когда стена освещается изнутри, видны только черные силуэты просителей и кабинет Победоносикова. Оптимистенко 83 В чем дело, гражданин? Проситель 84 Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите, пожалуйста, увяжите! Оптимистенко 85 Это можно. Увязать и согласовать - это можно. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать. У вас есть отношение? Проситель 86 Есть отношение... такое отношение, что прямо проходу не дает. Материт и дерется, дерется и материт. Оптимистенко 87 Это кто же, вопрос вам проходу не дает? Проситель 88 Да не вопрос, а Пашка Тигролапов. Оптимистенко 89 Виноват, гражданин, как же это можно Пашку увязать? Проситель 90 Это верно, одному его никак не можно увязать. Но вдвоем-втроем, ежели вы прикажете, так его и свяжут и увяжут. Я вас прошу, товарищ, увяжите вы этого хулигана. Вся квартира от его стонет... Оптимистенко 91 Тьфу! Чего же вы с такими мелочами в крупное государственное учреждение лезете? Обратитесь в милицию... Вам чего, гражданочка? Просительница 92 Согласовать, батюшка, согласовать. Оптимистенко 93 Это можно - и согласовать можно и увязать. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать. У вас есть заключение? Просительница 94 Нет, батюшка, нельзя ему заключение давать. В милиции сказали, можно, говорят, его на неделю заключить, а я чего, батюшка, кушать-то буду? Он из заключения выйдет, он ведь опять меня побьет. Оптимистенко 95 Виноват, гражданочка, вы же заявляли, что вам согласовать треба. А чего ж вы мне мужем голову морочите? Просительница 96 Меня с мужем-то и надо, батюшка, согласовать, несогласно мы живем, нет, пьет он очень вдумчиво. А тронуть его боимся, как он партейный. Оптимистенко 97 Тьфу! Да я же ж вам говорю, не суйтесь вы с мелочами в крупное государственное учреждение. Мы мелочами заниматься не можем. Государство крупными вещами интересуется - фордизмы разные, то, сё... Вбегают Чудаков и Велосипедкин. 98 О! А вы ж куда ж? 99 Велосипедкин 100 (пытаясь отстранить Оптимистенко) К товарищу Победоносикову экстренно, срочно, немедленно! Чудаков 101 (повторяет) Срочно... немедленно... Оптимистенко 102 Ага-га! Я вас узнаю. Это вы сами или ваш брат? Тут ходил молодой человек. Чудаков 103 Это я сам и есть. Оптимистенко 104 Да нет... Он же ж без бороды. Чудаков 105 Я был даже и без усов, когда начал толкаться к вам. Товарищ Оптимйстенко, с этим необходимо покончить. Мы идем к самому главначпупсу, нам нужен сам Победоносиков. Оптимистенко 106 Не треба. Не треба вам его беспокоить. Я же ж вас могу собственнолично вполне удовлетворить. Всё в порядке. На ваше дело имеется полное решение. Чудаков 107 (переспрашивает радостно) Вполне удовлетворить? Да? Велосипедкин 108 (переспрашивает радостно) Полное решение? Да? Сломили, значит, бюрократов? Да? Здорово! Оптимистенко 109 Да что вы, товарищ! Какой же может быть бюрократизм перед чисткой? У меня всё на индикаторе без входящих и исходящих, по новейшей карточной системе. Раз - нахожу ваш ящик. Раз - хватаю ваше дело, Раз - в руках полная резолюция - вот, вот! Все втыкаются. 110 Я ж говорил - полное решение. Вот! От-ка-зать. 111 Первый план тухнет. Внутренность кабинета. 112 Победоносиков 113 (перелистывает бумаги, дозванивается по вертушке. Мимоходом диктует) "...Итак, товарищи, этот набатный, революционный призывный трамвайный звонок колоколом должен гудеть в сердце каждого рабочего и крестьянина. Сегодня рельсы Ильича свяжут "Площадь имени десятилетия советской медицины" с бывшим оплотом буржуазии "Сенным рынком"... (К телефону.) Да. Алло, алло!.. (Продолжает.) "Кто ездил в трамвае до 25 октября? Деклассированные интеллигенты, попы и дворяне. За сколько ездили? Они ездили за пять копеек станцию. В чем ездили? В желтом трамвае. Кто будет ездить теперь? Теперь будем ездить мы, работники вселенной. Как мы будем ездить? Мы будем ездить со всеми советскими удобствами. В красном трамвае. За сколько? Всего за десять копеек. Итак, товарищи..." (Звонок по телефону. В телефон.) Да, да, да. Нету? На чем мы остановились? Машинистка Ундертон 114 На "Итак, товарищи..." Победоносиков 115 Да, да... "Итак, товарищи, помните, что Лев Толстой - величайший и незабвенный художник пера. Его наследие прошлого блещет нам на грани двух миров, как большая художественная звезда, как целое созвездие, как самое большое из больших созвездий - Большая медведица. Лев Толстой..." Ундертон 116 Простите, товарищ Победоносиков. Вы там про трамвай писали, а здесь вы почему-то Льва Толстого в трамвай на ходу впустили. Насколько можно понимать, тут какое-то нарушение литературно-трамвайных правил. Победоносиков 117 Что? Какой трамвай? Да, да... С этими постоянными приветствиями и речами... Попрошу без замечаний в рабочее время! Для самокритики вам отведена стенная газета. Продолжаем... "Даже Лев Толстой, даже эта величайшая медведица пера, если бы ей удалось взглянуть на наши достижения в виде вышеупомянутого трамвая, даже она заявила бы перед лицом мирового империализма: "Не могу молчать. Вот они, красные плоды всеобщего и обязательного просвещения". И в эти дни юбилея..." Безобразие! Кошмар! Вызвать мне сюда товарища... гражданина бухгалтера Ночкина. Кабинет Победоносикова тухнет. Опять очередь у кабинета. 118 Врывающиеся Чудаков и Велосипедкин. Велосипедкин 119 Товарищ Оптимистенко, это издевательство! Оптимистенко 120 Да нет же ж, никакого издевательства нема. Слушали - постановили: отказать. Не входит ваше изобретение в перспективный план на ближайший квартал. Велосипедкин 121 Так ведь не на одном твоем ближайшем квартале социализм строится. Оптимистенко 122 Да не мешайте вы со своими фантазиями нашей государственной деятельности! (К вошедшему Бельведонскому.) Пожалте! Валяйте! Распространяйтесь! (К Чудакову.) Ваше предложение не увязано с НКПС и не треба широчайшим рабочим и крестьянам. Велосипедкин 123 При чем тут НКПС? Что за головотяпство! Чудаков 124 Конечно, нельзя предугадать всей грандиозности последствий, и возможно, возможно со временем применить с пользой мое изобретенье и к транспортным задачам - при максимальной быстроте и почти вне времени... Велосипедкин 125 Ну, да, да, можно и с НКПС увязать. Например, садитесь вы в три часа ночи, а в пять утра - уже в Ленинграде. Оптимистенко 126 Ну вот, а я что сказал? Отказать! Нежизненно. И зачем нам быть в пять утра в Ленинграде, когда все учреждения еще же ж закрыты? (Загорается красная лампочка телефона. Слушает, кричит.) Ночкина - к товарищу Победоносикову! Отстраняясь от бросившихся к нему Чудакова и Велосипедкина, к дверям 127 Победоносикова трусит рысцой Ночкин. Кабинет Победоносикова. Победоносиков 128 (крутя и дуя в вертушку) Тьфу! Иван Никанорыч? Здорово, Иван Никанорыч! Я тебя попрошу два билета. Ну да, международным. Как, уже не заведуешь? Тьфу! С этой нагрузкой просто отрываешься от масс. Нужен билет, так неизвестно, кому телефонить! Алло, алло! {К машинистке.) На чем остановились? Ундертон 129 "Итак, товарищи..." Победоносиков 130 "Итак, товарищи, Александр Семеныч Пушкин, непревзойденный автор как оперы "Евгений Онегин", так и пьесы того же названия..." Ундертон 131 Простите, товарищ Победоносиков, но вы сначала пустили трамвай, потом усадили туда Толстого, а теперь влез Пушкин - без всякой трамвайной остановки. Победоносиков 132 Какой Толстой? При чем трамвай?! Ах, да, да! С этими постоянными приветствиями... Попрошу без возражений! Я здесь выдержанно и усовершенствованно пишу на одну тему и без всяких уклонов в сторону, а вы... И Толстой, и Пушкин, и даже, если хотите, Байрон - это всё хотя и в разное время, но союбилейщики, и вообще. Я, может, напишу одну общую руководящую статью, а вы могли бы потом, без всяких извращений самокритики, разрезать статью по отдельным вопросам, если вы вообще на своем месте. Но вы вообще больше думаете про покрасить губки и припудриться, и вам не место в моем учреждении. Давно пора за счет молодых комсомолок орабочить секретариат. Попрошу-с сегодня же... Входит Бельведонский 133 Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Бельведонский! Задание выполнено? 134 В ударном порядке? Бельведонский 135 Выполнено, конечно, выполнено. Почти не смыкая глаз, так сказать, в социалистическом соревновании с самим с собой, но выполнено всё согласно социальному заказу и авансу на все триста процентов. Изволите, товарищ, взглянуть на вашу будущую мебель? Победоносиков 136 Продемонстрируйте! Бельведонский 137 Извольте! Вы, разумеется, знаете и видите, как сказал знаменитый историк, что стили бывают разных Луёв. Вот это Луи Каторз Четырнадцатый, прозванный так французами после революции сорок восьмого года за то, что шел непосредственно после тринадцатого. Затем вот это Луи Жакоп, и, наконец, позволю себе и посоветую, как наиболее современное, Луи Мове Гу. Победоносиков 138 Стили ничего, чисто подобраны. А как цена? Бельведонский 139 Все три Луя приблизительно в одну цену. Победоносиков 140 Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но, конечно, в согласии с требованием РКИ об удешевлении, предложу вам в срочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото, покрасить под морёный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах. Бельведонский 141 Восхитительно! Свыше пятнадцати Людовиков было, а до этого додуматься не могли, а вы сразу - по-большевицки, по-революционному! Товарищ Победоносиков, разрешите мне продолжить ваш портрет и запечатлеть вас как новатора-администратора, а также распределителя кредитов. Тюрьма и ссылка по вас плачет, журнал, разумеется. Музей революции по вас плачет, - оригинал туда - оторвут с руками! А копии с небольшой рассрочкой и при удержании из жалования расхватают признательные сослуживцы. Позвольте? Победоносиков 142 Ни в каком случае! Для подобных глупостей я, конечно, от кормила власти отрываться не могу, но если необходимо для полноты истории и если на ходу, не прерывая работы, то пожалуйста. Я сяду здесь, за письменным столом, но ты изобрази меня ретроспективно, то есть как будто бы на лошади. Бельведонский 143 Лошадь вашу я уже дома нарисовал по памяти, вдохновлялся на бегах и даже, не поверите, в нужных местах сам в зеркало гляделся. Мне теперь только вас к лошади присобачить остается. Разрешите отодвинуть в сторону корзиночку с бумажками. Какая скромность при таких заслугах! Очистите мне линию вашей боевой ноги. Как сапожок чисто блестит, прямо - хоть лизни. Только у Микель Анжёло встречалась такая чистая линия. Вы знаете Микель Анжёло? Победоносиков 144 Анжелов, армянин? Бельведонский 145 Итальянец. Победоносиков 146 Фашист? Бельведонский 147 Что вы! Победоносиков 148 Не знаю. Бельведонский 149 Не знаете? Победоносиков 150 А он меня знает? Бельведонский 151 Не знаю... Он тоже художник. Победоносиков 152 А! Ну, он мог бы и знать. Знаете, художников много, главначпупс - один. Бельведонский 153 Карандаш дрожит. Не передать диалектику характера при общей бытовой скромности. Самоуважение у вас, товарищ Победоносиков, титаническое! Блесните глазами через правое плечо и через самопишущую ручку-с. Позвольте увековечить это мгновение. Победоносиков 154 Войдите! Входит Ночкин. 155 Победоносиков 156 Вы?!! Ночкин 157 Я. Победоносиков 158 Двести тридцать? Ночкин 159 Двести сорок. Победоносиков 160 Пропили?.. Ночкин 161 Проиграл. Победоносиков 162 Чудовищно! Непостижимо! Кто? Растратчик! Где? У меня! В какое время? В то время, когда я веду мое учреждение к социализму по гениальным стопам Карла Маркса и согласно предписаниям центра... Ночкин 163 Ну что ж, Карл Маркс тоже в карты поигрывал. Победоносиков 164 Карл Маркс? В карты? Никогда!!! Ночкин 165 Ну. вот, никогда... А что писал Франц Меринг? Что он писал на семьдесят второй странице своего капитального труда "Карл Маркс в личной жизни"? Играл! Играл наш великий учитель... Победоносиков 166 Я, конечно, читал и знаю Меринга. Во-первых, он преувеличивает, а во-вторых, Карл Маркс действительно играл, но не в азартные, а в коммерческие игры. Ночкин 167 А вот одноклассник, знаток и современник, известный Людвиг Фейербах пишет, что и в азартные. Победоносиков 168 Ну да, я читал, конечно, товарища Фейербахова. Карл Маркс иногда играл и в азартные, но не на деньги... Ночкин 169 Нет... На деньги. Победоносиков 170 Да, но на свои, а не на казенные. Ночкин 171 Положим, каждый, штудировавший Маркса, знает, что был, правда, однажды, памятный случай и с казенными. Победоносиков 172 Конечно, этот исторический случай заставит нас, ввиду исторического прецедента, подойти внимательнее к вашему проступку, но всё же... Ночкин 173 Да бросьте вы вола вертеть! Не играл никогда Карл Маркс ни в какие карты. Да что мне вам рассказывать! Разве вы человека поймете? Вам только чтоб образцам да параграфам соответствовало. Эх ты, портфель набитый! Клипса канцелярская! Победоносиков 174 Что?! Издеваться? И над своим непосредственным, ответственным начальством и над посредственной... да нет, что я говорю! над безответственной тенью Маркса... Не пускать! Задержать!!! Ночкин 175 Товарищ Победоносиков, не утруждайте себя звонками, я сам в МУУР сообщу. Победоносиков 176 Прекращу! Не позволю!!! Бельведонский 177 Товарищ Победоносиков! Мгновение! Сохраните позу, как таковую. Дайте увековечить это мгновеньице. Ундертон 178 Ха-ха-ха! Победоносиков 179 Сочувствие? Растратчику? Смеяться? Да еще накрашенными губами?.. Вон! (Один, накручивая вертушку.) Алло, алло! Фу, фу!.. Кто это! Александр Петрович. Да я ж тебя три дня... Прошел? Поздравляю. Ну еще бы, еще бы! Какие могут быть сомнения!.. Как всегда, целыми днями, целыми ночами... Да, наконец сегодня... Два билета. Мягкие. Первый. Со стенографисткой. При чем тут РКИ? Необходимо додиктовать отчет. Какое имеют значение двести сорок рублей туда и обратно? Да, проведем их как суточные или еще какие-нибудь. В ударном порядке, с курьером... Ну, конечно, твое продвину... Вот, вот! Зеленый Мыс... Мне. Ну, жму руку, с ответственным приветом. (Бросает трубку. Мотивом тореадора.) Алло, алло! Приемная. Чудаков и Велосипедкин наступают. 180 Оптимистенко 181 Да куда же ж вы прете, наконец? Имейте ж уважение к трудам и деятельности государственного персонала. Входит Мезальянсова. Снова рванулись Чудаков и Велосипедкин. 182 Нет, нет!.. Вне очереди, согласно телефонограмме... (Проводит под 183 ручку, выговаривая.) Всё готово... А як же ж. Я ему рассказал со значением, что супруга его по комсомольцам пошла. Он спервоначалу как рассердится! Не потерплю, говорит, невоздержанные ухаживания без сериозного стажа и служебного базиса, а потом даже обрадовался. Секретаршу уже ликвидировал по причинам неэтичности губ. Идите прямо, не бойтесь! И под каждым ей листком был уже готов местком... Мезальянсова уходит. 184 Чудаков 185 Ну, вот, теперь эту пропустили! Товарищ, да поймите ж вы - никакая научная, никакая нечистая сила уже не может остановить надвигающееся. Если мы не вынесем опыт в пространство над городом, то может даже быть взрыв. Оптимистенко 186 Взрыв? Ну, ето вы оставьте! Не угрожайте государственному учреждению. Нам нервничать и волноваться невдобно, а когда будет взрыв, тогда и заявим на вас куда следует. Велосипедкин 187 Да пойми ты, дурья голова!.. Это тебя надо распрозаявить и куда следует и куда не следует. Люди горят работать на всю рабочую вселенную, а ты, слепая кишка, канцелярскими разговорами мочишься на их энтузиазм. Да? Оптимистенко 188 Попрошу-с не упирать на личность! Личность в истории не играет особой роли. Это вам не царское время. Это раньше требовался энтузиазм. А теперь у нас исторический материализм, и никакого энтузиазму с вас не спрашивается. Мезальянсова входит. 189 Оптимистенко 190 Расходитесь, граждане, прием закрыт. Мезальянсова 191 (с портфелем) О баядера, перед твоей красотой! Тара-рам-тара-рам... III ДЕЙСТВИЕ Сцена - продолжение театральных рядов. В первом ряду несколько свободных 192 мест. Сигнал: "Начинаем". Публика смотрит в бинокли на сцену, сцена смотрит в бинокли на публику. Начинаются свистки, топанье, крики: "Время!" Режиссер 193 Товарищи, не волнуйтесь! На несколько минут придется задержать третье действие по независящим обстоятельствам. Минута, снова крики: "Время!" 194 Режиссер 195 Одну минуту, товарищи! (В сторону.) Ну что, идут? Неудобно так затягивать. Переговорить, наконец, можно и потом; пройдите в фойе, как-нибудь вежливо намекните. А, идут!.. Пожалте, товарищи. Нет, что вы! Очень приятно! Ну, несущественно, одну минуту, даже полчаса, это ж не поезд, всегда можно задержать. Каждый понимает, в такое время живем. Могут быть всякие там государственные, даже планетарные дела. Вы смотрели первый и второй акт? Ну, как, как? Нас всех, конечно, интересует впечатление и вообще взгляд... Победоносиков 196 Ничего, ничего! Мы вот говорим с Иваном Ивановичем. Остро схвачено. Подмечено. Но все-таки это как-то не то... Режиссер 197 Так ведь это всё можно исправить, мы всегда стремимся. Вы только сделайте конкретные указания, мы, конечно... оглянуться не успеете... Победоносиков 198 Сгущено всё это, в жизни так не бывает... Ну, скажем, этот Победоносиков. Неудобно все-таки... Изображен, судя по всему, ответственный товарищ, и как-то его выставили в таком свете и назвали еще как-то "главначпупс". Не бывает у нас таких, ненатурально, нежизненно, непохоже! Это надо переделать, смягчить, опоэтизировать, округлить... Иван Иванович 199 Да, да, это неудобно! У вас есть телефон? Я позвоню Федору Федоровичу, он, конечно, пойдет навстречу... Ах, во время действия неудобно? Ну, я потом. Товарищ Моментальников, надо открыть широкую кампанию. Моментальников 200 Эчеленца, прикажите! Аппетит наш невелик. Только слово, слово нам скажите, изругаем в тот же миг. Режиссер 201 Что вы! Что вы, товарищи! Ведь это в порядке опубликованной самокритики и с разрешения Гублита выведен только в виде исключения литературный отрицательный тип. Победоносиков 202 Как вы сказали? "Тип"? Разве ж так можно выражаться про ответственного государственного деятеля? Так можно сказать только про какого-нибудь совсем беспартийного прощелыгу. Тип! Это все-таки не "тип", а, как-никак, поставленный руководящими органами главначпупс, а вы - тип!! И если в его действиях имеются противозаконные нарушения, надо сообщить куда следует на предмет разбирательства и, наконец, проверенные прокуратурой сведения - сведения, опубликованные РКИ, претворить в символические образы. Это я понимаю, но выводить на общее посмешище в театре... Режиссер 203 Товарищ, вы совершенно правы, но ведь это по ходу действия. Победоносиков 204 Действия? Какие такие действия? Накаких действий у вас быть не может, ваше дело показывать, а действовать, не беспокойтесь, будут без вас соответствующие партийные и советские органы. А потом, надо показывать и светлые стороны нашей действительности. Взять что-нибудь образцовое, например, наше учреждение, в котором я работаю, или меня, например... Иван Иванович 205 Да, да, да! Вы пойдите в его учреждение. Директивы выполняются, циркуляры проводятся, рационализация налаживается, бумаги годами лежат в полном порядке. Для прошений, жалоб и отношений - конвейер. Настоящий уголок социализма. Удивительно интересно! Режиссер 206 Но, товарищ, позвольте... Победоносиков 207 Не позволю!!! Не имею права и даже удивляюсь, как это вообще вам позволили! Это даже дискредитирует нас перед Европой. (Мезальянсовой.) Это вы не переводите, пожалуйста... Мезальянсова 208 Ах, нет, нет, ол райт! Он только что поел икры на банкете и теперь дремлет. Победоносиков 209 А кого вы нам противопоставляете? Изобретателя? А что он изобрел? Тормоз Вестингауза он изобрел? Самопишущую ручку он выдумал? Трамвай без него ходит? Радиолярию он канцеляризировал? Режиссер 210 Как? Победоносиков 211 Я говорю, канцелярию он рационализировал? Нет! Тогда об чем толк? Мечтателей нам не нужно! Социализм - это учет! Иван Иванович 212 Да, да. Вы бывали в бухгалтерии? Я бывал в бухгалтерии - везде цифры и цифры, и маленькие, и большие, самые разные, а под конец все друг с другом сходятся. Учет! Удивительно интересно! Режиссер 213 Товарищ, не поймите нас плохо. Мы можем ошибаться, но мы хотели поставить наш театр на службу борьбы и строительства. Посмотрят - и заработают, посмотрят - и взбудоражатся, посмотрят - и разоблачат. Победоносиков 214 А я вас попрошу от имени всех рабочих и крестьян меня не будоражить. Подумаешь, будильник! Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. Мезальянсова 215 Да, да, ласкать... Победоносиков 216 Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад, к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого. Сколько раз я вам говорил. Помните, как пел поэт: После разных заседаний нам не радость, не печаль, нам в грядущем лет желании, нам, тарам, тарам, не жаль... Мезальянсова 217 Ну, конечно, искусство должно отображать жизнь, красивую жизнь, красивых живых людей. Покажите нам красивых живчиков на красивых ландшафтах и вообще буржуазное разложение. Даже, если это нужно для агитации, то и танец живота. Или, скажем, как идет на прогнившем Западе свежая борьба со старым бытом. Показать, например, на сцене, что у них в Париже женотдела нет, а зато фокстрот, или какие юбки нового фасона носит старый одряхлевший мир сконапель - бо монд. Понятно? Иван Иванович 218 Да, да! Сделайте нам красиво! В Большом театре нам постоянно делают красиво. Вы были на "Красном маке"? Ах, я был на "Красном маке". Удивительно интересно! Везде с цветами порхают, поют, танцуют разные эльфы и... сифилиды. Режиссер 219 Сильфиды, вы хотели сказать? Иван Иванович 220 Да, да, да! Это вы хорошо заметили - сильфиды. Надо открыть широкую кампанию. Да, да, да, летают разные эльфы... и цвельфы... Удивительно интересно! Режиссер 221 Простите, но эльфов было уже много, и их дальнейшее размножение не предусмотрено пятилеткой. Да и по ходу пьесы они нам как-то не подходят. Но относительно отдыха я вас, конечно, понимаю, и в пьесу будут введены соответствующие изменения в виде бодрых и грациозных дополнительных вставок. Вот, например, и так называемый товарищ Победоносиков, если дать ему щекотящую тему, - может всех расхохотать. Я сейчас же сделаю пару указаний, и роль просто разалмазится. Товарищ Победоносиков, возьмите в руки какие-нибудь три-четыре предмета, например, ручку, подпись, бумагу и партмаксимум, и сделайте несколько жонглерских упражнений. Бросай те ручку, хватайте бумагу - ставьте подпись, берите партмаксимум, ловите ручку, берите бумагу - ставьте подпись, хватайте партмаксимум. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Сов-день - парт-день - бю-ро-кра-та. Сов-день - парт-день - бю-ро-кра-та. Доходит? Победоносиков 222 (восторженно) Хорошо! Бодро! Никакого упадочничества - ничего не роняет. На этом можно размяться. Мезальянсова 223 Вуй, сэ трэ педагожик. Победоносиков 224 Легкость телодвижений, нравоучительная для каждого начинающего карьеру. Доступно, просто, на это можно даже детей водить. Между нами, мы - молодой класс, рабочий - это большой ребенок. Оно, конечно, суховато, нет этой округленности, сочности... Режиссер 225 Ну, если вам это нравится, здесь горизонты фантазии необъятны. Мы можем дать прямо символистическую картину из всех наличных актерских кадров. (Хлопает в ладоши.) Свободный мужской персонал - на сцену! Станьте на одно колено и согнитесь с порабощенным видом. Сбивайте невидимой киркой видимой рукой невидимый уголь. Лица, лица мрачнее... Темные силы вас злобно гнетут. Хорошо! Пошло!.. Вы будете капитал. Станьте сюда, товарищ капитал. Танцуйте над всеми с видом классового господства. Воображаемую даму обнимайте невидимой рукой и пейте воображаемое шампанское. Пошло! Хорошо! Продолжайте! Свободный женский состав - на сцену! Вы будете - свобода, у, вас обращение подходящее. Вы будете - равенство, значит, всё равно, кому играть. А вы - братство, - другие чувства вы всё равно не вызовете. Приготовились! Пошли! Подымайте воображаемым призывом воображаемые массы. Заражайте, заражайте всех энтузиазмом! Что вы делаете?! Выше вздымайте ногу, симулируя воображаемый подъем. Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго интернационала. Чего руками размахались! Протягивайте щупальцы империализма... Нет щупальцев? Тогда нечего лезть в актеры. Протягивайте что хотите. Соблазняйте воображаемым богатством танцующих дам. Дамы, отказывайтесь резким движением левой руки. Так, так, так! Воображаемые рабочие массы, восстаньте символистически! Капитал, красиво падайте! Хорошо! Капитал, издыхайте эффектно! Дайте красочные судороги! Превосходно! Мужской свободный состав, сбрасывайте воображаемые оковы, вздымайтесь к символу солнца. Размахивайте победоносно руками. Свобода, равенство и братство, симулируйте железную поступь рабочих когорт. Ставьте якобы рабочие ноги на якобы свергнутый якобы капитал. Свобода, равенство и братство, делайте улыбку, как будто радуетесь. Свободный мужской состав, притворитесь, что вы"кто был ничем", и вообразите, что вы - "тот станет всем". Взбирайтесь на плечи друг друга, отображая рост социалистического соревнования. Хорошо! Постройте башню из якобы могучих тел, олицетворяя в пластическом образе символ коммунизма. Размахивайте свободной рукой с воображаемым молотом в такт свободной стране, давая почувствовать пафос борьбы. Оркестр, подбавьте в музыку индустриального грохота. Так! Хорошо! Свободный женский состав - на сцену! Увивайте воображаемыми гирляндами работников вселенной великой армии труда, символизируя цветы счастья, расцветшие при социализме. Хорошо! Извольте! Готово! Отдохновенная пантомима на тему - "Труд и капитал актеров напитал". Победоносиков 226 Браво! Прекрасно! И как вы можете с таким талантом размениваться на злободневные мелочи, на пустяшные фельетоны? Вот это подлинное искусство - понятно и доступно и мне, и Ивану Ивановичу, и массам. Иван Иванович 227 Да, да, удивительно интересно! У вас есть телефон? Я позвоню... Кому-нибудь позвоню. Прямо душа через край. Это заражает! Товарищ Моментальников, надо открыть широкую кампанию. Моментальников 228 Эчеленца, прикажите! Аппетит наш невелик. Только хлеба-зрелищ нам дадите, всё похвалим в тот же миг. Победоносиков 229 Очень хорошо! Всё есть! Вы только введите сюда еще самокритику, этаким символистическим образом, теперь это очень своевременно. Поставьте куда-нибудь в сторонку столик, и пусть себе статьи пишет, пока вы здесь своим делом занимаетесь. Спасибо, до свидания! Я не хочу опошлять и отяжелять впечатления после такой изящной концовочки. С товарищеским приветом! Иван Иванович 230 С товарищеским приветом! Кстати, как фамилия этой артисточки, третья сбоку? Очень красивое и нежное... дарование... Надо открыть широкую кампанию, а можно даже и узкую, ну так... я и она. Я позвоню по телефону. Или пускай она позвонит. Моментальников 231 Эчеленца, прикажите! Стыд природный невелик. Только адрес, адрес нам дадите, - стелефоним в тот же миг. Два капельдинера останавливают лезущего в первый ряд Велосипедкина. 232 Капельдинер 233 Гражданин, а гражданин, вас вежливо просют, убирайтесь вы отсюда! Куда вы прете? Велосипедкин 234 Мне нужно в первый ряд... Капельдинер 235 А бесплатных пирожных вам не нужно? Вас вежливо просют, гражданин, а гражданин? У вас билет в рабочей полосе, а вы в чистую публику прете. Велосипедкин 236 Я иду в первый ряд к товарищу Победоносикову по делу. Капельдинер 237 Гражданин, а гражданин, в театр для удовольствий ходют, а не по делу. Вам вежливо говорят, катитесь отсюда колбасой! Велосипедкин 238 Удовольствие дело послезавтрашнее, а я по делу по сегодняшнему, и, если будет надо, не только первый - мы вам все ряды переворотим с ложами. Капельдинер 239 Гражданин, вам вежливо говорят, выметайтесь отсюда! За гардероб не платили, программу не купили, да еще без билета! Велосипедкин 240 Да я не смотреть пришел. С моим делом я и по партийному билету сюда пройду... Я к вам, товарищ Победоносиков! Победоносиков 241 Чего вы кричите? И кто это такой? Какой-то Победоносиков?!! Велосипедкин 242 Шутки в сторону, бросьте играться. Вы и есть он, и я к вам, который и есть главначпупс Победоносиков. Победоносиков 243 Надо-с узнать если не имя-отчество, то хотя бы фамилию, прежде чем обращаться к вышесидящему ответственному товарищу. Велосипедкин 244 Так как ты ответственный, ты и отвечай, почему у тебя в канцелярии замораживают изобретение Чудакова? В нашем распоряжении минуты. Несчастие будет непоправимо. Отпустите немедленно деньги, вынесем опыт на максимально возвышенное место и... Победоносиков 245 Что за чепуха?! Какой Чудаков? Какие возвышенности? И я вообще сам сегодня выезжаю на возвышенности Кавказа. Велосипедкин 246 Чудаков - это изобретатель... Победоносиков 247 Изобретателей много, а я один, и вообще прошу не беспокоить меня хотя бы в редкие, урегулированные подлежащими инстанциями минуты отдыха. Зайдите в пятницу. Режиссер усиленно машет рукой Велосипедкину. 248 Велосипедкин 249 К тебе зайдут - и не в пятницу, а сегодня, и не я, а... Победоносиков 250 Пускай заходит кто угодно, и не ко мне, а к моему заместителю. Если в приказе объявлено о моем отпуске, значит меня нет. Надо понимать конструкцию нашей конституции. Это безобразие! Велосипедкин 251 (к Ивану Ивановичу) Втолкуйте ему, втелефонируйте ему, вы же обещали! Иван Иванович 252 Приставать с делами к лицу, находящемуся в отпуску!!! Удивительно интересно! У вас есть телефон? Я позвоню Николаю Александровичу. Надо беречь здоровье старых ответственных, пока они еще молоды. Режиссер 253 Товарищ Велосипедкин, умоляю вас, не устраивайте скандала! Он же ж не из пьесы. Он просто похож, и умоляю вас, чтоб они не догадались. Вы получите полное удовлетворение по ходу действия. Победоносиков 254 Прощайте, товарищ! Нечего сказать, называетесь ррреволюционным театром, а сами раздражаете... как это вы сказали?.. будоражите, что ли, ответственных работников. Это не для масс, и рабочие и крестьяне этого не поймут, и хорошо, что на поймут, и объяснять им этого не надо. Что вы из нас каких-то действующих лиц делаете? Мы хотим быть бездейственными... как они называются? - зрителями. Не-еет! В следующий раз я пойду в другой театр! Иван Иванович 255 Да, да, да! Вы видали "Вишневую квадратуру"? А я был на "Дяде Турбиных". Удивительно интересно! Режиссер 256 (Велосипедкину) Что вы наделали? Вы чуть не сорвали весь спектакль. Пожалте на сцену! Пьеса продолжается! IV ДЕЙСТВИЕ Сцена переплетена входными лестницами. Углы лестниц, площадки и двери 257 квартир. На верхнюю площадку выходит одетый и с чемоданом Победо носиков. Пытается плечом придавить дверь, но Поля распахивает дверку и выбегает на площадку. Кладет руку на чемодан. Поля 258 Что ж, я так и останусь?.. Не смешно! Победоносиков 259 Я прошу тебя прекратить этот разговор. Какое семейное мещанство! Каждый врач скажет, что для полного отдыха необходимо вырвать себя, именно себя, а не тебя, из привычной среды, ну и я еду восстановить важный государству организм, укрепить его в разных гористых местностях. Поля 260 Я же знаю, ну, видела, - тебе принесли два билета. Я могла думать... Ну, чем, чем я тебе мешаю? Смешно! Победоносиков 261 Оставь ты эти мещанские представления об отдыхе. Мне на лодках кататься некогда. Это мелкие развлечения для разных секретарей. Плыви, моя гондола! У меня не гондола, а государственный корабль. Я тебе не загорать еду. Я всегда обдумываю текущий момент, а потом там... доклад, отчет, резолюция-социализм. По моему общественному положению мне законом присвоена стенографистка. Поля 262 Когда я твоей стенографии мешала? Смешно! Ну, хорошо, ты перед другими ханжишь, стараешься, но чего ты меня обманываешь? Не смешно. Чего ты меня ширмой держишь?! Пусти ты меня, ради бога, и стенографируй хоть всю ночь! Смешно! Победоносиков 263 Тсс... Ты меня компрометируешь своими неорганизованными, тем более религиозными выкриками. "Ради бога". Тсс... Внизу живет Козляковский, он может передать Павлу Петровичу, а тот знаком домами с Семеном Афанасьичем. Поля 264 Чего скрывать? Смешно! Победоносиков 265 Тебе, тебе нужно скрывать, скрывать твои бабьи мещанские, упадочные настроения, создавшие такой неравный брак. Ты вдумайся хотя бы перед лицом природы, на которую я еду. Вдумайся! Я - и ты! Сейчас не то время, когда достаточно было идти в разведку рядом и спать под одной шинелью. Я поднялся вверх по умственной, служебной и по квартирной лестнице. Надо и тебе уметь самообразовываться и диалектически лавировать. А что я вижу в твоем лице? Пережиток прошлого, цепь старого быта! Поля 266 Я тебе мешаю? Чем? Смешно! Это ты из меня сделал ощипанную наседку. Победоносиков 267 Тсс!!! Довольно этой ревности! Сама шляешься по чужим квартирам. Комсомольские удовольствия, да? Думаешь, я не знаю? Не могла себе даже хахалей найти сообразно моему общественному положению. Шкодливая юбконосица! Поля 268 Замолчи! Не смешно! Победоносиков 269 Тсс!!! Я тебе сказал, внизу живет Козляковский. Зайдем в квартиру. Это надо, наконец, кончить! Хлопает дверью, вталкивая Полю в квартиру. На нижней ступеньке показывается 270 Велосипедкин, за ним Чудаков, груженный невидимой машиной. Невидимую машину поддерживают Двойкин и Тройкин. Велосипедкин 271 Нажимай, товарищи! Еще ступенек двадцать. Тащи тихо! Чтоб он не спрятался опять за секретарей и бумажки. Пускай эта бомба времени разорвется у него. Чудаков 272 Боюсь, не успеем донести. Просчет в десятую секунды даст разницу в целый час по нашему времени. Двойкин 273 Ты чувствуешь, как нагреваются части под рукой? Стекло закипает. Тройкин 274 С моей стороны планка накаляется до невозможности. Плита! Честное слово, плита! С трудом держусь, чтоб не разжать ладонь. Чудаков 275 Тяжесть машины увеличивается с каждой секундой. Я почти могу поручиться, что в машине материализуется постороннее тело. Двойкин 276 Товарищ Чудаков, топай скорей! Поддерживать нет возможности. Огонь несем!!! Велосипедкин 277 (подбегает и поддерживает, обжигаясь) Товарищи, не сдавайтесь. Еще ступенек десять - пятнадцать, он сейчас же здесь, наверху. О, черт, адово пламя! (Отрывает обожженную руку.) Чудаков 278 Тащить дальше нельзя. Видимо, остаются секунды. Скорее! Хотя б до площадки! Сваливайте здесь! Из двери выбегает Победоносиков, дверь захлопывает, потом стучит. Дверь 279 приоткрывается, показывается Поля. Победоносиков 280 Ты, конечно, не волнуйся... Ты, Полечка, помни, что ты сама можешь понять, что нашу жизнь, мою жизнь может устроить только твое доброе желание. Поля 281 Мое? Сама? Не смешно! Победоносиков 282 Кстати, я забыл спрятать браунинг. Он мне, должно быть, не пригодится. Спрячь, пожалуйста. Помни, он заряжен, и, чтоб выстрелить, надо только отвесть вот этот предохранитель. Прощай, Полечка! Захлопывает дверь, прижимает ухо к замочной скважине, прислушивается. На 283 нижней ступеньке показывается Мезальянсова. Мезальянсова 284 Носик, ты скоро? Победоносиков 285 Т-с-с-с!!! Грохот, взрыв, выстрел. Победоносиков распахивает дверь и бросается в 286 квартиру. На нижней площадке фейерверочный огонь. На месте поставленного аппарата светящаяся женщина со свитком в светящихся буквах. Горит слово "Мандат". Общее остолбенение. Выскакивает Оптимистенко, на ходу подтягивает брюки, в ночных туфлях на босы ноги, вооружен. Оптимистенко 287 Где? Кого?! Фосфорическая женщина 288 Привет, товарищи! Я делегатка 2030 года. Я включена на двадцать четыре часа в сегодняшнее время. Срок короткий, задания чрезвычайные. Проверьте полномочия и оповеститесь. Оптимистенко 289 (бросается к делегатке, всматривается в мандат, скороговоркой проборматывая текст) "Институт истории рождения коммунизма..." Так... "Даны полномочия..." Правильно... "Отобрать лучших..." Ясно... "для переброски в коммунистический век..." Что делается-то! Что делается, господи!.. (Бросается вверх по ступенькам.) На пороге появляется раздраженный Победоносиков. 290 Оптимистенко 291 Товарищ Победоносиков, к вам делегат из центру. Победоносиков снимает кепку, роняет чемодан, растерянно пробегает мандат, 292 потом торопливо приглашает рукой в квартиру. К Оптимистенко шепотом, потом к Фосфорической женщине. Победоносиков 293 (к Оптимистенко) Накрути хвост вертушке. Справься там, знаешь у кого, возможная ли эта вещь, сообразно ли это с партэтикой и мыслимо ли безбожнику верить в такие сверхъестественные явления. (К Фосфорической женщине.) Я, конечно, уже в курсе этого дела, и мною оказано всемерное содействие. Ваши компетентные органы поступили вполне продуманно, направив вас ко мне. У нас этот вопрос уже прорабатывается в комиссии и сейчас же за получением руководящих директив будет с вами согласован. Пройдите прямо в мой кабинет, не обращая внимания на некоторое мещанство вследствие неувязки равенства культурного уровня супружества. (К Велосипедкину.) Пожалуйста! Я ж вам говорил - заходите прямо ко мне! Победоносиков пропускает Фосфорическую женщину, постепенно охлаждающуюся и 294 приходящую в нормальный вид. Победоносиков 295 (к подбежавшему Оптимистенко) Ну, что, что? Оптимистенко 296 Оне смеются и говорят, что это за границей человеческого понимания. Победоносиков 297 Ах, за границей! Значит, надо с ВОКСом увязать. Самую мельчайшую вещь надо растолковывать. Сами ни малейшей инициативы не могут проявить. Товарищ Мезальянсова, стенография откладывается. Подымайтеся вверх для немедленной сверхурочной культурной связи. V ДЕЙСТВИЕ Установка второго действия, только беспорядочная. Надпись: "Бюро по отбору 298 и переброске в коммунистический век". Вдоль стены сидят Мезальянсова, Бельведонский, Иван Иванович, Кич, Победоносиков. Оптимистенко секретарствует на приеме. Победоносиков ходит недовольный, придерживая двумя руками два портфеля. Оптимистенко 299 В чем дело, гражданин? Победоносиков 300 Нет, так это продолжаться не может! Я об этом еще поговорю. Я и в стенную газету про это напишу. Обязательно напишу!!! С бюрократизмом и протекционизмом надо бороться. Я требую пропустить меня вне очереди! Оптимистенко 301 Товарищ Победоносиков, да какой же может быть бюрократизм перед проверкой и перед отбором? Не треба вам ее беспокоить. Идите себе вне очереди. Вот очередь пройдет, и валяйте прямо сами по себе и без всякой очереди. Победоносиков 302 Мне нужно сейчас! Оптимистенко 303 Сейчас? Пожалуйста, сейчас! Только же ж у вас часы с ихними часами не согласованы. У нее же ж, товарищ, время другое, и как она мне скажет, вы сейчас же ж и пойдете... Победоносиков 304 Так ведь мне ж надо в связи с переброской выяснить массу дел: и оклад, и квартиру, и прочее. Оптимистенко 305 Тьфу! Да я же ж вам говорю, не суйтесь вы с мелочами в крупное госучреждение! Мы мелочами заниматься не можем. Государство крупными вещами интересуется: фордизмы разные, машины времени, то, сё... Иван Иванович 306 Вы когда-нибудь бывали в очереди? Я первый раз бываю в очереди. Удивительно неинтересно! Бывший кабинет Победоносикова полон. Приподнятость и боевой беспорядок 307 первых октябрьских дней. Фосфорическая женщина говорит. Фосфорическая женщина 308 Товарищи, сегодняшняя встреча - наспех. Со многими мы проведем года. Я расскажу вам еще много подробностей нашей радости. Едва разнеслась весть о вашем опыте, ученые установили дежурство. Они много помогли вам, учитывая и корректируя ваши неизбежные просчеты. Мы шли друг к другу, как две бригады, прорывающие тоннель, пока не встретились сегодня. Вы сами не видите всей грандиозности ваших дел. Нам виднее: мы знаем, что вошло в жизнь. Я с удивлением оглядывала квартирки, исчезнувшие у нас и тщательно реставрируемые музеями, и я смотрела гиганты стали и земли, благодарная память о которых, опыт которых и сейчас высятся у нас образцом коммунистической стройки и жизни. Я разглядывала незаметных вам засаленных юношей, имена которых горят на плитах аннулированного золота. Только сегодня из своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашей бури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты. С каким восторгом смотрела я сегодня ожившие буквы легенд о вашей борьбе - борьбе против всего вооруженного мира паразитов и поработителей. За вашей работой вам некогда отойти и полюбоваться собой, но я рада сказать вам о вашем величии. Чудаков 309 Товарищ, простите, я вас перебью. Но времени остается наших шесть часов, и мне нужны ваши последние указания. Сколько будет отправлено, год назначения, быстрота? Фосфорическая женщина 310 Направление - бесконечность, скорость - секунда - год, место - 2030 год, сколько и кто - неизвестно. Известна только станция назначения. Здесь - ценность неясна. Будущему прошлое - ладонь. Примут тех, кто сохранится в ста годах. Приступайте, товарищ! Кто с вами? Фоскин 311 Я! Двойкин 312 Я! Тройкин 313 Я! Фосфорическая женщина 314 А кто из математиков - для чертежей и руководства? Фоскин 315 Мы! Двойкин 316 Мы! Тройкин 317 Мы! Фосфорическая женщина 318 Как? Вы и рабочие, вы и математики? Велосипедкин 319 Очень просто! Мы и рабочие, мы и вузовцы. Фосфорическая женщина 320 Для нас просто. Я не знала, прост ли для вас переход от конвейера к управлению, от рашпиля к арифмометру. Двойкин 321 Не такие переходы делали, товарищ. Мы броненосцы делали, потом зажигалки, с зажигалками кончили - штыки начали, штыков наделали - на трактора перешли, да еще всякую учебу на вуз наматывали. И у нас многие не верили, только мы это неверие в рабочий класс ликвидировали. Когда вы наше время изучали, у вас небольшой просчетец вышел. Вы, кажется, про прошлый год думаете? Фосфорическая женщина 322 Я вижу, с вашим подвижным курьерским мозгом встать бы прямо в наши ряды и в нашу работу. Велосипедкин 323 Этого мы и боимся, товарищ. Машину мы пустим и, конечно, пойдем, если ячейка пошлет. Но, пожалуйста, лучше пока не берите нас никуда. У нас как раз наш цех на непрерывку переходит - очень важно и интересно знать, выполним ли мы пятилетку в четыре года. Фосфорическая женщина 324 Обещаю одно. Остановимся на станции 1934 год для получения справок. Но если таких, как вы, много, то и справок не надо. Чудаков 325 Идем, товарищи! Стена канцелярии. Пробегают Чудаков, Велосипедкин, Двойкин, Тройкин, 326 Фоскин, на ходу сверяя планы. Победоносиков семенит за Чудаковым. Чудаков отмахивается. Победоносиков 327 (возбужденно размахивая) Подумаешь, какой-то Чудаков пользуется тем, что изобрел какой-то аппаратишко времени и познакомился с этой бабой, ответ-женщиной, раньше. Я еще не уверен вообще, что здесь не просто бытовое разложение и вообще связи фридляндского порядка. Пол и характер! Да! Да! (К Оптимистенко.) Подчиненный товарищ Оптимистенко, вы же должны понять, что вопрос касается важнейшей вещи о поездке моей, ответственного работника, во главе целого учреждения в столетнюю служебную командировку. Оптимистенко 328 Да не согласовано ваше путешествие! Победоносиков 329 То есть как это не согласовано? Я уже с утра себе и литеры и мандаты выписал! Оптимистенко 330 Ну, видите, а с НКПС не увязано. Победоносиков 331 Но при чем же тут НКПС? Это же головотяпство! Это же ж не поезд. Тут в одну секунду сорок человек или восемь лошадей мчат вперед на целый год. Оптимистенко 332 Отказать! Нежизненно! Кто же ж согласится ездить в командировку, когда ему за сто лет суточных треба, а ему секундочные выписывать будут? Кабинет Победоносикова. 333 Фосфорическая женщина 334 Товарищи... Поля 335 Прошу слова! Простите за навязчивость, я без всякой надежды, какая может быть надежда! Смешно! Я просто за справкой, что такое социализм. Мне про социализм товарищ Победоносиков много рассказывал, но всё это как-то не смешно. Фосфорическая женщина 336 Вам недолго осталось ждать. Вы поедете вместе с мужем, с детьми. Поля 337 С детьми? Смешно, у меня нет детей. Муж говорит, что в наше боевое время лучше не связываться с таким несознательным не то элементом, не то алиментом. Фосфорическая женщина 338 Хорошо. Вас не связывают дети, но ведь вас связывает многое другое, раз вы живете с мужем. Поля 339 Живу? Смешно! Я не живу с мужем. Он живет с другими, равными ему умом, развитостью. Не смешно! Фосфорическая женщина 340 Почему же вы называете его мужем? Поля 341 Чтобы все видели, что он против распущенности. Смешно! Фосфорическая женщина 342 Понимаю. Значит, он просто заботится о вас, чтобы у вас всё было? Поля 343 Да... он заботится, чтобы у меня ничего не было. Он говорит, что обрастание меня новым платьем компрометирует его в глазах товарищей. Смешно! Фосфорическая женщина 344 Не смешно! Стена канцелярии. Проходит Поля. 345 Победоносиков 346 Поля? Ты как здесь? Доносила? Жаловалась?! Поля 347 Жаловалась? Смешно! Победоносиков 348 Ты ей, главное, рассказала, как мы шли вместе, плечо к плечу, навстречу солнцу коммунизма? Как мы боролись со старым бытом? Женщины любят сентиментальность. Ей это понравилось? Да? Поля 349 Вместе? Смешно! Победоносиков 350 Ты смотри, Поля! Ты не должна запятнать мою честь как члена партии с выдающимся стажем. Ты должна помнить про партийную этику и не выносить сора из избы. Кстати, ты пошла бы в избу, то есть в квартирку, и убрала бы, вынесла сор и уложила вещи. Я еду. Я против совместительства и пока поеду один, а тебя выпишу, когда вообще буду выписывать родственников. Иди домой, Поля, а то... Поля 351 Что "а то"? Не смешно! Кабинет Победоносикова. 352 Фосфорическая женщина 353 Выбор на ваше учреждение пал случайно, как и изобретения кажутся случайными. Пожалуй, лучшие образцы людей в том учреждении, в котором работают Тройкины и Двойкины. Но у вас на каждой пяди стройка, хорошие экземпляры людей можно вывезти и отсюда. Ундертон 354 Скажите, а мне можно с вами? Фосфорическая женщина 355 Вы отсюда? Ундертон 356 Пока ниоткуда. Фосфорическая женщина 357 Как так? Ундертон 358 Сократили. Фосфорическая женщина 359 Что это значит? Ундертон 360 Губы, говорят, красила. Фосфорическая женщина 361 Кому? Ундертон 362 Себе. Фосфорическая женщина 363 Больше ничего не делали? Ундертон 364 Перестукивала. Стенографировала. Фосфорическая женщина 365 Хорошо? Ундертон 366 Хорошо. Фосфорическая женщина 367 Отчего ж ниоткуда? Ундертон 368 Сократили. Фосфорическая женщина 369 Почему? Ундертон 370 Губы красила. Фосфорическая женщина 371 Кому? Ундертон 372 Да себе ж! Фосфорическая женщина 373 Так какое ж им дело? Ундертон 374 Сократили. Фосфорическая женщина 375 Почему? Ундертон 376 Губы, говорят, красила! Фосфорическая женщина 377 Так зачем же вы красили? Ундертон 378 Не покрасить, тогда и совсем не примут. Фосфорическая женщина 379 Не понимаю. Если б вы еще кому-нибудь другому, скажем, приходящим за справками на работе красили б, ну, тогда б могли сказать - мешает, посетители обижаются. А так... Ундертон 380 Товарищ, вы меня извините за губы. Что мне делать? В подполье я не была, а нос у меня в веснушках, на меня только и внимание обратят, что я губами бросаюсь. Если у вас и без этого на людей смотрят, вы скажите, только покажите вашу жизнь - хоть краешком! Конечно, там у вас все важные... с заслугами, там Победоносиковы разные. Я им на глаза попадаться не буду, но все-таки пустите... Если не подойду, я обратно вернусь... вышлете сейчас же. А в дороге я могу кой-чего поделать, впечатления будете диктовать или отчет в израсходовании - я настукаю. Ночкин 381 А я подсчитаю. Я лучше у вас в МУУР заявлю, а то пока здесь суды разберутся... Стена приемной. 382 Победоносиков 383 Запишите, занесите в протокол! В таком случае я должен заявить, что я снимаю с себя всякую ответственность, и если вследствие незнакомства с предшествующей перепиской, а также неудачного подбора личного состава произойдет катастрофа... Оптимистенко 384 Ну, ето вы оставьте!.. Не угрожайте крупному государственному учреждению, нам нервничать и волноваться невдобно. А если произойдет катастрофа, мы тогда и доведем до сведения милиции на предмет составления протокола. Проходит Ночкин, прячась за Ундертон. 385 Победоносиков 386 (останавливая Ночкина и меряя Ундертон глазами) Как? Еще в учреждении?! Еще на свободе?!! Товарищ Оптимистенко! Почему не приняты меры? Но, впрочем, раз вы еще на свободе, вы не можете уклоняться от срочной работы. Надо сообразно с моими командировками выписать подъемные и суточные, исходя из нормального понятия о времени и среднего заработка за сто лет, ну и там командировочные и подотчетные... В случае порчи машины, может, где-нибудь придется простоять, на каком-нибудь глухом полугодии, лет двадцать, тридцать, надо всё это предусмотреть и принять во внимание. Нельзя так неорганизованно катиться... Ночкин 387 А ты организованно катись колбасой!!! (Скрывается.) Иван Иванович 388 Колбасой? Вы бывали на заседаниях? Я бывал на заседаниях. Везде бутерброды с сыром, с ветчиной, с колбасой - удивительно интересно! Победоносиков 389 (один, разваливается в кресле) Ну, хорошо, я уйду! При таком отношении я скажу, что я ухожу в отставку. Пускай потом изучают меня по воспоминаниям современников и портретам. Я ухожу, но вам же, товарищи, хуже! Выходит Фосфорическая женщина 390 Оптимистенко 391 Прием закрыт! Придите завтра, в порядке живой очереди. Фосфорическая женщина 392 Какой прием? Какое завтра? Какая очередь?!! Оптимистенко 393 (указывая на вывеску "Без доклада не входить") Согласно с основными законами. Фосфорическая женщина 394 А, вы эту глупость снять забыли?! Победоносиков 395 (вскакивая и идя рядом с Фосфорической женщиной) Здравствуйте, здравствуйте, товарищ. Простите, что я опоздал, но эти дела... Я все-таки к вам заехал на минутку. Я отказывался. Но никто и слушать не хочет. Езжай, говорят, представительствуй. Ну, раз коллектив просит, - пришлось согласиться. Только имейте в виду, товарищ, я работник центрального значения, пускай другие колхозятся. Вы это учтите заранее и снеситесь. Товарищ Оптимистенко может дать молнией за наш счет. Вы, конечно, сами понимаете, что мне придется предоставить должность согласно стажу и общественному положению как крупнейшему работнику в своей области. Фосфорическая женщина 396 Товарищ, я никого никуда не определяю, я явилась к вам только для убедительности. Не сомневаюсь, что с вами поступят так, как вы заслуживаете. Победоносиков 397 Инкогнито? Понимаю! Но между нами, как облеченными обоюдным доверием, не может быть тайн. И я, как старший товарищ, должен вам заметить, что вас окружают люди не вполне стопроцентные. Велосипедкин курит. Чудаков - пьет, должно быть, пьет сообразно с фантазией. Должен сказать и про жену, не смею утаить от организации, - мещанка и привержена к новым связям и к новым юбкам, совокупно именуемым старым бытом. Фосфорическая женщина 398 Ну, какое вам дело? Работают зато... Победоносиков 399 Ну что ж, что зато? Я тоже за то, но я зато не пью, не курю, не даю "на чай", не загибаю влево, не опаздываю, не... (наклоняется к уху), не предаюсь излишествам, не покладаю рук... Фосфорическая женщина 400 Это вы говорите про всё, чего вы "не, не, не"... Ну а есть что-нибудь, что вы "да, да, да"? Победоносиков 401 Да, да, да? Ну, да! Директивы провожу, резолюции подшиваю, связь налаживаю, партвзносы плачу, партмаксимум получаю, подписи ставлю, печать прикладываю... Ну, просто уголок социализма. У вас там, должно быть, циркуляция бумажек налажена, конвейер, а? Фосфорическая женщина 402 Не знаю, про что вы говорите, но, конечно, бумага для газет подается в машину исправно. Входит Понт Кич и Мезальянсова 403 Понт Кич 404 Кхе, кхе! Мезальянсова 405 Плиз, сэр. Понт Кич 406 Асеев, бегемот, дай в долг, лик избит, и стоимость снизилась май пуд часейшен... Мезальянсова 407 Мистер Понт Кич хочет сказать, что он может по сходной государственной цене скупить, ввиду полной ненадобности, все часы, и тогда он поверит в коммунизм. Фосфорическая женщина 408 Понятно и без перевода. Сначала признайте - выгоды потом! Товарищи! Приходите вовремя, - ровно в двенадцать часов на станцию 2030 год отбывает первый поезд времени. VI ДЕЙСТВИЕ Подвал Чудакова. С двух сторон невидимой машины возятся Чудаков и Фоскин, 409 Велосипедкин и Двойкин. Фосфорическая женщина сверяет с планом невидимую машину. Тройкин хранит двери. Фосфорическая женщина 410 Товарищ Фоскин! Щиты, ослабляющие ветер, ставьте ординарные. Пятилетка приучила к темпу и скорости. Переход почти не будет заметен. Фоскин 411 Стекло сменю. Полмиллиметра. Небьющееся. Фосфорическая женщина 412 Товарищ Двойкин! Проверьте рессоры. Смотрите, чтобы не трясло на ухабах праздников. Непрерывка избаловала плавным ходом. Двойкин 413 Пройдем плавно, только б не валялись водочные бутылки на дороге. Фосфорическая женщина 414 Товарищ Велосипедкин! Следите за манометром дисциплины. Отклонившихся срежет и снесет. Велосипедкин 415 Ничего! Подтянем струною! Фосфорическая женщина 416 Товарищ Чудаков, готово? Чудаков 417 Отметим линию стояния, и можно пускать пассажиров. Белая лента-рулон размотана между колесами невидимой машины. 418 Велосипедкин 419 Тройкин, пускай! С четырех сторон с плакатами под "Марш времени" вливаются пассажиры. 420 Марш времени 421 Взвивайся, песня, рей, моя, над маршем красных рот! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Вперед, страна, скорей, моя, пускай старье сотрет! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Шагай, страна, быстрей, моя, коммуна - у ворот! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! На пятилетке премией мы - сэкономим год! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Наляг, страна, скорей, моя, на непрерывный ход! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Сильней, коммуна, бей, моя, пусть вымрет быт-урод! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Взвивайся, песня, рей, моя, над маршем красных рот! Впе- ред, вре- мя! Вре- мя, вперед! Оптимистенко 422 (отделяясь от толпы, к Чудакову) Товарищ, я вас должен конфиденциально спросить - буфет будет? Так и знал! А почему не оповещено приказом? Забыли? Ну, ничего, питья хватит, с едой перебьемся. Заходите в наше купе. Которое местечко-то? Чудаков 423 Становитесь рядом. Плечо к плечу. Об усталости не беспокойтесь. Только поворот вот этого колеса - и через секунду... Победоносиков 424 (входит в сопровождении Мезальянсовой) Звонка еще не было? Можно давать. Сразу второй! (К Двойкину.) Товарищ, ты партийный? Да? Не в службу, а в дружбу, -помоги там с вещами. Документы важные, о-о-о!!! Нельзя доверять разным беспартийным носильщикам, носящим только за деньги, а тебе, как выдвиженцу, пожалуйста, - неси! Доверяю!.. Кто здесь завглавнач посадки? Где мое купе? Мое место, конечно, нижнее... Фосфорическая женщина 425 Машина времени еще не вполне оборудована. Вам, как пионерам этого вида транспорта, придется стоять со всеми. Победоносиков 426 При чем тут пионеры? Пионерский слет закончен, и попрошу никогда больше не надоедать мне с пионерами. Эта кампания проведена! Я просто не поеду! Черт знает что такое! Надо, наконец, научиться беречь старого гвардейца, а то я уйду из гвардии. Наконец я требую компенсации за неиспользованный отпуск! Одним словом, где вещи? Двойкин толкает вагонетку с перевязанными кипами бумаг, шляпными 427 картонками, портфелями, охотничьими ружьями и шкафомсундуком Мезальянсовой. С четырех углов вагонетки четыре сеттера. За вагонеткой Бельведонский с чемоданом, ящиком, кистями, портретом. Фосфорическая женщина 428 Товарищ, это что за громадный универмаг? Оптимистенко 429 Да нет же ж. Это малюсенькое обрастание. Фосфорическая женщина 430 Ну, зачем вам? Хоть часть оставьте! Оптимистенко 431 Конечно, товарищ, почтой дошлете. Победоносиков 432 Попрошу без замечаний! Развесьте себе стенную газету и замечайте там. Я должен представить циркуляры, литеры, копии, тезисы, перекопии, поправки, выписки, справки, карточки, резолюции, отчеты, протоколы и прочие оправдательные документы при хотя бы вещественных собаках. Я мог спросить дополнительный вагон-бис, но я не спрашиваю сообразно со скромностью в личной жизни. Не теряйте политику дальнего прицела. Вам это тоже очень и очень пригодится. Получив штаты, я переведу канцелярию в общемировой масштаб. Расширив штаты, я переведу масштаб в междупланетный. Надеюсь, вы не хотите обесканцелярить и дезорганизовать планету? Оптимистенко 433 (Фосфорической женщине) Не возражайте, гражданка. Жалко же ж планету. Фосфорическая женщина 434 Только возитесь быстрее! Победоносиков 435 Я попрошу вас не вмешиваться не в свою компетенцию. Это слишком! Попрошу не забывать - это мои люди, и пока я не снят, я здесь распронаиглавный. Мне это надоело! Я буду жаловаться всем на все действия решительно всех, как только вступлю в бразды. Посторонитесь, товарищи! Ставьте вещи сюда. Где портфель светложелтого молодого теленка с монограммой? Оптимистенко, сбегайте! Не волнуйтесь, подождут! Я останавливаю поезд по государственной необходимости, а не из-за пустяков. Оптимистенко бросается, навстречу Поля с портфелем. 436 Поля 437 Пожалуйста, не шипи! Я прибирала дома, как ты велел, - сейчас вернусь, доприбираюсь. Вижу - забыл. Думаю - важное! Смешно! Прибежала - пожалуйста! (Передает портфель.) Победоносиков 438 Принимаю портфель и принимаю к сведению. Надо напоминать раньше! В следующий раз я буду рассматривать это как прорыв и ослабление супружеской дисциплины. Провожатые, выйдите! Прощай, Поля! Когда я устроюсь, я тебе буду присылать треть чего-нибудь в согласии с практикой суда и вплоть до изменения устаревшего законодательства. Понт Кич 439 (входя и останавливаясь) Кхе, кхе! Мезальянсова 440 Плиз, сэр! Понт Кич 441 Вор нагл драл с лип жасмин дай нам плюньте биллетер... Мезальянсова 442 Мистер Кич хочет сказать и говорит, что он без билета, потому что не знал, какой нужен - партийный или железнодорожный, но что он согласен врастать в любой социализм, только чтоб это ему было доходно... Оптимистенко 443 Плиз, плиз, сэр. Дорогой договоримся. Иван Иванович 444 Привет! Наше вам и вашим и нашим достижениям. Еще одно последнее усилие - и всё будет изжито. Вы видали социализм? Я сейчас увижу социализм - удивительно интересно. Победоносиков 445 Итак, товарищи... Почему и на чем мы остановились? Ундертон 446 Мы остановились на "Итак, товарищи..." Победоносиков 447 Да! Прошу слово! Беру слово! Итак, товарищи, мы переживаем то время, когда в моем аппарате изобретен аппарат времени. Этот аппарат освобожденного времени изобретен именно в моем аппарате, потому что у меня в аппарате было сколько угодно свободного времени. Настоящий текущий момент характеризуется тем, что он момент стоячий. А так как в стоячем моменте неизвестно, где заключается начало и где наступает конец, то я сначала скажу заключительное слово, а потом вступительное. Аппарат прекрасный, аппарату рад - рад и я и мой аппарат. Мы рады потому, что, раз мы едем раз в год в отпуск и не пустим вперед год, мы можем быть в отпуску каждый год два года. И наоборот, теперь мы получаем жалованье один день в месяц, но раз мы можем пропустить весь месяц в один день, то мы можем получать жалованье каждый день весь месяц. Итак, товарищи... Голоса 448 - Долой! - Довольно!! - Валяй без молебнов!!! - Чудаков, выключи ему время! Чудаков подкручивает Победоносикова. Победоносиков продолжает 449 жестикулировать, но уже совсем не слышен. Оптимистенко 450 В свою очередь беру слово от лица всех и скажу вам прямо в лицо, невзирая на лица, что нам всё равно, какое лицо стоит во главе учреждения, потому что мы уважаем только то лицо, которое поставлено и стоит. Но скажу нелицеприятно, что каждому лицу приятно, что это опять ваше приятное лицо. Поэтому от лица всех подношу вам эти часы, так как эти идущие часы будут к лицу именно вам, как лицу, стоящему во главе... Голоса 451 - Долой!!! - Посолите ему язык!! - Закрути ему кран, Чудаков! Чудаков выключает Оптимистенко. Оптимистенко тоже жестикулирует, но и его 452 не слышно. Фосфорическая женщина 453 Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, - радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода Отдавать гордость Человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием. Победоносиков 454 Отойди, Поля! Ночкин 455 (вбегает, преследуемый) Мне бы только добежать до социализма, уж там разберут. Милиционер 456 (догоняет, свистя) Держи!!! (Вскакивают в машину.) Фосфорическая женщина 457 Раз, два, три! Бенгальский взрыв. "Марш времени". Темнота. На сцене Победоносиков, 458 Оптимистенко, Бельведонский, Мезальянсова, Понт Кич, Иван Иванович, скинутые и раскиданные чертовым колесом времени. Оптимистенко 459 Слезай, приехали! Победоносиков 460 Поля, Полечка! Пощупай меня, осмотри меня со всех сторон. Кажется, меня переехало временем. Полина!.. Увезли?! Задержать, догнать и перегнать! Который час? (Смотрит на дареные часы.) Оптимистенко 461 Отдавайте, отдавайте часы, гражданин! Бытовая взятка нам не к лицу как таковая, коль скоро я один от лица всех месячное жалованье в эти часы вложил. Мы найдем себе другое лицо, чтобы подносить часы и уважать. Иван Иванович 462 Лес рубят - щепки летят. Маленькие... большие недостатки механизма. Надо пойти привлечь советскую общественность. Удивительно интересно! Победоносиков 463 Художник, лови момент, изобрази живого человека в смертельном оскорблении! Бельведонский 464 Не-е-ет! Ракурс у вас какой-то стал неудачный. На модель надо смотреть, как утка на балкон. У меня только снизу вверх получается вполне художественно. Победоносиков 465 (Мезальянсовой) Хорошо, хорошо, пускай попробуют, поплавают без вождя и без ветрил! Удаляюсь в личную жизнь писать воспоминания. Пойдем, я с тобой, твой Носик! Мезальянсова 466 Я уже с носиком, и даже с носом, и даже с очень большим. Ни социализма не смогли устроить, ни женщину. Ах вы, импо... зантная фигурочка, нечего сказать! Гуд бай, адье, ауфвидерзейн, прощайте!!! Плиз, май Кичик, май Пончик! (Уходит с Понтом Кичем.) Победоносиков 467 И она, и вы, и автор - что вы этим хотели сказать, - что я и вроде не нужны для коммунизма?!? Конец [1929-1930] [ЛОЗУНГИ ДЛЯ СПЕКТАКЛЯ "БАНЯ"] [НА СЦЕНЕ] 1) Долой жрецов искусства, шевелюрой заросших густо. Артисты те - кто в рабочем ряду строить коммуну с песней идут. ---- 2) За небольшую коммуну уступим оба самых больших-пребольших ГОТОБа. ---- 3) Не для того театров громады каменные, чтоб разводить завывания камерные. Вытряхнем индивидуумов из жреческих ряс. Иди, искусство, из массы и для масс. ---- 4) Запритесь, психоложцы, в квартиры-клетки. Театр - арена для пропаганды пятилетки. ---- 5) Я и ты, мы вдвоем построим социализм, подписавшись на заем. ---- 6) На лошадь стальную уверенно сядь! Пыхти на селе, тракторище! Вперед, 25! Вперед, 25! Стальные рабочие тыщи! ---- 7) На театре греми, проходи по стихам, засияй плакатным разводом: от ударных бригад к ударным цехам от цехов - к ударным заводам. ---- 8) Дома-коммуны вместо хаты! Массовым действием заменяйте МХАТы! ---- 9) Вперед непрерывным полным ходом. Выполним пятилетку в четыре года! [В ЗРИТЕЛЬНОМ ЗАЛЕ] 1) Правое искусство наступает густо. Соединяйтесь, работники пролетарского искусства! ---- 2) Разоблачайте сразу - и правые делишки и левую фразу. ---- 3) Долой бутафорские тряпки и сор! Переделывай жизнь, коммунист-режиссер! ---- 4) Коммуна строится трудно и туго, На помощь строителям перо драматурга. ---- 5) Сразу не выпарить бюрократов рой. Не хватит ни бань и ни мыла вам. А еще бюрократам помогает перо критиков - вроде Ермилова... ---- 6) Каждого бюрократа выпарь и прочисть - и веник рабочего и художества кисть. ---- 7) Энтузиазм, разрастайся и длись! Заводы - сияйте радужней! Сегодня строится социализм - живой, настоящий, правдашний. ---- 8) Слюнявым психоложством театр не поганьте! Театр, служи коммунистической пропаганде! ---- 9) Некоторые говорят: "Спектакль прекрасен, но он непонятен широкой массе". Барскую заносчивость скорей донашивай, - масса разбирается не хуже вашего. ---- 10) Классиков полные руки набрав, внимательней пересматривай листики, чтоб через МХАТ какой-нибудь граф не напустил на республику мистики. ---- 11) "Комедия неприемлема в виде таком". Сказали и головой покачали. Уважаемый товарищ Главрепертком, заходите не в конце, а в начале. ---- Битая банда золотопогонная, тише в Париже зализывай хвост. Непобедимая Первая конная может уменьшить полковничий рост. ---- Если белым взбредет пройтись, как шли на Москву когда-то, - в нашем театре каждый артист за коммуну встанет солдатом. ---- Тонет борьба, в бумажки канув, борьбу с бюрократами ставьте на ноги. Не дадим, чтоб из-за каких-то бюрократов-болванов ухудшилось качество болванки. ---- Сильным средством лечиться надо. Наружу - говор скрытненький. Примите против внутренних неполадок внутреннее лекарство самокритики. ---- Ставь прожектора, чтоб рампа не померкла. Крути, чтоб действие мчало, а не текло. Театр не отображающее зеркало, а - увеличивающее стекло. ---- Ступись, острия комедийных шил, комедии в страшном риске, - нотами всех комедиантов пересмешил комик - папа римский. ---- Цените искусство, наполняющее кассы, но искусство, разносящее октябрьский гул, но искусство, блещущее оружием класса, не сдавайте врагу ни за какую деньгу. ЛОЗУНГИ ДЛЯ ЛЕНТ ФИНАЛА Руби капиталу и корни и ветки! На непрерывку провода иремни! К социализму лети в пятилетке, в нашей машине времени! ---- Шагай, страна, быстрей, моя, - коммуна у ворот. Вперед, время! Время, вперед! [1931] ГЕРОИЧЕСКАЯ МЕЛОМИМА I ЧАСТЬ Четыре глашатая вышли с четырех сторон потушенной арены. На каждом светящаяся цифра 1, 9, 0, 5, - становятся вместе, собирают год. 1-й глашатай 1905! 1905! Семнадцатым годом горд - оглянись и вспомни опять пятый горящий год. 2-й глашатай Шутки любит цирк. Но между шуток веселых вспомни, как мёрли отцы в запоротых городах и сёлах. 3-й глашатай Еще и сегодня расслышат потомки в громах черноморского рёва, как шел один броненосец "Потемкин" на всю эскадру царёву. 4-й глашатай Земля и море кровью багримы. Под пулями падали неисчислимо, как пал машинист Ухтомский, и складывал полковник Риман трупы, как в штабель доски. 1-й глашатай Звезда Советов, над миром лучись, на земли наши, что ни случись, не ступит вражья нога. Товарищ, сквозь смех смотри и учись До дна ненавидеть врага. 4-й глашатай Глядите: кровавую кашу наваря, царь расхлебывает 9-е января. Разворачиваясь по всему барьеру, разукрашенные военные несут распластанные штаны. Бесконечная лента скрывается в дворцовых воротах, а из дворцовых ворот - бесконечная лента с узелками, скрывающаяся под вывеской "Прачка двора его величества". Посредине сцены очкастый обыватель - рыжий - пристает к главному военному. Рыжий Куда это штанов такое количество? Военный Их величеством в стирку сданы. Нехватка в штанах. Его величество вынужден ежеминутно менять штаны. Арена тухнет. На арене один музыкальнейший клоун в огромной, набок, короне поет, вызванивая на водочной бутылке. Клоун Царь испугался, издал манифест: мертвым свободу, живых под арест. Ну и конституция - сахар и мед. Мертвым свобода - живым пулемет. Рот, улыбайся, радуйся, народ! Мертвым свобода - живым... наоборот. Клоуна закрывают пять экранов. На каждой створке появляется манифест: Божьей милостью Мы, Николай Вторый, и т. д. Когда манифест окончен, сквозь него проступает кровавая лапа: Руку приложил - Трепов. Экраны подымаются, на арене бал и пир. Гремит военный оркестр. Студенты, барышни, офицеры. Два стола, убранные винами и поставленные так, что между ними может проехать тюремная карета. Каждый приходящий несет лист манифеста в виде огромной карты. Два присяжных поверенных, лощеные и во фраках, бросаются друг к другу через всю арену. 1-й присяжный поверенный Петр Петрович?! Разрешите лобызнуть. Пошла история с нового абзаца. 2-й присяжный поверенный Окончилась, окончилась забастовочная нудь. Иван Иваныч - разрешите облобызаться. Музыка. Парочка - студент и барышня - вальсирует. Студент (восхищенной барышне) Вы звезда моего студенческого небосвода... Наступил на мозоль? Прошу прощения. У нас свобода, свобода-свобода. Свобода совести, собраний и... обращения. Гости расступаются. Сквозь бал проезжает черная тюремная карета. Упряжка - собаки. На козлах собака-городовой. По бокам собаки-конвоиры. Музыка. Парочка. Штатский во фраке и дама. Штатский Поцелуйте! Дама Нахал! Штатский Отдайтесь... Дама Идиот. Штатский Вам гнев к лицу, разозлитесь и гляньте. Мадам, разрешите... (шпилит красную ленточку) вам так идет! Нацепите этот красный бантик! Пары жмутся и расступаются. Громыхает черная тюремная карета. Снова музыка. Парочка. Гвардеец и мадмуазель. Гвардеец Довольно вальсом потеть и мокнуть, не хотитца ль проттица по лону гравия? Мадмуазель, позвольте чмокнуть. Ах, не сердитесь, - теперь равноправие. Опять расступаются пары. Новая тюремная карета. За ней вторая и третья. Проехали. Генерал подымает бокал. Гости чокаются. Генерал Господа! Потушена лава революционного кратера. Кон-ссти-туцция! Давно пора. За его величество - государя императора гип-гип! Ура-ура! Гости подымают бокалы. Чокаются, размахивают картами-манифестом. Бросаются друг к другу лобызаться, отставляют бокалы и складывают листы манифеста в огромный карточный домик. По всему барьеру арены появляются толстенные городовые. С верхней площадки - царишко, царица, министры. Все, раздувая щеки, начинают дуть во всю силу. Карточный домик разлетается. От дутья затухают лампы, разбегаются гости. В эту минуту из-под купола падает брошенная бомба. Бомба разрывается, рассыпая листки прокламации по всему цирку. Городовые и прочие дующие в испуге разбегаются. В разных концах арены разные люди по-разному пробегают и читают прокламацию. Обыватель берет прокламацию - пробегает, бросает и убегает. Поп пробегает прокламацию, крестится и бежит. Богач - рвет и сжимает кулаки. Крестьянин - любовно разглаживает, кладет за пазуху. Рабочий вчитывается, - зовет других, все серьезно и радостно слушают. Один "Дана свобода собраний, но собрания оцепляются войсками". Другой "Дана свобода слова, но цензура осталась неприкосновенной". Третий "Дана неприкосновенность личности, но тюрьмы Переполнены заключенными". Первый "Необходимо быть всем настороже и готовыми к бою". Бежавшие с перепугу городовые осторожно приближаются к месту взрыва. Видят мирно читающих, бросаются со всей смелостью. Рабочие разбегаются. Полицейский бросается за одним, другой в это время наклеивает ему прокламацию на спину. Хохот. Городовые бросаются за наклеившим. Наклеивший ловко взбирается на трапецию. Городовые за ним, неуклюже путаясь в шашках и кобурах. Рабочий перебрасывается с трапеции на трапецию, расшвыривая прокламации. Городовые бросают погоню. Один толстяк повис на трапеции на собственной шашке. Городовые обтирают вспотевшие лбы. Всматриваются. Пятятся перепуганно. На длинных худых ногах-ходулях входит рабочий, на рукавах, как крылья, ленты с надписью "Забастовка". Рабочий взмахнул рукой. С другого конца кубарем катится полиция, следом тачки, на которых рабочие с грохотом вывозят фабрикантов. Все прокатываются между ходульных ног. Рабочие (напевают) Виттевскую куцую к черту конституцию. Выплюнем, не прожуя, царские подачки, из России буржуя вывози на тачке. Загораются киноэкраны. На экране идущий поезд, на другом идущая конка, на третьем - работающий завод. Рабочий взмахивает рукой - замирает на остановленном кадре поезд, останавливается конка, цепенеет завод. Рабочий взмахивает рукавом - тухнут фонари. Полная темь. 1-й глашатай Перекидывалась забастовка 2-й глашатай от завода к телеграфу, 3-й глашатай от телеграфа к вокзалу, 4-й глашатай от вокзала к порту. 1-й глашатай 000 бросило работу. Праздник перед боем, и по городу праздному каждый к бою готовился по-разному. Прожектор освещает разные углы арены и цирка, выделяя готовящиеся группы. Диван. На диване двое лощеных либералов с чаем и с резолюциями. Нервничают, подымаются, надевают шляпы, потом снимают опять и садятся и снова вскакивают. 1-й либерал А по-моему, кадеты с приветственной речью должны к забастовщикам выйти навстречу. 2-й либерал Не надо репутацию марать впустую. Забастовали без нас - и пусть бастуют. 1-й либерал А по-моему, и т. д. Фруктовая лавочка. Подходят покупатели. Покупают пустяки. Показывают пароль. Оглядываются, распахивают пальто, передают патроны и оружие. Скрываются. Лавочка отодвигается, под ней типография. Выходят люди с кипами и свертками прокламаций. Лавочка становится на место. Церковный иконостас. Поп благословляет дубинки, кастеты и револьверы черносотенцев. Поп Христолюбивые воины, по совету иерея бейте жидов - и еврея и не еврея. Сообразно моему евангельскому сану сам я, конечно, мараться не стану. Верноподданные чувства погромом ознаменя, братие черносотенцы, кройте за меня. Во имя отца и сына и святого духа, крамольникам кастетом въезжайте в ухо. Прожектор освещает группу рабочих. Вокруг станка разбросанные и уносимые кинжалы и пики. 1-й рабочий У каждого завода кровища лужею. 2-й рабочий Довольно терпеть. Товарищи, к оружию! Арена тухнет. Выходят глашатаи. 1-й глашатай Москва подымалась, как знамя над ней пылало небо декабрьских дней. Арена. Страстная площадь. В центре памятник Пушкину. С трех сторон над проходами стены с окнами. На нижних этажах вывески. Деревья, бульваром идущие к выходу. Идет снег. Площадь запружена народом. Рабочий с мальчиком пробирается к памятнику - влазит. Снимает кепку. Кричит. Рабочий Долой самодержавие! Жандармские гады стреляют в безоружных, - на баррикады! Свобода на бумаге, на деле - приклады. Готовьтесь к бою! На баррикады! Громите оружейные магазины и склады! Браунинг в руку! На баррикады! Выхватывает браунинг. Далекие выстрелы. Выстрелы ближе. Рабочий хватается за грудь. Падает. Толпа бросается врассыпную. Валяется убитый рабочий. Мальчишка один. На арену въезжают казаки. Офицер оглядывается, выхватывает револьвер. Разряжает в воздух. Последняя пуля в мальчишку. Из всех окон подымается стрельба. Офицер и двое казаков падают. Подхватив раненых и убитых, казаки скрываются. Из домов и улиц выбегают дружинники и горожане. Конка въезжает на арену. Лошадей останавливают. Пассажиры разбегаются. Лошадей выпрягли. Конку переворачивают. Из домов выкидывают матрацы, табуреты, столы. Прохожие срывают вывески. Пилят столбы. Вещи нагромождаются в баррикаду. В баррикаду воткнут красный флаг. Дружинники ложатся за прикрытие - стреляют вдогонку бежавшим казакам. Издали доносится распеваемая Марсельеза. Арена тухнет. 1-й глашатай Слышите шпор гвардейский щелк: царем науськан Семеновский полк. Предводительствуемые усатым офицером, цирк заливают марширующие, перестраивающиеся, парадные, вымуштрованные гвардейцы. По обеим сторонам войска маркитанты с колбасой и с бутылями водки. Гвардия распевает старую песенку: Шаг назад, шаг вперед, полоборот направо. Кто всех вольных перебьет, тому честь и слава. Ура! Ура! Ура! Бей во славу царского двуглавого орла, Лев! Прав! Раз! Два! Приготовь патроны. Будет помнить вся Москва красные погоны. Ура! Ура! Ура! Бей во славу русского двуглавого орла. Рота, стоп! Рота, пли! Запевайте, глотки! Мы заслужим, ай-люли, колбасы да водки. Ура! Ура! Ура! Бей во славу русского двуглавого орла. Гвардейцы проходят. Освещается арена четырьмя поломанными фонарями. В центре фабрика. Из-за фабрики осторожно выползают дружинники. Два перепуганных ребятенка вбегают, указывают дружинникам в темноту, перечисляют по пальцам виденные пушки, убегают. Дружинники рассыпаются, по два, по три залегают за выступы и тумбы. Готовятся к бою. Начинается пушечная канонада. Бьют по фабрике. Фабрика горит, рушится. Дружинники, расстреливаемые, падают, оставшиеся отступают на баррикаду под ярусами. Орудия бьют по баррикаде. От баррикады отделяется рабочий с белым платком на палке. Орудия въезжают на арену. Парламентера схватывают. Привязывают к дулу орудия, избивая рукоятками револьверов. Стрельба по баррикаде продолжается. Прожектор освещает красное знамя над баррикадой. Пули дырявят знамя. Знамя опадает по клочкам. Последний защитник баррикады падает, подбитый, - тогда на всем скаку проносятся конные казаки, сметая остатки баррикады. Арена тухнет. Выходят глашатаи. Красные цифры 1, 9, 0, 5 тухнут. 1-й глашатай Пирамида классов - сияет и высится. 2-й глашатай Капиталистов лоснятся лица. 3-й глашатай И дюжину лет - 4-й глашатай свинцом и виселицей самодержец развлекается и веселится. Арена загорается. На арене пирамида. Нижний ряд - закованные работающие в кандалах рабочие, второй ряд - жадное чиновничество, третий ряд- попы, муллы, раввины, четвертый ряд - правительство, сенаторы, министры, пятый ряд - буржуи и помещики, на самом верху - маленький царишко в огромной короне. Пока стоит пирамида, по барьеру проходят под конвоем закованные за революцию каторжники. II ЧАСТЬ На арену выходят четыре глашатая. 1-й глашатай С баррикад декабрьского боя многие припустились, воя. Загорается экран, на нем маленькая фигурка интеллигента в шляпе. 1-й глашатай Сам заскулил товарищ Плеханов - 2-й глашатай "Ваша вина, напутали, братцы. Вот и пустили крови лохани. Нечего зря за оружие браться". Загорается второй экран. Во весь экран Владимир Ильич с вытянутой рукой. 3-й глашатай Ленин в этот скулеж недужный врезал голос бодрый и зычный. 4-й глашатай "Нет, за оружие браться нужно, только более решительно и энергично. Новых восстаний вижу день я. Снова подымется рабочий класс, Не защита, а нападение стать должно лозунгом масс. И этот год в кровавой пене и эти раны в рабочем стане покажутся школой первой ступени в грозе и буре грядущих восстаний". Экран становится красным. На глашатаях зажигаются цифры 1, 9, 1, 7. На арене закованные в цепи. 1-й глашатай И мы научились драться победно. 2-й глашатай Товарищ Владимир Ильич, за тобой 1, 2, 3 и 4-й глашатаи Мы в бой пошли... Закованные на арене (вместе) И это есть наш последний и решительный бой! Закованные разрывают цепи. Закованные освещаются прожектором. На красном экране - огромная тень рвущих цепи рук. На сцене орел на царской решетке взмахивает крыльями и взлетает. Раскованные хватаются за винтовки. Гремит стрельба по двуглавому орлу. Орел падает, подбитый. Разбивая прикладами ворота, нападающие скрываются за царской оградой. Музыкальный клоун вылетает на арену, вызванивая на треснувшей короне. Клоун Хохочи, товарищ цирк. Смейся, Ваня с Настею. Мы выводим под уздцы царскую династию. Рабочий с грохотом вытаскивает под уздцы целый табун памятников, съезжающий вниз из распахнутых дворцовых ворот, объезжающий арену и улепетывающий в главный выход. Первый - конный Петр Великий, теряющий венок и ухвативший под мышку змия, за ним Екатерина, с барельефа которой разбегаются вельможи, потом Павел, спрыгивающий с постамента и убегающий, следом - Александр с головою в руке вместо державы и скипетра, наконец, Александр Третий на брыкающемся коне, - нагнется головой - огонь из ноздрей, присядет на круп выстрел сзади, и, наконец, уцепившись за хвост последнему коню, малюсенький Николай Второй. Табун скрывается. На арене глашатаи. 1-й глашатай Двуглавый орел свалился, ободранный. 2-й глашатай И быстро, как пудель сквозь обруч - 3-й глашатай на пуховик Александры Феодоровны 4-й глашатай вскочил Александр Феодорович. Дорогу к дворцовым воротам занимают дрессировщики буржуйского вида, у каждого в руке обруч. Керенский - рыжий - вскакивает по ступенькам, проныривая сквозь обруч. Открывает дворцовые ворота. Под балдахином кровать. Посредине бюст Наполеона. Керенский охаживает Наполеона, копируя фигуру. Устав, валится на царицыну кровать. Музыкальный клоун выходит на арену. Клоун С "Авроры" грохнул выстрел резкий, зарделись флаги в синеве... И передернулся Керенский от перепалки на Неве. Цирк заполняют вооруженные красногвардейцы. Залп. Мраморный Наполеон показывает кукиш. Клоун Надел штаны и моментально бегом из Ленинграда вон. В Париж с царицыной двуспальной сбежал сей зам-Наполеон. Новый залп. Керенский вскакивает, на автомобиле по проволоке с курьерской скоростью уносится из цирка. Клоун Теперь болонкою в Париже, пораздобрев с хозяйских благ, он у французов руку лижет и лает на советский флаг. Темнота. На арене одни глашатаи, цифры меняются; 1918, 1919, 1920 и т. д. 1-й глашатай Буржуям жуть, буржуям урон, затеяли бой упорный, и десять лет с десяти сторон слетались орлы да вороны. 2-й глашатай Не цапать воронам наших мяс. Пропали когти, об нас обломясь. Не взять нас лапою голой. Утроена мощь и ненависть масс декабрьской кровавой школой. 3-й глашатай Мы выбили белых орлов да ворон, с победой в боях пролетали. 4-й глашатай На новый упорный строительный фронт сегодня встает пролетарий. На экране турбина. Над ареной выпуклая карта пятилетки. От турбины к карте пять лучей-стрел, постепенно зажигающихся. Остальная арена застроена строениями - церковь, кабак, лавочка; вся земля разгорожена плетнями. Арена освещается, из-под купола на арену низвергается кулак. Кулак (осматривая турбину) Ну и штука, раскинули неспроста. А ну-ка лабаз раскину близ, стану в тени торговать и врастать в самый что ни на есть социализм. На турбину низвергается вода. Вода смывает плетни, кабаки, церкви. Загорается одна из стрел-лучей, потом другая, третья, четвертая и пятая загораются одновременно. По мере вращения турбины и вспыхивания лучей загораются индустриализированные районы на карте пятилетки. Цирк заполняется группами рабочих - шахтеры с лампами и кайлами, молотобойцы с молотами, швейники с иглами, лесорубы с пилами. Рабочие строятся, несложными движениями орудий работы вторя скорости вертящейся турбины. Кулак (барахтаясь) Ну и приспособился, ну и врос. Электрификация - аж искры из глаз. Караул! Насовсем и всерьез изничтожают кулацкий класс. На арену въезжает трактор. С трактора слазят крестьяне, группой, с серпами, вступая в общий рабочий марш. Крестьяне Трактор сеял и косил, вышло очень ладно. (К кулаку.) Не теряйте, куме, сил, опускайтесь на дно. Кулак тонет. Булькает. Из воды массой пузырей вылетают воздушные шары. Пионер ы. Удят. Вылавливают куклу кулака, развинчивают, накладывают в мешки. Ловятся куски плетня, бутылки, кресты. Пионеры (поют) Мы сегодня наудили много разного утиля. Или крест поймаем, или попадаются бутыли. Лез кулак в колхоз без спроса, Да попал в утиль-отбросы. На утиль сдавай плетни, переплавь коммуной дни. Вода в арене очищена и стала прозрачной. Сквозь воду подымаются, горят светящиеся серп и молот. Все Раздувай коллективную грудь-меха. Лозунг мчи по рабочим взводам: от ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Дыша во все грудные клетки, горланя во весь веселый рот: в четыре года по пятилетке! Вперед! Вперед! Вперед! [1930] [ЛЕТУЧКИ К ПОСТАНОВКЕ "МОСКВА ГОРИТ"] No 1 Папы и лорды - долой свистопляс! Умолкни, поповская шкода! Весь мир подымется после нас, как мы - после пятого года. No 2 Мир перейдет от слов к патронам. Трон капитала треснется. Вспомни тогда, что у этого трона ножку подбили пресненцы. No 3 Болтливые церковники, закройте клапан. Ясно - как чай на блюдце, что хочет зам-бог, святейший папа, быть душителем революции. No 4 Антанта звереет - хочется ей революцию на цепь да в клетку. В ответ на угрозу тверже и быстрей в жизнь проводи пятилетку. No 5 Пролетариата литое тело двухглавым орлам не сжимать, когтя. То, чего декабрь не доделал, то завершил великий Октябрь. [No 6] Там, где восстание терпит крах - звереют капиталовы диктаторчики и царята. Рабочий, крепче держи в руках защиту диктатуры пролетариата. [1930] [ПРОГРАММА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ "МОСКВА ГОРИТ"] МОСКВА ГОРИТ (1905 г.) ГЕРОИЧЕСКАЯ МЕЛОМИМА Вл. МАЯКОВСКОГО Пройдут такие картины: 1) Штаны его величества 2) Собаки на балу 3) Карточная конституция 4) Фаршированная бомба 5) Полиция на трапециях 6) 300.000 бросили работу 7) Кадеты на диване 8) На баррикады! 9) Царем науськан Семеновский полк 10) Штурм фабрики 11) "Смолкли залпы запоздалые" 12) Пирамида классов 13) "Ваша вина - напутали, братцы" 14) Нет! за оружие браться нужно 15) Хохочи, товарищ цирк 16) Дрессированный Александр Феодорович 17) Зам-Наполеон 18) Безглавый орел 19) Не теряйте, куме, сил 20) [Работай] Смывай, вода! 21) Небывалый водопад! Участвуют: люди, куклы, звери, огонь и вода. [1930] МОСКВА ГОРИТ (1905 год) [ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ] МАССОВОЕ ДЕЙСТВИЕ С ПЕСНЯМИ И СЛОВАМИ ДЕЙСТВУЮТ: 1-й глашатай 2-й глашатай 3-й глашатай 4-й глашатай Рыжий Военный Трепов Студенты Барышни Офицеры 1-й присяжный поверенный 2-й присяжный поверенный Штатский Дама Гости Арестованные Конвоиры Гвардеец Мадмуазель Генерал Городовые Царь Царица Министры Обыватель Поп Богач Крестьянин Рабочий Полицейский Рабочие Фабриканты 1-й либерал 2-й либерал Офицер Казаки Гвардейцы Закованные в цепи Музыкальный клоун Керенский Кулак Папа римский Пилсудский Макдональд Тардьё I ЧАСТЬ Четыре глашатая вышли с четырех сторон потушенной арены. На каждом светящаяся цифра 1, 9, 0, 5, - становятся вместе, собирают год. 1-й глашатай 1905! 1905! Семнадцатым годом горд - оглянись и вспомни опять пятый горящий год. 2-й глашатай Шутки, - острите зубцы! Но между шуток веселых не забудем, как мёрли отцы в запоротых городах и сёлах. 3-й глашатай Еще и сегодня расслышат потомки в громах черноморского рёва, как шел один броненосец "Потемкин" на всю эскадру царёву. 4-й глашатай Земля и море кровью багримы. Под пулями падали неисчислимо, как пал машинист Ухтомский, и складывал полковник Риман трупы, как в штабель доски. 1-й глашатай Звезда Советов, над миром лучись, на земли наши, что ни случись, не ступит вражья нога. Товарищ, сквозь смех смотри и учись до дна ненавидеть врага. 4-й глашатай Глядите: кровавую кашу наваря, царь расхлебывает 9-е января. Разворачиваясь по всей арене действия, разукрашенные военные несут распластанные штаны. Бесконечная лента скрывается в дворцовых воротах, а из дворцовых ворот - бесконечная лента с узелками, скрывающаяся под вывеской "Прачка двора его величества". Посредине сцены очкастый обыватель - рыжий - пристает к главному военному. Рыжий Куда это штанов такое количество? Военный Их величеством в стирку сданы. Нехватка в штанах. Его величество вынужден ежеминутно менять штаны. Арена тухнет. На арене один музыкальнейший клоун в огромной, набок, короне поет, названивая на водочной бутылке. Клоун Царь испугался, издал манифест: мертвым свободу, живых под арест. Ну и конституция - сахар и мед. Мертвым свобода - живым пулемет. Рот, улыбайся, радуйся, народ! Мертвым свобода - живым... наоборот. Клоуна закрывает экран. Появляется манифест: Божьей милостью Мы, Николай Вторый, и т. д. Выходит Трепов-генерал с огромной лапой, с размаха отпечатывает пятерню на манифесте. Слова: Руку приложил Трепов. Экраны подымаются, на арене бал и пир. Гремит военный оркестр. Студенты, барышни, офицеры. Два стола, убранные винами, поставлены так, что между ними может пройти конвой и арестанты. Каждый приходящий несет лист манифеста в виде огромной карты. Два присяжных поверенных, лощеные и во фраках, бросаются друг к другу через всю арену. 1-й присяжный поверенный Петр Петрович?! Разрешите лобызнуть. Пошла история с нового абзаца. 2-й присяжный поверенный Окончилась, окончилась забастовочная нудь. Иван Иваныч - разрешите облобызаться. Музыка. Парочка - студент и барышня - вальсирует. Студент (восхищенной барышне) Вы звезда моего студенческого небосвода... Наступил на мозоль? Прошу прощения. У нас свобода, свобода-свобода. Свобода совести, собраний и... обращения. Гости расступаются. Сквозь бал проходят арестованные. Лица конвоя - собачьи морды. Парочка. Штатский во фраке и дама. Штатский Поцелуйте! Дама Нахал. Штатский Отдайтесь... Дама Идиот. Штатский Вам гнев к лицу, разозлитесь и гляньте. Мадам, разрешите... (шпилит красную ленточку) вам так идет! Нацепите этот красный бантик. Пары жмутся и расступаются. Арестованные проходят целой толпой. Снова музыка. Парочка. Гвардеец и мадмуазель. Гвардеец Довольно вальсом потеть и мокнуть, не хотитца ль проттица по лону гравия? Мамзель, разрешите чмокнуть. Ах, не сердитесь, - теперь равноправие. Опять расступаются пары. Бесконечная арестантская лента. Прошли. Генерал подымает бокал. Гости чокаются. Генерал Господа! Потушена лава революционного кратера. Кон-ссти-туцция! Давно пора. За его величество - государя императора гип-гип! Ура-ура! Гости подымают бокалы. Чокаются, размахивают картами-манифестом. Бросаются друг к другу лобызаться, отставляют бокалы и складывают листы манифеста в огромный карточный домик. По всей арене появляются толстенные городовые. С верхней площадки - царишко, царица, министры. Все, раздувая щеки, начинают дуть во всю силу. Карточный домик разлетается. От дутья затухают лампы, разбегаются гости. В эту минуту падает брошенная бомба. Бомба разрывается, рассыпая листки прокламаций по всей арене. Городовые и прочие дующие в испуге разбегаются. В разных концах арены разные лица по-разному пробегают и читают прокламацию. Обыватель берет прокламацию - смотрит, бросает и убегает. Поп, взглянув в прокламацию, крестится и бежит. Богач - рвет и сжимает кулаки. Крестьянин - любовно разглаживает, кладет за пазуху. Рабочий вчитывается - зовет других, все серьезно и грозно слушают. Один "Дана свобода собраний, но собрания оцепляются войсками". Другой "Дана свобода слова, но цензура осталась неприкосновенной"- Третий "Дана неприкосновенность личности, но тюрьмы переполнены заключенными". Первый "Необходимо всем быть настороже и готовыми к бою". Бежавшие с перепугу городовые осторожно приближаются к месту взрыва. Видят мирно читающих, бросаются на них. Рабочие разбегаются. Полицейский бросается за одним, другой в это время наклеивает ему прокламацию на спину. Хохот. Городовые бросаются за наклеившим. Наклеивший ловко взбирается на трапецию. Городовые за ним, неуклюже путаясь в шашках и кобурах. Городовые обтирают вспотевшие лбы. Всматриваются. Пятятся перепуганно. На длинных худых ногах-ходулях входит рабочий, на рукавах, как крылья, ленты с надписью "Забастовка". Рабочий взмахнул рукой. С другого конца кубарем катится полиция, следом тачка, на которой рабочие с грохотом вывозят фабрикантов. Все прокатываются между ходульных ног. Рабочие (напевают) Виттевскую куцую к черту конституцию! Выплюнем, не прожуя, царские подачки, из России буржуя вывози на тачке! Загораются киноэкраны. На экране идущий поезд, на другом идущая конка, на третьем - работающий завод. Рабочий взмахивает рукой, - замирает на остановленном кадре поезд, останавливается конка, цепенеет завод. Рабочий взмахивает рукавом - тухнут фонари. Полная темь. 1-й глашатай Перекидывалась забастовка 2-й глашатай от завода к телеграфу, 3-й глашатай от телеграфа к вокзалу, 4-й глашатай от вокзала к порту. 1-й глашатай 300.000 бросило работу. Праздник перед боем, и по городу праздному каждый к бою готовился по-разному. Прожектор освещает разные углы арены, выделяя готовящиеся группы. Диван. На диване два лощеных либерала с чаем и с резолюциями. Нервничают, подымаются, надевают шляпы, потом снимают опять, садятся и снова вскакивают. 1-й либерал А по-моему, кадеты с приветственной речью должны к забастовщикам выйти навстречу. 2-й либерал Не надо репутацию марать впустую. Забастовали без нас - и пусть бастуют. 1-й либерал А по-моему, и т. д. Фруктовая лавочка. Подходят покупатели. Покупают пустяки. Показывают пароль. Оглядываются, распахивают пальто, передают патроны и оружие. Скрываются. Лавочка отодвигается, под ней типография. Выходят люди с кипами и свертками прокламаций. Лавочка становится на место. Церковный иконостас. Поп благословляет дубинки, кастеты и револьверы черносотенцев. Поп Христолюбивые воины, по совету иерея бейте жидов - и еврея и не еврея. Сообразно моему евангельскому сану сам я, конечно, мараться не стану. Верноподданные чувства погромом ознаменя, братие черносотенцы, кройте за меня. Во имя отца и сына и святого духа крамольникам кастетом въезжайте в ухо. Прожектор освещает группу рабочих. Вокруг станка разбросанные и уносимые кинжалы и пики. 1-й рабочий У каждого завода кровища лужею. 2-й рабочий Довольно терпеть. Товарищи, к оружию! Арена тухнет. Выходят глашатаи. 1-й глашатай Москва подымалась, как знамя над ней пылало небо декабрьских дней. Арена. Страстная площадь. В центре памятник Пушкину. С трех сторон над проходами стены с окнами. На нижних этажах вывески. Деревья, бульваром идущие к выходу. Площадь запружена народом. Рабочий с мальчиком пробирается к памятнику - влазит. Снимает кепку. Кричит. Рабочий Долой самодержавие! Жандармские гады стреляют в безоружных, - на баррикады! Свобода на бумаге, на деле - приклады. Готовьтесь к бою! На баррикады! Громите оружейные магазины и склады. Браунинг в руку! На баррикады! Выхватывает браунинг. Далекие выстрелы. Выстрелы ближе. Рабочий хватается за грудь. Падает. Толпа бросается врассыпную. Валяется убитый рабочий. Мальчишка один. На арену въезжают казаки. Офицер оглядывается, выхватывает револьвер. Разряжает в воздух. Последняя пуля в мальчишку. Из всех окон подымается стрельба. Офицер и двое казаков падают. Подхватив раненых и убитых, казаки скрываются. Из домов и улиц выбегают дружинники и горожане. Из домов выкидывают матрацы, табуреты, столы. Прохожие срывают вывески. Пилят столбы. Вещи нагромождаются в баррикаду. В баррикаду воткнут красный флаг. Дружинники ложатся за прикрытие - стреляют, вдогонку бежавшим казакам. Издали доносится распеваемая Марсельеза. Арена тухнет. 1-й глашатай Слышите шпор гвардейский щелк: царем науськан - Семеновский полк. Предводительствуемые усатыми офицерами, арену заливают марширующие, перестраивающиеся, парадные, вымуштрованные гвардейцы. По обеим сторонам войска маркитанты с колбасой и с бутылями водки. Гвардия распевает старую песенку (из журналов 1905 года): Шаг назад, шаг вперед, полоборот направо. Кто всех вольных перебьет, тому честь и слава. Ура! Ура! Ура! Бей во славу царского двуглавого орла. Лев! Прав! Раз! Два! Приготовь патроны. Будет помнить вся Москва красные погоны. Ура! Ура! Ура! Бей во славу русского двуглавого орла. Рота, стоп! Рота, пли! Запевайте, глотки! Мы заслужим, ай-люли, колбасы да водки. Ура! Ура! Ура! Бей во славу русского двуглавого орла. Гвардейцы проходят. Освещается арена четырьмя поломанными фонарями. В центре фабрика. Из-за фабрики осторожно выползают дружинники. Два перепуганных ребенка вбегают, указывая дружинникам в темноту, перечисляют по пальцам виденные пушки, убегают. Дружинники рассыпаются, по два, по три залегают за выступы и тумбы. Готовятся к бою. Начинается пушечная канонада. Бьют по фабрике. Фабрика горит, рушится. Дружинники, расстреливаемые, падают, оставшиеся отступают на баррикаду под ярусами. Орудия бьют по баррикаде. От баррикады отделяется рабочий с белым платком на палке. Орудия въезжают на арену. Парламентера схватывают. Привязывают к дулу орудия, избивая рукоятками револьверов. Стрельба по баррикадам продолжается. Прожектор освещает красное знамя над баррикадой. Пули дырявят знамя. Знамя опадает по клочкам. Арена тухнет. Выходят глашатаи. 1-й глашатай Пирамида классов - сияет и высится. 2-й глашатай Капиталистов лоснятся лица. 3-й глашатай И дюжину лет - 4-й глашатай свинцом и виселицей самодержец развлекается и веселится. Арена загорается. На арене пирамида. Нижний ряд - закованные, работающие в кандалах рабочие, второй ряд - жадное чиновничество, третий ряд - попы, муллы, раввины, четвертый ряд - правительство, сенаторы, министры, пятый ряд - буржуи и помещики, на самом верху - маленький царишко в огромной короне. Пока стоит пирамида, по барьеру проходят под конвоем закованные за революцию каторжники. II ЧАСТЬ На арену выходят четыре глашатая. 1-й глашатай С баррикад декабрьского боя многие припустились, воя. Загорается экран, на нем маленькая фигурка интеллигента в шляпе. 1-й глашатай Сам заскулил товарищ Плеханов - 2-й глашатай "Ваша вина, напутали, братцы. Вот и пустили крови лохани... Нечего зря за оружие браться". Загорается второй экран. Во весь экран Владимир Ильич с вытянутой ведущей рукой. 3-й глашатай Ленин в этот скулеж недужный врезал голос бодрый и зычный. 4-й глашатай "Нет, за оружие браться нужно, только более решительно и энергично. Новых восстаний вижу день я. Снова подымется рабочий класс. Не защита, а нападение стать должно лозунгом масс. И этот год в кровавой пене и эти раны в рабочем стане покажутся школой первой ступени в грозе и буре грядущих восстаний". Экран становится красным. На глашатаях зажигаются цифры 1, 9, 1, 7. На арене - закованные в цепи. 1-й глашатай И мы научились драться победно. 2-й глашатай Товарищ Владимир Ильич, за тобой 1, 2, 3 и 4-й глашатаи мы в бой пошли... Закованные на арене (вместе) И это есть наш последний и решительный бой! Закованные разрывают цепи. Закованные озаряются прожектором. На красном экране - огромная тень рвущих цепи рук. Музыкальный клоун вылетает на арену, вызванивая на треснувшей короне. Клоун Хохочи, товарищи. Смейся, Ваня с Настею. Мы выводим под уздцы царскую династию. Рабочий с грохотом вытаскивает под уздцы целый табун памятников, съезжающий вниз из распахнутых дворцовых ворот, объезжающий арену и улепетывающий в главный выход. Первый - конный Петр Великий, теряющий венок и ухвативший под мышку змия, за ним Екатерина, с барельефа которой разбегаются вельможи, потом Павел, спрыгивающий с постамента и убегающий, следом - Александре головою в руке вместо державы и скипетра, наконец, Александр III на брыкающемся коне, - наклонится головой - огонь из ноздрей, присядет на круп - выстрел сзади, и, наконец, уцепившись за хвост последнему коню, малюсенький Николай II. Табун скрывается. На арене глашатаи. 1-й глашатай Двуглавый орел свалился, ободранный. 2-й глашатай И быстро, как пудель сквозь обруч - 3-й глашатай на пуховик Александры Феодоровны 4-й глашатай вскочил Александр Феодорович. Дорогу к дворцовым воротам занимают люди буржуйского вида, у каждого в руке обруч. На обручах надписи: "Война немцам", "Тюрьма рабочим", "Министры-капиталисты" и т. д. Керенский рыжий - вскакивает по ступенькам, проныривая сквозь обруч. Открывает дворцовые ворота, восходит. Под балдахином кровать. Посредине бюст Наполеона. Керенский охаживает Наполеона, копируя фигуру. Устав, валится на царицыну кровать. Музыкальный клоун выходит на арену. Клоун С "Авроры" грохнул выстрел резкий, зарделись флаги в синеве... И передернулся Керенский от перепалки на Неве. Арену заполняют вооруженные красногвардейцы. Залп. Наполеон показывает Керенскому кукиш. Клоун Надел штаны и моментально бегом из Ленинграда вон. В Париж с царицыной двуспальной сбежал сей зам-Наполеон. Новый залп. Керенский вскакивает. На автомобиле с курьерской скоростью уносится с арены. Клоун Теперь болонкою в Париже, пораздобрев с хозяйских благ, он у французов руку лижет и лает на советский флаг. Темнота. На арене одни глашатаи, цифры меняются: 1918, 1919, 1920 и т. д. 1-й глашатай Буржуям жуть, буржуям урон, затеяли бой упорный, и десять лет с десяти сторон слетались орлы да вороны. 2-й глашатай Не цапать воронам наших мяс. Пропали когти, об нас обломясь. Не взять нас лапою голой. Утроена мощь и ненависть масс декабрьской кровавой школой. 3-й глашатай Мы выбили белых орлов да ворон, с победой в боях пролетали. 4-й глашатай На новый упорный строительный фронт сегодня встает пролетарий. Во всю арену глобусом карта пятилетки. Низ - чахлый плетень, за плетнем церковки - актеры на корточках с раззолоченными куполами вместо голов, вокруг пьяные - покачивающимися, падающими и снова поднимающимися бутылями. С двух сторон сходятся рабочие отряды. Шахтеры с лампами и кайлами, молотобойцы с молотами, швейники с иглами, лесорубы с пилами. Под шагами подламываются плетни, разбегаются церковки и бутыли. Кулак с лотком вбегает, осматривает карту и народище - располагается. Кулак (осматривая карту) Ну и штука! Разрисовано неспроста. А ну-ка, лабаз раскину близ. Стану в тени торговать и врастать в самый что ни на есть социализм. Рабочие строятся, вторя несложными движениями орудий работы. Кулака перекидывают от группы к группе. Кулак Ну и приспособился, ну и врос! Электрификация - аж искры из глаз! Караул! Насовсем и всерьез изничтожают кулацкий класс. Кулак пытается нырнуть в просвет между толпами. В просвет впирается трактор. С трактора слазят крестьяне, группой вступая в общий рабочий марш. Крестьяне Трактор сеял и косил - вышло очень ладно. (К кулаку.) Кулачье, не тратя сил, опускайся на дно. На помощь затертому кулаку, продираясь сквозь ряды, вваливаются на арену - папа римский, Пилсудский, Макдональд, Тардьё со свитами. Взявшись за руки, образуют круг. В центре оправляющийся от встряски, повеселевший кулак. Папа Я, папа святейший, обращаюсь к лиге: Слушайте, духовные и светские лица! Давайте в защиту кулаков и религии господу богу смиренно молиться. Антантовский круг обнажает оружие, саблями и револьверами делая кресты. Расступившиеся рабочие ряды делают шаг вперед. В антантовский круг падает бомба. Круг разбегается. Бомба раскидывает цветные листки прокламаций. В разных концах арены глашатаи читают в рупора. 1-й глашатай Папы и лорды - долой свистопляс! Умолкни, святая шкода! Весь мир подымется после нас, как мы после пятого года. 2-й глашатай Там, где восстание терпит крах, звереют капиталовы диктаторчики и царята. Рабочий, крепче держи в руках оружие диктатуры пролетариата! 3-й глашатай Мир перейдет от слов к патронам. Трон капитала треснется. Помни тогда, что у этого трона ножку подбили пресненцы. 4-й глашатай Антанта звереет, хочется ей революцию на цепь и в клетку. В ответ на угрозы тверже и быстрей в жизнь веди пятилетку. Рабочие обегают ряды с "международными" штанами на шестах. Рыжий Куда это штанов такое количество? Первый несущий Лигой наций в стирку сданы. Капитал - его величество - вынужден чаще менять штаны. Процессия разворачивается - глашатаи, за ними несущие штаны, хвост - марширующие рабочие колонны. Марш Раздувай коллективную грудь-меха! Лозунг мчи по рабочим взводам: от ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам! 1-й глашатай Дыша во все грудные клетки, 2-й глашатай горланя во весь веселый рот: 3-й глашатай в четыре года - 4-й глашатай по пятилетке. Вместе Вперед! Вперед! Вперед! [1930] БЕНЦ No 22 ЭПОПЕЯ В ПЯТИДЕСЯТИ ПРОБЕГАХ в главной роли: (вдали показывается крохотный авто без шофера и мчит в зал, пока не разрастается во весь экран) ? Почему авто. Панорамой большой европейский город. Панорама суживается переходит в улицу. Улица оканчивается двумя идущими. Вид идущих беднее города. Останавливаются перед кино усеянным плакатами: "Любовь и розы", "Понс объелся". Первый шедший тянет второго за фалду к входу. Второй упирается вовсю. Барские штучки! Не для нас выдумано. На экране кусочек экрана и публика кино. Две виднейшие фигуры: лощеный жирнейший человечишко со своей дамой. Сбоку всей картины указательный палец первого прохожего. На краю экрана поцелуйная сцена. Крупно: Препаршиво закатывает глазки расплывшиеся слюною жирный и дама. На краю экрана Понс опрокидывает на даму соус. Крупно: Хохочущие рыла жирного и приятельницы. Голая жизнь и то интересней. Указательный палец прохожего переходит опять на бегущую улицу. Останавливается на перекрестке: (у Zoo) внизу автобусы и трамваи, в небе переплет вагонов мчащих от вокзалов и к вокзалам. Издали точка авто растущая и покрывающая экран. (В главной роли) Кто интересней? Рядом с громадиной авто появляется маленький человечишко. В цилиндре. Кинокривляющийся. Через секунду человечишку перечеркивают черным крестом. Тебе и главная роль! Двое, прохожие, вежливо снимают шляпу перед автомобилем, берет каждый за колесо, вводят его в лист бумаги, делается плакат фильмы. Плакат подымается. Под ним вход в кино. Толпа лезет в кино. Впереди толпы двое прохожих. ПРОЛОГ (Пролог разыгрывается схематически: [вроде] {*} ожившая диаграмма). {* В квадратные скобки заключены слова, зачеркнутые в рукописи.-- Ред.} Так делается автомобиль. Горизонт заставленный фабричными трубами. Трубы приближаются. Встает завод во весь рост. Вывеска "Бенц". На экране [быстро] мелькают отдельные фазы работы вплоть до выката новенького авто из ворот завода. Подчеркнутость труда [одних] только рабочих. Автомобиль готов. Я делаю лучшие автомобили. Перед автомобилем хвастливо разводя руками заводчик. Заводчик разевает рот. Три автомобильных колеса (на каждом из них появляется надпись: прибыль) летят в заводчикову пасть. Заводчик проглатывает колеса со смаком. Из-за заводчика высовывается Купцова рожа. Я продаю лучшие автомобили. Заводчик становится в сторону. Купец разевает пасть. Кузов с надписью рента лезет в рот купцу. [Из] Купец становится рядом с заводчиком. Из-за заводчика высовывается комиссионерская рожица. Я предлагаю лучшие автомобили. Последнее колесо с надписью "проценты" прыгает в ртище комиссионера. Я покупаю лучший автомобиль. К стоящим выпятив пуза заводчику, купцу и комиссионеру помахивая огромнейшей пачкой ассигнаций подходит лощеный в цилиндре, буржуа. Каждый из трех берет свою долю денег. Разевает пасть, тужится. Автомобильные части выкатываются составляется автомобиль. Буржу<а> разваливается и упархивает. А нам остается... Зажав в руке грош, почесывая затылок, морща нос провинченный дымком вьющимся из-под ускользающего Бенца стоят рабочие, сделавшие авто. Только Октябрь, освободивший человека освободит и машину. От размашистого пинка разлетаются жирноживотые [трое] четверо. Знамена. Шествие революции. Вместе -- разукрашенные флажищами авто. [1922?] КОМЕДИЯ С УБИЙСТВОМ [НАБРОСКИ ПЛАНА] 1. Улица. 2. Она хочет красивой жизни 3. Девушка уговаривает его. 4. Он у нее. ----- 5. Папаша и дочь. Уезжает. Пресытилась. 6. Просится в [отпуск] {В тексте в квадратные скобки заключены слова, зачеркнутые в рукописи.-- Ред.} командировку. Улетает ----- Экран с аэропланом. 7. Получили телеграмму. Поздно. ----- 8. Она приезжает. Фининспектор Заседание. Оставила вещи бежит. ----- 9. Встреча и обед. Примерка штанов. ----- 10. Она на пароходе. 11. Покупка вещей [у] с торгов. 12. Дуэль. Уезжает. 13. [НАБРОСКИ СЦЕН] I. Краскуп и Спеценко ждут в подъезде. Девушка с чаем. Разговор о лифте (вбок и вверх -- это уже поезд.) Двое цекистов говорят об отсылке начавшего разуверять. Выход Смычкина. Торопитесь посланы в Америку -- через минут авто. Бросайте французский берите испанский. Уже по-звонил> матушке бочка галифам срезать. Краскуп за [чемоданами] [словарями] женой {Полужирным шрифтом набраны вставки в рукопись.-- Ред.} Спеценко за [воротничками] словарями. Мамаша с разговором о Собакиной. Собакина как квартира? как телефон? налог? -- Спеценко [с дочкой. Фокстрот.] со словарями Краскуп с женой Аграф. -- Наступит новый год. В новом опять шесть пар. С этими возгласами провожают по главному проходу Всматриваются вверх записка из аэроплана. [3 галифе] Телеграфируй дяде 3 фрака разные. II. Соб. Акин. Соб. Акина [с дочкой]. Дал телеграмму туда дал сюда. Из 18 линий 232 парохода 232 по три дол. 696 доехать пятьсот 196 чистой пользы Дочь едет. Но как же удержать Смычкина, Нанять дочь. III. Дочь идет по среднему со служанкой. Говорят собств. {Следующее короткое слово в рукописи неразборчиво.-- Ред.} Моссельпром -- еврей. Может еще за Доброхима замуж выйдете И сословия остались Генерал. Улица 1 мая угол 8-го марта. Я вас не о числе спрашиваю Я адрес. Пройдете [Азнефть] Главсиликат Цуп и рядом с Цусом против Упротеопумво Ду ю спик ин инглиш. Парле ву франсе Ничего не понимают Расплакалась Броненосец Потемкин Моряки. Вакот {Написано на полях слева, наискось.-- Ред.}. Да в тот ли город попали? Я вас подвезу Да вы сюда же привезли Чего ж вы час ездили У нас по-европейски только в одну сторону ездят. Здесь живет. Вы партийная Ах беспартийная Но кто же есть Сталкивается с фининспектором. Рада Я только что Ах так У нас 2 машины Ну да Я на свои деньги Да что вы Я думаю купить Вот интересно Ну, как вы это находите Я нахожу, что вы должны уплатить тысяч рублей Разговор с прислугой. Танцы Парами Мамаша тише позвольте познакомить Где жених Сейчас будет ваш муж Муж ну да она стесняется Он женат ему нужна большая жилплощадь. Да у нее сын писатель дополнительную площадь Она омолодилась Американцы Можете родить двух Родит Ах не можете Ну одного так ведь можете во всяком случае Уговаривают и меряют. Я зашла пораньше Расслоение деревни Да вот это самое как вы сказали это хорошо летом Вы из какого же союза Я из безбольного {Очевидно, имеется в виду спортивный союз, объединяющий игроков в "безбол".-- Ред.} А разве у вас есть больные Я знакома с вашим [му]сожителем Как вы смеете Вон У вас уже конфликт нехорошо нехорошо Раньше всегда мирно проходил Здравствуйте Цупов А где [ма]гражданка Напостькина с мужем где Огоньковер А вы здесь здравствуйте Нет уходить нельзя абсентеизм карается штрафом Штрафом Выберем ее председателем. Секретарь опубликуйте вопросы Первый вопрос о звонках Почему ему три долгих когда он всего делопроизводитель а заведующему трестом 1 и тот короткий Ах вы кончили консерваторию назначить заведующей звенением. Второй вопрос -- об участии на лучший домком По фасаду фонарики На вас наденем сапоги примерьте мадам С метлой Первый приз гарантирован Третий О нагрузке по ликвидации авиахимной безграмотности. Нагрузили книгами Фининспектор с печатями Убегает на улицу В Америку Кухарка алименты пожалте Америка {Возможно, что слово "Америка" должно указывать на место действия следующей сцены.-- Ред.}. 1) Игра со столом. Приезд Ушли к себе По телефону что никто не приехал Ничего не понимаю. Пушка самовар, порох икра Ничего не понимаю Где дочка Ничего не помню и не понимаю Надо узнать Кажется идет? Вот она Ах как бы постарели Я продешеви {Слово не окончено.-- Ред.} Не разговаривайте тише. Вы моя дочка Моя дочка! Как вы изменились Чего я сюда ехал А ведь он [мил] так хорош Помните когда мы Помню помню неужели я так постарел Позвольте А {Два следующих коротких слова в рукописи неразборчивы.-- Ред.} А я знаете иду думаю зайду кажется все свои я вас кажется видел. Нигде вы меня не видели. Я на минутку полчасика посижу и к вечеру надо быть дома Это он (глазами). Ну что ж у нас к обеду принято Одеваются Ах это они я справлялся в банке -- каки<е> непринужденные манеры Говорят он закупает хлопок какой у него римский профиль Давайте смокинги. Что это они за вещи разделали Бог с ним с фасоном. Но какой материал Никакой это не материал Ворс Да посмотрите на свет.-- Таких нет в кооперации Ну да нет Что это с ними? Ах перед целым миром без штанов спорите Мы сейчас Ах это может стать модой. Что это за народ ------ Он Я не рад я просто не рад что у меня такие в<ысоко> больше чем высоко недосягаемо поставленные родственники. Вот сюда. Она Не рад да да не рад. Сам с пяти утра как муха по потолку лазит. Да что ты сюда его суешь. Он Ну конечно у вас леди каждый третий родственник министр. Она Министр. Он не министр а полномочный министр. Он Так просто полномочный -- он господин господин полномочный. Она Так вот и господин Он его превосходительство господин (Часы -- 10.) Он Завозились Уже через пятнадцать минут Я ж вам говорю ставьте сюда. Она Т<о> есть как сюда. Туда Он Да нет туда совсем бессмысленно. Вот сюда. Она Зачем сюда. Здесь по крайней мере не будет этой дипломатической давки. Вошли положили цилиндр опустили карточку подняли глаза восхитились [портретом] повернулись [и вышли ни на]. Дали ему. Никого не толкнули на мозоли не наступили и вот таким гольфштрем[ом]иком [в те двери] гольфштремом в те двери. Он Гольфштремом. Тебе только об них и заботиться А он Он. Он входит Кто был Когда был Ничего неизвестно. А тут прямо как будто ювелиром прилажено. Ему цилиндр тому перчатки И прямо за карточки Смотрит и отбрасывает Смотрит и отбрасывает К генералу Гуано > Альварец де Рафинад не пойду К министру Сандалио де ла Ниросо ни за чту <что?> К господину [ми] президенту возможно... поняла. Она Ну да а вечером он придет Там файф о клок тут банкет Кнопку найти не может, сворачивать не желает идет прямо на стол стол на пол пол на... Затарахтели {Сюда надо сбоку.] Он [Сбоку сбоку Уж если на то пошло то ведь ему все равн<о>] Тогда надо сбоку Ои войдет так качнется сюда,-- пусто, [ото] отклонится в эту сторону стола нет тем временем левым боком описал дугу никого не задел и вышел в открытую комнату Она А почему он в эту сторону должен качаться. А если он будет качаться в левую А он обязательно из политических соображений должен качаться в левую, И почему ты думаешь, что он увидит стол справа. Он может его увидеть и справа и слева. Он может увидеть его где хочет Ему в такую минуту двоиться будет. Он Это у него двоится. Это что? В[ы] на своих колбасных фабриках привыкли, что [бу] |им| вашим мастеровым двоится. [Ему] Министру может и пятериться десятериться, двадцатериться может господину министру. Она Колбасники. А чей он родственник мой или ваш Кому родственница Анастасия Петровна Она моя или ваша внучатая племянница из Чернигова Она провожала меня на вокзал Когда [я] моя мать ехала на пароход[е?] в Одессу она была на вокзале и тогда она встретила г-на Смычкина. И [уже] даже подъезжая к Гибралтару твердили Ой, будут, будут у них дети И вот это дитя едет и я прижму его к своей груди. Он А что он вазу с карточками на грудь тебе ставить будет что ли. Она Да тогда вы ползали на коленях просили моей руки и вот через тридцать лет уж и груди не годятся Хорошо хорошо ставьте столов для вашего удесятерицы Ах. Он Слышишь Едут. Она Едут. Вместе Едут. Ставьте же ставьте куда хотите ставьте боже звонок. Направо налево. Смирно! Милости про -- про про [господина министра не слыхали он приеха<л> это бож {Слово не окончено.-- Ред.} тащи тащи сюда тащи]летарии всех стран соединяйтесь Да нет не те<то?> Я про моего про ее про нашего племянника спрашиваю он что же еще 1не приехал 1 задержался завозился Фотографы корреспонденты пресса? Смычкин Простите я хотел справиться в домкоме но тут ничего не написано ни кто живет ни сколько раз звонить кому длинные кому короткие Простите вы не знаете где живет мистер Соб Акин и [его супруга Соб Акакина] женщина, которая с ним живет, Соб Акина такая Он Я Соб Акин. Она Я Соб Акина. Смычкин Тетя! Бывшая тетя [Здравствуйте! Как говорится] дядя знакомьтесь Мои товарищи Простите [что я к вам только на один день ориентироваться]. Она Т<о> есть как бывшая? Смычкин Ну да [Ка] У нас это уже почти отменено Но я вас очень рад видеть Знакомьтесь мои товарищи. Краскупер Спеценко Не можем -- рукопожатия отменяются. Ну, ладно уж для первого раза Смычкин Простите что я так приехал Я только на день для ориентировки, чтоб без шума понимаете. Куда можно положить [вещи] ах сюда. Спасибо. Она Сапоги Он Косоворотка Она Бывшая тетя Он Рукопожатия отменяются Она Вот тебе и министр Он Подожди подожди как это он сказал без шуму. Тэк тэк тэк. тэк тэк. Тсс. Инкогнито Все понимаю. Они инкогнито. Опустите шторы, нет не надо опускать шторы отменить -- нет не надо отменять. Лакей Как прикажете относительно. [Что] Он Что относили, ничего не относили. Кто приехал Никто не приехал Инкогнито инкогнито. Ничего не понимаю! Идем надо [же] всем скорей рассказать, что никто не приехал. Не приехали Нет, не приехали Сколько их не приехало Трое их не приехало Какие не приехали Впереди маленький не приехал средний тот тоже не приехал а высокий такой солидный, так тот тоже совсем не приехал. Завтрака не будет В котором часу не будет завтрака В 2 часа не будет завтрака Чего не будет На первое не будет устриц Значит не приходите Только ровно не приходите. [1926] ЕВРЕИ НА ЗЕМЛЕ [Надписи к фильму] ЧАСТЬ ПЕРВАЯ После погромов и войны... Там, где были селения. Оставшееся население сгрудилось в местечках. Местечковый "Мюр и Мерилиз". -- Разве это селедка. -- Так я же и не обещал семгу. Тяжело... нет выхода в местечке. Переселение на землю как выход из положения. С переселенческими билетами. Со всех сторон стекаются оседающие на землю... Такой Крым встречает дачников (как представляют обычно Крым). Такой -- встретил переселенцев (каковые земли северного Крыма, отводимые евреям). "Красивые места". Заросшие бурьяном поля расчищаются для новых посевов. Землеустройство. Вол проводит черту под старую жизнь. Здесь живут полторы недели. Очаг переселенцев. Два коллектива. Коллектив "Восток" ...и коллектив "Работник". Здесь -- три месяца. Для того, чтобы вам показать внутренность дома, мы разобрали крышу. Начали строить дома. ...из камня... (камни из каменоломен) ...из лемпача... (лемпач из Джанкоя). Колодезь. Самое дорогое -- вода. Искусственное орошение. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ Жизнь в колонии. Колония просыпается. День и работа колонии. Первая трактористка -- Розенблюм. Полевые работы. Здесь живут полтора года. Колония "Заря". Первый ребенок, рожденный в колонии. Ее зовут "Забудь лихо". Здесь живут три года. "Икор". Крестьяне "Икора". Дети "Икора". И колониям и республике вырастет крепкая смена. После осмотра колонии во дворе "ОЗЕТа" жаркий спор. Чего я не видел в местечке. Я не видел хлеба... Здесь будет хлеб -- потому что есть: ...вода... ...земля... Вол не понимает еврея -- евреи не понимают вола. Это было раньше. А теперь: еврей понял быка и бык понял еврея. После таких разговоров. Одни идут на базар, покупают смушку ехать торговать и вымирать еще с полтора года. А сильные: Идут в поле. Начало. Итого переселено на землю около тысяч евреев. Осталось сделать много больше. Конец РАДИО-ОКТЯБРЬ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГРОТЕСК В ТРЕХ КАРТИНАХ ДЕЙСТВУЮТ: Банкир Монарх Премьер Прокурор Жандармский генерал Полицмейстер Городовой Писарь Старая работница Старый рабочий Негр Китаец Молодой рабочий Молодая работница Дочь банкира Радиобашня ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Кресло. На столе с одной стороны огромный календарь, на верхнем листке "7 ноября". С другой -- колокол, как на вокзале. СЦЕНА ПЕРВАЯ В кресле сидит банкир. Перед ним, склонившись, стоит монарх в короне, мантии, со скипетром и державой. Банкир Осточертела мне ваша монархия! Никакого от нее толку. В демократических республиках куда крепче народ жмут. Вы зашились с вашими парадами, приемами, коронациями. Каждый день балы, реверансы. Дамы, кавалеры, придворные. Вам некогда делом заняться. Безобразие! Монарх хочет сказать. Знаю, знаю! Скажете, что я сам вас отстранил от всего; что главное ваше занятие -- в теннис играть. Знаю. Знаю все ваши отговорочки. Но когда вы приходите клянчить лишний миллиончик на то, на се, на ремонт мантии, на починку коронки то на зуб, то на голову, тогда вы -- монарх. А когда дело делать, так вы -- теннисист. Хорошенькие штучки!.. Вот сегодня: годовщина Октября. А что сделано? Какие приняты меры? Никаких! Сидишь и ждешь: двинется этакая демонстрация с флагами, песнями. Красиво! Рабочие все на свободе. Гуляют себе как ни в чем не бывало. А вы скипетром в носу ковыряете. Срам! (Встает.) Сейчас же принять меры! И никаких коронаций! (Уходит.) СЦЕНА ВТОРАЯ Монарх выпрямляется. Садится в кресло. Звонит в колокол I раз. Входит премьер. Монарх Осточертело мне ваше ответственное министерство, все эти ваши палаты и парламенты. Никакого от них толку. Вы зашились с вашими речами, прениями, докладами. Партии, фракции, лидеры, комиссии, пленумы. Чепуха! А дело не делается. Премьер хочет сказать. Знаю, знаю! Скажете, что я сам дал конституцию, избирательные права. Да разве я давал? Попробуйте не дать, когда приперли с ружьями, с вилами, с косами. Хорошенькое "дал"! Не дал, а взяли, сукины дети! А ваше дело -- свести на нет, урезать, обрезать, прижать, нажать... Как сверхурочные клянчить, так вы--представитель власти, премьер. А как дело делать -- так "конституция". Безобразие! Сегодня годовщина Октября. Какие приняты меры? Никаких! Рабочие гуляют на свободе. Того гляди -- демонстрация. А вы -- портфелем груши околачиваете. Стыд! (Встает.) Сейчас же принять меры! И никаких конституций! (Уходит.) СЦЕНА ТРЕТЬЯ Премьер садится в кресло. Звонит 2 раза. Входит пр оку рор. Премьер Осточертели мне ваши законы и прочие юридические фигли-мигли! Никакого толку. Зашились вы с вашими статьями, параграфами, кляузами и примечаниями. Копаетесь в циркулярах, а дело стоит. Прокурор хочет сказать. Знаю, знаю! Скажете, что я сам эти законы утверждал, эти циркуляры подписывал. Знаю: утверждал, подписывал. А ваше дело -- пренебречь, обойти, свести на нет... Вы всё под своды закона стараетесь подвести. А есть еще другие своды. Такие, знаете, с решеточками. Вы бы под эти подводили. Дело бы лучше пошло. А то, как на полицию добавочную ассигновку клянчить, так вы -- прокурор, блюститель порядка. А как в тюрьму сажать, так -- законное основание. Безобразие!.. Сегодня годовщина Октября. А какие приняты меры? Никаких! Рабочие на свободе гуляют. Того гляди -- полоснут нас красным флагом по физиономии. А вы -- забились под своды законов и циркуляры по алфавиту подбираете. Стыд! (Истает.) Немедленно принять меры! И никаких параграфов! (Уходит.) СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ Прокурор садится в кресло. Звонит 3 раза. Входит жандармский генерал. Прокурор Осточертело мне ваше деликатное обращение с публикой! Что вы -- профессор или акушер? Зашились вы с вашей военной выправочкой. Мундирчик, шнуры, эполеты, перчатки... Никак забыть не можете, что в гвардии служили. Всё балы вспоминаете! "Мадам, силь ву пле. А ля контрданс" Усы кверху, ножку в сторону... Забудьте! Жандарм не бальный шаркун, а мордобоец. Запомните -- мордобоец! Генерал хочет сказать. Знаю, знаю. Я сам предписал вежливое обращение, сам запрещал насилия. Знаю. А ваше дело -- шито-крыто, тихонько, шепотком -- действовать, как надо, как полагается, как благо государства требует. А то, как золотые лампасы да эполеты крылышками клянчить, так вы -- ваше превосходительство, оплот государства, а как дело делать, так вы -- "пардон, мадам, не сделал ли я вам больно"! Безобразие! Сегодня Октябрьская годовщина. Какие приняты меры? Никаких! Рабочие гуляют на свободе. Того гляди -- вам крылышки оборвут. А вы -- усы крутите, шпорами щелкаете. Срам! (Встает.) Немедленно принять меры! И никаких контредансов! (Уходит.) СЦЕНА ПЯТАЯ Генерал садится в кресло. Звонит 4 раза. Входит полицмейстер. Генерал Осточертели мне ваши тишь и гладь да благорастворение воздусей! "Честь имею доложить: никаких происшествий не случилось". Спасибо, -- не случилось. Так чтобы случилось! Выдумайте, родите, из земли выкопайте -- чтоб были происшествия! Вот ваша обязанность в чем... Зашились вы с вашими протоколами и штрафами. Чернила изводите, перья ломаете, бумагу портите, А что толку? По рублику собираете да на каждый рублик две квитанции пишете. Что вы -- бухгалтер, писатель, что ли? Безобразие! Полицмейстер хочет сказать. Знаю, знаю! Я сам требую отчетности, ведомости, приходы, расходы. Знаю! Но главное, главное-то что? Взять! Схватить! Арестовать! Тащить! Не пущать! К черту бухгалтерию! А то как на командировки суточные клянчить, так вы -- полиция, страж порядка. А как дело делать, так -- протокольчики, шнурокнижки... Сегодня годовщина Октября. Какие приняты меры? Никаких! Рабочие гуляют на свободе. Того гляди -- всю вашу канцелярию на ветер пустят, а вы -- пальцы мусолите, штрафные рублики считаете. Срам! (Встает.) Немедленно принять меры, и никаких квитанций. (Уходит.) СЦЕНА ШЕСТАЯ Полицмейстер садится в кресло. Звонит 5 раз. Входит городовой. Полицмейстер Молчать! Не возражать! Живот убрать! Морду выше! Корпус вперед! Ешь начальство глазами! Ты что же это? Лодыря гонять?! Ты для чего на улицу поставлен? Палочкой махать? Трамваи считать? Девочек ловить?.. Сегодня годовщина Октября. Понимаешь, дубье! (Встает.) Смирно! (Сходит на середину сцены.) Кругом! За мной, шагом -- марш! (Идет, за ним -- городовой.) Городовой (в публику) Жаль, что я иностранец. А то бы я его по-русски пустил -- что надо! ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Улица в фабричном квартале. Угол фабрики. Полицмейстер, городовой н писарь караулят за углом. СЦЕНА ПЕРВАЯ Идет старая работница. Полицмейстер (выходя из-за угла) Ваш документ! Работница останавливается. Смотрит удивленно. Ваш документ, черт возьми! Работница дает полицмейстеру паспорт. Так, так. "Мария-Луиза". Очень хорошо. (Пристально смотрит на работницу.) А скажите, прелестная Мария-Луиза, вы давно побрились? Работница (недоуменно) Как побрилась? Почему? Полицмейстер (наступая) А потому, что вы эти штучки бросьте. А потому, что -- никакая ты не Мария-Луиза, а бунтовщик, революционер, большевик. Работница Что вы, что вы, господин полицмейстер! Что вы говорите?! Полицмейстер Что я говорю, что я говорю! Эй! Подходит городовой. Обследуй-ка эту красавицу. Городовой хочет ее прощупать, но работница кричит и отбивается. Работница Что вы делаете, бросьте, умоляю вас! Полицмейстер Ага! Сопротивляться! Неподчиненье распоряжениям власти! Отвести в участок, в тюрьму, под арест! Городовой уводит работницу. К полицмейстеру подходит писарь. Писарь Как прикажете записать? Полицмейстер (задумывается) Пишите... За скрытие своего пола... с неизвестной, но явно преступной целью. Возвращается городовой. Все трое опять прячутся за угол. СЦЕНА ВТОРАЯ Идет старый рабочий. Полицмейстер выходит из засады. Полицмейстер Здорово, друг! Рабочий Здравствуйте, господин полицмейстер! Полицмейстер Как живешь? Рабочий Спасибо, понемножку. Полицмейстер Но как все-таки? Хорошо или плохо? Рабочий Так себе! Полицмейстер Скорей -- хорошо или плохо? Рабочий Скорей -- плохо. Полицмейстер Ах, так! Эй! Подходит городовой. Отведи его! Городовой хватает рабочего. Рабочий Помилуйте! Господин полицмейстер, за что? Полицмейстер Молчать! Без разговора! Городовой отводит рабочего. Выходит писарь. Полицмейстер Пиши... "За недовольство существующим строем". Возвращается городовой. Уходят в засаду. СЦЕНА ТРЕТЬЯ Идет негр. Полицмейстер Стой! Негр останавливается. Ты это что? Негр испуганно пятится. Почему черная морда? На каком основании? Негр (робко) Я -- негр. Полицмейстер Негр! Ты -- негр? Превосходно... Эй! Выходит городовой. Возьми его! Городовой берет негра. Негр (мычит) Ой, ой! Полицмейстер Молчать! Не рассуждать! Городовой уводит негра. Выходит писарь. Полицмейстер Пиши... "За принадлежность к черной расе" Городовой возвращается. Все уходят в засаду. СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ Идет китаец. Полицмейстер (ловит его за косу) Не спешите, уважаемый. Поговорим по душам. Китаец падает, встает, испуганно смотрит на полицмейстера. Полицмейстер Не пугайтесь. Я просто хотел узнать от вас последние новости о событиях вашей великой родины. Китаец Плохо, плохо. Очень плохо. Полицмейстер А что плохо? Китаец Обижают нас. Полицмейстер Кто обижает? Китаец Иностранцы. Полицмейстер Какие? Китаец Все. Полицмейстер И японцы? Китаец Да. Полицмейстер И французы? Китаец Да. Полицмейстер И англичане? Китаец Да. Полицмейстер И американцы? Китаец Да. Полицмейстер И русские? Китаец О, нет! Русские не обижают. Русские нам помогают. Полицмейстер Ага! Вот как! Браво! Эй! Выходит городовой. Тащи его! Китаец хочет бежать. Городовой его ловит, наступая ногой на косу. Желтая сволочь! Я тебе покажу! Городовой уводит китайца. Выходит писарь. Полицмейстер Пиши... "За сочувствие Советской власти". Возвращается городовой. Все прячутся в засаду. СЦЕНА ПЯТАЯ Идет молодой рабочий, насвистывает. Полицмейстер Остановитесь, прекрасный юноша! Рабочий останавливается. Разрешите вас спросить, -- что это вы такое изволили насвистывать? Рабочий Когда? Полицмейстер А вот сейчас. Рабочий Насвистывал? Полицмейстер Да, да, насвистывали. Рабочий Песенку. Полицмейстер Какую? Рабочий (пожимает плечами) Не помню. Полицмейстер Не помните?-- А может, припомните? Рабочий старается припомнить, насвистывает. Полицмейстер Вот, вот, она самая. Рабочий (смеется) Это -- фабричная песенка. А вам зачем? Полицмейстер (грозно) Прошу начальству вопросов не задавать. -- Про что эта песня? Рабочий (смеется) Про весну, про любовь, про тяжелый труд, про завод, про разное. Полицмейстер Ага, про труд, про завод! Замечательно! Отлично! Эй! Выходит городовой. Возьми его! Рабочий (мрачно) Бросьте шутить! (Хочет пройти.) Полицмейстер Куда! Ни с места! Бунтовать?! Мерзавец! Веди его! Городовой хватает рабочего. Рабочий (вырывается) Не хватай! Сам пойду. Грозит кулаком. Городовой и рабочий уходят. Выходит писарь. Полицмейстер "За вызывающее поведение и за распевание революционных песен..." СЦЕНА ШЕСТАЯ Идет молодая работница. Полицмейстер Какие очаровательные глазки! Не уходите. Дайте вами полюбоваться. Работница Как вам не стыдно, господин полицмейстер. Полицмейстер Ничуть не стыдно. Я всегда обожал блондинок. (Берет ее за руку.) Работница (вырывая руку) Пустите! Полицмейстер Не пущу. (Обнимает ее.) Работница (вырываясь) Пустите! Полицмейстер Не пущу. (Хочет ее поцеловать.) Работница (дает ему пощечину) Отстаньте! Полицмейстер (отпуская ее) Ага! Что такое? Драться? Бить начальство при исполнении им служебных обязанностей?! Это что же? Бунт? Восстание? Революция? Эй! Выходит городовой. Под строжайший арест! В карцер, в тюрьму! Работница плачет. Городовой ее уводит. Выходит писарь. Писарь Я уже записал... "За сопротивление законным требованиям власти". Полицмейстер (задумчиво кивая головой) А хороша девочка. Пойти за ней? Может, в участке уломаю. (Уходит.) Писарь (идет за ним, в публику) А хорошо, черт возьми, быть полицмейстером! ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ Площадь в столице. Сзади во всю сцену решетка. За ней набранные во втором действии заключенные. Посреди площади радиобашня. Жандармский генерал, полицмейстер, городовой и писарь стоят фронтом, закрывая собой решетку. Держат под козырек. Входят банкир с дочкой, монарх, премьер и прокурор. Жандармский генерал Смирно! Равненье направо. (Выходит и рапортует банкиру.) Всё готово, благороднейший из благородных! Музыка есть. Спокойствие в народе. Банкир Леди и джентльмены! Из тюрьмы Дураки и дуры. Полицмейстер Молчать, арестантская рота! Банкир Я возвел величайшее достижение культуры, чтобы могли заняться фокстротом. Дочь банкира Очень мерси, дорогой папа. (Обращается к жандармскому генералу.) Как выкручивается вот это па? (Показывает.) Генерал с дочкой банкира пытаются танцевать. Все смотрят, улыбаясь. У них не выходит. Дочь банкира (раздраженно, на радиобашню) Что он молчит, как рыба зимой? Это не радио, а "великий немой". Слышно шипенье в радио. Премьер Сейчас зафокстротят, слышите шипок? Генерал (подлетая) Ну, мамзель, готовьте бок. Все выгибаются для начала танца. Радио "Всем, всем, всем". Банкир (передразнивая) Съем, съем, съем. Дочь банкира вздрагивает и затыкает уши. Полицмейстер Ну и рот; ну и орет! Прокурор Такие пилюли чересчур железные, нежным организмам не очень полезные. Радио Всем, всем, всем, всем, кто жиреет, рабочих когтя, напоминаем -- жив Октябрь. Крестьяне, рабочие фронтом единым -- здесь Советской земли господином. Тюрьма Слышим, товарищи, слышим, слышим. Этим живем, этим дышим. Радио Всем примером наша страна. Она сильна. Свободна она. Девять лет -- нет фабрикантов, помещиков нет. Девятый год нет у нас ни рабов, ни господ. Тюрьма Будем, такими же будем и мы. Мы расшатаем решетки тюрьмы! Банкир Господа! Это он про нас. Про господ! Сплю я? Брежу? Холодный пот! Радио Других государств угнетенные блузники! Рабы заводов! Правительства узники! Долго ли будете смирны и кротки? Берите своих буржуев за глотки! Прокурор Довольно! Связать! Заковать! Изорвать его! Городовой Никак невозможно-с. Они -- радио. Все буржуи (затыкая уши) Октябрь. Октябрем. Октября. Октябрях. Дочь банкира Какие неприятности в течение суток! Ах! Я теряю сознанье, рассудок. Тюрьма Глубже вонзайте слов острия! Дочь банкира Ах, я в обмороке! Банкир И я! Монарх И я! Премьер И я! Прокурор И я! Генерал И я! Полицмейстер И я! Все падают, как карты, друг на друга и на руки городовому. Писарь ведет протокол. Радио Рабочий каждой зажатой земли, сегодня радиоглотке внемли! Когда взгромоздили на плечи власть, то власть нам в тяжесть была, а не всласть. Мы брали, на пузе в окопах изъёрзав, у белых, у голода и у мороза. Война отсвистела шрапнельным роем. Сегодня чиним, возносим и строим! Одеты не в бархаты, и не в шелка. Корпим над каждым грошом кошелька. Сожжем электричеством жизнь блошиную! Где пальцем царапали -- двинем машиною. Но знаем: громады фабрик и пашен -- наши! Может быть, скоро английский шахтер сунет кулак королю под шатер! А красный Китай, революцию ринув, на штык намотает косу мандарина. И хрустнут зажатой Европы бока, а пока -- Пойте, рабочие мира и зала, чтоб всех эта песня сегодня связала! Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!.. и т. д. Интернационал. [1926] ИНЖЕНЕР д'АРСИ (ИСТОРИЯ ОДНОГО ПЕРГАМЕНТА) СЦЕНАРИЙ В 5-ти ЧАСТЯХ С ПРОЛОГОМ И ЭПИЛОГОМ ПРОЛОГ Из первых веков сочится нефть и легенды о ней. 1. Черный экран. Из центра пробивается и начинает течь струйка нефти. Нефти кланялись огнепоклонники. 2. Вереница жрецов тянется к Девичьей башне. До самого 19 века в Персии и Азербайджане поддерживались огни Аура-Мазды 3. Жрецы входят в храм и кланяются вечно горящему нефтяному газу. В Вавилоне и Ниневии при стройках вместо цемента лили "иудейскую смолу" с реки Иесы, притока Евфрата. 4. Корявые, сцементированные стены древней кладки. Нефтью бальзамировали разных радамесов. 5. Мумия и рядом сосуд с нефтью. Еще Плутарх любовался пожаром нефтяного озера. 6. С красного фона огня бегут обезумевшие фигуры. В 1853 году немцем Эдинбурга > нефть была поставлена на прочную службу. 7. На столе керосиновая коптящая лампа. Миллионы кустарей миллиарды ночных часов могли отдать работе. 8. Разный труд под разными керосиновыми лампами. Нефть и ее продукты переменили лицо мира. 9. Аэроплан. К нему подносят бидоны с бензином. 10. Автомобиль, вливающий бензин уличным распределителем 11. Трактор. 12. Мощный дизель. И в 1900 году английский адмирал лорд Фишер говорил... 13. Фишер с грудой диаграмм и карт горячо доказывает на заседании министров: Флот на угле сам лезет в глаза врагу... 14. Клубы дыма на горизонте. Флот на нефти -- нападет незамеченным. 15. Серые полоски, вырастающие в дредноуты. Хранилище угля... 16. Угольные ямы на дредноуте. Мы заменили полезным грузом... 17. Уложенные штабеля снарядов. Пароход на угле идет без погрузки топлива -- 15 дней, на нефти -- 57. 18. Карта Великого Океана. Идут зигзагами пароходы. Дымят, заходя в угольные станции. Между ними один пересекает океан прямо до Японии. Кто владеет нефтью, владеет морем. 19. Бока дредноута, поворачивающего пушки. Кто владеет морем, владеет властью над миром. 20. Мультипликационный британский лев облапливает мир. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 21. Британский лев. Проясняется башня дредноута с подымающимися жерлами орудий. 22. Мотор дизеля в быстром движении. 23. Раскрытый радиатор автомобиля с работающим мотором. 24. Подводная лодка. 25. Панорама нефтяного города. 26. Состав цистерн на колесах в движении. 1900 год. Канада. Монреаль. 27. Уличное движение большого города. Табличка у богатого подъезда с колоннами. За большой стеклянной дверью лицо негра-швейцара. Деловая публика, входящая и выходящая. 28. Подъезжает машина. Из нее выходит Пьер д'Арси. Всходит быстро по ступеням. Машина отъезжает. Пьер д'Арси -- молодой инженер-геолог. 29. Кабинет Лейтона. Лейтон отдает секретарю бумаги и принимает лайку. Лейтон смотрит список ожидающих приема. Секретарь выходит. 30. Лейтон приподымается, смотрит на дверь. Входит д'Арси. 31. Лейтон выходит из-за стола. Приветливая встреча. Молодой друг, как идут ваши изыскания? 32. Лейтон и д'Арси за маленьким столиком. Лейтон берет с письменного стола ящик сигар и придвигает д'Арси. Мои теоретические изыскания кончились. На днях еду в Персию. Надеюсь на успех. 33. Д'Арси раскрывает карманную карту, обводит карандашом южную Персию, от Бассоры через Багдад, Керманшах, Испагань, Шираз и Бушир. Здесь большие запасы нефтеносных земель, которые персы сами не сумеют разработать. 34. Карта Персии. Из карты выступают песчаная и пустынная местность с просачивающейся нефтью. Примитивный покинутый нефтяной колодезь. 35. Три верблюда, груженные бурдюками, идут по сыпучему песку; при верблюдах персы. 36. Горящая земля. 37. На мгновение мелькает храм огнепоклонников. 38. Д'Арси н Лейтон. Д'Арси складывает карту. Если я вернусь с правом эксплуатации нефтеносных районов, мне понадобится ваш капитал и ваше участие. 39. Лейтон вновь раскрывает карту и, водя по ней пальцем, вопросительно смотрит на собеседника. Д'Арси разъясняет. В американских недрах остается всего семь миллиардов бочек нефти. Это на 30--40 лет разработки. А в одной Нетронутой Персии нефти хватит на лет интенсивной работы. 40. Лейтон ходит по комнате. Останавливается. Говорит. Утвердительно кивает головой. Кладет руку на плечо д'Арси. 41. Д'Арси тоже встал. Собеседники улыбаются. Рукопожатие. 42. Лейтон один. Он вновь раскрывает карту, оставленную д'Арси. Погружается в нее. Лейтон складывает карту. Встает. Ходит по комнате. Прячет карту в несгораемый шкаф. Успех этого молодого человека означает миллиарды. 43. Море. Проходит военный флот. Много судов. 44. Крупная коммерческая гавань. Много кораблей. Погрузка. Все это требует нефти, нефти. 45. Входит секретарь. Говорит. Уходит. Мистер Тайт из Нью-Йорка -- компаньон Лейтона. . 46. Входит Тайт. Здоровается. Дорогой компаньон, вы кстати приехали. 47. Лейтон усаживает Тайта. Берет из кассы карту, оставленную д'Арси. Раскрывает. Водит пальцем. Объясняет. Тайт спрашивает. Берет карту. Но не забывайте, что у нас будет серьезный конкурент. 48. Раскрывает свой портфель, берет журнал "Экономиста. читает. 49. Текст журнала: Акционерное О-во Шелл усиленно интересуется нефтью. Директор О-ва мистер Самюэль привлек к делу Ротшильдов. Предстоит соединение Шелл с мощной голландской компанией Роя ль Детш. Говорят, что за спиной предприятия стоит адмирал Фишер. 50. Тайт объясняет, держа в руках книжку журнала. Тайт берет со стола атлас. Раскрывает. 51. Карта Австралии и Океании. Рука Тайта указывает на Сидней и переходит к островам Океании. Здесь уже действуют английские нефтяные станции. Скоро они будут всюду на всех великих морских путях. И в Персидский залив Англия без боя, конечно, никого не пустит. 52. Тайт закрывает атлас. Лейтон кладет атлас на письменный стол. Прикладывает руку ко лбу. (Вспоминает.) Вы говорите -- в Англии привлечен к нефтяному делу Самюэль... Маркус Самюэль... 53. За огромным письменным столом сухой старик говорит в телефонную трубку. Справа от него стол с образцами раковины, перламутр кусками и пластинками, пуговицы, перламутровые ларчики, табакерки. 54. Лейтон отнимает руку от лба. Ведь это фирма перламутровых изделий? 55. Тайт опять берет журнал. Но Самюэль один из самых ловких дельцов в Лондоне. Шелл-Рояль-Детш с Самюэлем и Ротшильдом -- это по меньшей мере полтора миллиарда франков. 56. Лейтон. Значит, борьба будет серьезная. Я люблю серьезную борьбу. Я, как и вы, сначала американец, а потом англичанин. Вы согласны, мой дорогой компаньон? 57. Тайт улыбается. Утвердительный жест головой. Оба встают. Тайт смотрит на часы. 58. Комната в квартире д'Арси. Он укладывает вещи в далекое путешествие. На полу раскрытые чемоданы. В чехлах лежат аппараты, треножники. Картонные трубки, в которых карты. Д'Арсн в дорожном костюме. 59. Д'Арси веселый, увлеченный, переходит от вещи к вещи. Наклоняется над чемоданом. 60. Быстро мелькает панорама восточного города. 61. Пестрая толпа. 62. Дворец в мавританском стиле. 63. Персы с ослами. 64. Пустыня. 65. Верблюды. 66. Земля с просачивающейся нефтью. 67. Нефтяной фонтан. 68. Лес нефтяных вышек и цистерны. 69. Поток долларов. 70. Д'Арси берет из ящика письменного стола бинокль и ставит его на подоконник. Взглянув в окно, улыбается. 71. Вид из окна. По двору проходит от калитки мимо окна жена инженера, Мэри д'Арси -- стройная, высокая, с пакетом в руке. 72. У бассейна возится с игрушками трехлетний Франсуа д'Арси. Бонна. 73. Франсуа опрокидывает лопатку с гравием в бассейн. 74. Бонна наклоняется к Франсуа. Подходит Мэри д'Арси. Улыбается. В руках небольшой пакет из магазина. Гладит по голове ребенка. 75. Раскрытое окно. Из окна смотрит д'Арси. 76. Та же комната д'Арси. Те же вещи. Инженер над вещами. Улыбается входящей жене. Мэри разрывает пакет из магазина. Показывает теплый свитер. Мой подарок тебе в дорогу. 77. Д'Арси смеется. Почти вся Персия -- субтропическая полоса. Ниже нуля не бывает. 78. Удивленная Мэри. Опущенная рука со свитером. Разжимаются пальцы. Свитер падает на пол. 79. Круглый столик. На нем Франсуа. Д'Арси в дорожном костюме, с биноклем, в кепи. Д'Арси целует сына. 80. Океан. Пароход. Борт парохода. Палуба. Д'Арси читает газету. Конец первой части ЧАСТЬ ВТОРАЯ 81. Мэри д'Арси в шляпе выходит из дверей своего дома. Оборачивается. Говорит прислуге через дверь, которую та еще не успела запереть. 82. Мэри во дворе. Обращена лицом к воротам. В руках письма. Одно вскрывает. Удаляющийся почтальон. 83. Мэри с письмом взбегает обратно по ступенькам коттеджа, 84. Комната Мэри. Шезлонг. С краю шляпа, сорванная с головы. Тут же письма. Одно читает. 85. Руки Мэри. Текст письма: "...постоянно с вами. Некоторое знание персидского языка сослужило мне большую службу. Я быстро мог подыскать среди туземцев людей, которые вполне удовлетворяют моим требованиям. Посылаю тебе фотографии и среди них группу моих товарищей, с которыми я произвожу изыскания..." 86. Мэри отрывается от чтенья. Из пачки фотографий выбирает одну. Смотрит. 87. Фотография восьми персов со страшными лицами, в больших черных папахах, с кинжалами, винтовками и патронташами. 88. В глазах Мэри ужас. Если там так тепло одеваются, почему он отверг мой свитер? 89. Мэри продолжает читать письмо. 90. Письмо в руках Мэри. Текст письма: "...и отдельно портрет Саид-Рустема, моего лучшего сотрудника и товарища". 91. Фотография одного перса из группового снимка. Самого страшного -- с перекошенным лицом, с огромным кинжалом. 92. Вбегает Франсуа. Мать показывает письмо. 93. Франсуа берет портрет Саид-Рустема. 94. Франсуа с портретом Сайда. Папа... папа... 95. Мэри смеется. Берет с туалетного столика портрет д'Арси. Показывает Франсуа. 96. Портрет д'Арси. Головы Мэри и Франсуа. 97. Письма в конвертах с разорванными краями. На конвертах адреса неразборчивы. Почтовые марки, погашенные штемпелями. Одно письмо вылезает из конверта. Раскрывается. Конверт исчезает. Текст становится разборчивым. ...Я знал, что предстоят большие трудности и неудачи, мои предшественники ничего не добились. А двое погибли в пустыне Хорасана. 98. Пустыня. Скелеты людей и верблюдов, полузанесенные песком. Три шеста, воткнутые в песок, служившие остовом палатки. Свисает баклага без пробки. Последняя экспедиция барона Рейтера указывает с относительной точностью, где можно найти медь, железо, ртуть, и лишь глухо упоминает о том, что должна быть и нефть... ...Меня интересовал, главным образом, берег Каспийского моря в районе Астрабада, Гезана, Ашур-Аде и Барфоруша. 99. Пустынный пологий берег Каспийского моря. 100. Редко застроенные улицы восточного города. 101. Окраина восточного поселения, переходящая в караванный путь. Вдали вереницы верблюдов. ...И район оазиса Шустера в Арабистане. 102. Панорама небольшого восточного города, расположенного среди пустыни, как чахлый оазис. ...Мы выступили, наконец, в необходимом мне направлении -- на Астрабад, к берегам Каспийского моря. 103. Пустыня. Караван д'Арси на шести верблюдах. На переднем Мамет Гашан, на предпоследнем -- д'Арси. ...Ha десятый день караваи лишился вожатого -- знатока прикаспийских пустынь -- Мамет Гашана. 104. Седой бородатый нечесаный перс. 105. Пустыня. Караваи д'Арси. Вдали оазис. 106. Караван д'Арси на бивуаке в оазисе. Две палатки, верблюды, кладь. У верблюдов один из проводников -- сторожит. 107. Палатка изнутри. Д'Арси и два проводника спят. Инструменты в чехлах, оружие, бочонок. 108. Д'Арси приподымается, ложится, ворочается. 109. Мэри д'Арси раздевается ко сну. 110. Снаружи у верблюдов -- сторож. 111. Из палатки выходит Мамет. Он подходит к сторожу, который уснул. Будит его ногой. Указывает на палатку. Мамет ходит. Он сменил сторожа. 112. Мамет останавливается у клади. Трогает палкой ящик с ручкой. Наклоняется. Осматривает. Отодвигает веревку. Осторожно приподнимает крышку, заглядывает. 113. Лицо Мамета с прищуренным глазом. Через щель в ящике -- ряд склянок, бутылок. 114. Мамет освобождает ящик от веревок. Раскрывает походную аптечку. Вынимает предметы. Рассматривает. У склянок вынимает пробки. Нюхает. Ставит на место. Одна склянка привлекает особенное внимание. Смотрит на свет. 115. Голова Мамета. Близко от лица в руке склянка с прозрачной, как вода, бесцветной жидкостью. На склянке латинская надпись, но так, что зрителю не прочесть. 116. Мамет вынимает притертую пробку, нюхает жидкость. Правоверному пить нельзя, но по пробовать можно. 117. Пробует, кричит, падает. 118. Д'Арси над мертвым. Смотрит надпись на склянке. 119. Склянка с латинским названием мышьяка. 120. Караван в пути. На переднем верблюде Саид-Рустем. 121. Длинные тени верблюдов с седоками. Смерть Мамета лишила д'Арси единственного проводника, знающего прикаспийскую пустыню... Большие пространства были преодолены. Испытано много неудач. 122. Мелькают: Пустыня. 123. Песчаный берег моря. 124. Изыскательский инструмент на песке. 125. Обросший д'Арси над картой в палатке. 126. Большие ямы со сломанным брошенным инструментом. 127. Д'Арси в том виде, в каком он прибыл в Персию: свежий, выбритый, с полной чековой книжкой в руках -- садится, выписывает чек. 128. Д'Арси -- грязный, обросший длинной бородой. Пересчитывает оставшиеся несколько чеков. Наконец после 14 месяцев пребывания в Персии... 129. Лейтон в своем кабинете читает телеграмму. 130. Текст телеграммы: "Багдад 193 1901. Канада Монреаль Лейтону Лимитед. километров северу Мохаммеры районе оазиса Шустер обнаружил огромную нефтяную площадь. Изыскания подтверждают нахождение недрах Арабиста на неисчерпаемых запасов нефти. Добиваюсь концессии. Авансируйте Лионский кредит. Д'Арси". 131. Лейтон нажимает кнопку. 132. Входит секретарь. Лейтон отдает распоряжение. Сообщите мистеру Тайту телеграммой, что я сегодня выезжаю в Нью-Йорк. Приготовьте отношение в Лионский кредит об авансировании мистера Пьера д'Арси двадцатью тысячами долларов в Багдаде. 133. Лейтон берет телефонную трубку. Вызывает. 134. Мэри д'Арси слышит телефонный звонок. Берет трубку. 135. Лейтон оживленно говорит в трубку. 136. Мэри говорит в трубку. Радуется. 137. Английский посол в Персии. Английский посол в Персии получал от своих консулов копии всех "интересных" каблограмм Индоевропейского телеграфа. 138. Английский посол читает документы. 139. Повторение кадра 130. 140. Посол читает документ. 141. Телеграмма. Текст: "Монреаль 19 3 1901. Багдад Лионский кредит. Авансируйте инженера Пьера д'Арси двадцатью тысячами долларов. Счет Джон Лейтон Лимитед. 6 7 34. Управляющий отделением Монреаль Жан Руво". 142. У посла в руках регистрационная карточка. 143. Регистрационная карточка. В левом углу фотография Пьера д'Арси. 144. Оборотная сторона регистрационной карточки. Текст: Что установлено...... Инженер д'Арси Пьер, канадский француз, американской ориентации. К метрополии относится враждебно; склонен работать с американскими финансистами. 145. Посол, советник посольства и секретарь. Посол дает обоим по документу. Советник, прочтя свой документ, берет у секретаря. Прочитывает. Порывается говорить. Посол жестом останавливает. Говорит сам: Форен Офис чрезвычайно заинтересуется этим делом. Значение нефти для нашей родины... 146. Посол говорит. Советник порывается его перебить. Посол жестом его останавливает. Говорит сам: Концессия на персидскую нефть должна принадлежать Британии; сделка с д'Арси не может быть допущена. 147. Советник срывается с места. Сделка уже заключена. Мы опоздали. Наш источник из дворца... 148. Фигура перса. сообщил мне эту новость. 149. Дворец шаха персидского. 150. Шах Наср-Эддин. 151. Шах сидит у окна. Небольшой столик. Кофейный прибор. Стоит министр двора. Докладывает: Один иностранец объездил нашу страну и нашел в ней, как он говорит, большие сокровища. Он хочет рассказать об этом лично царю царей. 152. Шах смотрит в окно. Министр продолжает доклад. ...Он говорит, что этих сокровищ больше, чем человек может сосчитать. 153. Шах поворачивает голову к министру. 154. Министр подает шаху бумаги трубкой. Шах выпрямляет одну. 155. Проектировочный рисунок нефтяного города -- вышки, фабричные корпуса, цистерны и т. д. Подпись на рисунке: Город Шустер в Арабистане. 156. Шах смотрит следующий рисунок. 157. Проектировочный рисунок большого порта -- трубопроводы, наливные суда, элеваторы и т. д. Надпись на рисунке: Порт Мохаммеры -- Абадан. 158. Министр наклоняется к шаху. Он берется построить то, что здесь нарисовано. 159. Шах смотрит в окно. А сколько он за это хочет? -- Ничего. Он даже согласен сам уплатить. 160. Шах улыбается. Я хочу посмотреть этого чудака. 161. Дворец шаха. Одна из комнат. Министр отдает распоряжение скороходу. 162. Д'Арси у себя в номере. Тщательно одевается. 163. Д'Арси перед зеркалом. 164. Д'Арси в почтительной позе говорит, воображая перед собой шаха. 165. Комната фантастического восточного убранства: на тахте фантастический шах, курит кальян. Лежат и полулежат красавицы. На столике фрукты. Скользят с подносами арабы. 166. Д'Арси перед шахом, держа в руках проектировочный рисунок, объясняет. Но было проще. 167. Комната во дворце. Шах в халате ходит по комнате. В зубах янтарный мундштук, небольшой, с короткой папироской. Шах встречает улыбкой входящего д'Арси. За д'Арси министр двора. 168. Шах за столиком у окна. Показывает д'Арси проектировочный рисунок. Спрашивает. Министр и д'Арси стоят. 169. Д'Арси объясняет. Я нашел в Арабистане неисчерпаемые источники нефти. 170. Шах, держа рисунок, жестом останавливает д'Арси. Я знаю, эта жидкость идет для светильников. Но мне сказали, что ты хочешь построить на моей земле вот это. 171. Шах показывает рисунок. Д'Арси объясняет. Если мы с вами образуем акционерное общество и займемся добычей нефти, то сможем построить десятки таких городов. Мы будем богаче Ротшильда. 172. Шах смеется. Хлопает по плечу д'Арси. Ты мне нравишься, молодой человек. Разве я не богаче этого еврея? Но ты хочешь, чтобы я, шахиншах из великих Каджаров, рылся в земле, как крот... 173. Д'Арси опускает голову. Тогда позвольте мне одному быть кротом в ваших недрах. 174. Шах смеется. Если тебе это нравится -- можешь. 175. Шах говорит министру, смеется, машет рукой. 176. Одна из комнат дворца. Министр двора сидит за столом. Беседует с д'Арси. 177. Министр вручает д'Арси пергамент. 178. Д'Арси смотрит пергамент. 179. Пергамент с персидским текстом. 180. Д'Арси прячет документ. Встает. 181. Фасад дворца шаха. Подъезд. Д'Арси стоит. Читает документ. Теперь дело сделано. Я имею исключительное право разработки и добычи нефти во всей южной Персии... 182. Д'Арси садится в экипаж. Конец второй части ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава Форен Офис, министр иностранных дел Англии. 183. Министр недоуменно вертит телеграмму, подымает глаза. Адмирал лорд Фишер. 184. Разводящий руками адмирал.. 185. Министр и адмирал вместе. Министр показывает адмиралу телеграмму. 186. Телеграмма -- цифры шифра. 187. Сквозь шифр проступают слова. Канадский француз инженер д'Арси выехал из Персии, получив от шаха именную грамоту с исключительным правом разработки нефти на территории 000 кв. миль. За д'Арси есть наше наблюдение. Посол (подпись). 188. Адмирал Фишер и министр курят. 189. Из колец дыма проступает пергамент с персидским текстом. Со всех сторон к пергаменту тянутся жирные лапы. 190. Пергамент тает. Снова министр. 191. Министр наклоняется к Фишеру. Пергаментом овладеть нетрудно, но он именной. Необходима его, д'Арси, добровольная передаточная надпись. Какими средствами этого добиться? 192. Министр и адмирал курят. 193. Из клубов дыма вырисовывается фасад здания Интеллиженс Сервис на Доунинг Стрит, 10. В доме на Доунинг Стрит, 10, у Интеллиженс Сервис, охранки Британского правительства, имеются разные средства. 194. Поток фунтов стерлингов и чековых книжек. 195. Драгоценности: бриллианты, золотые колье, кулоны, кольца, броши и проч. 196. На бархатном барьере кисть женской руки в перстнях. 197. Волосатая кисть руки с маузером. 198. Несгораемая касса и набор инструментов для взлома. 199. Две руки в кольцах и браслетах. 200. Две руки в кандалах. 201. Лента красивых женщин. 202. Человек за столиком спит. Стоит бутылка шампанского. За борт пиджака тянется женская рука, вытаскивает бумажник. 203. Красивая дама торопливо перетряхивает содержимое бумажника. 204. Виселица с веревкой. У виселицы с приподнятым крестом епископ Кентерберийский. Всё на снимке, за исключением креста, затемняется. Крест переходит в фашистский знак. 205. Министр и адмирал встают, пожимают друг другу руки. Фишер уходит. Министр берет телефонную трубку. Имя шефа Интеллиженс Сервис не знает никто, кроме короля и премьер-министра. 206. Спиной к зрителю сухая фигура за столом, на котором телефоны и кнопки. 207. Сухая рука берет трубку. 208. Подобострастное лицо министра иностранных дел. Говорит в трубку. . . . . . . . . . . . . . . . {Текст титра пропущен.-- Ред.} 209. Правая рука начальника Интеллиженс Сервис бросает трубку, левая нажимает кнопки. Сегодня Доунинг Стрит от простого наблюдения переходит к действиям. 210. Порт-Саид или Александрия. Ошвартованный океанский пароход. Много народу. 211. Палуба парохода. Среди пассажиров и д'Арси осматривает в бинокль город и берега. Разговаривает с пассажирами. 212. Пассажиры с багажом вереницей по сходне взбираются на пароход. 213. Джентльмен с красивой дамой, хорошо одетые, среди входящих пассажиров. Лица их приближаются до совершенно отчетливого снимка, почти во весь экран. 214. Те же джентльмен с дамой в комнате с тяжелыми шторами. В совершенно гладкой стене раскрывается дверь; входит мужчина с конвертом в руке. 215. Мужчина с конвертом в руке вынимает из конверта карточку. 216. Джентльмен с дамой смотрят карточку. 217. Портрет д'Арси. 218. Мужчина кладет карточку обратно в конверт. 219. Те же джентльмен с дамой. 220. Вереница всходящих пассажиров -- повторяется кадр 212. 221. Другой джентльмен с другой красивой дамой среди вереницы пассажиров. Лица их приближаются до совершенно отчетливого снимка, почти во весь экран. 222. И эти джентльмен и дама рассматривают карточку. 223. Портрет д'Арси. 224. Вереница всходящих пассажиров, среди которых оба джентльмена и обе красивые дамы. 225. Среди пассажиров аббат. Фигура его приближается до отчетливого снимка. 226. Фигура аббата быстро несколько раз перемежается с портретом д'Арси. 227. Необычайно толстый человек среди пассажиров. 228. Фигура толстяка, перемежающаяся с портретом д'Арси. 229. Один из пассажиров на палубе, ничем не выделяющийся. Этот молодой человек "наступал на хвост" д'Арси еще от Марселя. 230. Пароходный свисток, выпускающий трижды пар. Поднимаются сходни. 231. Капитанский мостик. Капитан, отдающий распоряжения. 232. Отход парохода. Все пассажиры у бортов. 233. Среди пассажиров д'Арси. Он перекидывается словами то с одним, то с другим, в том числе и со шпионами. 234. На экране быстро мелькают, несколько раз повторяясь, фигуры всех шпионов. Были и опоздавшие. 235. Мчится авто по улицам. В нем третий джентльмен с третьей красивой дамой. Этот снимок мчащейся машины быстро перемежается с портретом д'Арси. 236. Пристань, пароход, на котором д'Арси, отошел уже на несколько саженей. Машина, в которой третий джентльмен с дамой, с полного хода останавливается. Соскакивает запыленный джентльмен, подбегает к таможенному, говорит, порывисто достает часы; кладет их обратно, не глядя, сдвигает котелок на затылок; вынимает платок, вытирает уголки глаз. Дама в авто разматывает кисейный шарф. 237. Пароход в море. Два друга. 238. Адмирал Фишер и Самюэль беседуют. 239. Фишер держит в руках бумажку а кладет ее в карман. Я имею сведения из Интеллиженс Сервис, что инженер д'Арси окружен вполне подходящими людьми, которым близки интересы Британии. 240. Самюэль наклоняется к Фишеру. И можно надеяться? 241. Фишер играет моноклем. И можно надеяться, что на драгоценном пергаменте будет добровольно {Слово "добровольно" выделено в машинописи. -- Ред.} сделана необходимая надпись. 242. Фишер и Самюэль. 243. Пергамент, свернутый в трубку, распрямляется. Виден персидский текст. 244. Пергамент с персидским текстом. Внизу, после подписей, на незаполненном пространстве рука мужчины делает надпись по-английски. Предоставленное мне в настоящем документе его величеством шахом Персии исключительное право разработки и добычи нефти во всех вышеозначенных районах -- я, инженер д'Арси, передаю в распоряжение компании Роял-Детш-Шелл. Пьер д'Арcи. 245. Фишер и Самюэль оживленно беседуют, встают, похлопывают друг друга. 246. Оркестр на пароходе. 247. Д'Арси у себя в каюте, лежит, читает. 248. Табльдот в кают-компании. 249. Рядом с д'Арси сидят шпион и шпионка. Д'Арси разговаривает с ними, услужлив, разговаривает и с другими через стол. 250. Соседка несколько раз пользуется случаем прикоснуться к д'Арси голым плечом. Д'Арси этого не замечает. 251. Скамья на палубе парохода. Д'Арси сидит. Около него стоит мальчик лет пяти. Рядом с д'Арси родные мальчика. Д'Арси разговаривает с мальчиком. Д'Арси достает блокнот и рисует карандашом. 252. Рука д'Арси рисует слона. Мальчик наблюдает. 253. Д'Арси разговаривает с родителями мальчика. 254. Резвящийся Франсуа д'Арси. 255. Д'Арси разговаривает с родителями мальчика. 256. Д'Арси проходит медленно по палубе, разговаривает с пассажирами. Спускается в кают-компанию. 257. Кают-компания. Несколько пассажиров играют в карты. Среди играющих одна из шпионок и ее джентльмен. Джентльмен с сигарой в зубах, завидев д'Арси, приглашает его к столу. Д'Арси подходит к столу, сначала стоит, наблюдает, потом садится и принимает участие в игре. Кроме играющих, есть и наблюдающие. 258. Каюта второго джентльмена с красивой дамой. Они не совсем одеты. Выглянув за дверь и заперев ее, джентльмен садится и наклоняется к даме. Главная задача -- это, конечно, обыграть инженера д'Арси в карты так, чтобы он расплатился передаточной надписью на пер-с и деком документе. Я имею для этого отличных две колоды. 259. Мастерски крапленные карты. 200. Джентльмен поднимает палец на уровень виска. Hо и ты должна постараться все чары... 201. Дама обнажает высоко ногу, смотрит на нее; раскрывает сумку, смотрит в зеркальце. Сумма в 000 фунтов, которые мы получим в случае удачи,-- это почти что справедливая плата за мои чары. 262. Джентльмен жестом останавливает даму и поворачивает голову к двери: он слышит стук. 263. Джентльмен отмыкает замок, просовывается голова шпиона, который следит за д'Арси от Марселя. Джентльмен просил передать вам, что в кают-компании идет банк и что дела там плохи. 264. Игра в кают-компании. Д'Арси среди играющих. На его лице нет азарта, только любопытство. Возле него куча денег. 265. Мечет банк джентльмен. Д'Арси больше выигрывает, чем отдает. 266. Джентльмен мечет. Этот джентльмен не успел запастись безукоризненной колодой. 267. Д'Арси снимает куш. Подруга джентльмена нажимает с другой стороны. 268. Под столом ноги играющих. Нога дамы заигрывает с ногой д'Арси. Нога д'Арси сначала не реагирует, потом отодвигается. 269. Дама трогает д'Арси коленом. Д'Арси не реагирует. Но банкомет приспособился к незнакомой колоде. 270. Джентльмен мечет. В банке большая куча денег. Один из играющих, очень крупный мужчина с энергичным лицом, смотрит в свои карты и бросает их на стол: проиграл; д'Арси тоже проигрывает. 271. Один из наблюдающих наклоняется к энергичному мужчине. Ваш банкомет -- жулик. 272. Энергичный мужчина встает из-за стола. Его стул занимает другой игрок -- второй шпион. 273. Джентльмен мечет. Он не замечает двух наблюдающих со стороны -- энергичного мужчину и того, который предупредил. 274. Руки мечут карты. 275. Видны банкомет и все играющие. Наблюдающие со стороны двое бросаются к банкомету-джентльмену, хватают его за руки. Это шулер. 276. Переполох, энергичный мужчина вынимает из-за манжетов джентльмена по карте. Энергичный мужчина бьет джентльмена. Его старается защитить подруга. 277. Второй джентльмен со своей подругой. 278. Джентльмен. Ты так долго возилась, что мы могли и не выходить из каюты. Теперь уже не придется метать. 279. Те же шпион с дамой в каюте, злые, раздеваются. 280. Побитый шпион с примочкой на лице лежит в своей каюте. Его подруга сидит. 281. Мелькают: чек на 000 фунтов, крапленые карты; портрет д'Арси; персидский пергамент; огромный кулак, бьющий по лицу. Чек превращается в повязку на побитой физиономии. 282. Д'Арси спит в своей каюте. 283. Мальчик, с которым д'Арси болтал. 284. Франсуа. 285. Нарисованный слоник. 286. Д'Арси беседует со второй шпионкой. Ее джентльмен смотрит в бинокль в морскую даль. 287. Шпионка трогает д'Арси лорнетом. Вы мне сегодня снились. 288. Д'Арси на коленях молит о любви, целует ногу. 289. Д'Арси делает надпись на персидском пергаменте. 290. Чек на 000 фунтов. 291. Д'Арси беседует со шпионкой. Она протягивает руку в перчатке: одна пуговка не застегнута. Д'Арси застегивает. Затем долго объясняет, жестикулируя с восхищенным лицом. Этот бездельник способен говорить только о своей жене и сыне. 292. Улыбающаяся Мэри д'Арси и Франсуа среди игрушек. 293. Д'Арси беседует со шпионкой. Обращается и к ее джентльмену. Предлагает ему свой бинокль, сам смотрит в море. 294. Быстро следует одно за другим: д'Арси за табльдотом, на палубе, беседует с пассажирами, со шпионами, с капитаном. 295. Шпион со шпионкой в каюте. Он недоволен ею, он сердится на нее. 296. Чек па 000 фунтов. К нему тянутся две пары рук -- мужские и женские. Чек исчезает. 297. Д'Арси беседует с аббатом. На этой же скамье сидит необычайный толстяк (см. кадр 227). Д'Арси рассказывает, жестикулируя, то встает -- то садится. Он увлечен своим рассказом. 298. Быстро мелькают: Мэри, Франсуа, панорама Тегерана, пустыня, нефтяной город. 299. Д'Арси, увлеченный своим рассказом, кончил, садится. 300. Аббат размеренно кивает головой. Я понимаю вас, сын мой, но вы по молодости увлекаетесь этой суетой. Верьте пастырю: истинное блаженство в отречении от земных благ, ибо сказан о... 301. Д'Арси, улыбаясь, едва касается рукой сутаны. Он хочет встать, его удерживает толстяк, который внимательно слушал рассказ д'Арси. Пастыри, они "не от мира сего". А вот давайте сделаем дело. Я читал в газетах о вашей концессии. Согласны вы ее выгодно продать? 302. Д'Арси с изумлением смотрит на толстяка. Что вы! Я увлечен моим делом. 303. Толстяк жестом соглашается. Ну, тогда давайте вместе. Солидный капитал... 304. Д'Арси отмахивается, встает. 305. Чек на 000 фунтов. К нему тянутся две пары рук: из рукавов сутаны и жирные руки толстяка. Чек исчезает. Жест отчаяния, 306. Шпион -- молодой человек, "не выделяющийся среди окружающих"-- скучает на рубке. Его обязанности несложны. Он должен следить за д'Арси и оберегать его: чтобы он не тонул, не горел, защищать в случае нападения. 307. Шпион издали высматривает д'Арси среди пассажиров. Он был свидетелем всех неудачных попыток завлечь д'Арси. Интересы Британии ему тоже близки. 308. Чек на 000 фунтов. И он решился... 309. Шпион кладет в чайный стакан игральные кости и трясет их. 310. Д'Арси сидит на палубе один. Шпион неловко подходит, садится на пол, трясет в стакане кости и выбрасывает их на пол; собирает кости, опять бросает их. Д'Арси с удивлением смотрит. 311. Шпион смотрит на д'Арси. Сыграем? -- Сыграем. 312. Идет игра. Д'Арси выигрывает в несколько приемов все деньги пятого шпиона. Ошеломленный шпион выворачивает карманы. 313. Д'Арси хохочет и отдает всё выигранное. 314. Шпион сидит на нижней палубе на канатах. Обиженное лицо. Смотрит за борт. Плюет на воду и смотрит за плевком. Плевок падает на чек в 000 фунтов, разбухает в тяжелый груз и увлекает чек ко дну. Конец третьей части ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 315. Д'Арси, Мэри, Лейтон и Тайт с поднятыми бокалами. 316. Быстро мелькают: пергамент с персидским текстом, лес вышек, порт, суда, поток долларов. 317. Франсуа в черкеске, в папахе, при кинжале смотрит в зеркало. 318. Лейтон, Тайт, д'Арси. Всю свободную наличность и весь кредит мы вкладываем в акционерное общество "Д'Арси Компани, Монреаль". 319. Фасад богатого дома. Подъезд. Таблица по-английски: "Д'Арси Компани". 320. Д'Арси в кабинете. Он смотрит визитную карточку. 321. Визитная карточка: Генри Поппер -- "Бурма Ойль Компани" (по-английски). 322. Входит пожилой мужчина. Д'Арси приглашает его садиться. Мужчина садится. Обращается к д'Арси. Компания "Бирма-нефть", представителем которой я являюсь, разрабатывает нефтяные участки по соседству с вашей концессией -- в Бирме. Наша фирма обладает капиталом в миллионов долларов. 323. Д'Арси встает. Признателен. Я не чувствую недостатка в капиталах. 324. Посетитель тоже встал. Быть может, наши условия совместной разработки. Мы можем дать в неограниченном количестве дешевую рабочую силу. 325. Толпы оборванных индийцев. 326. Отдельные индийцы. 327. Д'Арси улыбается. У нас нет недостатка в дешевой рабочей силе. 328. Толпы оборванных персов. Заседание правления. 329. Д'Арси, Лейтон, Тайт, секретарь. Доклад д'Арси. Организационные дела еще не закончены, но в Арабистане уже кипит работа. Заработная плата невысока, потому что рабочий Персии невзыскателен. 330. Работа на новом нефтяном участке. Несколько вышек. Ослы и верблюды, груженные бурдюками. 331. Караваны верблюдов. 332. Отдельные моменты работы: бурение, тартание. Оборванные рабочие. 333. Несколько рабочих едят. 334. Большая партия рабочих после работы: спят, едят, сидят. Нам нужен наливной флот, и одна фирма сделала нам предложение вступить в компанию. Я отказал, но что вы скажете об этой фирме? 335. Д'Арси передает визитную карточку. 336. Визитная карточка (по-английски): Генри Поппер -- "Бурма Ойль Компания. 337. Тайт встает. Вы хорошо сделали, что отказали. Во главе этой фирмы стоит Джон Керджилль -- человек, близкий к британскому адмиралтейству. 338. Адмирал Фишер и Джон Керджилль. Фишер наставительно говорит Керджиллю. 339. Заседание правления. Тайт продолжает объяснять: Благодаря Керджиллю 60% акций "Бирма--нефть" контролирует Маркус Самюэль, а значит и британское адмиралтейство. 340. Адмирал Фишер, Самюэль и Керджилль заседают. 341. Заседание правления "Д'Арси Компани". Докладывает Лейтон: Я тоже получил предложение от моих английских кредиторов переуступить им акции "Д'Арси Компани". 342. Д'Арси, Лейтон, Тайт, заседают, рассматривают бумаги. 343. Адмирал Фишер и Маркус Самюэль совещаются. Фишер стоит. Волнуется. Передаточная надпись не сделана. Предложения наши отвергнуты. 344. Фишера успокаивает Самюэль. Остаются меры строгости, дорогой друг. Например, Лейтон: посмотрим, у кого из английских банкиров он кредитуется и сколько он должен? 345. Самюэль и Фишер. Самюэль достает записную книжку. Рассматривают записи. Отмечают. 346. Телеграфный бланк такого содержания: "Канада Монреаль Лейтону. Королевский банк имеет учтенные обязательства Вашей фирмы lia сумму фунтов 00 0. Платеж 30.IV, каковой срок благоволите погасить счета. Директор (подпись). 22. IV. 1901 г." 347. Лейтон и Тайт. Лейтон дает телеграмму Тайту. 348. Телеграмма (повтор кадра 346). 349. Оба взволнованы. Лейтон берет телефонную трубку. 350. Д'Арси берет телефонную трубку. Говорит в трубку. 351. Телеграмма на мгновение (повтор кадра 346). 352. Комбинированный кадр: а) Лейтон говорит в трубку, б) телеграмма (то появляется, то исчезает), в) д'Арси говорит в трубку. 353. Лейтон и Тайт обсуждают телеграмму. Лейтон с телеграммой в руках ходит по комнате. Останавливается. Это разорение, потому что мы всегда имели льготных от месяца до двух... 354. Тайт берет телеграмму. Факт скупки наших обязательств и внезапное требование погасить их несомненно поколеблет наш кредит. 355. Лейтон и Тайт продолжают говорить. 356. Д'Арси в своем кабинете. Секретарь подает конверт. Д'Арси вскрывает. 357. Визитная карточка Генри Поппера (кадр 336). 358. Оборотная сторона визитной карточки (текст от руки): Сэр, я хотел бы возобновить наш недавний разговор об участии... 359. Д'Арси злобно рвет конверт и карточку. 360. Входит секретарь. Называет ожидающего приема. Уходит. Арчи Бубус -- финансист. 361. Входит толстяк -- тот, который делал Д'Арси предложение на пароходе. Протягивает к д'Арси руки. 362. (Повтор кадра 301.) 363. Д'Арси смотрит на толстяка мрачно. Толстяк садится. Я могу вам предложить миллион... 364. Д'Арси свирепеет и указывает толстяку на дверь. 365. Лейтон мчится по улицам города на машине. 366. Машина с Лейтоном резко останавливается у подъезда с табличкой банкирского дома. Лейтон выскакивает. 367. Лейтон в кабинете у банкира. Горячо просит. Банкир разводит руками. 368. Лейтон мчится на машине. 369. Сеть телеграфных проводов в разных направлениях. Никто Лейтону не помог. Он был разорен и вскоре уехал во Флориду к матери... 370. Подъезд конторы Лейтона. Дворник с молотком снимает табличку. У Тайта остались капиталы жены. "Д'Арси Компани" продолжала кое-как существовать. 371. Говорящий Самюэль: размеренно дирижирует кулаком. 372. Говорящий Самюэль и его собеседник адмирал Фишер. Тайт со стороны финансовой неуязвим. Быть может, Доунинг Стрит? -- Да, интересы Британии требуют продолжения мер строгости. 373. Фасад здания Доунинг Стрит, 10. Из разных мест здания выходят всевозможные прозрачные фигуры -- из тех, что показаны в кадрах 194--204, и те, что были на пароходе. Отчетливей других виден тот, которого д'Арси обыграл в кости. 374. Нью-Йорк. Один из вокзалов. Отходит канадский поезд. На Монреаль. 375. Тайт в купе читает газету. 376. Поезд в движении. 377. В разных вагонах состава. Отдельные группы пассажиров в тревоге. Нападение. 378. Вагон внутри, пассажиры. У выходов становятся бандиты в масках. Стреляют в потолок. Другие бандиты обыскивают пассажиров. Избивают неповинующихся. 379. Другой вагон изнутри. Обыскивающие стреляют, но в потолок. 380. Поезд в движении. Бандиты соскакивают на ходу. Устремляются к лесу. Поезд скрывается. 381. Опушка леса. Одна за другой мчатся две машины с людьми. Лиц бандитов не видно. 382. Некоторое время машины идут по одной дороге. На ближайшем повороте одна машина сворачивает. На следующем -- сворачивает другая. 383. Ограбленный поезд в движении. Поезд приближается к станции, которая сначала видна издали. 384. Резкая остановка. Перрон. Надпись на станции по-английски "Зюдбери". 385. С остановившегося поезда выбегают пассажиры. 386. Из одного вагона выносят два тела на носилках. 387. Две машины с полицейскими (в штатском) отходят от станции одна за другой. 388. Дорога вдоль железнодорожного полотна. Обе машины мчатся. 389. По пересекающей дороге перед машинами полицейских, как ветер, проносится одна машина с бандитами. 390. Машина полицейских проскочила поворот. Она тормозится, дает задний ход и пускается вновь за промелькнувшей машиной. 391. Железнодорожная станция (не Зюдбери). 392. Помещение для полицейских. Дежурный срывает трубку. Слушает. Вскакивает. 393. Дверь, раскрытая в помещение полицейских. Дежурный стоит на пороге и отдает распоряжение через ладони, сложенные в трубку. 394. Две машины с полицейскими отъезжают. 395. Мчащиеся машины. Один из полицейских смотрит в бинокль. 396. В восьмерку бинокля видна уходящая машина. 397. Первая машина с бандитами мчится по улицам большого города. 398. {Строка не заполнена.-- Ред.} 399. Первая машина с бандитами сворачивает в переулок. 400. Машины полицейских со станции Зюдбери мчатся по улицам города. Потом сворачивают в тот же переулок. Пролетают мимо брошенной машины. Полицейские соскакивают, рассыпаются по переулку. 401. Группа полицейских сворачивает из переулка в другой переулок. 402. Эта же группа полицейских по указаниям прохожего останавливается у католического храма. Пробует дверь. Она заперта. Входят через калитку во двор. 403. Двор при храме. Группа полицейских расспрашивает дворника. Тот указывает рукой на флигель во дворе. С крыльца флигеля идет к полицейским аббат с требником в руке. Полицейские объясняют аббату. Аббат улыбается. Показывает большие ключи от храма, успокаивает полицейских, медленно направляется к храму. 404. Полицейские выходят со двора в сопровождении дворника. 405. Дворник указывает полицейским какой-то дом на улице. 406. Машины с полицейскими (не со станции Зюдбери) мчатся по улицам города. 407. Группа из этих же полицейских у подъезда богатого особняка. Швейцар изнутри широко раскрывает двери. Через открытую дверь виден мраморный вестибюль со статуями и лестница, крытая ковром. 408. Из вестибюля к выходу идет очень толстый человек. На ступенях подъезда толстяк замечает полицейских. Обращается к ним. Строго смотрит на них. Толстяк дает полицейскому визитную карточку и медленно сходит по ступеням. 409. Визитная карточка по-английски: Арчи Бубус. Директор "Банк оф Коммерс". 410. Полицейские сходят по ступеням. 411. Текст из газеты: Ограбление поезда. Курьерский поезд Нью-Йорк -- Монреаль вчера ограблен. Бандиты -- до 15 человек -- сели в поезд под видом пассажиров. Очевидцы и потерпевшие сообщают странное обстоятельство: бандиты могли бы взять значительно больше, чем взяли. Зато без видимой причины убиты мистер Ричард Орегон -- адвокат и мистер Томас Тайт -- коммерсант. 412. Служба в католическом храме. Аббат у аналоя. Бандиты, лица которых то покрываются масками, то открыты, поют хором. Дирижирует бандит, обыгранный в кости на пароходе. 413. Молитвенник на аналое. Латинский текст: Кви латронем экзаудисти, эт Мариам абсолвисти, михи квоквэ снем дедисти. "Ты, который услышал разбойника и простил грешницу, ты мне также дашь надежду" (из католической литургии). 414. Та же служба в католическом храме. 415. Лицо дирижирующего бандита постепенно переходит в лицо Самюэля. Самюэль, злой, размеренно дирижирует кулаком в такт своим словам. Конец четвертой части ЧАСТЬ ПЯТАЯ 416. Кабинет д'Арси. Секретарь кладет на стол папку, смотрится в шкаф, поправляет галстук, смотрит на часы, выходит. 417. Д'Арси дома в своем кабинете. Стоит у окна спиной к зрителю. 418. Д'Арси возится с своим сыном. 419. Мэри играет в теннис со знакомым. Д'Арси наблюдает. С тех пор, как был убит Тайт, фирма д'Арси влачила жалкое существование. Были предложения капиталов, но д'Арси знал, кто за ними стоит. 420. Самюэль. 421. Фишер. 422. Бронебойная башня с британским флагом. 423. Приемная перед кабинетом д'Арси. Генри Поппер стоит в ожидании приема. Из кабинета д'Арси выходит секретарь, отдает Ионперу визитную карточку. 424. Поппер устремляется к двери. Секретарь становится перед ним. Не пускает. 425. Д'Арси в авто -- его догоняет, тоже на машине, Бубус. Поровнявшись, Бубус приподнимает шляпу, наклоняется в сторону д'Арси. 426. Д'Арси толкает шофера. Машина рвется вперед. 427. Машина толстяка устремляется туда же. Бубус показывает чековую книжку. 428. Машина д'Арси сворачивает на другую улицу. У себя в конторе д'Арси принимал новых посетителей с большим разбором... 429. Приемная д'Арси. Солидный мужчина с видом приезжего: толстый портфель, пальто через руку. Отдает секретарю визитную карточку. 430. Визитная карточка по-английски: Вильям Кэртинг. Нефтяная компания Батавии. 431. Секретарь, читая карточку, проходите кабинет. 432. Секретарь отдает мужчине карточку. Мужчина устремляется к двери кабинета. Секретарь не пускает. 433. Д'Арси с женой в ресторане за столиком. Перед д'Арси мужчина -- объясняет. Лезет в боковой карман, достает документы. Д'Арси их отстраняет. Мужчина отходит. На его место становится другой. Тычет карточку. Д'Арси встает с женой. Идут к выходу. На пути д'Арси кажется, что от столиков то здесь, то там встают джентльмены и идут за д'Арси. Фигуры эти прозрачны. 434. Самюэль и Фишер беседуют. Самюэль говорит. Злой. Размеренно дирижирует кулаком. 435. Фасад здания Доунинг Стрит, (повтор кадра 373). Обычная прогулка... 436. Мэри садится на лошадь у крыльца своего дома. 437. Виды с дороги за городом и в лесу (Мэри на снимках нет). 438. Д'Арси у себя в кабинете. Секретарь подает карточку. 439. Карточка: Лорд Стразкон. 440. Д'Арси приглашает Стразкона сесть. Лорд садится в кресло, возле которого столик. За столиком второе кресло. Лорд жестом приглашает д'Арси сесть в это кресло. Д'Арси выходит из-за стола, садится. 441. Стразкон передает д'Арси конверт. Д'Арси вскрывает. 442. Текст письма: Сэр. Я уговорил моего друга, лорда Стразкона, отправиться к Вам в Монреаль. Вы понимаете, что лорды командируются за океан не по пустякам, и лорд Стразкон поговорит с Вами о деле, которое имеет исключительное значение для нашей отчизны. Уверенный, что и для Вас, подданного Ее Величества Королевы, интересы Британии превыше всего. Остаюсь расположенный к Вам Адмирал Фишер. 443. Лорд и д'Арси сидят в прежнем положении. Д'Арси кладет на столик письмо. 444. Лорд со строгим лицом, скупой в жестах, не глядя на д'Арси, говорит. Встает. Медленно подходит к карте на стене. Обводит карандашом южную Персию. Постукивает в места, где кружками обозначены порты на берегах Персидского залива. Во время своей речи замечает на столе книжку журнала, берет ее, отыскивает страницу. Я заметил у вас на столе бюллетень "Бритиш Контроллед Ойль Фиельдс". Директор этой компании -- истинный англичанин, вот что он говорит: 445. Стразкон передает книжку журнала д'Арси. Д'Арси читает. 446. Текст журнала: Страна, господствующая над нефтью, будет повелевать мировой торговлей. Армия, флот, деньги, даже население -- всё это ничто перед нехваткою нефти. 447. Д'Арси, с книжкой в руках, хочет говорить. Лорд останавливает его жестом. И вновь говорит сам, указывая места на карте. Таким образом, концессия д'Арси, одного из подданных Ее Величества, даст возможность нашему отечеству не быть в зависимости от других государств. И это будете полном соответствии с вековыми традициями Великобритании. 448. Стразкон отходит от карты, становится против д'Арси и смотрит на него в упор. Д'Арси встает с кресла, не выдерживает взгляда Стразкона, опускает глаза, разводит руками. Я понимаю, но я не англичанин... 449. Д'Арси поднимает глаза на Стразкона. ...И, откровенно говоря, интересы Америки мне ближе. Я француз. Предки мои потерпели... 450. Лорд свирепеет. Он опять подходит к карте. Тычет в Бирму, Индию, обводит Персидский залив. Знайте, что в этом месте, на скрещении великих путей, Англия никому не позволит укрепиться. 451. Стразкон вновь становится перед д'Арси. Или вы за свое право получите от меня один миллион фунтов, или не воспользуетесь им вовсе. 452. Д'Арси разъярен. Он стучит кулаком об стол. Указывает лорду на дверь. 453. Лорд, сжав губы, не спуская глаз с д'Арси, выходит. 454. Д'Арси входит к себе в кабинет (на квартире). Входит бонна. Миссис Мэри почему-то еще не вернулась с прогулки верхом. 455. Д'Арси смотрит на часы. 456. Д'Арси, Франсуа, бонна обедают. Бонна и д'Арси говорят: Это ничего, Мэри любит спорт... 457. Д'Арси в кабинете. Смотрит на часы с тревогой. 458. Д'Арси говорит по телефону. Кладет трубку. Смотрит на часы. Опять говорит по телефону. Ночь д'Арси. 459. Рука в полумраке тянется к телефону. Приподымает трубку. 460. В руке часы. Освещен только циферблат. 461. Пепельница. Сигарный пепел. Папиросные окурки. Огонь папиросы. Первое известие. 462. В полумраке вид двери в квартиру д'Арси. Рука вставляет в скважину для писем письмо, но не просовывает его до конца, оставляет в согнутом виде на 3/4 снаружи. Рука нажимает кнопку звонка. 463. Д'Арси, в персидском халате, читает письмо. 464. Текст письма: Я, Гай Тиммер, и мои товарищи пленили Вашу жену. Нам нужны деньги, 1 000 000 долларов, и она к Вам вернется. Если согласны, поместите в "Монреаль пост" объявление: "Куплю кошечку ангорской породы". С прискорбием Гай Тиммер. 465. Д'Арси отрывает глаза от письма. Задумывается. Улыбается, поводя несколько раз указательным пальцем. 466. Генри Поппер, делающий предложение; его сменяет Арчи Бубус с чековой книжкой. 467. {Строка не заполнена -- Ред.} Они хотят, чтобы я у них взял этот миллион. Дудки. 468. Улыбка с лица д'Арси исчезает и заменяется тревожным выражением. 469. Лорд Стразкон, адмирал Фишер, Самюэль, опять Стразкон -- сменяют один другого. Вот это серьезнее. 470. Д'Арси падает на стол, хватает телефонную трубку. 471. Видны одновременно несколько разных дорог, в разных направлениях. На дорогах машины и верховые. В машинах и возле верховых собаки. 472. У д'Арси на коленях Франсуа, щека д'Арси прислонена к голове ребенка. 473. Плачущая бонна. 474. Рыщущие по дорогам пешие, конные и машины с собаками. На шестой день. 475. Д'Арси, похудевший, усталый, в кабинете. Подходит к кассе, раскрывает. Берет папку. Вынимает документ. Смотрит. 476. Пергамент с персидским текстом. 477. Д'Арси кладет пергамент в конверт. Берет шляпу. 478. Повтор кадра 469. 479. Д'Арси идет к двери, но раньше, чем он подошел, дверь быстро распахивается. Входит испуганная бонна. Миссис Мэри... Там. 480. Д'Арси бросается из кабинета. Со двора, у крыльца дома д'Арси стоит крытая карета для перевозки больных, с откидывающейся стенкой. У кареты люди. 481. Д'Арси сбегает по ступеням крыльца. 482. Взглянув в нее, в ужасе подается назад. 483. В карете истерзанная сумасшедшая Мэри. 484. Самюэль, злой, говорит, дирижируя кулаком. Лорд Стразкон, фасад Доунинг Стрит, -- сменяют друг друга. 485. Д'Арси перед железной решеткой, за решеткой вплотную помешанная Мэри силится вырвать прутья. 486. Д'Арси в кабинете. Вскрывает письмо. 487. Текст письма: Мистер. Вы упрямы. Вы не согласны купить "черную кошечку", но я и мои товарищи не оставили намерение получить с Вас миллион долларов. Наши возможности еще не исчерпаны. В ожидании Вашего объявления о "кошечке", Гай Тиммер. 488. Д'Арси рвет письмо и сжимает кулаки. 489. Повтор кадра 452. Я и сейчас бы выгнал этого лорда. 490. Д'Арси сидит. На коленях у него Франсуа, веселый. Щека д'Арси к голове ребенка. Франсуа из здорового и веселого переходит в потускневшего и больного, в одной рубашонке. 491. Д'Арси укладывает сына в кроватку. У кровати бонна. Маленький Франсуа уже несколько дней болен. 492. Городской сквер. Франсуа с тачкой играет. Играют и другие дети. На скамье бонна. Рядом с ней претенциозно одетый шпион,-- тот, которого д'Арси обыграл в кости. Он ухаживает. Бонна польщена. 493. Франсуа нагрузил тачку гравием и повез ее вокруг клумбы. 494. Франсуа с тачкой по ту сторону клумбы. Бонна его не видит. К Франсуа наклоняется мужчина. Улыбается. Гладит по головке. Дает конфету на развернутой бумажке. Франсуа берет конфету. Ест. Лицо мужчины несколько раз на мгновение покрывается маской. 495. Франсуа, совсем похудевший, в кроватке. Д'Арси возле него. Ребенок берет руку отца. 496. Сумасшедшая Мэри за решеткой. 497. Самюэль, злой, говорит. 498. Гробик на столике. 499. Плачущая бонна. 500. Д'Арси смотрит из окна. Видна его голова и спина. 501. Вход с улицы в контору д'Арси. К двери подходит посетитель. Дверь заперта... Посетитель звонит. Открывается дверь. Высовывается голова швейцара. Говорит. Вновь закрывает дверь. Посетитель поворачивает. 502. Д'Арси болен. Лежит. У него вид умирающего. Глаза открыты. 503. Мэри здоровая с теннисной ракеткой. 504. Наплыв. За решеткой помешанная Мэри. 505. Франсуа резвящийся. 506. Наплыв. Франсуа в гробу. 507. Наплыв. Лорд Стразкон. 508. Наплыв. Лицо Бубуса в гримасе. 509. Наплыв. Из лица Бубуса вырисовывается лицо, а затем и вся фигура пароходного аббата, на самом деле входящего в комнату. 510. Аббат садится возле постели больного. Гладит его по голове. В такт своей речи делает размеренные движения головой. 511. На мгновение в том же {Повидимому, здесь пропущено одно слово: "кадре". -- Ред.} также говорящий Самюэль. 512. Аббат над кроватью больного, говорящий в такт. 513. Монастырь на горе. 514. Д'Арси -- монах -- молится в келье перед образом Христа. 515. Аббат над постелью больною. Привстал. Гладит больного по голове, собирается уходить. Осеняет его крестным знамением. 516. Едва окрепший д'Арси сидит в глубоком кресле с подушками. Аббату удалось уговорить больного д'Арси "отречься от мирских благ во имя служения богу". 517. Д'Арси в том же состоянии в кресле с подушками. Возле д'Арси сидит аббат и стоит солидный мужчина. Аббат наклоняется к д'Арси. Все наши доходы -- сущие и мыслимые -- принадлежат богу. Мистер Партсон... 518. Аббат указывает на стоящего мужчину. ...Благочестивейший прихожанин из моей паствы позаботится о том, чтобы прибыль от вашей нефти шла на святую апостольскую церковь. А вы, сын мой, познаете истинное блаженство в молитве. 519. Д'Арси в кресле с подушками. Возле д'Арси аббат и солидный мужчина. Д'Арси слабым движением указывает на письменный стол. Аббат подымается, подходит к письменному столу, выдвигает средний ящик, берет ключи от кассы. Подходит к кассе. К аббату подходит солидный мужчина. Отпирает кассу. Д'Арси указывает, что взять. Аббат вынимает папку, подносит к д'Арси. 520. Возле кресла д'Арси маленький столик. На столике документ. Д'Арси пишет. 521. Документ с персидским текстом. На свободном пространстве ниже подписи надпись по-английски: Монреаль. 1901 года, октября дня. Я, инженер Пьер д'Арси, добровольно отказываюсь от всех прав, предоставленных мне Его Величеством Шахом Персии на право разработки нефти в перечисленных в настоящем документе районах, в том числе в Арабистане, на площади в 500000 кв. миль. Начиная новую жизнь схимника, во славу Божию, я, Пьер д'Арси, передаю настоящий документ и вытекающие из него права и обязанности, мистеру Артуру Партсону. Инженер Пьер д'Арси. 522. Ворота с улицы во двор д'Арси. Из калитки выходят аббат и Артур Партсон. Партсон прячет конверт в боковой карман, придерживает карман рукой. Аббат и Партсон оживленно говорят. 523. Чек на 000 фунтов. 524. Д'Арси -- монах -- молится в келье перед образом Христа. 525. Образ Христа постепенно переходит в говорящего Самюэля. Перед Самюэлем проясняются два его собеседника -- Фишер и Стразкон. 526. Самюэль, Фишер и Стразкои и министр иностранных дел. Рассматривают документ. 527. Персидский пергамент с английской надписью. Интересы Британии превыше всего. 528. Самюэль, Фишер, Стразкон и министр иностранных дел поздравляют друг друга, пожимают руки. 529. Бронебойная башня дредноута с поднимающимися жерлами орудий. 530. Стервятник. Конец пятой части ЭПИЛОГ Так подпадает под английские лапы нефть вселенной. 531. Мультипликация. Земной глобус. Вертится. Глобус увенчан нефтяной цистерной. Нефтяную цистерну обнимают, загребая, лапы английского льва. Лапа льва тянется к кружку на глобусе с именем "Баку". И только одна страна дала льву по лапам. 532. Лапа льва отдергивается. 533. Крупно. Лев на цистерне. Оборачивает оскаленную пасть. Тянется штык. Лапы ухватываются за острие. Ухватившегося лапами льва скидывают взмахом штыка. 534. Лев сосет вспухшую лапу. Под серпом и молотом идет на заграничные рынки. 535. Извивающийся хвост цистерн. 536. Аппарат остановлен на красной звезде паровоза. 537. Наливные суда. 538. Аппарат остановлен на мачте с советским флагом. Переполошившиеся джентльмены. 539. Детердинг. На эстраде бубнит кулаком по столу, прихлебывая от бешенства воду. Изо рта вылетают буквы, складывающиеся в слова. Ни один американец не должен покупать советскую нефть, добытую нечистым путем. Чистый путь. 540. По ковровой лестнице вспархивают ноги в лакированных туфлях. 541. Обед новой Персидской компании. Один из присутствующих, смеясь, раскручивает персидский пергамент. Остальные подымают стаканы. 542. Вокруг стола начинают просвечивать -- сумасшедшая жена, д'Арси в келье, отравленный сын, убитый бандитами компаньон Тайт, нищий Лейтон. Нечистый путь. 543. По лужам и нефтяной грязи шлепают на промыслах тысячи бакинских рабочих. Первые поют. 544. На аппарат наступают первые веселые, поющие. Один поднимает приветственно руку. 545. Аппарат застывает на огромной измазанной работой и нефтью ладони. 546. На ладони: Конец [1927] НЕ ДЛЯ ДЕНЕГ РОДИВШИЙСЯ Рабочий Иван Нов спасает от хулиганов молодого человека из буржуазной семьи, возвращающегося в полупьяном состоянии из ресторана. Молодой человек приводит Ивана Нова к себе домой и знакомит его со своей семьей, которая радушно принимает спасителя сына. Иван Нов влюбляется в сестру молодого человека, но она отвергает его любовь. Под влиянием любви к девушке из интеллигентной среды Иван Нов начинает учиться. Пробуждаются его природные способности. Он пишет стихи, попадает в среду футуристов. В кафе футуристов с чтением стихов выступают Иван Нов (Маяковский), Бурлюк, Каменский и другие. Отсюда начинается слава Ивана Нова. Он становится знаменитым, потом богатеет. Его внешний вид преображается; теперь он носит хорошее пальто, цилиндр. Иван Нов решает снова повидаться с девушкой, которую любит. Он покупает скелет, приносит его в свою квартиру, ставит около несгораемого шкафа, надевает на скелет цилиндр и накидку. Затем он приглашает к себе девушку. Войдя в комнату, девушка пугается скелета. Поэт, показывая на открытый и наполненный деньгами шкаф, говорит ей, что всё его имущество к ее услугам. Происходит ссора. В дальнейшем Иван Нов опять встречается с девушкой; на этот раз она признается, что и она его любит. Но Ивану Нову кажется, что ее влечет к нему только его слава и богатство,-- и теперь уже он отказывается от этой любви. Иван Нов страдает, думает о самоубийстве, но потом решает совершенно переменить жизнь. Он симулирует самоубийство: кладет завернутый в бумагу скелет на постель и поджигает его. Затем надевает свое прежнее платье рабочего и уходит. БАРЫШНЯ И ХУЛИГАН Рабочая окраина. Хозяин улицы -- молодой парень, хулиган. В школу для взрослых приезжает новая учительница -- миловидная девушка. Работа ей предстоит трудная: обстановка первого же урока, проведенного ею в школе, пугает ее. Ученики недисциплинированны, кричат, дерутся. Мать хулигана приходит к учительнице с просьбой повлиять на ее сына, чтобы он исправился. Но парень и без того изменился: учительница произвела на него глубокое впечатление. Он идет по парку, и у него троится в глазах: ему кажется, что она появляется одновременно из-за трех деревьев. Он сидит в трактире, и она ему представляется видением, проходящим через толпу. Взволнованный, он вступает в драку с одним из своих приятелей, скандалившим во время урока, и выталкивает его из трактира. Учительница жалуется директору на трудность работы в школе. Хулиган встречается с учительницей в парке; он идет следом за ней до дома. Напившись, он проводит целую ночь под ее окнами. Утром она из окна видит его и пугается. Он уходит. В то время как учительница читает детям книжку, хулиган в парке пишет записку, в которой от чужого имени вызывает ее к другой учительнице, будто бы заболевшей. Он посылает ей записку с мальчиком. Получив записку, она идет через парк; в парке он ее останавливает и объясняется ей в любви. Испуганная, она убегает. Мать хулигана снова приходит к ней и благодарит ее за то, что сын стал другим, бросил хулиганить. В школе ученики устраивают дебош, насмехаются над учительницей. Хулиган защищает ее. Она в отчаянии, обращается за помощью к другим учительницам, к директору, молится у распятия в парке. В то время, когда она молится, подходит хулиган, снова говорит ей о своей любви. Она идет; на дороге грязь, он подстилает под ее ноги свой пиджак. Из-за учительницы он поссорился со своими прежними приятелями, насмехавшимися над ней. Он встречается с ними на пустыре,-- происходит стычка, он борется с одним, затем все бросаются на него и бьют; в драке он тяжело ранен ножом. Хулиган при смерти. Он просит мать позвать учительницу. Она приходит, он тянется к ней. Она целует его в губы, и он тихо умирает. ЗАКОВАННАЯ ФИЛЬМОЙ Художник скучает. Он ходит по улицам, ищет неизвестно чего. На бульваре подсаживается к женщине, заговариваете ней, но женщина вдруг становится прозрачной, и у нее вместо сердца оказываются шляпа, ожерелье, шляпные булавки. Он приходит домой. Просвечивает и жена художника: вместо сердца -- кастрюльки. Художник встречает друга, у того вместо сердца -- бутылка и карты. На бульваре к художнику пристает цыганка, предлагает погадать. Она нравится художнику, он приводит ее к себе в мастерскую. С увлечением принимается писать ее портрет, но кисть идет всё медленнее. Цыганка начинает просвечивать: у нее вместо сердца -- монеты. Художник платит ей и выталкивает ее из мастерской. Жена утешает расстроенного художника, но безуспешно. Он уходит из дома. Большая кинематографическая контора. Дела ее плохи; нет боевиков. Входит элегантно одетый человек с бородкой. Он напоминает не то одного из персонажей Гофмана, не то Мефистофеля. Человек с бородкой принес коробку с фильмом "Сердце экрана". Владельцы конторы в восторге. Фильм принимают в прокат. Рекламная горячка. По всему городу -- плакаты "Сердце экрана" (балерина, в руках у нее сердце). Идут сандвичи с плакатами, прохожим раздают рекламные листовки. Во всех кинотеатрах идет картина "Сердце экрана". Скучающий художник заходит в кинотеатр и смотрит "Сердце экрана". Содержание фильма -- целый мир кино: балерину (Сердце экрана) окружают Макс Линдер, Аста Нильсен и остальные кинознаменитости, ковбои, сыщики и другие киноперсонажи, преимущественно из американских детективных фильмов. Сеанс окончен, публика расходится. Художник проталкивается к экрану и бурно аплодирует. Оставшись один в темном зале, продолжает аплодировать. Экран освещается. Балерина появляется на экране, затем сходит с экрана и подходит к художнику. Он обнимает ее за плечи и ведет к выходу. Сторож запирает за ними дверь. На улице пасмурно, дождь, шум. Балерина морщится, отступает назад и исчезает через запертую дверь. Художник в отчаянии, он бешено стучит, но напрасно: дверь не отворяется. Художник идет домой. Валится на кровать -- он заболел. Приходит врач, выслушивает его, прописывает лекарства, уходит. У дверей дома, где живет художник, врач встречается с цыганкой, влюбившейся в художника. Они стоят около плаката "Сердце экрана"; цыганка спрашивает о здоровье художника. Глаза балерины на плакате поворачиваются к ним -- балерина прислушивается. Прислуга художника покупает в аптеке лекарства. Идет домой и на улице загляделась на сандвичей. Бумага рвется, лекарства вываливаются. Прислуга подбирает упавший плакат и завертывает лекарства. Приносит лекарства художнику. Он выпроваживает из комнаты ухаживающую за ним жену. Разворачивает пакет, замечает плакат. Расправив его, прислоняет к столику около кровати. Балерина на плакате оживает, оказывается сидящей на столике. Она встает, подходит к художнику. Он страшно обрадован и немедленно выздоравливает. В момент своего оживания балерина исчезает со всех плакатов: со стен, у сандвичей, с листовок в руках читающих. Исчезает она и из самого фильма. В кинематографической конторе полная паника, особенно неистовствует человек с бородкой. Художник предлагает балерине уехать с ним в его загородный дом. Он кладет ее на диван, заворачивает в трубочку, как плакат, завязывает лентой, бережно берет в руки, садится с плакатом в автомобиль и уезжает. Художник с балериной приезжают в загородный дом. Он переодевает ее в платье, накрывает на стол к завтраку, старается развлекать ее, но она уже скучает по экрану, бросается ко всему белому, напоминающему экран; ласкает печку, скатерть. Наконец она сдергивает скатерть вместе с едой, вешает се на стену и на фоне скатерти становится в позу. Она просит художника достать ей экран. Он прощается с ней и ночью едет в пустой кинотеатр; там он вырезает ножом экран. Пока художник крадет экран, балерина гуляет по саду. Цыганка, ревнующая художника к ней, пробралась в загородный дом. Она подстерегает балерину в саду, устраивает ей сцену и под конец ударяет ее ножом. На дереве, к которому прислонилась балерина,-- приколотый ножом плакат. Цыганка в ужасе бежит к человеку с бородкой и рассказывает ему о том, где находится балерина. Как только цыганка убежала, балерина опять оказывается на дорожке в саду. Балерина ожидает художника в комнате загородного дома. Входит человек с бородкой, окруженный киноперсонажами из фильма "Сердце экрана", и приведшая их цыганка. Балерина рада -- она уже соскучилась без них. Человек с бородкой окутывает ее кинолентой, она растворяется в лепте. Все уходят, остается лишь упавшая в обморок цыганка. Возвращается художник с экраном. Не находит балерины, мечется по комнате в поисках. Он приводит в чувство цыганку, и она рассказывает ему о происшедшем. Он отталкивает цыганку, бросается к плакату "Сердце экрана", как бы ища в нем разгадки, и вдруг видит в самом низу плаката напечатанное мельчайшим, еле заметным шрифтом название кинематографической страны. Художник в вагоне у окна,-- он едет на поиски этой страны. ТЕАТР, КИНЕМАТОГРАФ, AУТУРИЗМ Милостивые государи и милостивые государыни! Великая ломка, начатая нами во всех областях красоты во имя искусства будущего - искусства футуристов, не остановится, да и не может остановиться, перед дверью театра. Ненависть к искусству вчерашнего дня, к неврастении, культивированной краской, стихом, рампой, ничем не доказанной необходимостью выявления крошечных переживаний уходящих от жизни людей, заставляет меня выдвигать в доказательство неизбежности признания наших идей не лирический пафос, а точную науку, исследование взаимоотношений искусства и жизни. Презрение же к существующим "журналам искусства", как например "Аполлон", "Маски", где на сером фоне бессмысленности, как сальные пятна, плавают запутанные иностранные термины, заставляет меня испытывать настоящее удовольствие от помещения моей речи в специальном техническом кинематографическом журнале. Сегодня я выдвигаю два вопроса: 1) Искусство ли современный театр? и 2) Может ли современный театр выдержать конкуренцию кинематографа? Город, напоив машины тысячами лошадиных сил, впервые дал возможность удовлетворить материальные потребности мира в какие-нибудь 6-7 часов ежедневного труда, а интенсивность, напряженность современной жизни вызвали громадную необходимость в свободной игре познавательных способностей, каковой является искусство. Этим объясняется мощный интерес сегодняшнего человека к искусству. Но если разделение труда вызвало к жизни обособленную группу работников красоты; если, например, художник, бросив выписывать "прелести пьяных метресс", уходит к широкому демократическому искусству, он должен дать обществу ответ, при каких условиях его труд из индивидуально необходимого становится общественно полезным. Художник, объявив диктатуру глаза, имеет право на существование. Утвердив цвет, линию, форму как самодовлеющие величины, живопись нашла вечный путь к развитию. Нашедшие, что слово, его начертание, его фоническая сторона определяют расцвет поэзии, имеют право на существование. Это - нашедшие пути к вечному процветанию стиха поэты. Но театр, служивший до нашего прихода только искусственным прикрытием для всех видов искусства, имеет ли право на самостоятельное существование под венком особого искусства? Современный театр обстановочен, но его обстановка - это продукт декоративной работы художника, только забывшего свою свободу и унизившего себя до утилитарного взгляда на искусство. Следовательно, с этой стороны театр может выступить только некультурным поработителем искусства. Вторая половина театра - "Слово". Но и здесь наступление эстетического момента обусловливается не внутренним развитием самого слова, а применением его как средства к выражению случайных для искусства моральных или политических идей {Так, например, мнимый расцвет театра за последние 10-15 лет (Художественный) объясняется только временным общественным подъемом ("На дне", "Пер-Гюнт"), так как мелкоидейные пьесы, пожив несколько часов, умирают для репертуара. (Прим. автора.)}. И здесь современный театр выступает только поработителем слова и поэта. Значит, до нашего прихода театр как самостоятельное искусство не существовал. Но можно ли найти в истории хоть какие-нибудь следы на возможность его утверждения? Конечно, да! Театр шекспировский не имел декорации. Невежественная критика объясняла это незнакомством с декоративным искусством. Разве это время не было величайшим развитием живописного реализма. А театр Обераммергау ведь не сковывает слова кандалами вписанных строк. Все эти явления могут быть объяснимы только как предчувствие особого искусства актера, где интонация даже не имеющего определенного значения слова и выдуманные, но свободные в ритме движения человеческого тела выражают величайшие внутренние переживания. Это будет новое свободное искусство актера. В настоящее же время, передавая фотографическое изображение жизни, театр впадает в следующее противоречие: Искусство актера, по существу динамическое, сковывается мертвым фоном декорации, - это колющее противоречие уничтожает кинематограф, стройно фиксирующий движения настоящего. Театр сам привел себя к гибели и должен передать свое наследие кинематографу. А кинематограф, сделав отраслью промышленности наивный реализм и художественность с Чеховым и Горьким, откроет дорогу к театру будущего, нескованному искусству актера. [1913] УНИЧТОЖЕНИЕ КИНЕМАТОГРАФОМ "ТЕАТРА" КАК ПРИЗНАК ВОЗРОЖДЕНИЯ ТЕАТРАЛЬНОГО ИСКУССТВА Милостивые государи и милостивые государыни! Утвердив в своей прошлой речи положение: победа кинематографа обеспечена, ибо она - логическое следствие всего современного театрального искусства, доведшего до крайности обстановочный реализм наивных драматургов, я поставлен в необходимость ответить сегодня на новый предъявленный мне вопрос: "Как могу я, артист, приветствовать воцарение бездушной машины там, где еще вчера волновалась "трепетная" рука художника". Ведь говорят мои враги: "Кинематограф несет мигающие, безвкусные штампы туда, куда мы, теперь вытесненные артисты, вливали душу красоты". Разбираюсь, что доминирует в этом крике: Боязнь гибели искусства или трусливый шкурный вопрос. Такие явления, как кинематограф, граммофон, фотография, надо рассматривать, как применение в области искусства, вместо малопроизводительного ручного труда, машины. Но во всяком роде промышленности, где машина взяла доведенные разделением труда до последней простоты технические функции, она не уничтожила человека, а только ярко провела линию между вдохновителем, организатором труда и его рядовым, тупым работником. Возьмем, для примера, сначала хотя бы живопись. Потребность в ней существовала всегда. Пока эта потребность была узка, художник обслуживал небольшой кружок королей, пап, меценатов, удовлетворяя их элементарной потребности иметь схожий с оригиналом "фамильный" портрет или гладкий "красивый" ландшафт. И этот род живописи был доведен до высшего совершенства и до абсолютной простоты. А когда живопись демократизировалась и желание иметь простые произведения живописи стало общим, явилась потребность (минимум платы) и возможность (максимум простоты) передать дело реального портрета или пейзажа в руки машины - фотографии. Прозвучал ли такой переворот как "смерть художнику"? -Отнюдь нет. Образцами фотографии остались те же произведения Рафаэля или Веласкеца, а идеалом было приближение к ним. Значило ли это, что искусство падает? - Нет. Вот примеры равенства вчерашней живописи и фотографии: полное сходство с портретом Карьера достигается помещением перед объективом неплотной сетки; из двух демонстрированных на экране Давидом Бурдюком портретов публика не могла найти, который кисти К. Сомова и который "руки" фотографа. Такая легкость в изображении природы не убила желания искать красоту, а только дала художнику толчок понять, что искусство - не копия природы и задача "коверкать" природу так, как она фиксируется в различном сознании. Практический результат - обращение легионов "списывателей" к более продуктивным занятиям. Но истинный художник опять вождь. Все последующие положения справедливы и при исследовании вопроса о роли кинематографа. Возникает только один вопрос: - Художник занимался копированием природы, грешен ли в этом театр? - Да. Посмотрите работу Художественного театра. Выбирая пьесы преимущественно бытового характера, он старается перенести на сцену прямо кусок ничем не прикрашенной улицы. Подражает рабски природе во всем, от надоедливого скрипа сверчка, до колышущихся от ветра портьер. Но сейчас же, рядом, возникают убийственные противоречия, встает выдуманная перспектива с занавесами кисеи или помятые простыни моря. Хорошо, если приходится ставить какую-нибудь ветхозаветную оперу с одной лошадью между двадцатью статистами, но кто перенесет на сцену (если идти за реальностью передачи) версты в высь небоскребов или жуткое мелькание автомобилей. И, конечно, на полную неудачу обречены всякие попытки обновить театр только переменой личного состава или поездкой в какие-нибудь, хотя и несписанные еще губернии, как это делает теперь Марджанов для своего "Свободного" театра. И вот тут подкрадывается кинематограф: "Если ваша задача только копия природы, то к чему весь сложный театральный бутафорский механизм, если на десяти аршинах полотна можно дать и океан в "натуральную" величину, и миллионное движение города?" - Но человек, - скажете вы возмущенно, - где же он, где его игра? Но разве человека убил кинематограф, а не театр, подчиняя движение каждого воле режиссера? Если артисты сотни раз репетируют свою роль только для того, чтобы потом пройти по сцене, как ходят настоящие обыкновенные люди, то почему этот простой процесс не подсмотреть прямо у улицы, а, с другой стороны, если вам требуется сложная игра актера, то зачем, кроме талантливого артиста, роль отдавать какой-нибудь посредственности, отсылать в провинцию сотни живых, но бездарных Задунаевых или Днепровских, когда тысячи лент могли отпечатать до точности каждый момент изумительной игры актера? Артист остается вождем, кинематограф только вытесняет рядовых актеров сцены, неся с собою хоть и копию, но с больших моментов творчества. Сведя же деятельность сегодняшнего театра к машинному производству, простому и дешевому, кинематограф заставит подумать о театре завтрашнего дня, о новом искусстве актера. Это - культурная роль кинематографа в общей истории искусства. [1913] ОТНОШЕНИЕ СЕГОДНЯШНЕГО ТЕАТРА И КИНЕМАТОГРАФА К ИСКУССТВУ ЧТО НЕСЕТ НАМ ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ? (ПОЛЕЗНА И ДЛЯ КРИТИКОВ) Милостивые государи и милостивые государыни! Сегодня мне необходимо ясной линией определить место, занимаемое вчерашним театром и кинематографом на общей площади искусства. Милых обывателей до смерти перепугали два вопроса: 1. "Как же это, - театр, который существовал и в прошлом году и раньше, в который я ходил в ложу с Петром Ивановичем и Марией Петровной, объявлять несуществующим - чепуха!" 2. "Если современный театр до того прости бессодержателен, что его без всякого вреда для искусства можно заменить кинематографом, если история завтрашнего театра начнется только с первой футуристической постановки, то покажите - что же в вас ценного, что же в вас непохожего на других?" Извольте. Люди, выступающие против нас, да и вообще против всяких крайних новаторов, вооружаются единственным имеющимся у каждого обывателя оружием - "здравым смыслом". Как ни странно видеть современного человека в таком допотопном вооружении, идущем, как бумеранг к боевому солдату, приходится рассмотреть, как оное влияет на человеческую психику. Счастливый обладатель здравого смысла имеет громадное преимущество перед другими людьми - быть всегда и всем понятным. Это достигается благодаря двум, едва ли имеющим достоинства, фактам: Ограниченность уровня знания теми же рамками, как и знания ближнего. (Что же при таких условиях можно сказать непонятного?) И способность при усидчиво-нудном занятии своим делом воспринимать усталым и слабым мозгом только самые режущие и случайные черты нового явления. Когда к такому джентльмену обратятся с вопросом: вы знаете, что такое футуризм? - он важно ответит: "Ну да, знаю, это такое большое, кричащее, еще в желтом галстуке ходит..." А кинематограф? "Ну да, знаю. Вход пятнадцать или сорок пять копеек, сначала темно, а потом дрыгающие люди, под вальс, бегают". Когда один из таких джентльменов споткнулся в моей статье о слово "наука", он разобрался в нем следующим способом: "Наука, ах да, знаю, это такое, сидят над книгами, арифметика, химия, потом растут, и с университетскими значками ходят". И взвыл. "Говорить об искусстве и кинематографе, а где же физика, техника?" Молодой человек! История искусства, если только она способна стать наукой, будет наука общественная. Беря какой-нибудь факт из области красоты, история искусств интересуется не техническим способом его выполнения, а общественными течениями, вызвавшими необходимость его появления, и тем переворотом, который вызывается данным фактом в психологии масс. Так, например, при появлении какой-нибудь выполненной живописцем картины меня не интересует химический состав краски, там какого-нибудь кадмия лимонного или изумрудной зелени. Точно так же это мало интересует и самого художника. Если бы это было иначе, то наши "знатоки" и фабриканты красок Досекин или Фридлендер были бы лучшими и художниками и критиками живописного искусства. С этой-то точки зрения я и буду рассматривать отношение кинематографа и театра к искусству. Первый и самый важный вопрос. Может ли быть кинематограф самостоятельным искусством? Разумеется, нет. Красоты в природе нет. Создавать ее может только художник. Разве можно было думать о красоте пьяных кабаков, контор, грязи улиц, грома города до Верхарна? Только художник вызывает из реальной жизни образы искусства, кинематограф же может выступить удачным или неудачным множителем его образов. Вот почему я не выступаю, да и не могу выступать против его появления. Кинематограф и искусство - явления различного порядка. Искусство дает высокие образы, кинематограф же, как типографский станок книгу, множит и раскидывает их в самые глухие и отдаленные части мира. Особым видом искусства он стать не может, но ломать его было бы так же нелепо, как ломать пишущую машину или телескоп только за то, что эти вещи не имеют никакого непосредственного отношения ни к театру, ни к футуризму. Следующий вопрос. Может ли кинематограф доставлять эстетическое наслаждение? Да. Когда кинематограф копирует какой-нибудь клочок определенной, хотя бы и характерной жизни, результаты его работы могут представлять в лучшем случае только научный, или, вернее, описательный интерес. Впрочем, до нашего прихода этими упражнениями занимались и художники, и артисты. Вот - Верещагин. Ведь его же картины интересны только для тех, кто ни разу не видел узорчатых дворцов Азии. А разве его ловля блох перед вычурно выписанными воротами, в Третьяковской галерее, не так же комична и интересна, как объявление кинематографа в одном из рассказов "Сатирикона" о "ловле блох в Норвегии" (научная)? А все эти Сомовы, Баксты, Сарьяны, Добужинские, кочуя из одной части света в другую, разве не повторяют одну и ту же надоевшую работу ремесленников-списывателей. Этим же до нашего прихода занимался и театр. Как смешно было слушать в Художественном театре при постановке пьесы Горького "На дне" радостные замечания слушателей: "Да ведь это совсем, как настоящее, совсем, как на Хитровом рынке, ведь они, режиссеры и артисты, все до последней мелочи там выследили и дали тонкую копию в этой изумительной постановке". Да. Но ведь природа -только материал, с которым волен художник обращаться, как ему угодно, лишь при одном условии: изучать характер жизни и выливать ее в формы до художника никому не известные. Если же работа художника и работа машины, как например, - фотография и кинематограф, начатая различными путями, в результатах совпадает, то логично из двух способов ее производства выбирать тот, на котором затрачивается меньше общественной энергии. Отсюда - успешность конкуренции кинематографа с театром. Вот почему я говорю, что театр, как искусство, до нашего прихода не существовал. Театр был только выпуклая фотография реальной жизни. Единственное же отличие от него кинематографа - безмолвие -Эдисон стер своим последним изобретением. Театр и кинематограф до нас, поскольку они были самостоятельны, только дублировали жизнь, а настоящее большое искусство художника, изменяющего жизнь по своему образу и подобию, - идет другой дорогой. Мы идем с новым словом во всех областях искусства. Но новой теперь может быть не какая-нибудь еще никому не известная вещь в нашем седом мире, а перемена взгляда на взаимоотношения всех вещей, уже давно изменивших свой облик под влиянием огромной и действительно новой жизни города. Вот почему кто-нибудь из "отцов" с таким недоумением останавливается перед результатами работы певцов новой жизни. Театр вчерашнего дня не может выдержать с кинематографом конкуренции, так как, копируя один и тот же момент жизни, выявляет его значительно слабее. И при театре будущего кинематограф будет так же полезен при перемене взгляда на обстановку и декорацию, не конкурируя с ним, как с искусством, занятым явлениями совершенно другого порядка. [1913] ЖИВОПИСЬ СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ Характерно: выставки, десятки выставок; должно быть, на каждой улице обеих столиц трепались за год всехцветные флаги различнейших "передвижных", "союзов", "посмертных", "независимых", "валетов" и других несметных полков живописцев и... ни одной живописной радости, ни одной катастрофы, ничего захватывающего - ни разу не хотелось стать перед вещью надолго и, может быть, любя, может быть, негодуя, смотреть, смотреть и смотреть. Широковещательные афишные рекламы с дюжинами отборнейших имен, музыка верниссажей, завлекающая игривый бомонд, сперминизация золотушных молодых диспутами - не помогли; художники, целые организации, даже идеи, объединяющие различные направления художественной мысли, подняв на секунду температуру интереса, пропадают бесследно, как корь, отходят серо и быстро, как какой-нибудь приезд генерала Жоффра на ленте кинематографа. Отчего? Ведь сегодняшний день -день мощного интереса к искусству и публики и самих художников. Давно ли об искусстве, как таковом, даже не мечтали! Сгибаясь втрое под тупой звериной мыслью о существовании, о борьбе за жизнь, мы и художников заставляли влить свой крик в наши крики о хлебе, о правде. Или же в пьяных залах, рабами, они покорно копировали "жирные окорока пьяных метресс", или заполняли галереи фамильными портретами дегенератов, но здесь интерес к художнику обрывался сейчас же за мраморными колоннами палаццо мецената. А сейчас мы в шесть часов дневного труда накормим и оденем землю. И делаем это просто: каждый шлифует свою определенную грань мировой работы человечества. Закон машинного города - разделение труда. А где художник? При каких условиях его труд из индивидуально полезного, интересующего нас не больше, чем еда ближнего или его гимнастические упражнения, может стать общественно необходимым? Если бы сейчас явился со своими картинами какой-нибудь старый-старый живописец, ну хотя б Верещагин, и на вопрос: "А есть ли что у вас предъявить?" - достал свой "Апофеоз войны", черепа на голом поле, ему бы прямо сказали: "Мы понимаем, вы полны самых гражданских чувств, война ужасная вещь, но позвольте, какое же отношение это имеет к живописи? Вопрос о войне решат значительно лучше люди, специально поставленные к этому занятию, люди, занимающиеся общественными науками". Проповедование высоких идей, "мораль" в картине отняли у живописцев. Дальше. Та же участь постигла и копировальщиков природы. "Послушайте, ведь ручной труд только тогда имеет право на существование, если не может быть заменен машиной, а посмотрите: я хоть сейчас закажу дюжину кабинетных а la Рембрандт или женщину скопирую не хуже Карьера, поместив перед объективом неплотную сетку". И вот живопись оказалась профессией без определенных занятий. Зачем мы? Самоопределение - вот основной вопрос сегодняшнего живописца. Прежде всего область воздействия живописных произведений - зрение, только зрение. Объявив диктатуру глаза, мы уже знаем, какое отражение зрительной жизни нужно ему. Дублирование жизни? Зачем? Каждый день, надрывая зрачки на кричащих красках жизни, гоняясь глазами за змеиными линиями движения, уставая над формами цифр и букв, вы хотите не новой усталости от второй такой же жизни, а отдыха, игры для глаза. Свободная игра познавательных способностей - вот единственная вечная задача искусства. Чтоб возместить силы, которые гигантски тратите на науку, на еду, на женщин, вы от искусства потребуйте и логичную арифметику. Нет! Возьмите от жизни элементы всякого зрительного восприятия, линию, цвет, форму и, закружив их танцем под музыку сегодняшнего дня, - дайте картину. Это требование жизни, и вот только в несоответствии с ним предложения наших художников - трагедия живописного безвременья. Каково же отношение группирующихся сейчас в России художественных сект к этому крику жизни? Сейчас налицо три более или менее определенных течения. Вульгарный реализм, импрессионизм и неореализм - новшества самых различных наименований. Первое группируется вокруг "передвижной", "периодической" и "Петербургского салона", второе - "Союза" и "Мира искусства", третье - "Бубнового валета" и меняющих названия выставок Гончаровой и Ларионова: "Ослиный хвост", "No 4" и т. д. Оговариваюсь, деление на выставки условно, например, С. Ю. Жуковский -человек... с очень широкими "способностями" и одинаково торгует и на "Передвижной", и в "Союзе", левее - Давид Бурлюк, как настоящий кочевник, раскидывал шатер, кажется, под всеми небами... но деление на выставки - пока единственный способ классификации живущих художников. Чтоб быть объективным, постараюсь без трепещущего уважения проходить мимо седин гордящихся прошлым маститых профессоров, но и новаторам не поверю на слово, они-де молодежь, значит, и передовые, значит, и "хорошие". Какова же физиономия сегодняшнего дня? Вульгарный реализм. Об этих можно б, казалось, и не говорить совсем. Верниссаж передвижной. Три-четыре человека, о которых не хочется говорить. Репин, Касаткин, Богданов-Вельский - славные художники для вымирающих богаделен стариков. Живите на проценты прошлого величия. Не хотят. И вот Репин вообразил себя чуть не отцом сезона, Богданов-Вельский бросился за воздухом импрессионистов. Кому это нужно? Как у Арцыбашева, изношенная женщина хвастается, что у нее еще "спина молодая". Впрочем, оставлю их, эта статья пишется не для эпатирования людей с катаром вкуса. Да и художники эти когда-то много потрудились на пользу отечественной этнографии. Эти все-таки не интересны для нас не потому, что мелки, а просто как люди умершего времени. Отвратительны не они, отвратительна бодрствующая передвижная, дилетанты даже своего ремесла. Маковские, искалечившие не одну сотню молодых "академиков", с добросовестностью премированного сплетника выворачивающие жизнь передних, бесстрастно-евнушески дублирующие серенькую обывательщину. Бодаревские, коллекционеры бюстов, выписывающие для отдельных кабинетов и номеров для приезжающих, без вывески, купальщиц, натурщиц и пр. бедра. Это уже противно по-настоящему, как любовь Передонова. Помните: "тепленькая, чуть-чуть трупцем припахивает". Мне скажут: охота говорить о них, ведь давно на эти выставки приходит только какой-то чиновник с флюсом, два приказчика рыбной лавки да десятка три-четыре несовершеннолетних под наблюдением живо интересующихся кухарок. Да, у нас это так, но возьмите провинцию. Пока развозят только одну передвижную, вся эта пошлость -законодательница вкуса. Вот почему с особенным удовольствием хочется кричать, кричать и кричать: у них нет искусства, потому что они картинами пользуются для дешевенького рассказа или копируют всевозможную порнографию для любителей сала. Вот с этим подражанием природе, исключительно для выразительности рассказываемого анекдотца, боролись первые русские импрессионисты во главе с Мусатовым. Его работы показывали возможность искания. Результат - свет и воздух. Это могло верно привести хотя бы к нахождению элементов живописи - цвет, линия и форма, как самоценные величины. Но продолжатели русского импрессионизма взяли не метод работы, а его результаты. Как академисты заучили правила списывания, эти заучили условные цвета, заимствовали проблески стилизации. И вот, "когда меж собой поделили наследники царство и трон, то новый шаблон, говорили, похож был на старый шаблон". Вот, например, К. Коровин. Человек выжал много лет тому назад определенные краски, сделал этюд, понравившийся всем, с тех пор так же и пишет, не изучая жизнь, а варьируя свои картины. Всё этюды, этюды и этюды. Тени синие, моря зеленые, розы розовые, и все одинаково. Говорят: это ничего. Коровин по призванию декоратор, но в том-то и дело, что декорации его - это тоже размашистые этюды, только увеличенные в несколько сот раз. Еще более ужасающая одинаковость - С. Ю. Жуковский. Этот прямо, должно быть, написал квадратную версту полотна и разрезал на различных размеров картинки, а когда нескольким нравится одна и та же, он переписывает. Такой добрый, никогда не обидит. И в самом своем основании это те же передвижники-фотографы - только голубые. Впрочем, есть среди них и совсем добросовестные- Архипов, Васнецов, Туржанский - так этим сам Волков позавидует. Эти хоть не мудрствуют лукаво - труженики-мужики современного искусства. Прочно и крепко привязались к многооборотному "Союзу". Опаснее "Мир искусства". Если союзники, взяв подновленные приемы, пустились в старую работу, то эти иначе играют в молодость. Берут старые, истасканные приемы, чтоб выразить идею, тему новой жизни. Это тоже передвижники, но только бытописатели. Бенуа, Добужинские, Кустодиевы дали столько иллюстраций городу. Все это может вызвать интерес у историка, у знатного иностранца, интересующегося Россией, одним словом, у любого, только не у человека, ищущего живописи. А над всем этим нависли тучей портреты и портреты, прямо как будто каждая выставка держит для скучающих гостей альбом фотографических карточек знакомых. И ни к одному портрету художник не подходит, как к картине, везде его интересует только фотографическое сходство, никто, конечно, и не мечтает перейти через идеал Рембрандта или Веласкеца. Это уже карается, как кощунство. Вместе с декорациями Судейкина и других, портреты - это уже чисто промышленное отделение выставок художественных фотографий и печатного дела. На все эти позорные и дряхлые стороны живописи три года назад с бранью и задором обрушились буйные молодые. Действительно, перед новыми словами смущенно заерзали генералы от палитры. Здорово показывают, ведь правда, все правда! Но три года прошло, теперь перед нами ежегодно эти картины, и задумаешься, что же собственно нового дано на деле? А если еще посмотришь, как кто-нибудь, ну хотя бы Кончаловский, вождь "Бубнового валета", расписывает в театре Зимина декорации, невольно вырвется, что это не новаторы живописи, а живописные новаторы-фразеры! Но мы не будем обращать внимания на разговоры, посмотрим на картины. В книгах у всех у нас один принцип и даже очень верный: цвет, линия, форма - самодовлеющие величины. А как в картинах? В картинах другое. Прежде всего в теории долой содержание, а в каталоге под каждой картиной название: "Nature morte", "Nature morte", "Nature morte". Позвольте, как же? А очень просто - ведь содержание не важно, а значит пиши, что в голову взбредет, а так как разбираться нет охоты, то всё бутылки, бутылки и пивные бутылки. Так и не поняли, бедные, что эта свобода не в крике: валяй как попало, а в исследовании законов, условий размещения на холсте живописных масс. Таким образом, на практике это свелось только к двум элементарным правилам: 1) каждая вещь достойна изображения, 2) вещь для художника не цель, а только объект изучения с точки зрения цвета, линии и формы. Как видите, правила достаточные только для того, чтобы начать работу. Это основная вина Машкова, Кончаловского, Лентулова. Более всего говорили о своей новизне, кажется, Гончарова и Ларионов, они же и самые признанные; первая добросовестно пользуется и краской, и линией, и формой как средством и дает лапоть передвижников только более лубочно, а поэтому современно. Ларионов же каждый день придумывает новые и новые направления, оставаясь талантливейшим импрессионером. Мне всегда хочется сказать ему едкими словами молодого поэта Хлебникова: "Новаторы до Вержболова, что ново здесь, то там не ново". Несколько человек занялись теорией: Бурлюк, Якулов (по недоразумению в "Мире искусства") разграфливают себе алгебраические формулы грядущего искусства в рамках, вещи, которые обыкновенно держат в папках. Хорошо, если б живописью они занимались! А за ними полки: юноши, юноши и юноши. Мильманы, Фальки, Савинковы - имя же им легион. Подхватят каждый лозунг, насядут на него всей своей малограмотностью и пошла, и пошла. Совсем как у Саши Черного: Попишу, попишу, попишу. Попишу животом, головой, и ноздрей, и ногами, и пятками, Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах, Зарифмую все это для стиля яичными смятками И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках. И во всей русской живописи сегодняшнего дня нет ни одной картины. Выставки - громадные папки открыток или ученических тетрадей, из которых изредка пристальным глазом отметишь рядом с мясом Бодаревского лапоть Гончаровой над двумя-тремя розами Машкова. К сожалению, рамки статьи не позволяют сказать больше. Однако ясно: все, именующие себя художниками, занимаются очень полезными вещами, но к живописи это имеет отношение только подготовительное. Говорю это не из задорной мысли: лягнуть умирающего льва. Уважая работу каждого, просто как затрату силовой энергии, зная, что за каждым твое право быть гением в одном из часов прошлого я только констатирую факт - современность не выражают. Ведь никто не справит свадьбу под похоронный марш, на войну не пойдут под напев танго, а в завтрашний день не пройти ведомым бессильными стариками и старящимися. Надо окончательно освободить живопись. Из картин верблюдов, вьючных животных для перевозки "здравого смысла сюжета", мы должны сделать стаю веселых босоножек и закружить в страстном и ярком танце. [1914] ДВА ЧЕХОВА Конечно, обидитесь, если я скажу: - Вы не знаете Чехова! - Чехова? И вы сейчас же вытащите из запыленной газетной и журнальной бумаги крепко сколоченные фразы. "Чехов, - глубоко протянет поэтоволосый лирик-репортер, - это певец сумерек". "Защитник униженных и оскорбленных", - авторитетно подтвердит многосемейный титулярный советник. И еще и еще: "Обличитель-сатирик". "Юморист"... А бард в косоворотке срифмует: Он любил людей такой любовью нежной, Как любит женщина, как любит только мать. Послушайте! Вы, должно быть, знаете не того Чехова. Знаки вашего уважения, ваши лестные эпитеты хороши для какого-нибудь городского головы, для члена общества ревнителей народного здравия, для думского депутата, наконец, а я говорю о другом Чехове. Антон Павлович Чехов, о котором говорю я, - писатель. "Подумаешь, какую новость открыл!.. - расхохочетесь вы. - Это детям известно". Да, я знаю, вы тонко разобрались в характере каждой из трех сестер, вы замечательно изучили жизнь, отраженную в каждом чеховском рассказе, не запутаетесь в тропинках вишневого сада. Вы знали его большое сердце, доброту, нежность и вот... надели на него чепчик и сделали нянькой, кормилицей всех этих забытых Фирсов, человеков в футлярах, ноющих: "в Москву-у-у". Мне же хочется приветствовать его достойно, как одного из династии "Королей Слова". Должно быть, слишком режущи стоны горбящихся над нивами хлеба, слишком остра картина нужды, наматывающей жилы на фабричные станки только из необходимости есть, если каждого человека искусства впрягают в лямку тащащих труд на базары пользы. Скольким писателям сбили дорогу! Некрасов, как вкусные сдобные баранки, нанизывал строчки на нитку гражданских идей, Толстой от "Войны и мира" лаптем замесил пашню, Горький от Марко ушел к программам-минимум и максимум. Всех писателей сделали глашатаями правды, афишами добродетели и справедливости. И всем кажется, что писатель корпит только над одной мыслью, которою он хочет защитить, исправить вас, и что ценить его будут только, если он, объяснив жизнь, научит бороться с нею. Из писателей выуживают чиновников просвещения, историков, блюстителей нравственности. Подбирают диктанты из Гоголя, изучают быт помещичьей Руси по Толстому, разбирают характеры Ленского и Онегина. Разменяют писателей по хрестоматиям и этимологиям и не настоящих, живших, а этих, выдуманных, лишенных крови и тела, украсят лаврами. Возьмите! Памятник поставили не тому Пушкину, который был веселым хозяином на великом празднике бракосочетания слов и пел: И блеск, и шум, и говор балов, И в час пирушки холостой Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой. Нет, на памятнике пометили: за то, что: Чувства добрые он лирой пробуждал. Практический результат один: как только острота политических взглядов какого-нибудь писателя сглаживается, авторитет его поддерживают не изучением его произведений, а силой. Так, в одном из южных городов ко мне перед лекцией явился "чин", заявивший: "Имейте в виду, я не позволю вам говорить неодобрительно о деятельности начальства, ну, там Пушкина и вообще!" Вот с этим очиновничаньем, с этим канонизированием писателей-просветителей, тяжелою медью памятников наступающих на горло нового освобождающегося искусства слова, борются молодые. В чем же истинная ценность каждого писателя? Как гражданина отличить от художника? Как увидеть настоящее лицо певца за портфелем присяжного поверенного? Возьмите какой-нибудь факт, такой же, как сумерки, защита униженных и т. д., ну, напр., дворник бьет проститутку. Попросите этот факт художника зарисовать, писателя описать, скульптора вылепить. Идея всех этих произведений будет, очевидно, одна: дворник - мерзавец. Скорее всего эту идею зафиксирует какой-нибудь общественный деятель. Чем же будут отличаться от него мысли людей искусства? Единственно, конечно, образом выражения. Художник: линия, цвет, плоскость. Скульптор: форма. Писатель: слово. Теперь дайте этот факт двум различным писателям. Разница, очевидно, будет только в одном: в методе выражения. Таким образом, задача писателя - найти формально тому или другому циклу идей наиболее яркое словесное выражение. Содержание безразлично, но так как потребность нового выражения несется каждым этапом времени особо, то и примеры, называемые сюжетом произведения, иллюстрирующие словесные комбинации, должны быть современны. Яснее. Возьмите задачник Евтушевского и прочтите на первой же странице: одному мальчику дали пять груш, а другому две груши, и т. д. Конечно, вы ни на секунду не подумаете, что седого математика интересовала страшная несправедливость, учиненная над вторым мальчиком. Нет, он взял их только как материал, чтобы привести свою арифметическую идею. Точно так же для писателя нет цели вне определенных законов слова. Говоря так, я вовсе не стою за бесцельную диалектику. Я только объясняю процесс творчества и разбираюсь в причинах влияния писателя на жизнь. Влияние это, в отличие от такового же социологов и политиков, объясняется не преподнесением готовых комплектов идей, а связыванием словесных корзин, в которых вы можете по желанию передать любую идею другому. Таким образом, слова - цель писателя. Каковы же изменения, происходящие в законах слов? 1. Изменение отношения слова к предмету, от слова, как цифры, как точного обозначения предмета, к слову - символу и к слову - самоцели. 2. Изменение взаимоотношения слова к слову. Быстреющий темп жизни провел дорогу от главного периода до растрепанного синтаксиса. 3. Изменение отношения к слову. Увеличение словаря новыми словами. Вот общие положения, единственно позволяющие подойти критически к писателю. Так каждый писатель должен внести новое слово, потому что он прежде всего седой судья, вписывающий свои приказания в свод законов человеческой мысли. Каков же Чехов как творящий слово? Странно. Начнут говорить о Чехове как о писателе и, сейчас же забывая про "слово", начинают тянуть: "Посмотрите, как он ловко почувствовал "психологию" дьячков с "больными зубами". "О, Чехов - это целая литература". Но никто не хотел говорить о нем, как об эстете. Эстет! И глазу рисуется изящный юноша, породистыми пальцами небрежно оставляющий на бумаге сонеты изысканной любви. А Чехов? "Пшла, чтобы ты издохла! - крикнул он. - Прокля-та-я!" Поэт! И сейчас же перед вами вырисовывается выпятившая грудь фигура с благородным профилем Надсона, каждой складкой черного глухого сюртука кричащая, что разбит и поруган святой идеал. А здесь: "После блинов осетровую уху ели, а после ухи куропаток с подливкой. Сметана, свежая икра, семга, тертый сыр. Так укомплектовались, что папаша мой тайком расстегнул пуговки на животе". Воспитанному уху, привыкшему принимать аристократические имена Онегиных, Ленских, Болконских, конечно, как больно заколачиваемый гвоздь, все эти Курицыны, Козулины, Кошкодавленки. Литература до Чехова, это - оранжерея при роскошном особняке "дворянина". Тургенев ли, всё, кроме роз, бравший руками в перчатках, Толстой ли, зажавши нос, ушедший в народ, - все за слово брались только как за средство перетащить за ограду особняка зрелище новых пейзажей, забавляющую интригу или развлекающую филантропов идею. Чуть ли не на протяжении ста лет писатели, связанные одинаковою жизнью, говорили одинаковым словом. Понятие о красоте остановилось в росте, оторвалось от жизни и объявило себя вечным и бессмертным. И вот слово - потертая фотография богатой и тихой усадьбы. Знает обязательные правила приличия и хорошего тона, течет рассудительно и плавно, как дормез. А за оградой маленькая лавочка выросла в пестрый и крикливый базар. В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками. Коммивояжеры - хозяева жизни. Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой поповне. Под стук топоров по вишневым садам распродали с аукциона вместе с гобеленами, с красной мебелью в стиле полуторы дюжины людовиков и гардероб изношенных слов. Сколько их! "Любовь", "дружба", "правда", "порядочность" болтались, истрепанные, на вешалках. Кто же решится опять напялить на себя эти кринолины вымирающих бабушек? И вот Чехов внес в литературу грубые имена грубых вещей, дав возможность словесному выражению жизни "торгующей России". Чехов - автор разночинцев. Первый, потребовавший для каждого шага жизни свое словесное выражение. Безвозвратно осмеял "аккорды", "серебристые дали" поэтов, высасывающих искусство из пальца. Как грек тело перед гибелью Эллады, лелеял слова вежливый Тургенев. "Как хороши, как свежи были розы". Но, боже, уже не вызовешь любовь магической фразой! - Отчего не любит? Отчего? Насмешлив спокойный голос Антона Павловича: "- А вы его судаком по-польски кормили? А, не кормили! Надо кормить. Вот и ушел!" Эстет разночинцев. Позвольте, но ведь это позорно. Быть эстетом белых девушек, мечтающих у изгороди в косых лучах заходящего солнца, быть эстетом юношей, у которых душа рвется "на бой, на бой, в борьбу со тьмой", это так, но, помилуйте, ведь эстет лабазников - это довольно некрасиво. Все равно. Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои -безразлично. Идей, сюжетов - нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной сетью. После Чехова писатель не имеет права сказать: тем нет. "Запоминайте, - говорил Чехов, - только какое-нибудь поражающее слово, какое-нибудь меткое имя, а "сюжет" сам придет". Вот почему, если книга его рассказов истреплется у вас, вы, как целый рассказ, можете читать каждую его строчку. Не идея рождает слово, а слово рождает идею. И у Чехова вы не найдете ни одного легкомысленного рассказа, появление которого оправдывается только "нужной" идеей. Все произведения Чехова - это решение только словесных задач. Утверждения его - это не вытащенная из жизни правда, а заключение, требуемое логикой слов. Возьмите его бескровные драмы. Жизнь только необходимо намечается за цветными стеклами слов. И там, где другому понадобилось бы самоубийством оправдывать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов высшую драму дает простыми "серыми" словами: Астров: "А, должно быть, теперь в этой самой Африке жарища -страшное дело". Как ни странно, но писатель, казалось бы больше всех связанный с жизнью, на самом деле один из боровшихся за освобождение слова, сдвинул его с мертвой точки описывания. Возьмите (пожалуйста, не подумайте, что я смеюсь) одну из самых характерных вещей Чехова: "Зайцы, басня для детей". Шли однажды через мостик Жирные китайцы. Впереди их, задрав хвостик, Поспешали зайцы. Вдруг китайцы закричали: "Стой, лови! Ах! Ах!" Зайцы выше хвост задрали И попрятались в кустах. Мораль сей басни так ясна: Кто хочет зайцев кушать, Тот ежедневно, встав от сна. Папашу должен слушать. Конечно, это авто-шарж. Карикатура на собственное творчество; но, как всегда в карикатуре, сходство подмечено угловатее, разительнее, ярче. Конечно, из погони жирных китайцев за зайцами меньше всего можно вывести мораль: "Папашу должен слушать". Появление фразы можно оправдать только внутренней "поэтической" необходимостью. Далее. Растрепанная жизнь вырастающих городов, выбросившая новых юрких людей, требовала применить к быстроте и ритм, воскрешающий слова. И вот вместо периодов в десятки предложений -фразы в несколько слов. Рядом с щелчками чеховских фраз витиеватая речь стариков, например, Гоголя, уже кажется неповоротливым бурсацким косноязычием. Язык Чехова определенен, как "здравствуйте", прост, как "дайте стакан чаю". В способе же выражения мысли сжатого, маленького рассказа уже пробивается спешащий крик грядущего: "Экономия!" Вот эти-то новые формы выражения мысли, этот-то верный подход к настоящим задачам искусства дают право говорить о Чехове, как о мастере слова. Из-за привычной обывателю фигуры ничем не довольного нытика, ходатая перед обществом за "смешных" людей, Чехова - "певца сумерек", выступают линии другого Чехова - сильного, веселого художника слова. [1914] ШТАТСКАЯ ШРАПНЕЛЬ Искусство умерло... Да здравствует искусство! Художники, поэты, артисты! Искусство умерло. Два месяца плакали газеты о новых и новых ранах, наносимых телу красоты. Поломана последняя тонкая рука, вознесенная к небу Реймским собором, жирные, налитые пивом пальцы прусских улан украшены кольцами хранилищ Лувена, и сдобные булочницы юбки брюссельских кружев треплют по улицам Берлина... Не знаю, плакала ли бедная красота; не слышно слабого дамского голоса за убедительными нотами Крупповского баса. А на могильном камне - уверенно округленная немецким писателем фраза: "Самый маленький холмик, защищающий тело немецкого солдата, дороже всех сокровищ искусства". Умерло искусство. Хорошо быть лавочником! Сейчас так дешево скупить награбленное и спустить жадной до каждого сегодняшнего слуха толпе. Можно издеваться над героическими, обреченными смерти народами, инсценируя танцы воюющих держав. Художники могут сбыть залежавшиеся картинки на бинты для раненых. Ах, как легко прослыть национальным бардом, выкрикивая самолюбие героев! Искусство сделали лазаретом, питательным пунктом, маркитанткой для театра войны. Вандалы-враги ограбили искусство чужого народа. Вандалы-друзья обокрали Россию. А мне не жалко искусства!.. Жалеть эту добрую заграничную кухарку? Ведь в то время как мы, строители жизни, вознесли дома из железо-бетона и к жестокосердию и силе приучили себя в обмане и борьбе городов, она, раздобревшая от кухонного угара, сентиментально любила парикмахера соседнего переулка. В то время как мы, гордые и самолюбивые, приучились любить себя и свое лицо, грубое и скуластое, она загранично жеманилась, готовя блюда гурманам. Умерло искусство потому, что оказалось в хвосте жизни: дебелое не могло защищаться. Жизнь идет вперед, осмыслив новую красоту. Как венчаться с любимой девушкой никто не пойдет под печаль похоронного марша, так и на смерть войны не пойдет под звуки танго и пупсика. Сегодня нужны гимны, а гимны писать трудно. Вот почему деятели всероссийской вампуки так славословят смерть. Бросают поэты стихи, уходят они, убежденные, что Когда в лицо вам дерзость ветра Бросают вражьи знамена, Сломай свой циркуль геометра, Взложи доспех на рамена. Хорошо, если их дряхлые рамена выдержат доспехи. Может быть, кому-нибудь из них посчастливится узнать, что мертвые сраму не имут. Если ж нет, тогда зачем позорить войну? Война - профессия. Мне легче взять верное перо, чем верный прицел гаубицы. Мне близки слова: Надменный воин к войне тревожен, поэт тревожен к своим стихам. Я не знаю, для грабежей ли, для убийств ли затеяли немцы войну? Может быть, сознательно только эта мысль руководит ими. Но каждое насилие в истории - шаг к совершенству, шаг к идеальному государству. Горе тому, кто после войны не будет уметь ничего, кроме резания человечьего мяса. Чтоб вовсе не было таких, уже сегодня хочется звать к обыкновенному "штатскому" геройству. Как русскому мне свято каждое усилие солдата вырвать кусок вражьей земли, но как человек искусства, я должен думать, что, может быть, вся война выдумана только для того, чтоб кто-нибудь написал одно хорошее стихотворение. [1914] ШТАТСКАЯ ШРАПНЕЛЬ ПОЭТЫ НА ФУГАСАХ Ах, как я рад! Мы пять лет орали вам, что у искусства есть задачи выше, чем облегчение выбора ликеров по прейскурантам Северянина, или щекотание отходящего ко сну буржуа романами Вербицкой. Извиняюсь - я вам мешал! Конечно, каждому приятно в розовенькой квартирке пудрой Бальмонта надушить дочку, заучить пару стихов Брюсова для гражданского разговора после обеда, иметь жену с подведенными глазами, светящимися грустью Ахматовой, но кому нужен я, неуклюжий, как дредноут, орущий, как ободранный шрапнелью! А теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты. Конечно, война -это только предлог. Наше искусство должно будет жить и тогда, когда по полям, изрытым траншеями, опять прорежется плуг. Каждый цикл идей рожден и крепится своим укладом жизни. Ведь вчерашняя красота держалась за зеленую юбку деревни, а для кого же секрет, что Крезо, Армстронг, Крупп так радостно ломают готические арки только для того, чтоб встало на развалинах тысячеэтажие небоскребов! Какая же разница между тем, что делали, и тем, что должны делать? Ведь о войне писал каждый. Пример: Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Свистел булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел. Отбросьте крошечную разницу ритма, и оба четверостишия одинаковы. Покойный размер. Равнодушный подход. Неужели ж между племянничьим чувством и бьющим ощущением сражений нет разницы. Прямо хочется крикнуть: "Бросьте, Александр Сергеевич, войну, это вам не дядя!" Одинаковость эта - результат отношения к поэзии не как к цели, а как к средству, как к вьючному животному для перевозки знания. И все поэты, пишущие сейчас про войну, думают, что достаточно быть в Львове, чтоб стать современным. Достаточно в заученные размеры внести слова "пулемет", "пушка", и вы войдете в историю как бард сегодняшнего дня! Пересмотрел все вышедшие последнее время стихи. Вот: Опять родного нам народа Мы стали братьями, и вот Та наша общая свобода, Как феникс, правит свой полет. Заря смотрела долгим взглядом, Ее кровавый луч не гас; Наш Петербург стал Петроградом В незабываемый тот час. Кипи же, страшная стихия, В войне да выкипит весь яд, - Когда заговорит Россия, То громы неба говорят. Вы думаете - это одно стихотворение? Нет. По четыре строчки Брюсова, Бальмонта, Городецкого. Можно такие же строчки, одинаковые, как баранки, набрать из двадцати поэтов. Где же за трафаретом творец? Какая великолепная вещь - война! Всеобъемлющий аршин: сидели старички, ругались на молодую поэзию, не пуская никого к работе, цеплялись за хлебные места толстых журналов, а война их вымерила, и оказалось, что это только живые трупики, терпимые только скопческой психологией поросшего покоем обывателя. Впрочем, мне вас жалко. Хотите - научу? Поэзия, господа, не теплое одеяло, сшитое из пятачковых лоскутьев фельетонной мысли, не пишется потом филолога, выносившего в университете ямбы. Поэзия - ежедневно по-новому любимое слово. Сегодня оно хочет ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара! [1914] ШТАТСКАЯ ШРАПНЕЛЬ ВРАВШИМ КИСТЬЮ Теперь время! Репины, Коровины, Васнецовы, доставьте последнее удовольствие: пожертвуйте ваши кисти на зубочистки для противоубойиых вегетарианцев. Уголь дорог. Ваши изумительно промасленные картины отлично разожгли б самовары. Выберите с вашей палитры крап-лак и киноварь и последними широкими мазками напишите красные вывески лазаретов. Будет прямая польза. Торопитесь! Еще два-три месяца, и вас зарегистрируют как людей без определенных занятий. Тем из вас, кто долголетней талантливой продажей не скопил "дачу на реке", придется заняться музыкой (худ. Пастернак, кажется, хорошо играет на виолончели?) или другим каким-нибудь ремеслом. Вчера еще на выставках вы брюзжали около наших картин, картин крайних левых: "Сюжетца нет, надо с натуры писать, господа, вы правды не ищете, это учеб-пик геометрии, а не картина". Сегодня же попробуйте в лаптях вашей правды подойти к красоте. Даже в жизни сегодняшней нет ничего правдашнего. Разве это не воплощение наших идей: называется "война": люди жмутся в кошмарах, приезжают безногие, безрукие, а на самом деле нет ничего, только от Токио до Лондона какое-то небо, каждый день наново перечерчиваемое разящей геометрией снарядов. Эй вы, списыватели, муравьиным трудом изучившие натуру, сосчитайте, сколько ног у несущейся в атаку кавалерии, нарисуйте похожей яичницу блиндированного поезда, расцапанную секундой бризантного снаряда! Ведь это вчера еще вы, подходя к бунтующим картинам моим и моих товарищей, ругались: "Все это пустое, бессодержательное, одно красочное ржание какое-то. Должна быть идея в произведении, ведь мы тем и отличаемся от скотов, что мыслим. В сердце должно быть негодование, благородные порывы..." А ну-ка возьмите вашу самую гордящуюся идею, самую любимую идею вас, ваших Верещагиных, Толстых - не убивай человека, - выйдите с ней на улицу к сегодняшней России, и толпа, великолепная толпа, о камни мостовой истреплет ваши седые бороденки. Это же вы, проходя мимо наших орущих красками полотен, мямлили: "Какие сумасшедшие цвета, в природе так не бывает, в природе все спокойнее, берите цвета ближе к натуре". А теперь попробуйте-ка вашей серой могильной палитрой, годной только для писания портретов мокриц и улиток, написать краснорожую красавицу войну в платье кроваво-ярком, как желание побить немцев, с солнцами глаз прожекторов. Конечно, на перчатку, брошенную мною, вы ответите: "Да зачем нам писать, мы не драчуны вовсе, мы принимаем войну, как неизбежное зло, ведь война самое большее на год, она в стороне, ведь можно же писать и все другое". Нет, теперь - всё война. Г-н Переплетчиков, я никогда не был в Олонецкой губернии, но я достоверно знаю - сегодня ее пейзаж изменился до неузнаваемости оттого, что под Антверпеном ревели сорокадвухсантиметровые пушки. Не уезжайте в Олонецкую губернию - у вас ничего не выйдет. Тот не художник, кто на блестящем яблоке, поставленном для натюрморта, не увидит повешенных в Калише. Можно не писать о войне но надо писать войною! Вчерашние учители. Хотите, мы вас почетно похороним по первому разряду? Для своего времени вы все-таки были большие. Но сегодня секунда навсегда обломила старое. Не беритесь больше за кисть - все равно налжете. Да и как иначе! Ведь вы давно перешли за те 56 лет, до которых можете гордиться званием способного носить оружие, а следовательно, и видеть жизнь. Но вы, молодые, с негодованием отвергнете потную руку примирения, протянутую стариками. Ведь не затем же выстроились под пулями наши Якулов, Кончаловский. Ведь не затем же чуть не без ног контуженный лежит дорогой Ларионов, чтоб отсрочить наше господство хотя бы минутой перемирия! Сейчас на ощетинившихся штыками границах решается вопрос и о нашем существовании-война не только изменит географические границы государств, но и новые мощные черты положит на лицо человеческой психологии. Вл. Маяковский. Из-за многочисленных помарок в моей вчерашней статье "Поэты на фугасах" досадная нелепость: впечатано перечеркнутое четверостишие Лермонтова: Свистел булат и т. д. Пропущено четверостишие Пушкина: Швед, русский колет, рубит, режет, Бой барабанный, клики, скрежет и т. д. Не изменяя смысла статьи - обильный материал досужим репортерам. [1914] ТЕПЕРЬ К АМЕРИКАМ! Довольно! В прошлом году вам нужна была желтая кофта (именно в а м, а не мне), нужна была вспыльчивость, где дребезгами эстрадного графина утверждаешь правоту поэтической мысли, иначе бы у вас, у публики, не было ступени, чтоб здоровыми, спокойными войти в оглушительную трескотню сегодняшнего дня. Много талантливейших рук работало над тем, чтоб красиво и грозно вылепить лицо теперешней России, - но всмотритесь, вы различите следы и наших пальцев. Правда, у нас было много трюков только для того, чтоб эпатировать буржуа. Но ведь это ж только противодействие желанию истребить нас, а значит и все молодое. Что было?! Вдумайтесь только во всю злобу, в весь ужас нашего существования: живет десяток мечтателей, какой-то дьявольской интуицией провидит, что сегодняшний покой - только бессмысленный завтрак на подожженном пороховом погребе (ведь В. Хлебников два года назад черным по белому пропечатал, что в 1915 г. люди пойдут войною и будут свидетелями крушений государств, ведь в прошлом году в моей трагедии, шедшей в Петрограде, в театре Комиссаржевской, я дал тот самый бунт вещей, который сегодня подмечен Уэльсом), кликушески орет об этом, а в ответ - выкормленный старческий смешок: "О розах надо писать, о соловьях, о женщинах... Брюсова б почитали..." Теперь не может быть места не понимающим нас! Кому может показаться туманным язык лирика Лифшица (кажется, он сейчас ранен в одном из боев в Австрии), когда жизнь приучила к ласковым змеям языка дипломатов. Кому покажется странной моя речь, ударная, сжатая, - ведь сейчас только такой язык и нужен, ведь нельзя же, да и времени нет, подвозить вам сегодняшнюю, всю состоящую из взрывов, жизнь в тихих, долгих, бурсацких периодах Гоголя. Теперь жизнь усыновила нас. Боязни нет. Теперь мы ежедневно будем показывать вам, что под желтыми кофтами гаеров были тела здоровых, нужных вам, как бойцы, силачей. Сделаем так, чтоб уже никто не посмел лить в наши горна воду недоверия. И пусть каждый, выковав из стали своего сердца нож стиха, крикнет, как Хлебников: Сегодня снова я пойду Туда - на жизнь, на торг, на рынок, И войско песен поведу С прибоем рынка в поединок! [1914] И НАМ МЯСА! Солдаты, я вам завидую! Вам хорошо! Вот на ободранной стенке отпечаток пятерни шрапнели клочьями человечьих мозгов. Как умно, что к глупому полю приделали сотни обрезанных человечьих голов. Да, да, да, вам интереснее! Вам не нужно думать, что вы должны Пушкину двадцать копеек и почему Яблоновский пишет статьи. Впрочем, это из другого! Стихов, стихов, миллиард стихов (это вчера). Радостно зашаркали в прихожей два миллиарда поэтовых ног, но... Вошел Маяковский - И почему это боязливо прячут многие бесполых детей худосочных муз? Объяснимся. Говорят, что я футурист? Что такое футурист? Не знаю. Никогда не слыхал. Не было таких. Вам про это рассказала m-elle Критика. Я "ее"! Вы знаете, есть хорошие галоши, называются "Треугольник". И все-таки ни один критик не станет носить этих галош. Испугается названия. Галоша, объяснит он, должна быть продолговато- овальная, а тут написано "Треугольник". Это ногу жать будет. Что такое футурист - марка, как "Треугольник". Под этой маркой выступал и тот, кто вышивал: Вчера читала я, Тургенев Меня опять зачаровал, и орущие, как хлысты на радении, Дыр, бул, щил... И даже марка-то "футуристы" не наша. Наши первые книги - "Садок судей", "Пощечина общественному вкусу", "Требник троих" - мы назвали просто - сборники литературной компании. Футуристами нас окрестили газеты. Впрочем, ругаться не приходится. Смешно! Если б Вавила кричал: "Отчего я не Евгений?" Какая разница?! Футуризм для нас, молодых поэтов, - красный плащ тореадора, он нужен только для быков (бедные быки! - сравнил с критикой). Я никогда не был в Испании, но думаю, что никакому тореадору не придет в голову помахивать красным плащом перед желающим ему доброго утра другом. Нам тоже не к чему на добродушное лицо какого-нибудь сельского барда наколачивать гвоздями вывеску. Во всех наших манифестациях первым стояло на знамени: "Всякое творчество свободно". Приходите! Встретим достойно каждого. Лишь бы между его глазами и жизнью не маячила тучная фигура Апухтина, лишь бы чист был язык, а не изъеден фразами "маститых". Сегодняшняя поэзия - поэзия борьбы. Каждое слово должно быть, как в войске солдат, из мяса здорового, красного мяса! У кого это есть - к нам! Нет нужды, что мы бывали несправедливы. Когда в авто мчишься сквозь сотни преследующих врагов, нечего сентиментальничать: "Ах, под колеса попала курица". Наша жестокость дала нам силу, ни разу не сдавшись жизни, нести наше знамя. Свобода творить слова и из слов. Ненависть к существовавшему до нас языку. С негодованием отвергать из банных веников сделанный венок грошовой славы. Стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и негодования. [1914] НЕ БАБОЧКИ, А АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ Пора показать, что поэты не хорошенькие бабочки, созданные к удовольствию "полезных" обывателей, а завоеватели, имеющие силу диктовать вам свою волю. Конечно, то, что вы считаете за поэзию, - на толстой странице богатенького журнальчика пляшущий в. коротенькой юбочке Бальмонт, - надо в военное время запрещать, как шантан и продажу спиртных напитков. Я говорю о поэзии, которая, вылившись подъемом марша, необходима солдату, как сапог, - о той, которая, приучив нас любить мятеж и жестокость, правит снарядом артиллериста. Сначала о поэзии-прислуге: Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе И, душ изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале. Иду вперед: простор и даль, Лазурь прозрачна небосклона, Точь-в-точь бумага Рис Рояль, Что в чудных гильзах Викторсона. Дактилоскопический оттиск! Как близко сошлись свободные пальцы барда с наемной рукой Михея! Для старой поэзии здесь нет ничего позорного. Деревенская Россия была так нища, что поэтов хоть в сельские учителя отдавай. Так, бедному Некрасову пришлось поступить в сельские старосты, а Надсону - выступать на студенческих вечерах. Тогдашняя Россия требовала от поэтов одного: скорее развозить в легоньких дрожках заученных размеров сведения о российской торговле и промышленности и тюки гражданских идей. Если теперь прийти к вам и сказать: "Я вот поэт, извольте": Стонет в собственном бедном домишке, Свету божьего солнца не рад... Вы руками замахаете. "Оставьте, - скажете, - исследование экономического положения трудящегося крестьянства взяла на себя политическая экономия". Сегодняшняя городская жизнь характеризована высшим разделением труда. Профессия должна точно определить цель своего напряжения. Цель поэта - слово. Причина действия поэта на человека не в том, что стих его - чемодан для здравого смысла, а в способности находить каждому циклу идей свое исключительное выражение. Сейчас в мир приходит абсолютно новый цикл идей. Выражение ему может дать только слово-выстрел. Этого не хотят понимать старые. Занялись списыванием фактов. Когда-то в прабабушкинские времена поэт, верный списыватель быта, заносил: Кричали женщины ура И в воздух чепчики бросали, а Брюсов с таким же аршинчиком подходит к сегодняшним событиям: Бросали польки хризантемы Ротам русских радостных солдат. Господа, довольно в белом фартуке прислуживать событиям! Вмешайтесь в жизнь! Мы сильнее, мы вам поможем! Ведь дорогу к новой поэзии завоевали мы, первые заявившие: - Слово - самоцель. [1914] РОССИЯ. ИСКУССТВО. МЫ Если я не устал кричать "мы", "мы", "мы", то не оттого, что пыжится раздувающаяся в пророки бездарь, а оттого, что время, оправдав нашу пятилетнюю борьбу, дало нам силу смотреть на себя, как на законодателей жизни. Сейчас две мысли: Россия - Война, это лучшее из всего, что мыслится, а наряднейшую одежду этой мысли дали мы. Да! И много лет назад. Читайте! "Славяне! В эти дни Любек и Данциг смотрят на нас молчаливыми испытателями - города с немецким населением и русским славянским именем... Ваши обиды велики, но их достаточно, чтобы напоить полк коней мести- приведем же их и с Дона и Днепра, с Волги и Вислы. В этой силе, когда Черная гора и Белград, дав обет побратимства, с безумством обладающих жребием победителей по воле богов, готовые противопоставить свою волю воле несравненно сильнейшего врага, говорят, что дух эллинов в борьбе с мидянами воскрес в современном славянстве, когда в близком будущем воскреснут перед изумленными взорами и Дарий Гистасп и Фермопильское ущелье и царь Леонид с его тремя стами. Или мы не поймем происходящего, как возгорающейся борьбы между всем германством и всем славянством? Уста наши полны мести, месть капает с удил коней, понесем же как красный товар свой праздник мести туда, где на него есть спрос - на берега Шпрее. Русские кони умеют попирать копытами улицы Берлина. Мы это не забыли, мы не разучились быть русскими. В списках русских подданных значится кенигсбергский обыватель Эммануил Кант. Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя! Гряди! Гряди дивный хоровод с девой Словией, как предводительницей горы. Священная и необходимая, грядущая и близкая война за попранные права славян, приветствую тебя! Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам!" Что это? Портрет России, написанный вчера вечером человеком, уже надышавшимся местью и войной? Нет, это озарение провидца художника Велимира Хлебникова. Предсказание, сделанное шесть лет назад. Воззвание к славянам студентам, вывешенное в петроградском университете в 1908 г. Дружина поэтов, имеющая такого воина, уже вправе требовать первенства в царстве песни. Понятно, отчего короли слова первые раскрыли сердце алым семенам войны. Россия борется за то, чтоб не стать хлебным мешком Запада. Если до сегодняшнего дня Германия не сделала попыток обрубить рост России, то только потому, что видела в нас спеющую колонию, которая, налившись, сама упадет в ее зубастую пушками пасть. Если же на мощную Россию-государство и то смотрели, как на колонию Европы, то Россию-искусство вовсе считали какой-то безнадежной Калугой. Дирижеры вкуса - столицы Берлин, Париж, Лондон. Удивительный человек русский! Покупает самую обыкновенную иголку - и ни за что не возьмет ту, на которой марка "Иванов с С-ми", а обязательно потребует пышное клеймо "Excelsior". Если у русского косца, когда он взмахивает сталью, горит немецкое "Solingen", если даже автомобили, тяжко громыхающие на Запад, окрещены -"Sauer", то, конечно, никому и в голову не придет протестовать, что, например, на русской живописи до последнего бунта молодых лежала лапа тупого мюнхенства. Шишкины, Айвазовские - жертва. Русские до того не уважают себя, что только тогда начинают признавать за человеком место большого художника, когда он совершит путешествие с поклоном в Мекку за границу. Что приобретается? Вместо чувства русского стиля, вместо жизнерадостного нашего лубка -легкомысленная бойкость Парижа или гробовая костлявость Мюнхена. Пора знать, что для нас "быть Европой" -это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а напряжение собственных сил в той же мере, в какой это делается там! Я далек, конечно, от мысли, что все не наше - дрянь. Но какой позор, например, когда из русских театров выкинули немецкий репертуар всех этих Вагнеров, Гауптманов, и мы чуть не остались без театра! И это в то время, когда плеяда молодых русских художников - Гончарова, Бурлюк, Ларионов, Машков, Лентулов и друг. - уже начала воскрешать настоящую русскую живопись, простую красоту дуг, вывесок, древнюю русскую иконопись безвестных художников, равную и Леонардо и Рафаэлю. Общество обязано, бросив вчерашний смешок, изменить свое отношение к этим художникам и их строительству храма новой русской красоты. Русская литература (новейшая) числит в себе непревзойденные образцы слова. Это та литература, которая, имея в своих рядах Хлебникова, Крученых, вытекала не из подражания вышедшим у "культурных" наций книгам, а из светлого русла родного, первобытного слова, из безымянной русской песни. Ему дорогу! [1914] БЕЗ БЕЛЫХ ФЛАГОВ Газета "Новь" дала место голосу молодых поэтов. Я знаю, что среди большой публики, читающей газету, у нас едва ли наберется полсотни сторонников, да и эти немногие смотрят на нас, как на людей, стоящих только накануне того шага, после которого наше искусство может стать великим, но может стать и смешным. Я ни разу не льстил себе мыслью, что руководители газеты "Новь", принимая мои статьи, стихи, отобранные мною, делают это из сочувствия нашим идеям, из уверенности в нашей правоте. Мы для газеты - калишские беглецы. Оказав гостеприимство, хозяин просто не может быть жесток с принятыми, увидев в них людей иных взглядов. Это мелочь. Важнее знать, отчего мы сделались беглецами: оттого ль, что, позорно удирая с плохо укрепленных позиций, решили эксплоатировать доверие добрых или с уверенностью в правоту своего дела, бившиеся до последней капли крови, только на секунду поддались перед численно сильнейшим врагом? Я знаю, что мы бойцы. Поэтому спокойно и радостно отвечу на вопрос: "Кто вы?" Первое сомнение, на которое хочется ответить, - Алексея Порошина: "Мне кажется - слишком много старчества оплетено другом этой молодости. В чем тут слова молодой силы?" Для общественного деятеля молодость в правде идей, для него нет физической старости. Для поэта молодость не в красоте убеждений, а в теле, в силе передачи того, что чувствует. Стихи, вышедшие на страничке "Траурное ура", "Бельгия", "Мама и убитый немцами вечер" и др. по своему комплексу идей не молоды. Действительно, кому нужны в минуту общественного подъема идеи о "дороге слез", проложенной бельгийскими дочерьми, о матери, "вплакавшейся в орущих о побитом неприятеле?" Речь политического борца может быть теперь только одна: "Не важны страдания одного человека, когда выковывается свободная судьба государств". Для поэта же и слезы и даже бессилие могут петь и молодость и всё, что необходимо сегодняшнему дню. Для поэта важно не что, а как. Есть слезы и слезы. Андреев говорит, что есть слезы, от которых только "краснеет лицо и намокает платочек", а есть и такие, которые "выжигают города, и дикие звери даже разбегаются" от них. Если и пролиты в наших стихах, то только эти, последние слезы. Мы считаем за стариков людей, пишущих не в нашем лагере, не потому, что они не выкрикивают кличей, соответствующих духу времени - этого у них много - а потому, что творят их старческими, притуплёнными нервами. Они могут только описывать: "Бросали польки хризантемы ротам русских радостных солдат", - это не горение творящего художника, а хладнокровная, бесчувственная запись немки-стенографистки. А рядом разве не образ жгучей печали, скорбная, ждущая Варшава, с расплакавшимся на шее, обагренным ранами заката, вечером? Разве не вечный призыв к мести убийцам сказка о вплетенной в брабантские кружева печали, которая в волнах бальных платьев разнесется по всей Европе. Но печаль молодого только потому самая скорбная из печалей, что гроза его самая громовая из гроз! Возьмите боевые кличи нашего Хлебникова, разве это не славословие мощи, гордости и побед. Вот: От Грюнвальда я: истуканы, С белым пером на темени, В рубахах белых великаны Бились с рожденным на Немане. От Коссова я: дружины свой бег Правят победно на трупах. Я и колол, и резал, и сек Павших от ужаса, глупых! Тот же К. Большаков в стихе "Дифирамб войне" прославляет гром пушек: За то, что вместо душ болиды Вложил в бестрепетную грудь, Часам твоей святой корриды В глазах вовеки не уснуть. Вот потому-то, что равно отдаются наши нервы и печали похорон и венчанию победами, я считаю вправе ответить на первый упрек: "Нет! Мы молодые!" Но молодости мало. Надо еще показать, что жестокость и неверность нашей речи - не косноязычие юнцов, а обдуманная измена новаторов. Здесь придется потратить минуту иа сообщение о посещении футуризма Николаем Раевским. Он прямо говорит: "Ничего нового". Доказательство такое: приводит стихотворение "Мама... Дым. Дым. Дым еще" и заявляет: "Это набор слов, ничего не понимаю"; потом приводит строчки дряхлейшего декадента: "Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне" и тоже заявляет: "Это набор слов, ничего не понимаю". Заключение г. Раевского: "Раз я ни там, ни тут ничего не понимаю, значит это одно и то же. Значит, футуристы не новаторы. Долой!" Позвольте, г. Раевский, раз вы две вещи одинаково не понимаете, то сами-то вещи от этого не становятся одинаковыми. Одно из главных положений футуризма - "слово - самоцель". Критик замечает, что об этом говорили и в шестидесятых годах и наши предшественники, декаденты. Верно. Например, Брюсов писал: Быть может, все в жизни лишь средство Для ярко певучих стихов, И ты с беспечального детства Ищи сочетания слов. На первый взгляд кажется, что слову отведена здесь решающая роль. На самом же деле от слова, как показывают стихи поэтов этой группы, взята только внешняя, звуковая оболочка. Например, Бальмонт: Я вижу Толедо, я вижу Мадрид. О, белая Леда, Твой блеск и победа Различным сияньем горит. Таким же нанизыванием красивеньких, но праздных звуков занимаются футуристы? Нет. Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства. Каждый же период жизни имеет свою словесную формулу. Борьба наша за новые слова для России вызвана жизнью. Развилась в России нервная жизнь городов, требует слов быстрых, экономных, отрывистых, а в арсенале русской литературы одна какая-то барская тургеневская деревня. Мы же берем каждый живущий сейчас предмет, каждое вновь родившееся ощущение и смотрим - правильное ли соотношение между ними и именами. Если старые слова кажутся нам неубедительными, мы создаем свои. Ненужные сотрутся жизнью, нужные войдут в речь. Например, Хлебников, пользуясь соответствующими выражениями в других глаголах, дал около пятисот производных от глагола "любить", - совершенно правильные по своей русской конструкции, правильные и необходимые. Это-то творчество языка для завтрашних людей - наше новое, нас оправдывающее. Нет нужды, если даже в этой задаче мы сблизимся с какой-нибудь мыслью старых. Ведь когда египтяне или греки гладили черных и сухих кошек, они тоже могли добыть электрическую искру, но не им возносим мы песню славы, а тем, кто блестящие глаза дал повешенным головам фонарей и силу тысячи рук влил в гудящие дуги трамваев. [1914] ВОЙНА И ЯЗЫК "Железовут", "льтец", "льтица". Неправда, какие нерусские слова? Встреться они вам в литературном произведении - и вы сейчас же забракуете последнее, как футуристическую чепуху. Отчего? Оттого ли, что они и на самом деле не нужны и логически бессмысленны, или, доверясь протесту вашего консервативно настроенного уха, вы хотите задержать необходимейшее развитие речи. Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы тщательнейше следите за ними. Именно без этих-то двух пуговиц вы не берете сюртука у портного... А в сущности зачем они вам? Затем, чтоб было чему отрываться? Когда-то, когда ваши отдаленнейшие предки полжизни проводили на лошадях, они пристегивали к ним путающиеся фалды, но ведь теперь вас носят трамваи, - так зачем вам эти пуговицы? Конечно, вы оправдаетесь, - вам некогда спороть, а так они не мешают. Может быть, на сюртуке и нет, а на каком-нибудь другом предмете или ощущении - да! Возьмите какой-нибудь факт! Ну, скажем, проводят рельсы, берут вагон, прицепят коней. Если подобный факт облечь в звуковой костюм, получится слово "конка". Жизнь работает. Коней заменят электричеством, а люди, не умеющие придумать нового названия, еще долго говорят "электрическая конка". На словесной одежде "электрический" слово "конка" - это две ненужные пуговицы. Вы скажете, что так теперь уже никто не говорит. Возьмите другое общеупотребительное выражение "красные чернила". Очевидно, то, что называется "чернила", было раньше только черное. Теперь появилось красное, лиловое. Название этому предмету придумать не могли, и вот склеили два слова, друг друга исключающие. На слове "красные" слово "чернила" - это та же мешающая пуговица. Конечно, может быть, еще два месяца назад вы, невозмутимо сидя в столовой, могли два часа вести разговор, чтоб дать словесное выражение какому-нибудь пустяку. Но теперь в скучающие дни войны мы, как американцы, должны помнить "время - деньги". Мы должны острить слова. Мы должны требовать речь, экономно и точно представляющую каждое движение. Хотим, чтоб слово в речи то разрывалось, как фугас, то ныло бы, как боль раны, то грохотало б радостно, как победное ура. Люди по трехлетней привычке бранят футуристов и их новшества, но что же ценное можно получить от старой, уже бывшей в употреблении, литературы? Вот, напр., "Универсальная библиотека", чтоб удовлетворить потребность разговаривать войной, выпустила сборник "Война в русской лирике". Вы накинетесь, вам интересно знать, как чувствуют жизнь те, уже слышавшие и пение пуль и нытье шрапнелей, и вдруг наталкиваетесь на стих Рылеева (хорошо, что еще "Слово о полку Игореве" не напечатали): В лесу дремучем, на поляне Отряд наездников сидит. Послушайте! "Дремучая поляна" и "сидящие наездники" - ведь это же для сегодняшнего дня настоящая "электрическая конка"! Боже меня сохрани говорить скверно о Рылееве, но в чью безумную голову вкралась мысль красоту сегодняшней жизни аргументировать этим столь далеким прошлым? Или Валерий Брюсов: Не вброшены ль в былое все мы, Иль в твой волшебный мир, Уэльс? Не блещут ли мечи и шлемы Над стрелами звенящих рельс? "Мечи", "шлемы" и т. д., разве можно подобными словами петь сегодняшнюю войну! Ведь это язык седобородого свидетеля крестовых походов. Живой труп, право, живой труп. Ненужность, старость этих поэтов в том, что они словесную оболочку, звуковое платье берут истрепанные. Поймите! Каждое чувство, каждый предмет вырастает вон из одежды слова. Одежда треплется. Надо менять. Возьмите какое-нибудь слово. Вот сейчас все треплют слово "ужас". Какое истрепанное слово! Кто из вас не говорит на каждом шагу: "Я ужасно люблю фиалки", "Ужас, как хочется чаю". Вот поэтому-то понятно, отчего Толстой, прочтя андреевский "Красный смех", начинающийся словами: "Безумие и ужас...", сказал, улыбаясь: "Он пугает, а мне не страшно". Не страшно потому, что "безумие", "ужас" - это слова писательские, не связанные с настоящей жизнью. Очевидно, когда-то слово "ужас" соответствовало какому-то цельному ощущению, а теперь это слово обветшало, впечатление, вызываемое когда-то им, надо назвать другим именем. Что делать? На одной лекции г. Шкловский приводил такой грубый, но очень умный пример. Один математик все время звал ученика: дурак, дурак и дурак. Ученик привык, смотрел тупо и равнодушно. Но когда раз вместо ожидаемого "дурак" учитель ему бросил "дура", мальчик расплакался. Отчего? Оттого, что, изломав слово, математик заставил понять, что оно ругательное. Эти житейские примеры в теории языка показывают, что слова надо менять, ломать, изобретать ежедневно новые определения, новые сравнения. Вот почему мне ничего не говорит слово "жестокость", а "железовут" - да. Потому что последнее звучит для меня такой какофонией, какой я себе представляю войну. В нем спаяны и лязг "железа", и слышишь, как кого-то "зовут", и видишь, как этот позванный "лез" куда-то. Для меня величайшим чувством веет поэтому от таких строчек В. Хлебникова: Железовут играет в бубен, Надел на пальцы шумы пушек. Если вам слово "железовут" кажется неубедительным, бросьте его. Придумайте что-нибудь новое, яснее выражающее тонкие перепутанные чувства. Мне дорог пример из Хлебникова не как достижение, а как дорога. Это - первое требование жизни. Второе - сделать язык русским. Конечно, это не имеет ничего общего с желанием называть калоши мокроступами, потому что делается это не произвольно, а сообразно общим законам рождения слов. Пример: В жизнь вводится совершенно новая сила - воздухоплавание. Отчего имена всем его возможностям даны иностранные?.. Авиатор, авиационный день. Если слов, определяющих эти новые предметы, раньше не было, то обязанность поэта ввести их в речь. Возьмите глагол "крестить", от него производное день крещения -"крестины"; в сходном глаголе "летать" день летения, авиационный день, должен называться - "летины". Читать - чтец, чтица. Летать - льтец, льтица. Повторяю. Я предлагаю эти слова не как единственное разрешение задачи (глаголы "читать" и "летать" разнятся - они разны по залогам), а как путь словотворчества. Русский язык - второе требование жизни. Пересмотр арсенала старых слов и словотворчество - вот военные задачи поэтов. На вчерашней странице стояло Петербург. Со слова Петроград перевернута новая страница русской поэзии и литературы. [1914] БУДЕТЛЯНЕ (Рождение будетлян) Будетляне - это люди, которые будут. Мы накануне. Еще месяц, год, два ли, но верю: немцы будут растерянно глядеть, как русские флаги полощутся на небе в Берлине, а турецкий султан дождется дня, когда за жалобно померкшими полумесяцами русский щит заблестит над вратами Константинополя! Довольные вернутся работники к земле и фабрикам, спокойно помня, что в Эссенской губернии когда-то страшный Крупп миролюбиво и полезно выделывает самовары. Но кто из пепла снова вознесет города, кто опять заполнит радостью выгоревшую душу мира, кто этот новый человек? Неужели это тот, вчерашний, с позвоночником, искривленным от двухлетнего танго? Неужели это тот самый, что, позевывая, шел на "Ревность" или на лекцию об аборте, а потом до нового тусклого дня дремал в трактирах всех разрядов с куском недоеденной капусты, запутавшимся в бороде, с усами, обмокшими в водке? Нет, радуйтесь! Эти уже вымирают! Знайте: под серым пиджаком обывателя вместо истасканного и пропитого тельца наливаются мощные мускулы Геркулеса! История на листе, длиной от Кронштадта до Баязета, кровавыми буквами выписала матери-России метрическое свидетельство о рождении нового человека. Он еще мал. В нем еще много вчерашних, дурных привычек: он пьет политуру, ходит к Незлобину на премьеры Арцыбашева, но ищите - и вы найдете черты здорового созидателя завтрашнего дня. За ним! Не бойтесь! Этот новый человек не таинственный йог, за которым надо гоняться по опасной Индии; это не одинокий отшельник, для новизны бегущий в пустыню. Он здесь же, в толкучей Москве! Он - извозчик, пьющий на Кудрине чай в трактире "Бельгия"; он - кухарка Настя, бегущая утром за газетой, вдохновенный поэт, пишущий стихи только для себя, потому что сегодня каждая мелочь его работы, даже та, которая кажется только лично полезной, на самом деле часть национального труда, а русская нация, та единственная, которая, перебив занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира. Стать делателем собственной жизни и законодателем для жизни других - это ль не ново для русского человека, заклейменного слепой литературой, как байбак и тысячелетний Обломов?! Ведь раньше Россию делили на "мыслящую" и "серую". Первая - самовлюбленный конклав нытиков, как ночной сторож, оберегавший бессловесную серую. Толпа и герои. Бедная толпа, со всех сторон кто-нибудь правит! Сейчас центр тяжести главенства переместился. Каждый - носитель грядущего. Судьбу России решает войско, а ведь войско - мы все: кто уже сражается, кто идет на смену павшим, с малиновыми ополченскими знаменами, кто завтра, достигнув предельного года, призовется в свой черед. А солдат теперь не мясо. Военная теория последних дней вычеркнула движение громадных колонн, заменив стадное подчинение свободной инициативой миллиардов отдельных. Каждый должен думать, что он - тот последний, решающий исход борьбы... Осознание в себе правовой личности - день рождения нового человека. Это - основа, на которой рождается личный героизм. Но кому нужны теперь громкие поступки! Дело не мирится с ними. Да сейчас и не заметят героя оттого, что нет оттеняющей его серой массы. Силу надо лить в другое. Раньше личный героизм стоял обособленно. В лучшем случае он был "безумством храбрых", уничтожающим саму личность. Но сегодняшняя буря такова, что под ней не пройдешь, слегка придерживая шляпу одним пальцем. Нет, надо схватиться всеми руками, иначе ветер сорвет ее вместе с головой. Общность для всех людей одинаковой гигантской борьбы, уничтожившей на сегодня и мнения, и партии, и классы, создала в человеке "шестое" чувство, чувство, что ваше биение, даже помимо воли, есть только отзвук миллионно-людных ударов сердца толпы. Помните слова генералиссимуса Жоффра: "Слава богу, у меня нет героев!" История в последней войне ввела новую силу - сознательную жизнь толп. Явления приобретают необычайный масштаб. Если один человек еле выносит удар кулака, то он среди тысяч таких же вынесет сокрушающие молоты громаднейших гор. Мозг, расширившись, как глаза у испуганного зверя, приучается воспринимать раньше невыносимую катастрофичность. Сознание, что каждая душа открыта великому, создает в нас силу, гордость, самолюбие, чувство ответственности за каждый шаг, сознание, что каждая жизнь вливается равноценною кровью в общие жилы толп, - чувство солидарности, чувство бесконечного увеличения своей силы силами одинаковых других. Все это вместе создает нового человека: бесконечно радостного оптимиста, непоборимо здорового! Теперь вы понимаете, почему сегодня утром почтальон, принесший открытку, так гордо держал голову?.. Вчера вернулся с войны один мой товарищ-санитар. Маленький, но бесконечно любящий красоту артист. Кажется, единственное, что он умел, тонкими пальцами щелкать, как кастаньетами. У нас на вечеринке я попросил его выщелкать какой-то мотив. Начал и замялся. Я осмотрел его пальцы. Изуродованы. "Осколками шрапнели, - объяснил он, - когда вынимаешь у раненого, торопишься и царапает". Он говорил, как стлались снаряды, как ему, упавшему от трехдневных бессонных перевязок, принесли кружку кровавой воды из Вислы... Я удивился. Ведь это не его "профессия", ведь даже убить могут? Возмутился: Нет, не могут. Когда полк идет в атаку, в общем мощном "ура" ведь не различишь, чей голос принадлежит Ивану, - так и в массе летящих смертей не различишь, какая моя и какая чужая. Смерть несется на всю толпу, но, бессильная, поражает только незначительную ее часть. Ведь наше общее тело остается, там на войне дышат все заодно, и поэтому там -бессмертие. Так из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе. Сравните эту душу с душой десять лет назад. Андреевский "Красный смех". Война рассматривается только как ужас, как липкая, одуряющая кровь. Это - оттого, что Андреев, выразительнейший сын своего времени, видел войну только как больной крик одного побитого человечка. Он не знал, что каждый может стать гигантом, удесятерив себя силой единства. Вот почему все старые писатели: Сологуб, Андреев и др. - возвеличивали смерть, возвеличивали страдание, кончину, а великая, но до сегодняшнего дня не принятая народная песня поет радость. В то время как писатель печален -"идем на смерть", народ в радости - "идем на ратный подвиг". Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне. Пока они поселились в старом доме, где от прабабушек остались пропахшие временем безделушки "изящной" литературы, где еще не умолкли сплетни теток Вербицких, где по стенам картины вывезенных неумными барами "заграничных" европейцев, но еще один этап времени, - и создадут мощную обстановку здоровому телу. И вот, борясь с насилиями прошлого, с тупой силой изжитых авторитетов, - перед этим сегодня начавшимся новым человеком благоговейно снимаю шляпу. [1914] КАК БЫ МОСКВЕ НЕ ОСТАТЬСЯ БЕЗ ХУДОЖНИКОВ Мюнхен: двадцать шесть тысяч регистрированных художников!.. Париж: пятьдесят тысяч художников!.. Что это? Мировые оранжереи искусства? Нежнейшие орхидеи, умеющие рождаться только под небами Ницц? Ничего подобного! Это самые обыкновенные русские! Один мой приятель скульптор, колеся по немецкому искусству, остановился перед каким-то его "шедевром", кажется, медной дебелой дамой, именуемой "Бавария". Моему приятелю, человеку порядочному, конечно, не оставалось ничего лучшего, чем отозваться несколько крепко по адресу этого бездарного безвкусия. Человек деликатный, он сделал это по-русски, щадя национальное самолюбие дюжины джентльменов с рисовальными папками, расположившихся вокруг. Велико было его смущение, когда в ответ - гомерический хохот: все эти, попыхивающие трубками, были наши соотечественники, ученики немецких академий. Заграничные поездки, освященные, как высшая награда, всеми нашими академиями, университетами, консерваториями, сделали то, что русские котируются на мировой бирже искусства не как великие, обновляющие мир, а как вечные ученики. Опять и опять приходит на язык эпиграмма Хлебникова: Новаторы до Вержболова, Что ново здесь, то там не ново! Господа, неужели вас не гнетет: Величайший русский скульптор Паоло Трубецкой не умеет говорить по-русски! Л. Бакст получил звание академика в Петрограде за то, что в салоне Пуаре дает лучшие выкройки парижских мод! Я знаю наверное, что, конечно, многие из будущих талантов каким-нибудь из бесчисленных августов гуляли по этой самой Москве в чаянии найти место, где можно учиться у родных родному искусству, и над потертой плисовой курткой добродушно смотрело русское веснушчатое лицо туляка или калужанина. Кто же их тянет к Штукам и Кормонам? Тянет их то, что в Москве нет академии художеств. Есть только худосочная маленькая школка, называющаяся Училище живописи, ваяния и зодчества. Найти это затерянное на Мясницкой учреждение было б даже немыслимо, если б его не спасло одно незначительное обстоятельство: училище против известного всем почтамта. Поэтому-то только и не потерялось. Говоришь извозчику: "Мясницкая, против почтамта", он и находит. Чем же в этом таинственном училище занимаются? На этот вопрос ответить очень легко..., но лучше сначала узнайте, чем в нем не занимаются. Прежде всего в нем никто и никогда не писал картин, да и не мог писать. Писание картин -это знание о том, как расположить на холсте красочные пятна, какую дать этим пятнам форму и как их отнести друг к другу. Это первая, главная наука, называющаяся композицией, - так вот классов, посвященных ей, нет совершенно. Даже домашние эскизы сделали обязательными только какой-то месяц назад. Отсюда (пройдите по ежегодным отчетным выставкам училища или по ученической, открывающейся 25-го) потрясающая одинаковость: не изучая основ чужого стиля, нельзя найти и своего лица. Далее: нет классов, изучающих движение как анатомическое (отсюда безграмотность), так и движение взгляда на задачи искусства вообще (отсюда мертвость идей красоты и неспособность найти, наконец, искусство, характеризующее Россию). Нет работы по изучению материалов, т. е. того, что, бальзамируя картины, делает художника бессмертным. В то время как Веласкеца можно видеть всего, до последнего кокетливого рубина, у Врубеля за несколько лет "Демон" из лилового сереет вследствие полного изменения краски. Нет... Одним словом, нет ничего, чему можно учить. Нет науки искусства. Чему же учат? Как раз тому, чему нельзя учить: Вкусу искусства. Копируют, копируют, без конца копируют натуру, но так как нет ученой подготовки, то на это списывание приходится смотреть не с точки зрения школы, а как на искусство. Прилагая же критерий "красиво" вместо "верно", преподаватели вкладывают в еще беззубый рот ученику свой пережеванный вкус, совершенно не заботясь о том, не покажется ли после этого несчастному даже радостная вкусная весна коричневой и горькой, как пастернак? Что это именно так, доказывается фактом: после смерти В. А. Серова класс портрета передали... Коровину. Позвольте, как Коровину!.. Ведь он в жизни портретов не писал. Раз попробовал написать Шаляпина, выставил на "Союзе" красочный этюд, где к кулаку-голове были приставлены ноги, громадные, как у памятника Пушкину, - так даже безобидные ученики смеялись! В том-то и дело, что училище, ставя задачей "вкус", считает себя вправе дать в руководители портретистам пейзажиста-декоратора. Что делать ученику? В лучшем случае он может усвоить недурной чужой вкус, да и то не чей-то собственный, большой, русский, а вывезенный из-за границы: теперь, когда заинтересовались идеями национального искусства, ведь видят, что Шишкин, например, добросовестнейший немец, рабски подражавший Мюнхену. Далеко ли время, когда и у остальных спросят: "Простите, вы русский?" Тогда придется переломать в училище гипсы, снести в подвал копии с иностранцев (как это сделали в Мюнхене с Шишкиным) и вернуться к изучению народного творчества. Идти от жизни, а не от картин. До сих пор "свободные художники" училища внимательно следили за добрым настроением училищных умов: лишили ученика всякой борющейся самостоятельности. Запрещено выставлять картины на общих выставках (еще бы, неумелости-то без людей спокойнее), запрещено выступать на всяких публичных собраниях, посвященных искусству (еще бы, вдруг догадаются, что какой-нибудь "маститый" просто фотограф Фишер). Конечно, с этим не мирились, и каждый год десятки изгнанных или ушедших добровольно выправляют заграничные паспорта. Расчет верный: если все равно приходится учиться чужому, то хоть брать его из первых рук. И... Мусатов признан был только проштемпелеванный Парижем... Гончарову повозили за границей (кажется, признавать начинают?!). Бялыницкий-Бируля подписывается по-французски. Разъездились! Но кому нужно это проглаженное Европой искусство? Печально, а все-таки прав Щукин, который, собрав громадную галерею, не купил ни одной картины русского художника. Хоть теперь, когда граница закрыта, надо откопать живописную душу России, надо вместо лириков, пейзажистов с настроением - оружейных мастеров знания. Молодые! Боритесь за создание новой свободной академии, выйдя из которой, могли бы диктовать одряхлевшему Западу русскую волю, дерзкую волю Востока! А то, что это за "Мясницкая, против почтамта!" [1914] ПОЭЗОВЕЧЕР ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА О поэзии Игоря Северянина вообще сказано много. У нее много поклонников, она великолепна для тех, чей круг желаний не выходит из пределов: Пройтиться по Морской с шатенками. Но зачем-то ко всему этому притянута война? Впечатление такое: люди объяты героизмом, роют траншеи, правят полетами ядер, и вдруг из толпы этих "деловых" людей хорошенький голос: "Крем де виолет", "ликер из банана", "устрицы", "пудра"! Откуда? Ах да, это в серые ряды солдат пришла маркитантка. Игорь Северянин - такая самая маркитантка русской поэзии. Вот почему для выжженной Бельгии, для страдальца Остенде у него только такие "кулинарные" образы: О, город прославленных устриц! Поэтому и публика на лекции особенная, мужчины котируются как редкость: прямо дамская кофейная комната у Мюра и Мерилиза. Публики для военного времени много. Нетерпеливо прослушан бледный доклад Виктора Ховина, ополчившегося на воинственный итальянский футуризм и пытавшегося теоретически обосновать воспевание "гурманства" и "трусости", о которой дальше проскандировал Северянин: Да здравствует святая трусость Во имя жизни и мечты! После вышел "сам". Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Еще бы: "это - король мелодий, это-изящность сама". Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, - одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом - Летит, как пух из уст Эола: То стан совьет, то разовьет И быстрой ножкой ножку бьет. [1914] БЕГОМ ЧЕРЕЗ ВЕРНИССАЖИ Для москвичей рождественская неделя - неделя верниссажей. Чуть ли не над каждой квартирой, способной вместить пятьсот полотен, взвиваются всецветные флаги, как будто в город въехали посольства каких-то фантастических государств. Теперь время, когда к каждому государству, даже когда-то дружелюбному, приглядываешься с опаской - как бы не ограбило; вот почему и к этим послам красочных держав подходишь забронированный недоверием. Только, пожалуйста, не подумайте, что я - критик. Я видел одного "критика" на верниссаже "Союза": он так пристально уткнулся в пейзаж Жуковского, что я его заботливо попросил: "Пожалуйста, отойдите немножко, вы же нос можете в его голубеньких красочках вымазать, если картина не засохла". Ужас профессиональной критики в том, что она в лучшем случае видит только саму картину, ни с чем ее больше не сравнивает; и так вот из года в год пишут: "В этом году Л. О. Пастернак написал себя в шубе, художник превосходно почувствовал мягкий рисунок каракуля; это, мол, хорошо: видно, что двигается вперед, а то в прошлом году он себя писал в сером пиджаке, а в позапрошлом - на балконе". Так высохла критика и стала бесстрастным каталогом картин. В картинах запутались, как пошехонец в трех соснах, и не видят за ними леса - искусства. Вот публика - это дело другое. Она смотрит на искусство не как на массу безделушек, годных только для коллекционирования, а как на пророка, диктующего миру светлые законы грядущей жизни. Что же нужно человеку и что ему дают? Сейчас человек вышел из норок какого-то самоедского пережевывания самого себя, - ему нужно искусство, отмеченное сегодняшней всечеловеческой трагедией, чтобы под него, как под вдохновляющий боевой марш, стоило сражаться, не заботясь о себе. Посмотрите идущих на верниссажи: вот девушка, ее помогающая рука отмечена благородным крестом; мужчины - в мундирах войны, а со стены плакаты с криком: "Помогите раненым" опять напоминают, что много уже художников пало под пулями и много траурных вдов! Открывает ли им какую-нибудь радость, заменяет ли хоть одну потерю чем-нибудь великим сегодняшний художник? Берите блиндированный авто и - по выставкам! "Союз". Это - самое ласковое государство и самое крепкое. "Союз" - это накипь после все-таки бунтовавшей в свое время "Передвижной", слегка подмешанная вульгарными правилами западного импрессионизма: голубенький воздух, целые краски. Но если у "Передвижной" была в прошлом борьба, вызов, брошенный академии уходом не желавших подчиняться изжитому классицизму молодых, то у этих не было никакого искания... Это - эклектики. Взяли готовые, нравящиеся публике приемы от всех течений и приспособили их к выделыванию хорошеньких картинок. Единственный больной нерв этих художников - боязнь не понравиться. Впрочем, с этим нервом они великолепно справились, выставляя в продолжение двенадцати лет одинаковые, совершенно одинаковые картины. Эта общая признанность куплена ими ценою низведения живописи до обойного ремесла. Скучны и этот вечный "дачник" С. Ю. Жуковский и аленький с розовеньким К. Коровин, перенесший в станковую живопись "Гайда, тройка" декоратора. Да, под этим флагом - "зеленый с белым" - примостились послы вульгарного вкуса из державы прочного благополучия. "Передвижная". Проходишь по унылым залам, как по газетной передовице: все мораль и идеи. Конечно, быть строгим на этой выставке неуместно. Невольно вспоминаешь строчки из автобиографического стихотворения Бальмонта: Но в расцвете не забудьте, что и смерть, как жизнь, прекрасна И что царственно величье холодеющих могил. Возвышенные столицы это поняли и посылают передвижникам только скучающих институток под надзором классных дам. Но вот беда. "Передвижная" двигается. Единственная кочующая по всем городам России. Вдруг где-нибудь в Таганроге подумают, что эти три приторные и сальные очередные львицы Бодаревского и есть настоящее лицо ищущей красоты России. Флаг "желтый, лиловый и белый". Смотришь на его древко и боишься -вдруг зашатается, выползет из-под него костлявый мертвец и завоет по Гоголю: "Ох, душно мне, душно!" Думаешь рассеять чувство скуки хоть выставкой "Московского общества художниц": все-таки молодое общество, к тому же феминизм, принимающий такие размеры, ведь должен же дать что-нибудь яркое. Может быть, осуществилась мечта Северянина: Въезжает дамья кавалерия Во двор дворца под алый звон! Идешь. Есть хорошие картины. Смотришь каталог: Илья Машков, Казимир Малевич. Позвольте, да это ж мужчины! А все остальное - букетики в круглых золоченых рамочках. Грустно, если Так процветает Амазония, Вся состоящая из дам! Отчего нет значительного молодого искусства? Ведь есть же юноши, еще не тронутые ни жаждой быть украшением гостиной, ни сединой маститых. Вот они! Выставка Училища живописи, ваяния и зодчества. Сначала удивляешься, отчего верниссаж - в первый день праздников: ведь в этот день люди делятся обычно на визитеров и сидящих дома. Спросил облеченного в вельвет ученика. - Эх! - мрачно махнул он рукой. - Все равно к нам настоящая публика не пойдет. Отчего? Оттого, что ежегодная чистка училища от сколько-нибудь проявляющих самостоятельность учеников сделала ученические картины или робкими классными этюдами с натурщика, или более или менее добросовестной копией с профессора. Рассматривать их можно только по группам: вот группа под К. Коровина, вот - под А. Васнецова. Под этим "зеленым с желтым" флагом - ненужная, уже должная быть пройденной, азбука. Конечно, есть на выставках подтверждающие критику исключения: Крымов - в "Союзе", Келий - портреты на "Передвижной", Машков... хорошо, но случайно. Придут молодые, сильные художники и заставят отозвать послов из этих враждебных хорошеньких государств. А пока ненужно и старчески зло смотрят эти вывески ушедшей молодости. "Передвижная" - 43 года. Ученическая - 36 лет... [1914] О РАЗНЫХ МАЯКОВСКИХ 1 Милостивые государыни и милостивые государи! Я - нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие. Я - циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в дессертную тарелку. Я - извозчик, которого стоит впустить в гостиную, - и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии. Я - рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти свое имя... Я - ... Так вот, господа пишущие и говорящие обо мне, надеюсь, после такого признания вам уже незачем доказывать ни в публичных диспутах, ни в проникновенных статьях высокообразованной критики, что я так мало привлекателен. Таков вот есть Владимир Владимирович Маяковский, молодой человек двадцати двух лет. Желающих еще больше укрепить уверенность в справедливости моих слов прошу внимательно изучить прилагаемую при этой статье фотографическую карточку: микроцефала с низким и узким лбом слабо украшает пара тусклых вылинявших глаз. К этому убийственному заключению я пришел вовсе не для того, чтоб лишить честного заработка своих же товарищей по перу, а просто это так и есть. Но, черт возьми, какое вам до всего этого дело? Когда вы смотрите на радугу или на северное сияние, - вы их тоже ругаете? Ну, например, за то, что радугой нельзя нарубить мяса для котлет, а северное сияние никак не пришить вашей жене на юбку? Или, может быть, вы их ругаете вместе и сразу за полное равнодушие к положению трудящихся классов Швейцарии? Считая вас всех за очень умных людей, полагаю, что вы этого не должны были бы делать. Не делаете потому, что у радуг есть свои определенные занятия, выполняемые ими талантливо и честно. Так, пожалуйста, изругав нахала, циника, извозчика двадцати двух лет, прочтите совершенно незнакомого поэта Вл. Маяковского. 2 Милостивые государыни и милостивые государи! Не правда ли, только убежденный нахал и скандалист, исхищряющий всю свою фантазию для доставления людям всяческих неприятностей, так начинает свое стихотворение: Вы мне - люди, И те, что обидели, Вы мне всего дороже и ближе. Видели, Как собака бьющую руку лижет? А не для того ли только нож хулигана заносится над детищами тех поэтов, которые не мы, - чтоб от упивания сюсюканьем расслабленных каждый из вас перешел к гордости и силе? Нам, здоровенным, С шагом саженьим, Надо не слушать, а рвать их, Их, Присосавшихся бесплатным приложением К каждой двуспальной кровати. Нам ли смиренно просить - помоги мне, Молить об гимне, об оратории? Мы сами творцы в горящем гимне, Шуме фабрики и лаборатории. Рекламист?! Разве он не только для того позволяет назвать себя Заратустрой, чтоб непреложнее были слова, возвеличивающие человека? Слушайте! Проповедует, мечась и стеня, Сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! Мы, С лицом, как заспанная простыня, С губами, обвисшими, как люстра, Мы, Каторжане города - лепрозория, Где золото и грязь изъязвили проказу, Мы чище венецианского лазорья, Морями и солнцами омытого сразу. Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев Людей, как мы - От копоти в оспе. Я знаю, Солнце б померкло, увидев Наших душ золотые россыпи. Жилы и мускулы просьб верней. Нам ли вымаливать милостей времени? Мы каждый держим в своей пятерне Миров приводные ремни. Подумайте, если не устает непонимаемый и непринятый вытачивать и вытачивать строчки, - то не потому ли только, что знает: ножами будут они в ваших руках, когда крикнут: Идите, голодненькие, потненькие, покорненькие, Закисшие в блохастом грязненьке, Идите! Понедельники и вторники Окрасим кровью в праздники. Пускай земле под ножами припомнится, Кого хотела опошлить, Земле, обжиревшей, как любовница, Которую вылюбил Ротшильд. Что же? - и освистанным быть не обидно ведь: Я, проходящий у сегодняшнего племени, Как длинный скабрезный анекдот, Вижу идущего через горы времени, Которого не видит никто. И если для его прихода надо, чтоб: Это взвело на Голгофу аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, И не было ни одного, который Не кричал бы: Распни, Распни его! все равно нахалу, цинику, извозчику и рекламисту одна радость знать - Когда, приход его мятежом оглашая, Выйдете радостные, Вам я Душу вытащу, Растопчу, Чтоб большая, И окровавленную дам, как знамя. Милостивые государыни и милостивые государи] Строчки стихов взяты из второй трагедии поэта Маяковского - "Облако в штанах". Всю книгу, обрадованные, прочтете, когда выйдет. Выйдет в октябре. Страшно заинтересованные читатели, которым, конечно, трудно будет ждать до октября, могут читать журнал "Взял", он выйдет значительно раньше. Это будет великолепный журнал российского футуризма. Не правда ли, какой тонкий переход от поэта Маяковского к молодому человеку двадцати двух лет? Все-таки как будто такой развязный тон недостоин поэта? А мне какое дело? Вы, которые думаете иначе, Как вы смеете называться поэтом И, серенький, чирикать, как перепел? Сегодня надо кастетом Кроиться миру в черепе. [1915] КАПЛЯ ДЕГТЯ "РЕЧЬ, КОТОРАЯ БУДЕТ ПРОИЗНЕСЕНА ПРИ ПЕРВОМ УДОБНОМ СЛУЧАЕ" Милостивые государи и милостивые государыни! Этот год - год смертей: чуть не каждый день громкою скорбью рыдают газеты по ком-нибудь маститом, до срока ушедшем в лучший мир. Каждый день тягучим плачем голосит петит над множеством имен, вырезанных Марсом. Какие благородные и монашески строгие выходят сегодня газеты. В черных траурных платьях похоронных объявлений, с глазами, блестящими кристальной слезой некролога. Вот почему было как-то особенно неприятно видеть, что эта самая облагороженная горем пресса подняла такое непристойное веселье по поводу одной очень близкой мне смерти. Когда запряженные цугом критики повезли по грязной дороге, дороге печатного слова, гроб футуризма, недели трубили газеты: "Хо, хо, хо! так его! вези, вези! наконец-то!" (страшное волнение аудитории: "Как умер? футуризм умер? да что вы?") Да, умер. Вот уже год вместо него, огнеслового, еле лавирующего между правдой, красотой и участком, на эстрадах аудиторий пресмыкаются скучнейшие когано-айхенвальдообразные старики. Год уже в аудиториях скучнейшая логика, доказывание каких-то воробьиных истин вместо веселого звона графинов по пустым головам. Господа! да неужели вам не жалко этого взбалмошного, в рыжих вихрах детины, немного неумного, немного некультурного, но всегда, о! всегда смелого и горящего. Впрочем, как вам понять молодость? Молодые, которым мы дороги, еще не скоро вернутся с поля брани; вы же, оставшиеся здесь для спокойного занятия в газетах и прочих конторах; вы - или неспособные носить оружие рахитики или старые мешки, набитые морщинами и сединами, дело которых думать о наиболее безмятежном переходе в другой мир, а не о судьбах русского искусства. А знаете, я и сам не очень-то жалею покойника, правда из других соображений. Оживите в памяти первый гала-выход российского футуризма, ознаменованный такой звонкой "пощечиной общественному вкусу". Из этой лихой свалки особенно запомнились три удара под тремя криками нашего манифеста. 1. Смять мороженницу всяческих канонов, делающую лед из вдохновения. 2. Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни. 3. Сбросить старых великих с парохода современности. Как видите, ни одного здания, ни одного благоустроенного угла, разрушение, анархизм. Над этим смеялись обыватели как над чудачеством сумасшедших, а это оказалось "дьявольской интуицией", воплощенной в бурном сегодня. Война, расширяя границы государств, и мозг заставляет врываться в границы вчера неведомого. Художник! тебе ли тоненькой сеточкой контуров поймать несущуюся кавалерию. Репин! Самокиш! уберите ведра - краску расплещет. Поэт! не сажай в качалку ямбов и хореев мощный бой - всю качалку разворотит! Изламыванье слов, словоновшество! Сколько их, новых во главе с Петроградом, а кондуктрисса! умрите, Северянин! Футуристам ли кричать о забвении старой литературы. Кто за казачьим гиком расслышит трель мандолиниста Брюсова. Сегодня все футуристы. Народ футурист. Футуризм мертвой хваткой ВЗЯЛ Россию. Не видя футуризма перед собой и не умея заглянуть в себя, вы закричали о смерти. Да! футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением. Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Первую часть нашей программы - разрушение мы считаем завершенной. Вот почему не удивляйтесь, если сегодня в наших руках увидите вместо погремушки шута чертеж зодчего, и голос футуризма, вчера еще мягкий от сентиментальной мечтательности, сегодня выльется в медь проповеди. [1915] ПАРИЖ (Записки Людогуся) ПРЕДИПОЛСЛОВИЕ Вы знаете, что за птица Людогусь? Людогусь -- существо с тысячеверстой шеей: ему виднее! У Людогуся громадное достоинство: "возвышенная" шея. Видит дальше всех. Видит только главное. Точно устанавливает отношения больших сил. У Людогуся громадный недостаток: "поверхностная" голова -- маленьких не видно. Так как буковки -- вещь маленькая (даже называется -- "петит!"), а учебники пишутся буковками, то с такого расстояния ни один предмет досконально не изучишь. Записки Людогуся блещут всеми людогусьими качествами. О ЧЕМ! О парижском искусстве + кусочки быта. До 14 года нельзя было выпустить подобные записки. В 22 году -- необходимо. До войны паломники всего мира стекались приложиться к мощам парижского искусства. Париж знали наизусть. Можно не интересоваться событиями 4-й Тверской-Ямской, но как же не знать последних мазков сотен ателье улицы Жака Калло?! Сейчас больше знакомых с полюсами, чем с Парижем. Полюс -- он без Пуанкарей. Он общительнее. ВЕСЕЛЕНЬКИЙ РАЗГОВОРЧИК В ГЕРМАНСКОМ КОНСУЛЬСТВЕ -- Виза есть? -- Есть. -- Ваш паспорт? Протягиваю красную книжечку РСФСР. У секретарши руки автоматически отдергиваются за ее собственную спину. -- На это мы виз не ставим. Это надо переменить. Зайдите. Тут рядом 26-й номер. Конечно, знаете. (Беленькое консульство!) Мадам говорит просто, как будто чашку чая предлагает. Делаю удивленное и наивное лицо: -- Мадам, вас, очевидно, обманывают: наше консульство на Унтер-ден-Линден, 7. В 26-м номере, должно быть, какая-то мошенническая организация. 26-й номер нигде в НКИД не зарегистрирован. Вы должны это дело расследовать. Мадам считает вопрос исчерпанным. Мадам прекращает прения: -- На это мы визы не поставим. -- На что же вы ее поставите? -- Можем только на отдельную бумажку. -- На бумажку, так на бумажку -- я не гордый. -- Неужели вы вернетесь опять туда?! -- Обязательно. Мадам удивлена до крайности. Очевидно, наши "националисты", проходившие за эти годы сквозь консульства, с такой грациозностью, с такой легкостью перепархивали с сербского подданства на китайское, что мое упорство просто выглядело неприлично. ДИАЛОГ СО "СПЕЦИАЛЬНЫМ" ПОЛИЦЕЙСКИМ Французская граница. Осмотр паспортов. Специальный комиссар полиции. Посмотрит паспорт и отдаст. Посмотрит и отдаст. Моя бумажка "специальному" определенно понравилась. "Специальный" смотрит восторженно то на нее, то на меня. -- Ваша национальность? -- Русский. -- Откуда едете? -- Из Берлина. -- А в Берлин откуда? -- Из Штетина. -- А в Штетин откуда? -- Из Ревеля. -- А в Ревель откуда? -- Из Нарвы. -- А в Нарву откуда? Больше иностранных городов не осталось. Будь, что будет. Бухаю: -- Из Москвы. В ответ получаю листок с громким названием: "Санитарный паспорт" и предложение: В 24 часа явиться к префекту парижской полиции. Поезд стоит. Стою я. Рядом -- "специальный". Поддерживает вежливую беседу. Где остановлюсь? Зачем еду? Такой внимательный. Все записывает. Поезд трогается. "Специальный" соскакивает, напоминая: -- В двадцать четыре! Предупредительные люди! У ПРЕФЕКТА ПОЛИЦИИ Париж. Закидываю вещи в первый попавшийся отель. Авто. Префектура. Отвратительно с блестящей Сены влазить в огромнейшую нудную казарму. Наполнена блестящими сержантами и привлекаемою за что-нибудь дрянью парижских чердаков и подвалов. Меня сквозь нищую толпу отправляют на третий этаж. Какой-то секретарь в черной мантилье. Становлюсь в длинную очередь. Выстоял. -- У меня "санитарный паспорт". Что делать? -- Сняться. Четыре карточки засвидетельствуете в своем участке и оставите там, а четыре засвидетельствуете и сейчас же сюда. -- Мосье! "Санитарный паспорт", очевидно, преследует медицинские цели. Я из России два месяца. Нет смысла хранить столько времени вшей специально для Парижа. Во-вторых, едва ли фотография -- хорошее средство от тифов: я буду сниматься одетым, до пояса, в маленьком формате; если у меня даже вши и есть, не думаю, чтобы они при таких условиях вышли на карточках. Очевидно, "санитарный" -- по-французски не то, что по-русски. Речь моя "мусье в мантилье" не убедила, и меня все-таки послали к... фотографу. Вместо фотографа я пошел к себе в отель. Так и так. Если всю эту капитель надо проделывать, возьмите мне на завтра билет в Берлин. -- Плюньте и дней десять живите! Плюнул с удовольствием. СХЕМА ПАРИЖА После нищего Берлина -- Париж ошеломляет. Тысячи кафе и ресторанов. Каждый, даже снаружи, уставлен омарами, увешан бананами. Бесчисленные парфюмерии ежедневно разбираются блистательными покупщицами духов. Вокруг фонтанов площади Согласия вальсируют бесчисленные автомобили (кажется, есть одна, последняя, лошадь,-- ее показывают в зверинце). В Майолях, Альгамбрах -- даже во время действия, при потушенных люстрах -- светло от бесчисленных камней бриллиантщиц. Ламп одних кабаков Монмартра хватило бы на все российские школы. Даже тиф в Париже (в Париже сейчас свирепствует брюшной тиф) и то шикарный: парижане его приобретают от устриц. Не поймешь! Три миллиона работников Франции сожрано войной. Промышленность исковеркана приспособлением к военному производству. Области разорены нашествием. Франк падает (при мне платили 69 за фунт стерлингов!). И рядом -- все это великолепие! Казалось бы, для поддержания даже половины этой роскоши -- каждый дом Парижа надо бы обратить в завод, последнего безземельного депутата поставить к станку. Но в домах, как и раньше, трактиры. Депутаты, как и раньше, вертят языками. Хожу улицами. Стараюсь попять схему парижского дня, найти истоки золота, определить размеры богатства. Постепенно вырисовывается такая схема: Деловой день (опускаю детали) -- все, начиная с Палаты депутатов, с крупнейших газетищ, кончая последней консьержкой, стараются над добычей золота не из каких-нибудь рудников, а из разных подозрительных бумажек: из Версальского договора, из Севрского, из обязательств нашего Николая. Трудится Пуанкаре, выкраивает для Германии смирительную рубашку репараций. Трудится газета, травящая Россию, мешающую международным грабежам. Трудится консьержка, поддерживая свое правительство по мере сил и по количеству облигаций русских займов. Те, кто урвали из возмещенных "военных убытков", идут в Майоли. Те, кто только получили жалованье, при выколачивании, шествуют в кафе. Те, кто ничего ке получили, текут в кино, смотреть призывы правительства к размножению (надо "переродить" немцев!), любуются "самым здоровым новорожденным Парижа", стараются рассчитать, сколько франков такой род обойдется в хозяйстве, и... слабо поддаются агитации. А утром возвращающихся из Монмартра встречают повозки зелени окрестных фермеров, стекающихся в Галль -- "желудок Парижа". Крестьяне получают бумажки и медь, оставшиеся от размена германских золотых марок. Париж получает свою порцию салатов и моркови для восстановления сил трудящихся Пуанкарей и консьержек. К сожалению (для Парижа), это не перпетуум мобиле. Все меньше французов, все больше доллароносных американцев лакомятся Парижем. Американцы ездят в Париж так же, как русские в Берлин,-- отдохнуть. Им дешевка! Все меньше надежд на целительные свойства германских Марок. Париж начинает понимать -- времена феодализма прошли. Военной податью не проживешь. Париж подымает голову. Париж старается заглянуть через "санитарные паспорта" специальных комиссаров полиции. Склоняют парижские газеты слова: "мораторий", "отсрочка", "передышка". Кричат с газетных страниц интервью Эррио. ИСКУССТВО ПАРИЖА До войны Париж в искусстве был той же Антантой. Париж приказывал, Париж выдвигал, Париж прекращал. Так и называлось: парижская мода. Критики (как всегда, недоучившиеся художники) были просто ушиблены Парижем. Что бы вы ни делали нового, резолюция одна: в Париже это давно и лучше. Вячеслав Иванов так и писал: Новаторы до Вержболова! Что ново здесь, то там не ново. Доходили до смешного: В Москве до войны была выставка французов и русских. Критик Койранский назвал русских жалкими подражателями и выхвалял какой-то натюрморт Пикассо. На другой день выяснилось, что служитель перепутал номера, и выхваляемая картина оказалась кисти В. Савинкова, ученика жалких "подражателей", а сам Пикассо попал в "жалкие". Было до того конфузно, что газеты даже писать 0б этом отказывались. Тем конфузнее, что на натюрморте были сельди и настоящая великорусская краюха черного хлеба, совершенно немыслимая у Пикассо. Даже сейчас достаточно выступить в Париже, и вам обеспечены и приглашение в Америку и успех в ней. Так, например, даже провалившийся в Париже Балиев выгребает ведрами доллары из янки. Восемь лет Париж работал без нас. Мы работали без Парижа. Я въезжал с трепетом, смотрел с самолюбивой внимательностью. А что, если опять мы окажемся только Чухломою? ЖИВОПИСЬ Внешность (то, что вульгарные критики называют формой) всегда преобладала во французском искусстве. В жизни это дало "парижский шик", в искусстве это дало перевес живописи над другими искусствами. Живопись -- самое распространенное, самое влиятельное искусство Франции. Не говорю даже о квартирах. Кафе и рестораны сплошь увешаны картинами. На каждом шагу магазин-выставка. Огромные домища -- соты-ателье. Франция дала тысячу известнейших имей. А на каждого с именем приходится еще тысяча пишущих, у которых не только нет имени, но и фамилия их никому не известна, кроме консьержки. Перекидываюсь от картины к картине. Выискиваю какое-нибудь открытие. Жду постановки новой живописной задачи. Добиваюсь в картине раскрытия лица сегодняшнего Парижа. Заглядываю в уголки картин -- ищу хоть новое имя. Напрасно. Попрежнему центр -- кубизм. Попрежнему Пикассо -- главнокомандующий кубистической армией. Попрежнему грубость испанца Пикассо "облагораживает" наиприятнейший зеленоватый Брак. Попрежнему теоретизируют Меценже и Глез. Попрежнему старается Леже вернуть кубизм к его главной задаче -- объему. Попрежнему непримиримо воюет с кубистами Делонэ. Попрежнему "дикие" -- Дерен, Матис -- делают кар. тину за картиной. Попрежнему при всем при этом имеется последний крик. Сейчас эти обязанности несет всеотрицающее и всеутверждающее "да-да". И попрежнему... все заказы буржуа выполняются бесчисленными Бланшами. Восемь лет какой-то деятельнейшей летаргии. Это видно ясно каждому свежеприехавшему. Это чувствуется и сидящими в живописи. С какой ревностью, с какими интересами, с какой жадностью расспрашивают о стремлениях, о возможностях России. Разумеется, не о дохлой России Сомовых, не об окончательно скомпрометировавшей себя культуре моментально за границей переходящих к Гиппиусам Малявиных, а об октябрьской, об РСФСР. Впервые не из Франции, а из России прилетело новое слово искусства -- конструктивизм. Даже удивляешься, что это слово есть во французском лексиконе. Не конструктивизм художников, которые из хороших и нужных проволок и жести делают ненужные сооруженьица. Конструктивизм, понимающий формальную работу художника только как инженерию, нужную для оформления всей нашей практической жизни. Здесь художникам-французам приходится учиться у нас- Здесь не возьмешь головной выдумкой. Для стройки новой культуры необходимо чистое место... Нужна октябрьская метла. А какая почва для французского искусства? -- Паркет парижских салонов! [1922] ПАРИЖ ТЕАТР ПАРИЖА Париж гордится своей Комедией, театром Сары Бернар, Оперой... Но парижане ходят в Альгамбру, к Майолю и в прочие веселые места. Туда и я. Тем более, что драма и, конечно, опера и балет России несравненно и сейчас выше Парижа. Но меня даже не интересовало сравнивать наши руины с чужими и гордиться величием собственных. В Альгамбре и Фоли-Бержер, кроме искусства, которым живет сейчас масса Парижа, выступают быт, темперамент, одобрение и негодование пылких французов. Популярность этих ревю-обозрений потрясающа. У нас сейчас корпят над десятком постановок в сезон и всежечерез неделю с ужасом окидывают партерныеплеши. В Париже ревю идет год, в огромном театре перекидывает четырехсотые спектакли на следующий год, и все время сидят, стоят и висят захлебывающиеся восторгом люди. Актриса может сколько угодно под бешеный джаз-банд выламывать руки и ноги, но никто из публики не должен даже слегка поломать голову. Каков вкус? ВКУС МАХРОВОГО БУРЖУА Это Майоль. Крохотный зал. Со сцены в публику мостки. Войдя, оглядев балкон, я сначала удивился, чего это публика голые колени на барьер положила. Ошибся. Наклонились почтенные лысины. Сверху, должно быть выглядит фантастическим биллиардом в триста лоснящихся шаров. В обозрении три действия. Сюжет простой. В трех действиях бегают, декламируют и поют любовные вещи, постепенно сводя на нет количество одежи. Кончается все это грандиозным гопаком в русских костюмах. Очевидно, наша эмиграция приучила уважать "национальное достоинство России". Три актрисы выходят с огромными вазами конфет (эти же вазы -- почти единственная одежда) и начинают храбро бомбардировать этими конфетами раскрасневшиеся и влажные от удовольствия лысины... С полчаса в зале стоит "здоровый, бодрящий" смех. Это культурное развлечение кончается для официальности легким демократическим выступлением. Шансонетка поет под оркестр с проскальзывающими нотами марсельезы -- о презрении к законам, о вражде к государству и о свободе... есть, пить и любить на Монмартре. "Я свободной Монмартрской республики дочь". РАЗНОЦВЕТНЫЙ ВКУС Это Альгамбра. Многоярусный театр. Вкусы пестрые -- от благородного партера до блузной галерки. Программа тоже пестрая -- от балерин-наездниц до драмы Мистингет. Здесь уже видишь эпизодики отражений внутрипарижской борьбы. Первый номер -- дрессированные попугаи. Дама расставила антантовские флажки: французский, английский, бельгийский, итальянский, американский, японский. Попугай за ниточку будет подымать любой, по желанию публики. Дама предлагает публике выбирать. В ответ с одной стороны галерки крик басом: -- Русский! С другой -- тенором: -- Большевике Дама смущена, извиняется: -- Таких нет! Партер и половина ярусов свистит и цыкает на галерку. Когда, наконец, согласились на американском, перепуганный попугай, которому пришлось принять участие в "классовой борьбе" в незавидной роли соглашателя, уже ничего не мог поднять, кроме писка. Страсти рассеяли музыкой два англичанина, игравшие на скрипках, бегая, танцуя и перекидываясь смычками. Окончательно страсти улеглись на "драме" Мистингет. Драма несложная.. Верзила заставляет любовницу принять участие в крушении и ограблении поезда. Кладут на рельсы камень. Мистингет в отчаянии. Ей грозят. Все же она старается предупредить машиниста. Не может. Каким-то чудом ей удается под носом паровоза свернуть камень на головы бандитов. Поезд прошел. Бандиты убиты. Порок покаран. Добродетель восторжествовала. Эта мораль (разыгранная, правда, Мистингет поразительным языком с поразительным искусством) примиряет всех разнопартийных, но одинаково сантиментальных парижан. На следующем номере страсть разгорается. Трансформатор. Изображает всех -- от Жореса до Николая Второго. Безразлично проходят Вильсон, Римский папа и др. Но вот -- Пуанкаре! -- и сразу свист всей галерки и аплодисменты партера. Скорей разгримировывается. -- Жорес!-- Свист партера и аплодисменты галерки. -- Русский несчастный царь.-- Красный мундир и рыжая бородка Николая. Оркестр играет: "Ах, зачем эта ночь так была хороша". Бешеный свист галерки и аплодисменты партера. Скорей обрывает усы, ленту и бородку. Для общего успокоения: -- Наполеон! Сразу рукоплескания всего зала. В Германии в точно таких случаях показывают под занавес Бисмарка. Здесь веселее. Если эта, все же рафинированная аудитория так страстна в театре, то как "весело" будет Пуанкаре, когда ареной настоящей борьбы станут улицы Парижа! СЕРЫЙ ВКУС Ревю Фоли-Бержер. Театр мещан. Театр обывателя. Огромный, переплетенный железом. Напоминает питерский Народный дом. Здесь и вкус Майоля -- только чтобы не чересчур голый. И вкус Альгамбры -- только чтобы мораль семейная. Но зато, если здесь и полуголые, то в общепарижском масштабе. Сотни отмахивающих ногами англичанок. Максимум смеха и радости, когда вся эта армия, легши на пол, стала вздымать под занавес то двести правых, то двести левых ног. Это единственный ноуер из всех, виданных мною в парижских театрах, который был дважды биссирован. Даже драма Мистингет здесь была бы неуместна. Смех, конечно, вызывается тем, что актеры играют пьяных, не попадающих в рукав, садящихся на собственные цилиндры. И, конечно, общий восторг, общая радость -- вид собственного быта, собственной жизни. Это сцена у консьержки. Роженица. Но и посланные за акушеркой, и сама акушерка, и доктор -- все остаются завороженные рассказом консьержкиной дочки о кино и философией самой консьержки. Врывается рассвирепевший отец, его успокаивают: за разговором французик успел родиться сам. Приблизительно так. И это идет, идет и идет ежедневно. А ЧТО ЕЩЕ? Это, конечно, не арена для одиноких художников, революционизирующих вкус. Что же делают они? Новых постановок я не видел. Говорили о пьесе модного сейчас "левого" Кокто: не то "Бык на крыше", не то "Свадьба на Эйфелевой башне". Современная пьеса, шедшая для "красоты" чуть ли не в кринолинных костюмах... О Софокле в Пикассо. Мешанина. Однобокость. И она будет всегда, пока будут стараться натянуть новую форму на отмирающий быт Парижа. А у нас новый быт вкрутить в старую форму. Хороший урок и для новаторов России. Хочешь найти резонанс революционному искусству -- крепи завоевания Октября! [1923] ПАРИЖ БЫТ Этот очерк -- о быте Парижа. Я не был во Франции до войны, бывшие утверждают -- внешность Парижа за эти годы изменилась мало: толпа, свет, магазины -- те же. Поэтому буду говорить только о сегодняшних черточках. ОТНОШЕНИЕ К НАМ Германия пережила медовый месяц любви к РСФСР. Эта любовь перешла в спокойную дружбу. Иногда даже ревнивую, со сценами. Так было, например, во время поездки Эррио по России. Некоторые газеты пытались видеть в этом измену -- роман с француженкой. Париж видит сейчас первых советских русских. Красная паспортная книжечка РСФСР -- достопримечательность, с которой можно прожить недели две, не иметь никаких иных достоинств и все же оставаться душой общества, вечно показывая только эту книжечку. Всюду появление живого советского производит фурор с явными оттенками удивления, восхищения и интереса (в полицейской префектуре тоже производит фурор, но без оттенков). Главное---интерес: на меня даже установилась некоторая очередь. По нескольку часов расспрашивали, начиная с вида Ильича и кончая весьма распространенной версией о "национализации женщин" в Саратове. Компания художников (казалось бы, что им!) 4 часа слушала с непрерываемым вниманием о семенной помощи Поволжью. Так как я незадолго перед этим проводил агитхудожественную кампанию по этому вопросу, у меня остались в голове все цифры. Этот интерес у всех, начиная с метельщика в Галле, с уборщика номера, кончая журналистом и депутатом. Конечно, главные вопросы о Красной Армии. Один француз, владелец художественного магазина, серьезно убеждал меня, что не стоит пытаться завоевать Францию, так как, во-первых, это невозможно (Жоффр!), а во-вторых, надо сохранить латинскую культуру. И закончил с истинно парижскою любезностью: "Ваше красное вино нужно немного смешать с нашей водой, и тогда это будет напиток и для французского обеда". Пришлось указать, что меню для него будут составлять французские рабочие без моего непосредственного участия. Этот интерес не только любезность к гостю. Так, например, на банкете, устроенном по случаю моего приезда художниками Монмартра, известный французский критик Вольдемар Жорж первый тост предложил за Советскую Россию. Предприятие в парижской обстановке не очень безвредное. Даже мне приходилось все время вводить публичные разговоры исключительно в художественное русло, так как рядом с неподдельным восторгом Жоржа всегда фимиамился восторг агентов префекта полиции, ищущих предлога для "ускорения" моего отъезда. Интерес растет во всем. Начинается, конечно, с искусства. Парижские издатели ищут для переводов писателей РСФСР. Пианист Орлов играет у м-м Мильеран. Мадам Мильеран входит в комитет помощи детям, официально устраивающий советскую выставку живописи. Для выставки этой отводится лучшее помещение -- комната Лувра. Кончается упрочением и расширением влияния т. Скобелева, от чуть ли не заложника, до неофициального, но все-таки торгового и пр. представителя Советов. ОТНОШЕНИЕ К ЭМИГРАЦИИ С возрастанием интереса к людям РСФСР, естественно, падает "уважение" к белогвардейской эмиграции, переходя постепенно в презрение. Это чувство становится всемирным -- от отказа визирования белогвардейских паспортов Германией, д0 недвусмысленного указания на дверь "послу" Бахметьеву в Вашингтоне. В Париже самая злостная эмиграция -- так называемая идейная: Мережковский, Гиппиус, Бунин и др. Нет помоев, которыми бы они не обливали все относящееся к РСФСР. Вплоть до небольшого "театра для себя". Мне рассказывал, напр., один парижский литератор о лекции Гиппиус на невинную тему о Блоке. Исчерпав все имеющиеся в стихах, в печатном материале указания на двойственность, на переменчивость его, на разный смысл "12",-- она вдруг заминается... -- Нет, нет, об этом я не стану говорить. Из рядов встает Мережковский: -- Нет, обязательно скажите, тут не должно быть никаких недоговорок! Гиппиус решительно отказывается: -- Это антиеврейские фразы из личной переписки, и их неудобно опубликовывать, нет. Нет, не могу... Ничего достоверного, но тень на Блока -- на лучшего из старописательской среды, приявшего революцию,-- все-таки по мере возможности брошена. "Идейность" эта вначале кое-что давала: то с бала Grand Prix {Большой приз (франц.).} перепадет тысяч франков, то дюшес де Клармонт устроит вечер. Это для верхушек эмиграции. Низы воют, получая только изредка обеденные карточки. Впрочем, в связи с провалом "идейности" уменьшилось и количество "вещественных доказательств невещественных отношений". Перед моим отъездом уже какая-то дюшесса выражалась так: надо устроить этот вечер, чтоб они хоть месяца два не лезли! Все-таки солидный шаг из русской интеллигенции в... в черт его знает во что! Я ни слова не прибавляю в этих разговорах от своей ненависти. Это точная, записанная мною в книжечку характеристика самих низков парижской эмиграции. Лично я с этими китами не встречался по понятным причинам, да и едва ли они мне б об этом рассказали. Рядом с изменением "душевных" отношений меняется и правовое. При мне громом среди ясного неба прозвучал отказ германского посольства от визирования эмигрантских паспортов. При постоянных поездках в низковалютную Германию для поправки денежных дел -- это большой удар. Многие стали бешено наводить справки, где же им взять наш красный паспорт (на первое время, очевидно, решили иметь два), потом последовало, по настоянию французов, очевидно, разъяснение, что паспортов не визируют, но будут визировать бумажки. Все-таки с бумажками им много хуже -- по себе знаю! Зато в положительную радость привело германское консульство визирование в Париже первого, моего, советского паспорта. Я мирно заполнил анкету. Служащие засуетились. Побежали к консулу; вышел сам, прекраснейший и добрейший г-н Крепе, тут же велел не требовать никаких анкет от советских. В секунду заполнив все подписи, выдал мне визированной мою редкость. ВНЕШНОСТЬ Уличная, трактирная и кафейная жизнь Парижа во всех разгарах. Кафе эти самые через магазин, два -- обязательно. До 12-ти -- по кафе и ресторанам, после 12-ти и до 2-х -- Монпарнасс, и после всю ночь -- Монмартр или отдельные шоферские кабачки на Монпар-нассе. А под самое утро -- особое рафинированное удовольствие парижан -- идти смотреть в Центральный рынок Галль пробуждение трудового Парижа. Париж не поражает особой нарядностью толпы, вернее, не кричит. На центральных улицах Берлина эта нарядность прет более вызывающе: во-первых заметнее, наряду с массой ободранных берлинцев, во-вторых, в Берлин приезжают одеваться "средняки" из высоковалютных стран. С неделю перед отъездом носят все на себе, чтобы вещь слегка обносилась и не вызывала особой алчности таможенников. Потрясает деятельно, очевидно, сохраняемая патриархальность парижского быта. Где бы вы ни были: в метро, в ресторане, на рынке, в квартире -- те же фигуры, давным-давно знакомые по рисуночкам к рассказикам Мопассана. Вот в метро глухой поп уселся на самом неудобном кондукторском месте, положил у ног свои религиозные манатки, уперся глазами в молитвенник. Полная непоколебимость. По окончании молитвы -- ошеломляющее сведение: проехал две станции за своей церковкой. К аскету возвращается долго сдерживаемая страстность (еще бы -- обратный путь новые сантимов!), рвется на ходу прямо в тоннель, отбивается от хватающих за фалды спасителей, на остановке теряет шапчонку и, блестя тонзурой и размахивая крыльями пелерины, носится по перрону, призывая бога-отца со всеми его функциями разразить громом кондуктора. Трактир. Двое усачей в штатском, но украшенные военными орденами и огромными усищами, привязав лошадей у входа, зашли запить прогулку по Булонскому лесу. Сидят с величественностью Рамзеса, всеми зубами штурмуют омара, отрываясь только на секунду ругнуть немцев или оглядеть вновь вошедшую даму. А в Тюльерийском саду -- ряды черных старух над всевозможнейшими вязаниями. Только изредка взвизгом контраст: у остановки метро ободранная женщина, не могущая из-за тесноты попасть во второй класс и за отсутствием сантимов -- в первый, кроет заодно и хозяев метрополитена и проклятую войну. -- Раньше, когда был жив муж, небось этого не сделали бы! Сначала меня поразило, особенно после Берлина, полное отсутствие просящих нищих. Думал, "во человецех благоволение". Оказалось другое. Какая-то своеобразная этика парижских нищих (а может, и полицейская бдительность) не позволяет им голосить и протягивать руку. Но все эти мрачные фигуры, безмолвно стоящие сотнями у стен,-- те же берлинские отблагодаренные Пуанкаре герои войны или осколки их семей. ВЕСЕЛИЕ В Париже нет специфических послевоенных удовольствий, захвативших другие города Европы. Есть танцы. Увлечение тустепами большое, но нет этого берлинского -- "восьмичасовой танцевальный день!" -- чтобы все от 4 до 7 и от 9 до 2 ночи бежали толпами в "диле". Нет и своеобразных американских игр: часов беспрерывной игры на рояли, пока играющий не умрет или не сойдет с ума. Нет и английской игры в "бивер". Разыскивают на улице бородача, и кто первый увидел и крикнул "бивер", тот выиграл очко (в Лондоне нет бородачей, только Бернар Шоу да король Георг,-- Бернар Шоу брить бороду не хочет, а Георг не может, "так как на почтовых марках 1/3 мира он с бородой"). Веселие Парижа старое, патриархальное, по салонам, по квартирам, по излюбленным маленьким кабачкам, куда, конечно, идут только свои, только посвященные. Уличное веселие тоже старое, патриархальное. В день моего отъезда был, напр., своеобразный парижский карнавал -- день святой Екатерины, когда все оставшиеся в девушках до лет разодеваются в венки и в цветы, демонстрируясь, поя и поплясывая по уличкам. Европейские культурные удовольствия "для знатных иностранцев" запрятались на Монмартр. Если бы наш Фореггер бросился сюда, ища "последний крик", "шумовую музыку" для огорошения москвича,-- он был бы здорово разочарован. Даже все "тустепы" и "уанстепы" меркнут рядом с потрясающей популярностью... российских "гайда-троек". Танцуют под все русское. Под Чайковского (главным образом), под "Растворил я окно", под "Дышала ночь восторгом сладострастья", под "Барыню" даже! Играют без перерыва, переходя с мотива на мотив и от столика к столику за сбором франков. Раз, увидев протянутые мною франков и, очевидно, угадав русского, маэстро живо перевел скрипку на "Боже, царя храни" (публика продолжала танцевать), видя, что я отдергиваю франки, дирижер с такою же легкостью перевел на "Камин потух". И в каждом оркестре обязательно гармонь, немного, говорят, усовершенствованная, но все же настоящая гармонь. Недаром русские не только в присутствующих, но и в служащих. Танцуют, видите ли. Хозяин нанимает пару дам и пару стройных мужчин, так вот эти мужчины из аристократов русской эмиграции. В одном кабачке вижу знакомое лицо.-- Кто это? -- Это -- ваш москвич. Один из золотой молодежи, известный всей Москве по громкому процессу об убийстве жены. И вот -- Монмартрский кабак: франков в вечер и бутерброд. ПАЛАТА ДЕПУТАТОВ Рвусь осмотреть высший орган демократической свободной республики. Перед зданием с минуту не могу вручить пропуск, все глаза устремлены на карету цугом, с длиннейшим эскортом. Кто? Сержант козыряет, но едущего за жандармерией не разглядеть -- не то новый английский посланник, не то сам Пуанкаре. Бреду через десятки инстанций. Каждая "инстанция" пронзительно кричит, передавая другой, другая проверит и кричит дальше, пока не добредаю до галерки. Еще темно (одно верхнее окно -- крыша); депутаты собираются ровно в два часа дня, по все хоры и ярусы уже заняты благоговейным шепотом переговаривающимися под бдительным оком медализированных капельдинеров парижанами. -- Сегодня скучно будет, разве что Пуанкаре будет говорить по бюджету, вот тогда дело другое, тогда пошумят. Ждем долго. Рядом старик (какой-то русский генерал, всем рассказывающий о двух своих сыновьях); тихо и уверенно засыпает. Передо мною трибуна в три яруса, секретарский стол внизу, выше -- ораторская трибуна, и, наконец, самая вышка -- председательский "трон". Пред -- полукруг депутатских скамей, меж ними чинно расхаживающие, сияя цепями, пристава (большинство -- почетные инвалиды войны). Зал наполняется туго: вопросы не интересные, да и интересные решаются не здесь -- за кулисами. Из депутатов еле набирается сотня. Сосед называет: вот на крайней правой седой, лысый -- это Кастело -- роялист, вот этот левее черный -- Моро-Джафери, слева пусто. Узкая и без того коммунистическая полоска еще сузилась с отъездом коминтернцев в Москву. Ровно в два отдаленный бой барабана, пристава выстраиваются, меж их рядами пробегает и всходит, гордо закинув голову, на свое место председатель Пере. Вопрос для политиканов действительно скучный -- какой-то депутат центра поддерживает свою статью бюджета -- поддержка медицинских школ. Депутат -- провинциал. Провинциал горячится. Очевидно, говорить ему не часто -- говорит, стараясь произвести впечатление, с пафосом. Но впечатление маленькое. Г-н Пере читает бумаги, депутаты расхаживают, читают газеты, от времени до времени начинают на весь зал переругиваться между собой. Г-н Пере лениво урезонивает депутатов, оратор мчит дальше. Депутаты дальше шумят. Словом -- "у попа была собака". Без всякого комплимента приходится установить -- даже в наших молодых советах можно было бы поучить палату серьезности и отношению к делу. Потеряв надежду на появление разнообразия в этом меланхолическом деле, расхожусь вместе со всей остальной расходящейся публикой. ПОИСКИ ТЕХНИКИ На обратном пути я стал бомбардировать руководителей моих просьбой избавить меня от политиканства депутатов и от искусства и показать что-нибудь новое из парижской "материальной культуры". -- Что у вас выстроили нового, покажите что-нибудь, что бы не служило или удовольствиям, или организации новых военных налетов. Мои руководители задумались -- такового что-то не припомним. Такого что-то за последние годы не было. Отношу это к неосведомленности моих руководителей, но все же это показательно. Ведь вот в Москве, что ни говори, а какую-нибудь стройку, хотя бы восстановление -- для нас и это много -- все же любой покажет. Наконец, на другой день художник Делонэ (опять художник!), раздумав, предложил мне: -- Поедем в Бурже. БУРЖЕ Бурже -- это находящийся сейчас же за Парижем колоссальный аэродром. Здесь я получил действительно удовольствие. Один за другим стоят стальные (еле видимые верхушками) аэропланные ангары. Провожающий нажимает кнопку, и легко, плавно электричество отводит невероятную несгораемую дверь. За дверью аккуратненькие, блестящие аэропланы -- вот на шесть человек, вот на двенадцать, вот на двадцать четыре. Распахнутые "жилеты" открывают блестящие груди многосильнейших моторов. С каким сверхлуврским интересом лазим мы по прекраснейшим кабинкам, разглядываем исхищрения и изобретения, любезно демонстрируемые провожающим летчиком. Рядом второй -- ремонтный ангар. Показывают одни обломки,-- вот в этом летели через Ламанш, и сошедший с ума, в первый раз влезший пассажир убил выстрелом из револьвера наповал пилота. Погибли все. С тех пор пилотов и пассажиров размещаем иначе. Рядом обивают фанерой длинненькую летательную Игрушку. С гордостью показывают особый холст на крыльях -- не уступит алюминию, не секрет. Переходим через аккуратную, небольшую таможню на гладко вымощенную площадку. Грузятся два 24-местных аэроплана. Один в Лондон, а другой в Швейцарию. Через минуту вынимают клинья из-под колес, аэропланы берут долгий разбег по полю, описывают полукруг, взвиваются и уже в небе разлучаются: один -- на север, другой -- на восток. Хорошо-то хорошо, только бы если отнять у этих человеко-птиц их погромные способности. Перед уходом мы, с трудом изъяснявшиеся все время с нашим любезным провожатым, пытаемся с тем же трудом его поблагодарить. Француз выслушал и потом ответил на чисто русском языке: -- Не стоит благодарности, для русских всегда рад, я сам русский, ушел с врангелевцами, а теперь видите... Серьезную школу прошли! Где только русских не раскидало. Теперь к нам пачками возвращаются "просветленные". Что ж, может быть, еще и РСФСР воспользуется его знаниями. Вот Франция! А за всем этим памфлетом приходится сказать -- ругать, конечно, их надо, но поучиться у них тоже никому из нас не помешает. Какая ни на есть вчерашняя, но техника! Серьезное дело. [1923] ПАРИЖСКИЕ ОЧЕРКИ МУЗЫКА Между мной и музыкой древние контры. Бурлюк и я стали футуристами от отчаянья: просидели весь вечер на концерте Рахманинова в "Благородном собрании" и бежали после "Острова мертвых", негодуя на всю классическую мертвечину. Я с полным правом рассчитывал на то же в Париже, и меня только силком затаскивали на рояльные неистовства. Мы едем к Стравинскому. Больше всего меня поразило его жилье. Это фабрика пианол -- Плевель. Эта усовершенствованная пианола все более вытесняет на мировом рынке музыканта и рояль. Интересно то, что в этой фабрике впервые видишь не "божественные звуки", а настоящее производство музыки, вмещающее все -- от музыканта до развозящих фур. Двор -- фабричный корпус. Во дворе огромные фуры уже с пианолами, готовыми в отправку. Дальше -- воющее, поющее и громыхающее трехэтажное здание. Первый этаж -- огромный зал, блестящий пианольными спинами. В разных концах добродетельные пары парижских семеек, задумчиво выслушивающих наигрываемые Для пробы всехсортные музыкальные вещицы. Второй этаж -- концертный зал, наиболее любимый Парижем. До окончания рабочего дня здесь немыслимо не только играть, но и сидеть. Даже через закрытые двери несется раздирающий душу вопль пробуемых пианол. Тут же то суетится, то дышит достоинством сам фабрикант г. Леои, украшенный орденом Почетного легиона. И, наконец, вверху -- крохотная комнатка музыканта, загроможденная роялями и пианолами. Здесь и творит симфонии, тут же передает в работу фабрике и, наконец, правит на пианоле музыкальные корректуры. Говорит о пианоле восторженно: "Пиши хоть в восемь, хоть в шестнадцать, хоть в двадцать две руки!" ИГОРЬ СТРАВИНСКИЙ Душа этого дела, во всяком случае одна из душ,-- опарижившийся русский, Игорь Стравинский. Музыкальная Россия его прекрасно знает по "Петрушке", по "Соловью" и др. вещам. Париж также его прекрасно знает по постановкам С. П. Дягилева. Испанец Пикассо -- в живописи, русский Стравинский -- в музыке, видите ли, столпы европейского искусства. На концерт Стравинского я не пошел. Он играл нам у Леона. Играл "Соловья", "Марш", "Два соловья", "Соловей и богдыхан", а также последние вещи: "Испанский этюд" для пианолы, "Свадебку" -- балет с хором, идущий весной у Дягилева, и куски из оперы "Мавра". Не берусь судить. На меня это не производит впечатления. Он числится новатором и возродителем "барокко" одновременно! Мне ближе С. Прокофьев -- дозаграничного периода. Прокофьев стремительных, грубых маршей. ШЕСТЕРКА Сами французы говорят, что французская музыка живет под нашим сильнейшим влиянием. Главным образом под влиянием нашей "пятерки". В противовес ей и в уважение, очевидно, парижские музыканты-модернисты объединились в шестерку. Некоторые уже отошли, но название держится. Это: Орик, Пуленк, Мильо, Онеггер, Дюре, Тайфер. Интересующихся ими специально отсылаю к статье о них Лурье в последнем номере журнала "Запад". Чтобы не говорить неверно о незнакомом предмете, ограничиваюсь перекличкой. ЛИТЕРАТУРА И старая литература Франции, и сегодняшняя "большая" французская литература нам хорошо известны. Кажется, нет сейчас сборника, нет журнала, в котором не появлялись бы куски Анатоля Франса, Барбюса, Ромена Роллана. Просто "художественную" академическую литературу типа Бенуа также во множестве выпускает "Всемирная литература" и поразведшиеся за последнее время многие частные издательства. Здесь меня интересует бытовая сторона сегодняшней парижской литературы. Здесь, конечно, только черточки -- чересчур краткое пребывание. ПОКАЖИТЕ ПИСАТЕЛЯ! Я обратился к моим водителям с просьбой показать писателя, наиболее чтимого сейчас Парижем, наиболее увлекающего Париж. Конечно, два имени присовокупил я к этой просьбе: Франс и Барбюс. Мой водитель "знаток", украшенный ленточкой Почетного легиона, поморщился: -- Это интересует вас, "коммунистов, советских политиков". Париж любит стиль, любит чистую, в крайности -- психологическую литературу. Марсель Пруст -- французский Достоевский,-- вот человек, удовлетворяющий всем этим требованиям. Это было накануне смерти Пруста. К сожалению, через три дня мне пришлось смотреть только похороны, собравшие весь художественный и официальный Париж,-- последние проводы этого действительно большого писателя. Мои шансы видеть Франса и Барбюса увеличились. Получив карточку к Франсу (странная комбинация: Маяковский -- к коммунисту Франсу с карточкой какого-то архиправого депутата), мчу,-- но Франс в Туре, а Барбюс, по газетам, в Питере. Вместо всего просимого получаю Жана Кокто -- моднейшего сейчас писателя-парижанина. КОКТО Кокто -- бывший дадаист, поэт, прозаик, теоретик, пайщик "Эспри нуво", критик, драмщик, самый остроумный парижанин, самый популярный,-- даже моднейший кабачок окрещен именем его пьесы "Бык на крыше". Как "провинциал" я первым делом спросил о группировках, о литературных школах Парижа. Кокто сообщил мне вразумительно, что таковых в Париже не имеется. "Свободная личность, импровизация -- вот силы, двигающие Францию вообще и литературу в частности". (Генерал Галлиени, остроумнейшим маневром, вдохновением спасший Париж от немцев, до сих пор у всех примером.) "Школы, классы,-- пренебрежительно заметил Кокто,-- это варварство, отсталость". Бешеным натиском мне удалось все-таки получить характеристики, в результате чего оказалось, что прежде всего существует даже "школка Кокто". Отсутствие школ и течений -- это не признак превосходства, не характеристика передового французского духа, а просто "политическая ночь", в которой все литературные кошки серы. Это не шагнувшая вперед литература, а наш реакционнейший, упадочный 907--908 год. Даже при первом Феврале все эти кошки получат свою определенную масть. Вот первые признаки расцветки. МАСТИ Группа Клартэ, образовавшаяся еще во время войны, близкая нам, коммунистическая, во главе с Ан. Франсом, Барбюсом, Полем Ребу. Издает журнал "Клартэ". Совершенно непопулярная в салонах и так же "совершенно" популярная в рабочих французских кругах. Группа унанимистов. Это наши символисты, но в "мировом масштабе"; к ним же отошла "залитературившаяся" часть Клартэ. Во главе этой группы -- Жюль Ромен, Дюамель и др. Центр -- группа неоклассиков. Акцион -- группа интеллигентов (по выражению самих французов -- не ругательно); это -- вся масса охранителей и ревнителей французской классической литературы. И, наконец, самая правая группа -- роялисты, во главе с Полем Валери. Поэты этой группы, даже разбивая синтактическую расстановку в стихе, разбирают сначала -- соответствует ли таковая роялистским принципам. После этого роялизма, думаю, и Кокто придется умолкнуть о внеклассовой литературе. [1923] СЕМИДНЕВНЫЙ СМОТР ФРАНЦУЗСКОЙ ЖИВОПИСИ ПРЕДИСЛОВИЕ Смотр -- иначе не назовешь мое семидневное знакомство с искусством Франции 22-го года. За этот срок можно было только бегло оглядеть бесконечные ряды полотен, книг, театров. Из этого смотра я выделяю свои впечатления о живописи. Только эти впечатления я считаю возможным дать книгой: во-первых, живопись -- центральное искусство Парижа, во-вторых, из всех французских искусств живопись оказывала наибольшее влияние на Россию, в-третьих, живопись -- она на ладони, она ясна, она приемлема без знания тонкостей быта и языка, в-четвертых, беглость осмотра в большой степени искупается приводимыми в книге снимками и красочными иллюстрациями новейших произведений живописи. Я считаю уместным дать книге характер несколько углубленного фельетона. Меня интересовали не столько туманные живописные теории, философия "объемов и линий", сколько живая жизнь пишущего Парижа. Разница идей сегодняшней французской и русской живописи. Разница художественных организаций. Определение по живописи и по встречам размеров влияния Октября, РСФСР, на идеи новаторов парижского искусства. Считаю нужным выразить благодарность Сергею Павловичу Дягилеву, своим знанием парижской живописи и своим исключительно лойяльным отношением к РСФСР способствовавшему моему осмотру и получению материалов для этой книги. Вл. Маяковский О ЧЕМ? Эта книга о парижской живописи + кусочки быта. До 14 года не стоило выпускать подобной книги. В 22 году -- необходимо. До войны паломники всего мира стекались приложиться к мощам парижского искусства. Российские академии художеств слали своих лауреатов доучиваться в Париж. Любой художник, побывший год в Париже и усвоивший хотя бы только хлесткость парижских картиноделателей,-- удваивался в цене. Меценаты России, напр., Щукин, совершенно не интересовались современной русской живописью, в то же время тщательно собирали искусство парижан. Париж знали наизусть. Можно не интересоваться событиями 4-й Тверской-Ямской, но как же не знать последних мазков сотен ателье улицы Жака Калло! Сегодня -- другое. Больше знаем полюсы, чем Париж. Полюс -- он без Пуанкарей, он общительнее. Еще политика и быт -- описываются. Товарищи, на неделю тайно въехавшие во Францию на съезд партии, на съезд профсоюзов, набрасываются на эти стороны французской жизни. Искусство -- в полном пренебрежении. А в нем часто лучше и яснее видна мысль, виден быт сегодняшней Франции. ИСКУССТВО ПАРИЖА До войны Париж в искусстве был той же Антантой. Как сейчас министерства Германии, Польши, Румынии и целого десятка стран подчиняются дирижерству Пуанкаре, так тогда, даже больше, художественные школы, течения возникали, жили и умирали по велению художественного Парижа. Париж приказывал: "Расширить экспрессионизм! Ввести пуантиллизм!" И сейчас же начинали писать в России только красочными точками. Париж выдвигал: "Считать Пикассо патриархом кубизма!" И русские Щукины лезли вон из кожи и из денег, чтобы приобрести самого большого, самого невероятного Пикассо. Париж прекращал: "футуризм умер!" И сразу российская критика начинала служить панихиды, чтоб завтра выдвинуть самоновейшее парижское "да-да", так и называлось: парижская мода. Критики газет и журналов (как всегда: художники, отчаявшиеся выдвинуться в живописи) были просто ушиблены Парижем. Революция, изобретения художников России были приговорены заочно к смерти: в Париже это давно и лучше. Вячеслав Иванов так и писал о выставке первых русских импрессионистов -- "Венок" (1907 г.) Д. Бурлюка: Новаторы до Вержболова! Что ново здесь, то там не ново. Дело доходило до живописных скандалов. В 1913 году в Москве открылась совместная выставка французских и русских художников. Известный критик "Утра России" Ал. Койранский в большой статье о выставке изругал русских художников жалкими подражателями. В противовес критик выхвалял один натюрхморт Пикассо. По напечатании статьи выяснилось, что служитель случайно перепутал номера: выхваляемая картина была кисти В. Савинкова -- начинающего ученичка. Положение было тем юмористичнее, что на натюрморте нарисованы были сельди и настоящая великорусская краюха черного хлеба, совершенно немыслимая у Пикассо. Это был единственный случай возвеличения русских "подражателей". Это было единственное низведение знаменитого Пабло в "жалкие". Было до того конфузно, что ни одна газета не поместила опровержения. Даже при упоминании об этом "недоразумении" на живописных диспутах Бубнового Валета -- подымался всеми приближенными невообразимый шум, не дающий говорить. Достаточно было раструбить по Парижу славу художественного предприятия -- и беспрекословный успех в Америке обеспечен. Успех -- доллары. Еще и сейчас Парижу верят. Разрекламированные Парижем, даже провалившиеся в нем, напр. театр "Летучей мыши" Балиева, выгребают ведрами доллары из янки. Но эта вера стала колебаться. С тревогой учитывает Париж интерес Америки к таинственной, неведомой культуре РСФСР. Выставка русской живописи едет из Берлина по Америке и Европе. Камерный театр грозит показать Парижу неведомые декоративные установки, идеи российских конструктивистов приобретают последователей среди первых рядов деятелей мирового искусства. На месте, в РСФСР, в самой работе, не учтешь собственного роста. Восемь лет Париж шел без нас. Мы шли без Парижа. Я въезжал в Париж с трепетом. Смотрел с учащейся добросовестностью. С внимательностью конкурента. А что, если опять мы окажемся только Чухломою? ЖИВОПИСЬ Внешность (то, что вульгарные критики называют формой) всегда преобладала во французском искусстве. В жизни это устремило изобретательность парижан в костюм, дало так называемый "парижский шик". В искусстве это дало перевес живописи над всеми другими искусствами -- самое видное, самое нарядное искусство. Живопись и сейчас самое распространенное и самое влиятельное искусство Франции. В проектах меблировки квартир, выставленных в Салоне, видное место занимает картина. Кафе, какая-нибудь Ротонда сплошь увешана картинами. Рыбный ресторан -- почему-то весь в пейзажах Пикабиа. Каждый шаг -- магазин-выставка. Огромные домища -- соты-ателье. Франция дала тысячи известнейших имен в живописи. На каждого с именем приходится тысяча, имеющих только фамилию. На каждого с фамилией приходятся тысячи -- ни имя, ни фамилия которых никого не интересуют, кроме консьержки. Нужно заткнуть уши от жужжания десятка друг друга уничтожающих теорий, нужно иметь точное знакомство с предыдущей живописью, чтобы получить цельное впечатление, чтобы не попасть во власть картинок -- бактерий какой-нибудь не имеющей ни малейшего влияния художественной школы. Беру довоенную схему: предводитель кубизм, кубизм атакуется кучкой красочников "симультанистов", в стороне нейтралитет кучки беспартийных "диких", и со всех сторон океаном полотнища бесчисленных академистов и салонщиков, а сбоку -- бросающийся под ноги всем какой-нибудь "последний крик". Вооруженный этой схемой, перехожу от течения к течению, от выставки к выставке, от полотна к полотну. Думаю -- эта схема только путеводитель. Надо раскрыть живописное лицо сегодняшнего Парижа. Делаю отчаянные вылазки из этой схемы. Выискиваю какое-нибудь живописное открытие. Жду постановки какой-нибудь новой живописной задачи. Заглядываю в уголки картин -- ищу хотя бы новое имя. Напрасно. Все на своих местах. Только усовершенствование манеры, реже мастерства. И то у многих художников отступление, упадок. Попрежнему центр -- кубизм. Попрежнему Пикассо -- главнокомандующий кубистической армией. Попрежнему грубость испанца Пикассо "облагораживает" наиприятнейший зеленоватый Брак. Попрежнему теоретизируют Меценже и Глез. Попрежнему старается Леже вернуть кубизм к его главной задаче -- объему. Попрежнему непримиримо воюет с кубистами Делонэ. Попрежнему "дикие" Дерен, Матис делают картину за картиной. Попрежнему при всем при этом имеется последний крик. Сейчас эти обязанности несет всеотрицающее и всеутверждающее "да-да". И попрежнему... все заказы буржуа выполняются бесчисленными Бланшами. Восемь лет какой-то деятельнейшей летаргии. Это видно ясно каждому свежеприехавшему. Это чувствуется и сидящими в живописи. С какой ревностью, с какими интересами, с какой жадностью расспрашивают о стремлениях, о возможностях России. Разумеется, не о дохлой России Сомовых, не об окончательно скомпрометировавшей себя культуре моментально за границей переходящих к Гиппиусам Малявиных, а об октябрьской, о РСФСР. Впервые не из Франции, а из России прилетело новое слово искусства -- конструктивизм. Далее удивляешься, что это слово есть во французском лексиконе. Не конструктивизм художников, которые из хороших и нужных проволок и жести делают ненужные сооруженьица. Конструктивизм, понимающий формальную работу художника только как инженерию, нужную для оформления всей нашей практической жизни. Здесь художникам-французам приходится учиться у нас. Здесь не возьмешь головной выдумкой. Для стройки новой культуры необходимо чистое место. Нужна октябрьская метла. А какая почва для французского искусства? --Паркет парижских салонов! ОСЕННИЙ САЛОН 2395 номеров (не считая художественной промышленности). А ведь Осенний салон -- это только одна из многочисленных выставок Парижа. Считая в году приблизительно 4 выставки, это 000 картин. Примите во внимание, что выставляется не более 10% производства. Получится солидная цифра: 000 ежегодных картин. Еще сто лет -- и у каждого француза будет собственный Луврик. Луврики -- больше ничего: самые здоровые, самые молодые люди вместо работы сидят и удваивают свое имущество сомнительным живописным путем. Раньше была одна жена, а теперь две: одна в натуре, другая на картинке (как живая!), а живая и работать не может, потому что позирует. Раньше была одна собачка, а теперь две, и т. д. и т. д. Слабоватая промышленность! Хотя, может быть, и это имеет значение: посещение Салона дает иллюзию занятий бесконечным выфранченным бездельникам. Все время существования Салона -- тысячные толпы. Прохожу раз по бесчисленным комнатам, просто чтобы найти вещь, приковывающую гуляющее внимание парижан. Только в одном месте настоящая давка, настоящая толпа. Это номер 870, картина художника японца Фужита -- "Ню". Разлегшаяся дама. Руки заложены за голову. Голая. У дамы открытые настежь подмышки. На подмышке волосики. Они-то и привлекают внимание. Волосики сделаны с потрясающей добросовестностью. Не каким-нибудь общим мазком, а каждый в отдельности. Прямо хоть сдавай их на учет в Центрощетину по квитанции. Ни один не пропадет -- считанные. Еще одна толпа, уже меньше. Сюжет не такой интересный. Это 1885 номер. Елена Пердрио. Тоже дама, но в рубашке. Рубашка сеткой. Вот эту сетку, сделанную бог весть чем, но, безусловно, чем-то самым тонким, и рассматривают. Мимо остального плывут плавно. Прохожу еще раз медленно, хочу, чтобы меня остановила сама живопись. Но живопись висит спокойно, как повешенная. Приходится прибегнуть к каталогу, стараясь по именам искать картины. Ищу кубистов. Вот Брак. 18 солидных вещей. Останавливаюсь перед двумя декоративными панно. Какой шаг назад! Определенно содержательные. Так и лезут кариатиды. Гладенький-гладенький. Серо-зелено-коричневый. Не прежний Брак, железный, решительный, с исключительным вкусом, а размягченный, облизанный Салоном. Леже. Его сразу выделишь яркостью, каким-то красочным антиэстетизмом. Но и его антиэстетизм, в его мастерской кажущийся революционной, силой, здесь тоже рассалонен и выглядит просто живописной манеркой. Смотришь на соседние, уже совсем приличные академические картинки и думаешь: если все это вставить в одну раму и чуточку подтушевать края, не сольется ли все это в одну благоприличную картиночную кашу? Кубизм стал совсем комнатным, совсем ручным. Нажегшись на школах, перехожу к отдельным. Матис. Дряблый. Незначительный. Головка и фигурка... Испытываю легкую неприятность, будто стоишь около картинок нашего отечественного Бодаревского. Ван-Донжен. Картина "Нептун". Еще невероятнее: оперный старик с трезубцем. Желто-зеленого цвета -- яичница с луком. Сзади пароход. Плохонькая живопись, дешевенькая аллегорийка. Остальное еще унылее. Некоторое исключение представляет Пикабиа. Его картина -- "Принцип французской живописи" -- черный мужчина на белом фоне и белая женщина на черном фоне -- интересна. Но это формализм даже по заданию. Во всяком случае, это не разрешение задачи живописью. Из "национальной вежливости" разыскиваю русских. Нелегкое занятие. Уже найдя, должен не выпускать его из глаз ни на минуту (лучше всего держаться рукой за раму), а то сейчас же забудешь и спутаешь с соседом. Григорьев. Хороший? Нет. Плохой? Нет. Какой же он? Какой был, такой и есть. Повернет карандаш боком и водит по бумаге. От долгой практики выучился таким образом всякие фигурки делать. А так как кисть уже сама по себе повернута боком, то тут на манере не отыграешься, приходится сюжетом брать. Какой же может быть сюжет для нашего тамбовца, приехавшего в первый раз в Париж? Разумеется, Монмартр и апаши. Мне скучно. Скучно французам. Григорьеву тоже. Ноет: в Москву! Интересуется: пустят ли? Напоминаю ему картинку его на какой-то заграничной выставке -- какая-то непроходимая физиономия, и подпись -- комиссар. Григорьев кается: это я нашего парижского фотографа рисовал, а название "комиссар" ему уже на выставке устроители для эффекта присовокупили. Хороший пример высасывания из пальца антисоветской агитации. Шухаев. Академическая баба. Думаю, как это он за это время успел в Африку съездить. Баба самая реальная, черная негритянка. Приглядываюсь. Оказывается, ошибся. Это тени наложены. Этим и славится -- светотенью. Яковлев. Портрет. Сидит дама. Живая. В руках и на столе книжки: Кузьмин "Вторник Мери", Ахматова "Подорожник". Заглавийки книжек выведены с потрясающей добросовестностью. Удивительно. Зачем делать от руки то, что можно напечатать (на то и Европа, на то им и техника). По причине избегания ими меня сей вопрос остался невыясненным. До полного цинизма дошел Сорин. Портрет Павловой. Настоящий куаферо-маникюрщик. Раскрашивает щечки, растушевывает глазки, полирует ноготочки. Раньше привлекали вывески -- "Парикмахер Жан из Парижа", теперь, очевидно, привлекают -- "Парикмахер Савелий из Петербурга". Адмирал Битти заказал ему портрет. Недалеко уедешь там, где вкусом правит этакий адмирал. Хорош был бы английский флот, если бы адмиралов к нему подбирал Сорин. Я знаю, эстеты Парижа, русские тоже, обидятся на мой "отчет". Сам, мол, столько говорил о форме, а подходит со стороны сюжетца, как старый репортер "Биржевки". Скажут: Вы, говорящий о нашем стоянии, разве вы не видите это совершенство работы, это качество: Qualite {Качество (франц.).} (модное сейчас словечко французов). Может быть, в вашей Чухломе есть лучшие мастера картин?! Назовите! Покажите! О нет! Я меньше, чем кто-нибудь из русских искусства, блещу квасным патриотизмом. Любую живописную идею Парижа я приветствовал так же, как восторгаюсь новой идеей в Москве. Но ее нет! Я вовсе не хочу сказать, что я не люблю французскую живопись. Наоборот. Я ее уже любил. От старой любви не отказываюсь, но она уже перешла в дружбу, а скоро, если вы не пойдете вперед, может ограничиться и простым знакомством. Посмотрите приводимые здесь иллюстрации Салона. Они взяты из проспекта, даваемого при каталоге, ясно подчеркивая гордость выставки. Обычное ню, где интерес голизны не менее живописного интереса. Приглаженный, красивенький быт идеализированных рыбаков. Пейзаж до Сезана и до Ван-Гога. Композиция: Матис в ботичеллевской обработке, и т. д. Но, конечно, российское производство картинок не ровня парижскому. Париж выше на много голов. Париж первый. Конечно, я отдал бы весь наш бубнововалетский стиль за одну вариацию из этого цикла Пикассо или Брака. Дело не в этом. Дело в том, что время выдвинуло вопрос о существовании картинок. И их мастеров вообще. Выдвинуло вопрос о существовании общества, удовлетворяющегося художественной культуркой украшения картинами Салона. Эта культура уже изжила себя. Я охотно отдаю французам первенство в писании картин. Я говорю: наши пентры должны бросить писать картины, потому что французы пишут лучше. Но и французы должны бросить писать, потому что они лучше не напишут. Мелкота картиночной работы выступает со всей ясностью, когда от картин Салона переходишь к промышленно-художественному отделу. Здесь тоже номеров пятьсот. Книжные обложки. Драгоценнейшие. Под стеклом. Пергамента. На всех тоненькие виньеточки и рисуночки. Многоцветные. Костер, золотой, от него голубенький дымок, разворачивающий загогулинки по всей книге, а на фоне розовые облачишки. И никакой работы ни над новым шрифтом, ни над ясностью, ни над старанием типографски подчеркнуть сказанное в книге. Вот убранство квартирок, столики и шкафики в ампире. На дверцах бронзовые веночки, со шкафов и с полочек спущена парча с бурбонскими лилиями. На подставочке, разумеется, бюст Наполеона. И все в этом стиле. Никакого придумывания, никакого изобретения, никакой конструкции. Механическое варьирование обломков старых, великих, но изживших себя и ненужных стилей. Попробуй, обставь дом -- общежитие на тысячи рабочих -- этими шкафиками. С удовольствием выхожу из салонного гроба к автомобилям Елисейских полей. Салоном не исчерпывается французская живопись. Это средний обывательский вкус. Чтобы знать водителей вкуса, нужно пройти по галереям частных торговцев и по мастерским художников. Эстеты кричат о свободе творчества! Каждый ребенок в Париже знает, что никто не вылезет к славе, если ее не начнет делать тот или иной торговец. Этот торговец всесилен. Даже Салон подбирает он. Так и делятся художники и картины. Это художники Симона, это художники Леона. КУПЦЫ Париж весь кишит художественными лавочками. Осматриваю две наиболее значительные из них,-- это лавочка Симона Розенберга и Леона Розенберга. Конечно, французское ухо резали бы эти слова -- купец, лавочка. Для него Эти купцы -- носители вкуса, носители художественных идей Франции. Лучшие картины художников отдаются этим купцам. У них выставлены лучшие Пикассо, лучшие Браки и т. д. Большинство приводимых мной иллюстраций -- снимки с ихних галерей. Эти купцы делают славу художникам. Это они намечают гения, покупают у него картины за бесценок, скапливают их в своих подвалах и после смерти через тысячи состоящих на службе рецензентов раструбливают славу умерших и за многие десятки и сотни тысяч франков распродают шедевры. Эти купцы поддерживают славу Пикассо. Эти купцы заставляют изо дня в день интересоваться им весь мир. Это купец, в отместку другому купцу, вдруг начинает выдвигать какого-нибудь молодого Сюрважа и каждой пришедшей даме, покровительнице искусств, каждому пришедшему коллекционеру старается в лучшем освещении, с лучшими рекомендациями, с передачей лучших отзывов показать какую-нибудь весьма сомнительную картинку. Если нет живых, купцы извлекают мертвых. Злые языки утверждают, что повышенный интерес к Энгру, этому посредственному ложноклассическому рисовальщику, объясняется тем, что у одного из этих Леонов скопилось большое количество рисунков. Во французском искусстве сразу поворот к классицизму. Это, конечно, схематическое, памфлетное изображение настроений, но франк в этой схеме все же играет первенствующую роль. Для этих купцов, или чтобы перепрыгнуть через них, прорваться сквозь их блокаду, работают все французские художники. МАСТЕРСКИЕ Чтобы понять действительные двигающие силы того или другого направления, того или другого художника, надо пройти закулисную лабораторию -- мастерские. Здесь искание, здесь изобретаются направления, здесь в отдельных штрихах, в отдельных мазках еще можно найти элементы революционного искусства, сейчас же за дверью ателье тщательно обрезываемого вкусом Салона, вкусом купца. Здесь настоящая борьба художников, борьба направлений; здесь Пикассо небрежным кивком отстраняет вопросы о Делонэ; здесь Делонэ с пеной у рта кроет "спекулянтом" Пикассо; здесь видишь то, чего никогда не увидишь в магазинчиках. ПИКАССО Первая мастерская, в которую нужно пойти в Париже, это, конечно, мастерская Пикассо. Это самый большой живописец и по своему размаху и по значению, которое он имеет в мировой живописи. Среди квартиры, увешанной давно знакомыми всем нам по фотографиям картинами, приземистый, хмурый, энергичный испанец. Характерно и для него и для других художников, у которых я был, это страстная любовь к Руссо. Все стены увешаны им. Очевидно, глаз изощрившегося француза ищет отдыха на этих абсолютно бесхитростных, абсолютно простых вещах. Один вопрос интересует меня очень -- это вопрос о возврате Пикассо к классицизму. Помню, в каких-то русских журналах приводились последние рисунки Пикассо с подписью: "Возврат к классицизму". В статейках пояснялось, что если такой новатор, как Пикассо, ушел от своих "чудачеств", то чего же у нас в России какие-то отверженные люди еще интересуются какими-то плоскостями, какими-то формами, какими-то цветами, а не просто и добросовестно переходят к копированию природы. Пикассо показывает свою мастерскую. Могу рассеять опасения. Никакого возврата ни к какому классицизму у Пикассо нет. Самыми различнейшими вещами полна его мастерская, начиная от реальнейшей сценки голубоватой с розовым, совсем древнего античного стиля, кончая конструкцией жести и проволоки. Посмотрите иллюстрации: девочка совсем серовская. Портрет женщины грубо-реалистичный и старая разложенная скрипка. И все эти вещи помечены одним годом. Его большие так называемые реальные полотна, эти женщины с огромными круглыми руками -- конечно, не возврат к классицизму, а если уж хотите употреблять слово "классицизм" -- утверждение нового классицизма. Не копирование природы, а претворение всего предыдущего кубического изучения ее. В этих перескакиваниях с приема на прием видишь не отход, а метание из стороны в сторону художника, уже дошедшего до предела формальных достижений в определенной манере, ищущего приложения своих знаний и не могущего найти приложение в атмосфере затхлой французской действительности. Смотрю на каталог русской художественной выставки в Берлине, валяющийся у него на столе. Спрашиваю: неужели вас удовлетворяет снова в тысячный раз разложить скрипку, сделать в результате скрипку из жести, на которой нельзя играть, которую даже не покупают и которая только предназначается для висенья и для услаждения собственных глаз художника? Вот в каталоге русский Татлин. Он давно уже зовет к переходу художников, но не к коверканию прекрасной жести и железа, а к тому, чтобы все это железо, дающее сейчас безвкусные постройки, оформилось художниками. -- Почему,-- спрашиваю, -- не перенесете вы свою живопись хотя бы на бока вашей палаты депутатов? Серьезно, товарищ Пикассо, так будет виднее. Пикассо молча покачивает головой. -- Вам хорошо, у вас нет сержантов мосье Пуанкаре. -- Плюньте на сержантов,-- советую я ему,-- возьмите ночью ведра с красками и пойдите тихо раскрашивать. Раскрасили же у нас Страстной! У жены мосье Пикассо, хоть и мало верящей в возможность осуществления моего предложения, все же глаза слегка расцвечиваются ужасом. Но спокойная поза Пикассо, уже, очевидно, освоившегося с тем, что кроме картин он ничего никогда не будет делать, успокаивает "быт". ДЕЛОНЭ Делонэ -- весь противоположность Пикассо. Он симультанист. Он ищет возможности писать картины, давая форму не исканием тяжестей и объемов, а только расцветкой. (Это духовный отец наших отечественных Якуловых.) Он весь в ожесточении. Кубизм, покрывший все полотна французских живописцев, не дает ему покоя. Купцы не охотятся за ним. Ему негде и не для чего приобретать классицизм. Ом весь, даже спина, даже руки, не говоря о картинах, в лихорадочном искании. Он видит -- невозможно пробить стены вкуса французских салонов никакими речами, и какими-то косыми путями подходит тоже к революции. В картинах, разворачиваемых им, даже старых, 13 и 14 года, например, известной всем по снимкам Эйфелевой башни, рушащейся на Париж, между буревыми облаками, он старается найти какое-то предчувствие революции. С завистью слушает он рассказы о наших праздниках; где художнику дается дом, где направлению дается квартал, и художник его может расфантазировать так, как ему хочется. Идея эта близка ему. Его картины даже в его мастерской выглядят не полотнами, а стенами, настолько они многосаженные. Его расцветка иллюминаций так не нужна, так не подходяща к серым стенам мастерской, но ее не вынесешь на улицу: кроме сержанта через дорогу еще и серое здание Академии художеств, откуда, по утверждению Делонэ, при проходе на него замахиваются кулаками. Художественными путями он тоже пришел к признанию величия русской революции. Он пишет какие-то десятки адресов с просьбой передать, корреспондировать, обмениваться с ним художеством России. Он носится с мыслью приехать в РСФСР, открыть какую-то школу, привезти туда в омолаживание живопись французов. А пока что и к его ноге привязано ядро парижского быта, и он разрешает вспышки своего энтузиазма раскрашиванием дверей собственного ателье. Тоже кусок жизни. Не думаю, чтоб он делал это "от души". Во всяком случае, он определенно завидовал моему возврату в страну революции, он просил передать привет от революционеров французского искусства русским, он просил сказать, что это -- те, кто с нами, он просил русскую, московскую аэростанцию принять в подарок два его огромных полотна, наиболее понравившихся мне: цветной воздух, рассекаемый пропеллерами. БРАК Брак -- самый продающийся (фактически, а не иносказательно) художник Парижа. Во всем -- в обстановке, фигуре, старание охранить классическое достоинство пентра. Он все время балансирует, надо отдать ему справедливость -- с большим вкусом, между Салоном и искусством. Темперамент революционного французского кубизма сдавлен в приличные, принимаемые всеми формы. Есть углы, но не слишком резкие, кубистические. Есть световые пятна, но не слишком решительные и симультанистические. На все мои вопросы, а что же можно было бы получить из последнего, чтобы показать России, у него горделивое извинение: "Фотографий нет, у купца такого-то... Картин нет, извиняюсь, проданы". Этому не до революции. ЛЕЖЕ Леже -- художник, о котором с некоторым высокомерием говорят прославленные знатоки французского искусства,-- произвел на меня самое большое, самое приятное впечатление. Коренастый, вид настоящего художника-рабочего, рассматривающего свой труд не как божественно предназначенный, а как интересное, нужное мастерство, равное другим мастерствам жизни. Осматриваю его значительную живопись. Радует его эстетика индустриальных форм, радует отсутствие боязни перед самым грубым реализмом. Поражает так не похожее на французских художников мастеровое отношение к краске -- не как к средству передачи каких-то воздухов, а как материалу, дающему покраску вещам. В его отношении к российской революции тоже отсутствие эстетизма, рабочее отношение. Радует, что он не выставляет вперед свои достижения и достиженьица, не старается художественно втереть вам очки своей революционностью, а, как-то отбросив в сторону живопись, расспрашивает о революции русской, о русской жизни. Видно, что его восторг перед революцией не художественная поза а просто "деловое" отношение. Его интересует больше не вопрос о том, где бы и как бы он мог выставиться по приезде в Россию, а технический вопрос о том, как ему проехать, к чему в России его уменье может быть приложено в общем строительстве. Как только я заикнулся о том, что товарищей моих может заинтересовать его живопись, то увидел не дрожащего над своими сокровищами купца-художника, а простое: -- Берите всё. Если что через дверь не пролезет, я вам через окно спущу. -- До свидания,-- выучился он по-русски на прощание,-- скоро приеду. Этими вот четырьмя перечисленными художниками исчерпываются типы художников Парижа. ГОНЧАРОВА И ЛАРИОНОВ Русские художники не играют, во всяком случае об этом не говорят, особой роли в живописи Франции. Правда, влияние их несомненно. Когда смотришь последние вещи Пикассо, удивляешься красочности, каким-то карусельным тонам его картин, его эскизов декораций. Это несомненно влияние наших красочников Гончаровой и Ларионова. Высокомерное отношение победившей Франции к каким-то не желающим признавать долгов русским сказывается и в этом. Не хотим считаться ни с какими фактами. Париж во всем лучше. В лавках купцов Парижа вы не найдете картин Гончаровой или Ларионова. Зато на заграничных выставках, при свободной конкуренции, в Америке, в Испании или в Голландии -- сразу бросается в глаза непохожесть этих русских, их особенный стиль, их исключительная расцветка. Поэтому они продаются в Америке. Поэтому у Гончаровой десятки учеников американцев и японцев, и, конечно, хочет-не хочет Пикассо, а влияние русской живописи просачивается. Но когда дело переходит на работу в Париже, сразу видишь, как художественный темперамент этих русских облизывают салоны. Их макеты и костюмы до неприятности сливаются с Бакстом. Радует отношение этих художников к РСФСР, не скулящее и инсинуирующее отношение эмигрантов. Деловое отношение. Свое, давно ожидаемое и ничуть не удивившее дело. Никаких вопросов о "сменах вех". Приезд в Россию -- техническая подробность. Приятно констатировать на этом примере, что революционеры в области искусства остаются таковыми до конца. БАРТ Если высокомерное отношение Франции не отразилось на Ларионове и Гончаровой, сумевших продвинуться в другие страны, то русским без энергии Париж -- крышка. Я был в мастерской Барта, очень знакомого нам художника до войны, человека серьезного, с большим талантом,-- в его крохотном поднебесном ателье, я видел десятки работ несомненно интересных и по сравнению с любым французом. Он голоден. Ни один купец никогда не будет носиться с его картинами. Эта группа уже с подлинным энтузиазмом относится к РСФСР. Барт рассказывает мне грустную повесть о том, как он был единственным офицером, не соглашавшимся после Октября с культурной манерой французов хоронить не желающих идти против революционной России в африканских ямах. Худоба и нервное подергивание всем телом -- доказательство результатов такого свободолюбия. Эти, конечно, нагрузившись жалким скарбом своих картин, при первой возможности будут у нас, стоит только хоть немножко рассеять веселенькие французские новеллы о том, что каждый переехавший русскую границу не расстреливается ГПУ только потому, что здесь же на границе съедается вшами без остатка. ВЫВОД Начало двадцатого века в искусстве -- разрешение исключительно формальных задач. Не мастерство вещей, а только исследование приемов, методов этого мастерства. Поэты видели свою задачу только в исследовании чистого слова: отношение слова к слову, дающее образ, законы сочетания слова со словом, образа с образом, синтаксис, организация слов и образов -- ритм. Театр -- вне пьес разрешается формальное движение. Живопись: форма, цвет, линия, их разработка как самодовлеющих величин. Водители этой работы были французы. Если взять какую-нибудь отвлеченную задачу -- написать человека, выявив его форму простейшими плоскостными обобщениями,-- конечно, здесь сильнее всех Пикассо. Если взять какое-то третье измерение натюрморта, показывая его не в кажущейся видимости, а в сущности, развертывая глубину предмета, его скрытые стороны,-- конечно, здесь сильнейший -- Брак. Если взять цвет в его основе, не загрязненной случайностями всяких отражений и полутеней, если взять линию как самостоятельную орнаментальную силу,-- сильнейший -- Матис. Эта формальная работа доведена была к 15 году до своих пределов. Если сотню раз разложить скрипку на плоскости, то ни у скрипки не останется больше плоскостей, ни у художника не останется неисчерпанной точки зрения на эту живописную задачу. Голый формализм дал все, что мог. Больше при современном знании физики, химии, оптики, при современном состоянии психологии ничего существенного открыть (не использовав предварительно уже добытого) нельзя. Остается или умереть, перепевая себя, или... Остается два "или". Первое "или" Европы: приложить добытые результаты к удовлетворению потребностей европейского вкуса. Этот вкус не сложен. Вкус буржуазии. Худшей части буржуазии -- нуворишей, разбогатевших на войне. Нуворишей, приобретших деньги, не приобрев ни единой черточки даже буржуазной культуры. Удовлетворить этот вкус может только делание картин для квартиры спекулянта-собственника, могущего купить "огонь" художника для освещения только своего салона (государство не в счет, оно плетется всегда в хвосте художественного вкуса, да и материально не в состоянии содержать всю эту живописную армию). Здесь уже не может быть никакого развития. Здесь может быть только принижение художника требованием давать вещи живописно не революционнее Салона. И мы видим, как сдается Брак, начиная давать картины, где благопристойности больше, чем живописи; мы видим, как Меценже от кубизма переходит к жанровым картинкам с красивенькими Пьерро. Мы видим гениального Пикассо, еще продолжающего свои работы по форме, но уже сдающегося на картиноделание, пока еще полностью в своей манере, но уже начинаются уступки, и в его последних эскизах декораций начинает удивлять импотенция приличного академизма. Нет, не для делания картинок изучали лучшие люди мира приемы расцветки, иллюминирования жизни. Не к салонам надо прикладывать свои открытия, а к жизни, к производству, к массовой работе, украшающей жизнь миллионам. Но это уже второе "или" -- "или" РСФСР. "Или" всякой страны, вымытой рабочей революцией. Только в такой стране может найтись применение, содержание (живописное, разумеется, а не бытовое) всей этой формальной работе. Не в стране буржуазной, где производство рассматривается капиталистом только как средство наживы, где нельзя руководить вкусом потребителя, а надо ему подчиняться. А в стране, где производят одновременно для себя и для всех, где человек, выпустивший какие-нибудь отвратительные обои, должен знать, что их некому всучить, что они будут драть его собственный глаз со стен клубов, рабочих домов, библиотек. Это оформление, это -- высшая художественная инженерия. Художники индустрии в РСФСР должны руководиться не эстетикой старых художественных пособий, а эстетикой экономии, удобства, целесообразности, конструктивизма. Но это второе "или" пока не для Франции. Ей нужно сначала пройти через большую чистку французского Октября. А пока, при всей нашей технической, мастеровой отсталости, мы, работники искусств Советской России, являемся водителями мирового искусства, носителями авангардных идей. Но... это все еще из теории должно перейти в практическое воплощение, а для этого надо еще поучиться, и в первую очередь у французов. [1923] ПАРИЖСКИЕ ПРОВИНЦИИ Раньше было так: была в России провинция, медвежьи углы и захолустье. Где-то далеко были российские столицы -- широкие, кипящие мировыми интересами. А совсем над всеми был Париж -- сказочная столица столиц. И здесь, как и во всем, Октябрьской революцией сделан невероятный сдвиг. Мы даже не заметили, как наши провинциальные города стали столицами республик Федерации, как городки стали центрами огромной революционной культуры и как Москва из второсортных городов Европы стала центром мира. Только в поездке по Европе, в сравнении, видишь наши гулливеровские шаги. Сейчас Париж для приехавшего русского выглядит каким-то мировым захолустьем. Все черты бывшей нашей провинции налицо: Во-первых, страшно куцее, ограниченное поле зрения, узкий круг интересов. Как раньше какое-нибудь Тьмутараканье смотрело, только чтоб его чем-нибудь не перешиб Тьмуклоповск, так теперь у Парижа все взоры только на Берлин, только на Германию. Лишь бы Пуанкаре не помешали отдыхать на его Версальских лаврах. Лишь бы Германии не стало лучше. Во-вторых, провинциальная, самая затхлая сплетня: кому сейчас в Москве придет в голову интересоваться, курица или телятина была сегодня у Иванова в супе?-- а в Париже мои случайные знакомые лучше знали, сколько я получаю в России построчных, нежели даже я сам. Париж -- пристанище мировой эмиграции. Эмиграция, что ли, эту гадость рассадила! В-третьих -- разевание рта па столичных,-- так сейчас Париж разевается на москвичей. Обладатель нашей красной паспортной книжечки может месяц оставаться душой парижского общества, ничего не делая, только показывая эту книжечку. А если дело дойдет до рассказов, то тут и за часов не оторвешь. И во всем боязнь: как бы Москва не переинтереснила Париж и не выхватила бы влияние на американцев и их... доллары. А это уже начинается! И, наконец, дреБнепровинциальное обжорство! Нам, выучившимся и любящим насыщаться еще и хлебом работы, нам, привыкшим довольствоваться -- пока -- самым необходимым, нам, несмотря ни на какой голод не предающим своих идей и целей,-- нам просто страшно смотреть на общую, знаемую всеми и никем не прекращаемую продажность, на интерес огромных кругов, упертый только в еду -- в кафе и трактиры. Но -- возразят -- есть ведь и во Франции пролетариат, революционная работа. Есть, конечно, но не это сегодня создает лицо буржуазного Парижа, не это определяет его быт. Хорошо -- скажут -- но ведь есть огромная культура Франции! Есть, конечно, вернее, не "есть", а "была". Со времени войны эта культура или стала, или выродилась в истребляющую пропаганду империализма. Я обращался ко всем моим знакомым с просьбой указать какую-нибудь стройку, какое-нибудь мирное сооружение последних лет, которое можно было бы поставить в плюс французам. Нет! Но, конечно, все сказанное мною относится главным образом к духовной опустошенности, к остановке роста. В материальной культуре Франции, даже во вчерашней, есть на что разинуть рот, есть чему поучиться. Взять хотя бы огромный аэродром Бурже под Парижем, с десятками грандиозных эллингов, с десятками огромных аэропланов, ежедневно отлетающих и в Лондон, и в Константинополь, и в Цюрих! Но это подготовка и работа веков. Для России, разгромленной голодом и войной, придавленной всей предыдущей безграмотностью, ничуть не меньший факт -- первая электрическая лампочка в какой-нибудь деревне Лукьяновке. Учись европейской технике, но организуй ее своей революционной волей -- вот вывод из осмотров Европы. [1923] СЕГОДНЯШНИЙ БЕРЛИН Я человек по существу веселый. Благодаря таковому характеру я однажды побывал в Латвии и, описав ее, должен был второй раз уже объезжать ее морем. С таким же чувством я ехал в Берлин. Но положение Германии (конечно, рабочей, демократической) настолько тяжелое, настолько горестное -- что ничего, кроме сочувствия, жалости, она не вызывает. Уже в поезде натыкаешься на унизительные сцены, когда какой-нибудь зарвавшийся француз бесцеремонно отталкивает от окна стоявшую немку -- ему, видите ли, захотелось посмотреть вид! И ни одного протеста -- еще бы: это всемогущие победители. Здесь наглядно видишь, какой благодарностью к Красной Армии должно наполниться наше сердце, к армии, не давшей сесть и на нашу шею этим "культурным" разбойникам. При въезде в Берлин поражает кладбищенская тишь. (Сравнительно.) Прежде всего результаты того же Версальского хозяйничанья. Например, около Берлина есть так называемое "Кладбище аэропланов" -- это новенькие аэропланы, валяющиеся, ржавеющие и гниющие: французы ходили с молотками и разбивали новенькие моторы! Так во всем. Конечно, не удивляешься, что постепенно тухнут, темнеют и омертвечиваются улицы, из-под рельс начинает прорастать трава, пунктуальность, размеренность жизни -- дезорганизуется. Рядом с этими внешними причинами страшная внутренняя разруха! У прекрасного берлинского художника Гросса есть рисунок -- что будет, когда доллар дойдет до марок: нарисована полная катастрофа. Легко понять, что делается в Германии сейчас, если принять во внимание, что этот самый доллар стоит уже 26 000 марок! Доллар это тот термометр, которым мир измеряет тяжкую болезнь германского хозяйства. Отражение этой болезни внутри Германии: страшный рост спекуляции, рост богатства капиталистов с одной стороны и полное обнищание пролетариата с другой. Ни в одной стране нет стольких, до слез расстраивающих, нищих -- как в Германии. Отбросы разрухи и обрубки бойни. Понятно поэтому, что Германия наиболее вулканизированная революцией страна. Здесь еженедельно вспыхивают революционные выступления (во время моего пребывания, например, был целый бой у цирка Буша: рабочие выгоняли засевших националистов); ежедневно нарастают различнейшие забастовки -- борются все от кондукторов подземной железной дороги до актеров. Конечно, низкая валюта принесла Германии целый поток иностранцев. Особенно много в Берлине русских эмигрантов -- тысяч около двухсот. Целый Вестей (богатая часть Берлина) занят чуть ли не одними этими русскими. Даже центральная улица этого квартала Курфюрстендам называется немцами -- "Нэпский проспект". Эта русская эмиграция уже не старая, не воинственная. Надежды на двухнедельность существования РСФСР рассеялись "аки дым", вывезенные деньжонки порастряслись, все чаще и чаще заворачивают наиболее бедные и наиболее культурные из них (многие бежали ведь просто с перепугу) на Унтерденлинден 7, в наше посольство, за разрешениями на возврат в Россию. Да и Германия, разумеется, после Рапалльского договора, только с нами, с советскими, считается как с настоящими русскими. Конечно, к России, к единственной стране, подымающей голос против наглого Версальского грабежа, у Германии самое дружеское, предупредительное отношение. И для нас эта дружба имеет колоссальные выгоды. Разоренная Германия напрягает все усилия на восстановление своего разрушенного хозяйства, поражая по сравнению с Францией своей изобретательностью, своим культурным напряжением. Присмотреться к ней, учиться у ее технического опыта -- большая и благодарная задача. 1923 ПРИЛОЖЕНИЕ ВЫСТАВКА ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА РСФСР В БЕРЛИНЕ В настоящее время в Берлине открыта наша выставка. Выставка картин, плаката, фарфора. Выставка не дала лучшего, что есть в области изобразительного искусства в России, так как главные вещи российских художников приобретены музеями; вывезено было только то, что могли дать художники сверх своих основных вещей. Кроме того, трудность устройства выставки, трудность перевозки картин не давала возможности направить большое количество и большие произведения. Тем не менее выставка пользуется за границей огромным успехом, как факт первого прихода искусства Советской России в Европу. По окончании выставки в Берлине выставка будет перевезена в Италию, во Францию и в Америку, откуда уже получены соответствующие официальные приглашения. Наша революционная выставка открылась как раз в тот день-, когда на улицах Берлина, у цирка Буша, немецкие коммунисты дрались с националистами. Это сильно действовало на революционное настроение, и выставка была открыта с большим подъемом. От имени германского министерства просвещения выступал заведующий отделом искусств Ренцлов, приветствовавший выставку. Отвечал зав. отд. изобразительных искусств т. Штеренберг. Выставка помещается в центральном месте на Унтер-ден-линден. Нижний этаж занят так называемой правой живописью. Здесь все, начиная с Бубнового Валета Машкова, Кончаловского и кончая Малявиным и Кустодиевым. Верхний этаж занят левой живописью и образцами промышленного искусства. Особенным успехом пользуется верхний этаж, так как образцы искусства левых художников определенно принимаются европейцами, как подлинное, свое, искание нового искусства, как искусство, характерное для Советской России. Много способствовало такому убеждению то, что левые художники, приезжающие за границу, определенно, на всех собраниях, во всех статьях и интервью, выступают как защитники и пропагандисты Советской России. Маститые же часто по приезде соблазняются чечевичной похлебкой американских миллиардеров и стараются выслужиться инсинуациями по адресу Советской России. Такой необычайный скачок произвел известный художник Малявин. Тщательно оберегаемый в России, заботливо препровожденный с нашего согласия и содействия за границу, он не нашел ничего лучшего, как напечатать интервью в беленькой газетке "Руль",-- интервью, наполненное жалобами на Советскую Россию, где ему, видите ли, не давали возможности работать. Очевидно, в доказательство этой невозможности, он выставил два своих огромных полотна, писанных на прекрасном холсте, прекрасными красками. Еще до закрытия выставки он потребовал выдачи этих картин обратно и, когда представитель Наркомпроса отказался, он утром сам стащил свои картины с выставки! Берлинская полиция нашла эти картины уже отданными для отправки на американскую выставку спекулянту Когану. С таким же письмецом в редакцию выступил и правенький художник Синезубов. Ясно, что все это (не говоря уже о том, что и живопись их давно известна Европе и успела порядком надоесть) создало левым художникам большой моральный и политический авторитет. Американцы приобретают конструкции, живопись и промышленные изделия, сделанные этими художниками. Газеты определенно указывают, что именно из этих вырастет живописное искусство грядущей России. Конечно, по такой выставке нельзя судить о том, что делается в России. Главная наша сила не в картинах, даже очень хороших, может быть, а в той новой организации искусства, главным образом, школы, промышленности, профдвижения, которая дает нашему искусству новое, неизвестное Европе движение. Необходимо всяческим образом показывать эту сторону работы РСФСР. Пытающаяся отстраниться от нас политически Европа не в силах сдерживать интереса к России, старается дать выход этому интересу, открывая отдушины искусства. Например, Франция, с таким трудом пускающая к себе русских, визирует паспорта Художественному театру, и сама Мильеранша чуть не становится во главе комитета, устраивающего приезд нашей выставки в Париж. Мы должны вдуть в эту отдушину максимальное количество наших коммунистических идей. [1923} МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ МЕКСИКА Два слова. Моя последняя дорога -- Москва, Кенигсберг (воздух), Берлин, Париж, Сен-Назер, Жижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь (Испания), Гавана (остров Куба), Вера Круц, Мехико-сити, Ларедо (Мексика), Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Питсбург, Кливленд (Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр, Париж, Берлин, Рига, Москва. Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. Езда хватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор -- вещи, интересные сами по себе. Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности. Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее. 18 дней океана. Океан -- дело воображения. И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не знаешь, что под тобой. Но только воображение, что справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида,-- только это воображение есть Атлантический океан. Спокойный океан скучен. 18 дней мы ползем, как муха по зеркалу. Хорошо поставленное зрелище было только один раз; уже на обратном пути из Нью-Йорка в Гавр. Сплошной ливень вспенил белый океан, белым заштриховал небо, сшил белыми нитками небо и воду. Потом была радуга. Радуга отразилась, замкнулась в океане,-- и мы, как циркачи, бросались в радужный обруч. Потом -- опять пловучие губки, летучие рыбки, летучие рыбки и опять пловучие губки Сарагоссова моря, а в редкие торжественные случаи -- фонтаны китов. И все время надоедающая (даже до тошноты) вода и вода. Океан надоедает, а без него скушно. Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб в такт позванивали медяшки люков. Пароход "Эспань" 14 000 тонн. Пароход маленький, вроде нашего "ГУМ'а". Три класса, две трубы, одно кино, кафе-столовая, библиотека, концертный зал и газета. Газета "Атлантик". Впрочем, паршивая. На первой странице великие люди: Балиев да Шаляпин, в тексте описание отелей (материал, очевидно, заготовленный на берегу) да жиденький столбец новостей -- сегодняшнее меню и последнее радио, вроде: "В Марокко все спокойно". Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз: Mapкита, Маркита, Mapкита моя! Зачем ты, Маркита, не любишь меня... Классы -- самые настоящие. В первом -- купцы, фабриканты шляп и воротничков, тузы искусства и монашенки. Люди странные: турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике,-- представители французских фирм с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Это -- сегодняшние колонизаторы, мексиканские штучки. Как раньше за грошовые побрякушки спутники и потомки Колумба обирали индейцев, так сейчас за красный галстук, приобщающий негра к европейской цивилизации, на гаванских плантациях сгибают в три погибели краснокожих. Держатся обособленно. В третий и во второй идут только если за хорошенькими девочками. Второй класс -- мелкие коммивояжеры, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам интеллигенция. Всегда незаметно от боцманов, бочком втираются в палубы первого класса. Станут и стоят, -- дескать, чем же я от вас отличаюсь: воротнички на мне те же, манжеты тоже. Но их отличают и почти вежливо просят уйти к себе. Третий -- начинка трюмов. Ищущие работы из Одесс всего света -- боксеры, сыщики, негры. Сами наверх не суются. У заходящих с других классов спрашивают с угрюмой завистью: "Вы с преферанса?" Отсюда подымаются спертый запашище пота и сапожищ, кислая вонь просушиваемых пеленок, скрип гамаков и походных кроватей, облепивших всю палубу, зарезанный рев детей и шепот почти по-русски урезонивающих матерей: "Уймись, ты, кисанка моя, заплаканная". Первый класс играет в покер и маджонг, второй -- в шашки и на гитаре, третий -- заворачивает руку за спину, закрывает глаза, сзади хлопают изо всех сил по ладони,-- надо угадать, кто хлопнул из всей гурьбы, и узнанный заменяет избиваемого. Советую вузовцам испробовать эту испанскую игру. Первый класс тошнит куда хочет, второй -- на третий, а третий -- сам на себя. Событий никаких. Ходит телеграфист, орет о встречных пароходах. Можете отправить радио в Европу. А заведующий библиотекой, ввиду малого спроса на книги, занят и другими делами: разносит бумажку с десятью цифрами. Внеси франков и запиши фамилию; если цифра пройденных миль окончится на твою -- получай франков из этого морского тотализатора. Мое незнание языка и молчание было истолковано как молчание дипломатическое, и один из купцов, встречая меня, всегда для поддержки знакомства с высоким пассажиром почему-то орал: "Хорош Плевна" -- два слова, заученные им от еврейской девочки с третьей палубы. Накануне приезда в Гавану пароход оживился. Была дана "Томбола" -- морской благотворительный праздник в пользу детей погибших моряков. Первый класс устроил лотерею, пил шампанское, склонял имя купца Макстона, пожертвовавшего 2000 франков,-- имя это было вывешено на доске объявлений, а грудь Макстона под общие аплодисменты украшена трехцветной лентой с его, Макстоновой фамилией, тисненной золотом. Третий тоже устроил праздник. Но медяки, кидаемые первым и вторым в шляпы, третий собирал в свою пользу. Главный номер -- бокс. Очевидно, для любящих этот спорт англичан и американцев. Боксировать никто не умел. Противно -- бьют морду в жару. В первой паре пароходный кок -- голый, щуплый, волосатый француз в черных дырявых носках на голую ногу. Кока били долго. Минут пять он держался от умения и еще минут двадцать из самолюбия, а потом взмолился, опустил руки и ушел, выплевывая кровь и зубы. Во второй паре дрался дурак-болгарин, хвастливо открывавший грудь, -- с американцем-сыщиком. Сыщика, профессионального боксера, разбирал смех,-- он размахнулся, но от смеха и удивления не попал, а сломал собственную руку, плохо сросшуюся после войны. Вечером ходил арбитр и собирал деньги на поломанного сыщика. Всем объявлялось по секрету, что сыщик со специальным тайным поручением в Мексике, а слечь надо в Гаване, а безрукому никто не поможет,-- зачем он американской полиции? Это я понял хорошо, потому что и американец-арбитр в соломенном шлеме оказался одесским сапожником-евреем. А одесскому еврею все надо, -- даже вступаться за незнакомого сыщика под тропиком Козерога. Жара страшная. Пили воду -- и зря: она сейчас же выпаривалась потом. Сотни вентиляторов вращались на оси и мерно покачивали и крутили головой -- обмахивая первый класс. Третий класс теперь ненавидел первый еще и за то, что ему прохладнее на градус. Утром, жареные, печеные и вареные, мы подошли к белой -- и стройками и скалами--Гаване. Подлип таможенный катерок, а потом десятки лодок и лодчонок с гаванской картошкой--ананасами. Третий класс кидал деньгу, а потом выуживал ананас веревочкой. На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском языке: "Куда ты прешь со своей ананасииой, мать твою..." Гавана. Стояли сутки. Брали уголь. В Вера-Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды, туда и обратно по Мексиканскому заливу. Первому классу пропуска на берег дали немедленно и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче сбегали возбужденно с дюжинами чемоданчиков -- образцов подтяжек, воротничков, граммофонов, фиксатуаров и красных негритянских галстуков. Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь дареными двухдолларовыми сигарами. Второй класс сходил с выбором. Пускали на берег нравящихся капитану. Чаще -- женщин. Третий класс не пускали совсем -- и он торчал на палубе, в скрежете и грохоте углесосов, в черной пыли, прилипшей к липкому поту, подтягивая на веревочке ананасы. К моменту спуска полил дождь, никогда не виданный мной тропический дождина. Что такое дождь? Это -- воздух с прослойкой воды. Дождь тропический -- это сплошная вода с прослойкой воздуха. Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе. Пакгауз от пола до потолка начинен "виски". Таинственные подписи: "Кинг Жорж", "Блэк энд уайт", "Уайт хорc" -- чернели на ящиках спирта, контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трезвые Соединенные Штаты. За пакгаузом -- портовая грязь кабаков, публичных домов и гниющих фруктов. За портовой полосой -- чистый богатейший город мира. Одна сторона -- разэкзотическая. На фоне зеленого моря черный негр в белых штанах продает пунцовую рыбу, подымая ее за хвост над собственной головой. Другая сторона -- мировые табачные и сахарные лимитеды с десятками тысяч негров, испанцев и русских рабочих. А в центре богатств -- американский клуб, десятиэтажный Форд, Клей и Бок -- первые ощутимые признаки владычества Соединенных Штатов над всеми тремя -- над Северной, Южной и Центральной Америкой. Им принадлежит почти весь гаванский Кузнецкий мост: длинная, ровная, в кафе, рекламах и фонарях Прадо; по всей Ведадо, перед их особняками, увитыми розовым коларио, стоят на ножке фламинго цвета рассвета. Американцев берегут на своих низеньких табуретах под зонтиками стоящие полицейские. Все, что относится к древней экзотике, красочно поэтично и малодоходно. Например, красивейшее кладбище бесчисленных Гомецов и Лопецов с черными даже днем аллеями каких-то сплетшихся тропических бородатых деревьев. Все, что относится к американцам, прилажено прилежно и организованно. Ночью я с час простоял перед окнами гаванского телеграфа. Люди разомлели в гаванской жаре, пишут почти не двигаясь. Под потолком на бесконечной ленте носятся зажатые в железных лапках квитанции, бланки и телеграммы. Умная машина вежливо берет от барышни телеграмму, передает телеграфисту и возвращается от него с последними курсами мировых валют. И в полном контакте с нею, от тех же двигателей вертятся и покачивают головами вентиляторы. Обратно я еле нашел дорогу. Я запомнил улицу по эмалированной дощечке с надписью "трафико". Как будто ясно -- название улицы. Только через месяц я узнал, что "трафико" на тысячах улиц просто указывает направление автомобилей. Перед уходом парохода я сбежал за журналами. На площади меня поймал оборванец. Я не сразу мог понять, что он просит о помощи. Оборванец удивился: -- Ду ю спик инглиш? Парлата эспаньола? Парле ву Франсе? Я молчал и только под конец сказал ломано, чтоб отвязаться: "Ай эм реша!" Это был самый необдуманный поступок. Оборванец ухватил обеими руками мою руку и заорал: -- Гип большевик! Ай эм большевик! Гип, гип! Я скрылся под недоуменные и опасливые взгляды прохожих. Мы отплывали уже под гимн мексиканцев. Как украшает гимн людей,-- даже купцы стали серьезны, вдохновенно повскакивали с мест и орали что-то вроде: Будь готов, мексиканец, вскочить на коня... К ужину давали незнакомые мне еды -- зеленый кокосовый орех с намазывающейся маслом сердцевиной и фрукт манго -- шарж на банан, с большой волосатой косточкой. Ночью я с завистью смотрел пунктир фонарей далеко по правой руке,-- это горели железнодорожные огни Флориды. На железных столбах в третьем классе, к которым прикручивают канаты, сидели вдвоем я и эмигрирующая одесская машинистка. Машинистка говорила со слезой: -- Нас сократили, я голодала, сестра голодала, двоюродный дядька позвал из Америки. Мы сорвались и уже год плаваем и ездим от земли к земле, от города к городу. У сестры -- ангина и нарыв. Я звала вашего доктора. Он не пришел, а вызвал к себе. Пришли, говорит -- раздевайтесь. Сидит с кем-то и смеется. В Гаване хотели слезть зайцами -- оттолкнули. Прямо в грудь. Больно. Так в Константинополе, так в Александрии. Мы -- третьи... Этого и в Одессе не бывало. Два года ждать нам, пока пустят из Мексики в Соединенные Штаты... Счастливый! Вы через полгода опять увидите Россию. Мексика. Вера-Круц. Жиденький бережок с маленькими низкими домишками. Круглая беседка для встречающих рожками музыкантов. Взвод солдат учится и марширует на берегу. Нас прикрутили канатами. Сотни маленьких людей в три-четвертиаршинных шляпах кричали, вытягивали до второй палубы руки с носильщическими номерами, дрались друг с другом из-за чемоданов и уходили, подламываясь под огромной клажей. Возвращались, вытирали лицо и орали и клянчили снова. -- Где же индейцы? -- спросил я соседа. -- Это индейцы, -- сказал сосед. Я лет до двенадцати бредил индейцами по Куперу и Майн-Риду. И вот стою, оторопев, как будто перед моими глазами павлинов переделывают в куриц. Я был хорошо вознагражден за первое разочарование. Сейчас же за таможней пошла непонятная, своя, изумляющая жизнь. Первое -- красное знамя с серпом и молотом в окне двухэтажного дома. Ни к каким советским консульствам это знамя никак не относится. Это "организация Проаля". Мексиканец въезжает в квартиру и выкидывает флаг. Это значит: "Въехал с удовольствием, а за квартиру платить не буду". Вот и все. Попробуй -- вышиби. В крохотной тени от стен и заборов ходят коричневые люди. Можно идти и по солнцу, но тогда тихо, тихо -- иначе солнечный удар. Я узнал об этом поздно и две недели ходил, раздувая ноздри и рот -- чтобы наверстать нехватку разреженного воздуха. Вся жизнь -- и дела, и встречи, и еда -- всё под холщевыми полосатыми навесами на улицах. Главные люди -- чистильщики сапог и продавцы лотерейных билетов. Чем живут чистильщики сапог -- не знаю. Индейцы босые, а если и обуты, то во что-то не поддающееся ни чистке, ни описанию. А на каждого имеющего сапог -- минимум 5 чистильщиков. Но лотерейщиков еще больше. Они тысячами ходят с отпечатанными на папиросной бумаге миллионами выигрышных билетов, в самых мелких купюрах. А наутро уже выигрыши с массой грошовых выдач. Это уже не лотерея, а какая-то своеобразная, полукарточная, азартная игра. Билеты раскупают, как в Москве подсолнухи. В Вера-Круц не задерживаются долго: покупают мешок, меняют доллары, берут мешок с серебром за плечи и идут на вокзал покупать билет в столицу Мексики -- Мехико-сити. В Мексике все носят деньги в мешках. Частая смена правительств (за отрезок времени 28 лет -- президентов) подорвала доверие к каким бы то ни было бумажкам. Вот и мешки. В Мексике бандитизм. Признаюсь, я понимаю бандитов. А вы, если перед вашими носами звенят золотым мешком, разве не покуситесь? На вокзале увидел вблизи первых военных. Большая шляпа с пером, желтое лицо, шестивершковые усы, палаш до полу, зеленые мундиры и лакированные желтые краги. Армия Мексики интересна. Никто, и военный министр тоже, не знает, сколько в Мексике солдат. Солдаты под генералами. Если генерал за президента, он, имея тысячу солдат, хвастается десятью тысячами. А получив на десять, продает еду и амуницию девяти. Если генерал против президента, он щеголяет статистикой в тысячу, а в нужный момент выходит драться с десятью. Поэтому военный министр на вопрос о количестве войска отвечает: -- Кин сав, кин сав. Кто знает, кто знает. Может, тысяч, но возможно -- и сто. Войско живет по-древнему -- в палатках со скарбом, с женами и с детьми. Скарб, жены и дети этакой махновщиной выступают во время междоусобных войн. Если у одной армии нет патронов, но есть маис, а другие без маиса, но с патронами -- армии прерывают сражение, семьи ведут меновую торговлю, одни наедятся маисом, другие наполнят патронами сумки -- и снова раздувают бой. По дороге к вокзалу автомобиль спугнул стаю птиц. Есть чего испугаться. Гусиных размеров, вороньей черноты, с голыми шеями и большими клювами, они подымались над нами. Это "зопилоты", мирные вороны Мексики; ихнее дело -- всякий отброс. Отъехали в девять вечера. Дорога от Вера-Круц до Мехико-сити, говорят, самая красивая в мире. На высоту 3000 метров вздымается она по обрывам, промежду скал и сквозь тропические леса. Не знаю. Не видал. Но и проходящая мимо вагона тропическая ночь необыкновенна. В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм -- совсем длинноволосые богемцы-художники. Небо и земля сливаются. И вверху и внизу звезды. Два комплекта. Вверху неподвижные и общедоступные небесные светила, внизу ползущие и летающие звезды светляков. Когда озаряются станции, видишь глубочайшую грязь, ослов и длинношляпых мексиканцев в "сарапе" -- пестрых коврах, прорезанных посередине, чтоб просунуть голову и спустить концы на живот и за спину. Стоят, смотрят -- а двигаться не их дело. Над всем этим сложный, тошноту вызывающий запах,-- странная помесь вони газолина и духа гнили банана и ананаса. Я встал рано. Вышел на площадку. Было все наоборот. Такой земли я не видал и не думал, что такие земли бывают. На фоне красного восхода, сами окрапленные красным, стояли кактусы. Одни кактусы. Огромными ушами в бородавках вслушивался нопаль, любимый деликатес ослов. Длинными кухонными ножами, начинающимися из одного места, вырастал могей. Его перегоняют в полупиво-полуводку -- "пульке", спаивая голодных индейцев. А за нопалем и могеем, в пять человеческих ростов, еще какой-то сросшийся трубами, как орган консерватории, только темнозеленый, в иголках и шишках. По такой дороге я въехал в Мехико-сити. Диего де-Ривера встретил меня на вокзале. Поэтому живопись -- первое, с чем я познакомился в Мехико-сити. Я раньше только слышал, будто Диего -- один из основателей компартии Мексики, что Диего величайший мексиканский художник, что Диего из кольта попадает в монету на лету. Еще я знал, что своего Хулио Хуренито Эренбург пытался писать с Диего. Диего оказался огромным, с хорошим животом, широколицым, всегда улыбающимся человеком. Он рассказывает, вмешивая русские слова (Диего великолепно понимает по-русски), тысячи интересных вещей, но перед рассказом предупреждает: -- Имейте в виду, и моя жена подтверждает, что половину из всего сказанного я привираю. Мы с вокзала, закинув в гостиницу вещи, двинулись в мексиканский музей. Диего двигался тучей, отвечая на сотни поклонов, пожимая руку ближайшим и перекрикиваясь с идущими другой стороной. Мы смотрели древние, круглые, на камне, ацтекские календари из мексиканских пирамид, двумордых идолов ветра, у которых одно лицо догоняет другое. Смотрели, и мне показывали не зря. Уже мексиканский посол в Париже, г-н Рейес, известный новеллист Мексики, предупреждал меня, что сегодняшняя идея мексиканского искусства -- это исход из древнего, пестрого, грубого народного индейского искусства, а не из эпигонски-эклектических форм, завезенных сюда из Европы. Эта идея -- часть, может, еще и не осознанная часть, идеи борьбы и освобождения колониальных рабов. Поженить грубую характерную древность с последними днями французской модернистской живописи хочет Диего в своей еще не оконченной работе -- росписи всего здания мексиканского министерства народного просвещения. Это много десятков стен, дающих прошлую, настоящую и будущую историю Мексики. Первобытный рай, со свободным трудом, с древними обычаями, праздниками маиса, танцами духа смерти и жизни, фруктовыми и цветочными дарами. Потом -- корабли генерала Эрнандо Кортеса, покорение и закабаление Мексики. Подневольный труд с плантатором (весь в револьверах), валяющимся в гамаке. Фрески ткацкого, литейного, гончарного и сахарного труда. Подымающаяся борьба. Галерея застреленных революционеров. Восстание с землей, атакующей даже небеса. Похороны убитых революционеров. Освобождение крестьянина. Учение крестьян под охраной вооруженного народа. Смычка рабочих и крестьян. Стройка будущей земли. Коммуна -- расцвет искусства и знаний. Эта работа была заказана предыдущим недолговечным президентом в период его заигрывания с рабочими. Сейчас эта первая коммунистическая роспись в мире -- предмет злейших нападок многих высоких лиц из правительства президента Кайеса. Соединенные Штаты -- дирижер Мексики -- дали броненосцами и пушками понять, что мексиканский президент только исполнитель воли североамериканского капитала. А поэтому (вывод нетруден) незачем разводить коммунистическую агитационную живопись. Были случаи нападения хулиганов и замазывания и соскребывания картин. В этот день я обедал у Диего. Его жена -- высокая красавица из Гвадалахары. Ели чисто мексиканские вещи. Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки-блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца. До обеда кокосовый орех, после -- манго. Запивается отдающей самогоном дешевой водкой -- коньяком-хабанерой. Потом перешли в гостиную. В центре дивана валялся годовалый сын, а в изголовьи на подушке бережно лежал огромный кольт. Приведу отрывочные сведения и о других искусствах. Поэзия: Ее много. В саду Чапультапеке есть целая аллея поэтов -- Кальсада де лос поэтос. Одинокие мечтательные фигуры скребутся в бумажке. Каждый шестой человек -- обязательно поэт. Но все мои вопросы критикам о сегодняшней значительной мексиканской поэзии, о том, есть ли что-либо похожее на советские течения,-- оставались без ответа. Даже коммунист Герреро, редактор железнодорожного журнала, даже рабочий писатель Крус пишут почти одни лирические вещи со сладострастиями, со стонами и шепотами, и про свою любимую говорят: Комо леон нубио (как нубийский лев). Причина, я думаю, слабое развитие поэзии, слабый социальный заказ. Редактор журнала "Факел" доказывал мне, что платить за стихи нельзя,-- какая же это работа! Их можно помещать только как красивую человеческую позу, прежде всего выгодную и интересную одному автору. Интересно, что этот взгляд на поэзию был и в России в предпушкинскую и даже в пушкинскую эпоху. Профессионалом, серьезно вставлявшим стихи в бюджет, был, кажется, тогда только один Пушкин. Поэзия напечатанная, да и вообще хорошая книга, не идет совсем. Исключение -- только переводные романы. Даже книга "Грабительская Америка", насущная книга об империализме в Соединенных Штатах и возможности объединения латинской Америки для борьбы, переведенная и напечатанная уже в Германии, здесь расходится в пятистах экземплярах и то чуть ли не при насильственной подписке. Те, кто хотят, чтоб их поэзия шла, издают лубочные листки с поэмой, приспособленной к распеву на какой-нибудь общеизвестный мотив. Такие листки показывал мне делегат Крестинтерна товарищ Гальван. Это -- предвыборные листки с его же стихами, за грош продающимися по рынкам. Этот способ надо бы применить вапповцам и мапповцам -- вместо толстенных академических антологий на рабоче-крестьянском верже, в 5 рублей ценой. Русскую литературу любят и уважают, хотя больше по наслышке. Сейчас переводятся (!) Лев Толстой, Чехов, а из новых я видел только "Двенадцать" Блока да мой "Левый марш". Театр. Драмы, оперы, балет пустуют. Заезжая Анна Павлова имела бы полный зал, только б если у нее двоилось в глазах. Я был раз в огромном театре на спектакле кукол. Было жутко видеть это приехавшее из Италии потрясающее искусство. Люди, казавшиеся живыми, ломались в гимнастике по всем суставам. Из бабы человечьей величины десятками вылетали танцевать крохотные куколки обоего пола. Оркестр и хор полуаршинных людей выводили невозможные рулады, и даже на этом официальном спектакле в пользу авиаторов Мексики полны были только ложи дипломатических представителей, хотя билеты и продавались вручную, вразнос. Есть два "батаклана" -- подражание голым парижским ревю. Они полны. Женщины тощие и грязные. Очевидно, уже вышедшие из моды, из лет, и из успеха в Европе и в Штатах. Пахнет потом и скандалом. Номер получасового вращения (с дрожью) задом (обратная сторона танца живота) повторяется трижды -- и снова бешеный свист, заменяющий в Мексике аплодисменты. Так же посещаем кино. Мексиканское кино работает от восьми вечера и показывает одну неповторяющуюся программу из трех-четырех огромных лент. Содержание ковбойское, происхождение американское. Но самое любимое посещаемое зрелище -- это бой быков. Огромное стальное строение арены -- единственное здание по всем правилам, по всей американской широте. Человек -- тысяч на сорок. Задолго до воскресенья газеты публикуют; ЛОС ОЧО ТОРОС восемь быков Быков и лошадей, принимающих участие в битве, можно заранее осматривать в конюшнях торо. Такие-то и такие-то знаменитые тореадоры, матадоры и пикадоры принимают участие в празднике. В назначенный час тысячи экипажей со светскими дамами, катящими с ручными обезьянками в своих "ройльсах", и десятки тысяч пешеходов прут к стальному зданию. Цены на билеты, раскупленные барышниками, вздуты вдвое. Цирк открытый. Аристократия берет билеты в теневой, дорогой стороне, плебс -- на дешевой, солнечной. Если после убийства двух быков, из общей программы в 6 или в 8, дождь заставляет прекратить живодерню, публика -- так было в день моего приезда -- ярится и устраивает погром администрации и деревянных частей. Тогда полиция прикатывает брандсбои и начинает окачивать солнечную (плебейскую) сторону водой. Это не помогает,-- тогда стреляют в тех же солнечников. Торо. Перед входом огромная толпа ждет любимцев-быкобоев. Именитые граждане стараются сняться рядом с высокомерным быкобойцем, аристократки-сеньоры дают, очевидно для облагораживающего влияния, подержать им своих детей. Фотографы занимают места почти на бычьих рогах -- и начинается бой. Сначала пышный, переливающий блестками парад. И уже начинает бесноваться аудитория, бросая котелки, пиджаки, кошельки и перчатки любимцам на арену. Красиво и спокойно, сравнительно, проходит пролог, когда тореадор играет с быком красной тряпкой. Но уже с бандерильеров, когда быку в шею втыкают первые копья, когда пикадоры обрывают быкам бока, и бык становится постепенно красным, когда его взбешенные рога врезаются в лошажьи животы, и лошади пикадоров секунду носятся с вывалившимися кишками,-- тогда зловещая радость аудитории доходит до кипения. Я видел человека, который спрыгнул со своего места, выхватил тряпку тореадора и стал взвивать ее перед бычьим носом. Я испытал высшую радость: бык сумел воткнуть рог между человечьими ребрами, мстя за товарищей-быков. Человека вынесли. Никто на него не обратил внимания. Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце. Только по бешеному грохоту толпы я понял, что дело сделано. Внизу уже ждали тушу с ножами сдиратели шкур. Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять. Почему нужно жалеть такое человечество? Единственное, что примиряет меня с боем быков, это -- то, что и король Альфонс испанский против него. Бой быков -- национальная мексиканская гордость. Когда, распростившись с своим делом, купив дома и обеспечив себя и детей едой и лакеями, знаменитый быкобоец Рудольфо Гаона уехал в Европу -- вся пресса взвыла, собирая анкеты: имеет ли право уезжать этот великий человек? у кого будет учиться, с кого будет брать пример подрастающая Мексика? Поражающих архитектурных памятников новой стройки я в Мексике не видел. Быстро меняющиеся президенты мало задумываются о долговечных стройках. Диэц, пропрезидентствовавший тридцать лет, под конец начал строить не то сенат, не то театр. Диэца прогнали. С тех пор прошло много лет. Готовый скелет из железных балок стоит, а сейчас, кажется, его получил на слом или продажу за какие-то услуги президенту какой-то мексиканский спекулянт. Новой и хорошей вещью мне показался памятник Сервантесу (копия севильского). Возвышающаяся площадка, обнесенная каменными скамейками, посредине фонтан, очень нужный в мексиканской лоре. Скамейки и низкие стены выстланы плитками, воскрешающими в простеньких лубочках похождения Дон-Кихота. Маленький Дон и Санчо-Панса стоят по бокам. Никаких изображений усатого или бородатого Сервантеса. Зато два шкафика его книг, которые тут же много лет листают возвышенные мексиканцы. Город Мехико-сити плоский и пестрый. Снаружи почти все домики -- ящиками. Розовые, голубые, зеленые. Преобладающий цвет розовато-желтый, этаким морским песком на заре. Фасад дома скучен, вся его красота -- внутри. Здесь дом образует четырехугольный дворик. Дворик усажен всякой цветущей тропичностью. Перед всеми домами обнимающая дворик двух-трех-четырехэтажная терраса, обвитая зеленью, увешанная горшками с ползучими растениями и клетками попугаев.